[НАЧАЛО ФАНТАСТИЧЕСКОГО РАССКАЗА.]
Въ Iюле месяце 1855 года, въ самое жаркое время Крымской кампанiи,[64] Маiоръ Вереинъ ехалъ ночью одинъ верхомъ по дороге, ведущей отъ Белбекской мельницы къ Инкерманской позицiи. — Онъ ездилъ на полковой праздникъ къ командиру гусарскаго полка и теперь возвращался къ себе въ лагерь. Часовъ съ двухъ въ этотъ день пошелъ реденькой дождикъ изъ желтоватой прозрачной тучи, составлявшей край большой черной грозовой тучи, и казалось долженъ былъ пройти скоро, но вместо того дождикъ все усиливался и продолжалъ итти теперь во второмъ часу ночи, то мелкiй, какъ сквозь сито, то какъ будто съ какихъ то невидимыхъ деревьевъ сыпались сверху съ ветромъ крупныя тяжелыя косыя капли. На северо-востоке однако туча уже резкой черной чертой поднялась надъ светло-прозрачнымъ горизонтомъ,[65] на которомъ поднимался вывернутый въ другую сторону, убывающiй золотистый месяцъ. На юге, — впереди по дороге, по которой ехалъ Маiоръ, часто загорались на черномъ небе красноватыя молнiи и слышался гулъ выстреловъ въ Севастополе.[66]
Завернувшись въ отежелевшую и провонявшую мыломъ отъ мокроты солдатскую шинель, маiоръ сгорбившись сиделъ на тепло-сыромъ седле и безпрестанно поталкивалъ мокрыми склизкими каблуками въ животъ уставшей большой гнедой кавалерiйской лошади. Старая лошадь, подкидывая задней ногой, въ которой у нее былъ шпатъ, пошлепывала по лужамъ дороги, болтала отвислой губой,[67] изредка при виде куста или рытвины поднимала одно ухо и сторонилась и безпрестанно кряхтела какъ то съ визгомъ, какъ будто натуживаясь изо всехъ силъ. — Маiоръ[68] много выпилъ на празднике, голова у него не кружилась, но отяжелела и глаза слипались. Изредка только онъ открывалъ ихъ, взглядывалъ на вытянутую шею и мокрую гриву лошади, на белую полосу дороги, блестящую рябыми лужами, которая однообразно изменяясь въ одинаковомъ разстоянiи белела передъ нимъ, и повторялъ фразу: хорошо у бабушки на свете жить, — которая Богъ знаетъ почему уже давно пришла ему въ голову, и которую онъ безъ всякой мысли умственно повторилъ уже разъ триста, и снова закрывалъ глаза и задремывалъ.[69]
Маiоръ Вереинъ былъ человекъ летъ 35-ти, очень высокой ростомъ, съ длинными ногами, широкимъ тазомъ и сутуловатой и угловатой спиной. Круглые карiе глаза, выгнутой широкой носъ средь худаго желтоватаго лица и очень длинные чернеющiя къ скуламъ бакенбарды зачесанные внизъ, давали ему выраженiе изнуренiя, доброты[70] и общаго всемъ старымъ военнымъ спокойно-мужественнаго равнодушiя. Вглядевшись ближе въ его совсемъ круглые глаза, зрачки которыхъ далеко не доходили до краевъ векъ, въ нихъ заметно было кроме того выраженiе сильной мечтательности или постояннаго увлеченiя одной идеей. — Вереинъ уже летъ 17 служилъ въ военной службе и все въ томъ же драгунскомъ полку. Товарищи и начальники говорили про него: «офицеръ примерный, службу знаетъ, какъ самъ уставъ, хозяинъ отличный, эскадронъ у него въ порядке какъ ни у кого, съ людьми строгъ, правда, но иначе нельзя. Строгъ, но справедливъ, за то и любятъ его. Кроме того человекъ образованный, говоритъ по французски, по немецки, кажется, и по итальянски. Живетъ прилично. Какъ следуетъ быть эскадронному командиру». — Вереинъ действительно былъ таковъ, какъ описывали его товарищи и главное то, что это знанiе службы и служебныхъ отношенiй какъ то само собой, безъ труда съ его стороны, далось ему.[71] — Онъ сначала страстно любилъ службу, [но] охота мало по мало пропадала, осталась одна привычка, и теперь уже давно ему все казалось, что напрасно онъ на нее посвятилъ лучшiе годы и силы молодости, которые бы онъ могъ употребить лучше. Несмотря на то, ежели бы у него спросили, какъ бы онъ желалъ устроить свою жизнь, онъ бы не умелъ ответить. Уже 17 летъ весь мiръ, исключая своего военнаго круга, былъ закрытъ для него. Все интересы, нетолько общечеловеческiе, но личные людей невоенныхъ были непонятны для него. Разве изредка, читая газеты или слушая разговоры, онъ любилъ заставить себя подумать о какомъ нибудь случайно представившемся ему вопросе: то о устройстве свеклосахарныхъ заводовъ, то о китайскихъ инсургентахъ, то о новооткрытомъ минерале. — Все воспоминанiя его были только военныя, набравшiяся за эти 17 летъ службы. Воспоминанiя эти были: время юнкерства, дежурство на конюшне, ссоры фелдвебелей, лихiе успехи въ верховой езде, кутежи съ товарищами,[72] потомъ счастливая эпоха производства, поездки къ помещикамъ и снова кутежи и манежъ; потомъ отличiе и усердiе въ службе и надежда на эскадронъ и наконецъ осуществленiе этой надежды. Воспоминанiя предшествовавшiя службе, его жизнь въ богатой деревне отца, ласки матери, игры съ братомъ, какъ то непрiятно действовали на него, и онъ безсознательно отгонялъ ихъ. Перебирать эти полковыя воспоминанiя, которыя какъ ни кажутся ничтожными, для него были полны значенiя и жизни, составляло главное занятiе Вереина.[73] Онъ часто по целымъ днямъ просиживалъ съ трубкой въ зубахъ на одномъ месте, перебиралъ свои воспоминанiя,[74] внутренно тоскуя и досадуя на кого-то за то, что воспоминанiя эти были такъ пошлы и пусты.[75]
— Походъ въ Крымъ расшевелилъ его. Ему представились тотчасъ же две стороны этаго обстоятельства. 1) Въ походе содержанiе значительно больше; 2) могутъ убить или искалечить. И вследствiи 2-го разсужденiя ему пришла мысль выйти въ отставку и жениться. Долго и много онъ размышлялъ объ этомъ деле и решилъ, что прежде надо сделать кампанiю, а потомъ выйти въ отставку [и] жениться.[76] Съ этаго времени къ воспоминанiямъ его присоединилась мечта о семейномъ счастiи, которую онъ ласкалъ и лелеялъ съ необычайною нежностью. Все время свободное отъ службы въ Крыму, онъ сиделъ одинъ у себя въ палатке, съ мрачнейшей физiономiей курилъ трубку, смотрелъ въ одно место и рисовалъ себе одну зa другою картины семейнаго счастья: — жена въ беломъ капоте, дети прыгаютъ передъ балкономъ и рвутъ цветочки для папаши; и онъ вставалъ изредка,[77] улыбался и въ волненiи выходилъ изъ палатки на коновязь, — и беда была солдату, у котораго на лошади находились подседы или плоть, или бока впалые.[78] Полкъ, въ которомъ онъ служилъ, не принималъ участiя въ военныхъ действiяхъ, во все время кампанiи, слухи доходившiе изъ Севастополя были часто ложны, да и по правде сказать, онъ вовсе не интересовался ими. — Что наша возьметъ, онъ твердо былъ уверенъ въ этомъ, а война выражалась для него темъ, что стояли дивизiи лагеремъ, кормились по справкамъ и получали рацiоны. — Сегодня утромъ онъ поехалъ къ полковому командиру только потому, что его затащили товарищи, но прiехавъ туда, онъ не раскаивался. Праздникъ былъ блестящiй. Гостей почетныхъ и изъ Главнаго Штаба много, обедъ и вина отличныя.
Хозяинъ былъ Генералъ, гусаръ стараго времени, и давно знакомъ съ Вереинымъ.[79] Онъ принялъ его хорошо, посадилъ[80] на верхнемъ конце стола между адъютантомъ Главнок[омандующаго] и Ф. А. Во все время обеда пели песенники, на другомъ конце стола корнеты и поручики, сначала робко смотревшiе на верхнiй конецъ — оживились и говорили громко. Крымское вино и портеръ заменились шампанскимъ. Адъютантъ спорилъ, что онъ выпьетъ больше всехъ. В[ереинъ] сталъ пить съ нимъ и выпилъ пропасть. За бланманже закурили сигарки, и разговоръ о Севастополе и ошибкахъ начальства заменился разговоромъ о женщинахъ, лошадяхъ, не потому, чтобъ находили его веселей, но такъ, по привычке, будто такъ надобно.[81] Притворялись, что интересны дела военныя и справки, хотя всякой зналъ, сколько получаетъ дохода К. И.; теперь притворялись, что весело пить и говорить объ лошадяхъ.
Вереинъ никогда не думалъ, что притворяются, но онъ ужъ такъ привыкъ къ этому, что зналъ впередъ все, что будетъ: какъ сниметъ сюртукъ одинъ, потомъ другой, какъ пойдутъ къ песенникамъ, какъ будутъ петь гусарскiя песни, какъ Р. Вал. будетъ махать руками, какъ будутъ пить за здоровье полка, за здоровье гостей почетныхъ, за защитниковъ Севастополя, а потомъ такъ будутъ пить за шуточныя здоровья, какъ подойдутъ къ песенникамъ, какъ гусары будутъ комедiю ломать. И пить ему не хотелось, но ужъ такъ вино на столе, будто весело, и другимъ бы было непрiятно. Другiе думали то же самое. Особенно такъ думалъ адъютантъ, но надо mettre другихъ en train,[82] и пошелъ плясать. Генералъ притворился, что радъ и смеется, несмотря на то, что съ секунду въ глазахъ его при этомъ выразился испугъ, что это неприлично и не удержать ли его. Потомъ адъютантъ сказалъ Маiору, что онъ перепилъ его. Маiоръ сделалъ, какъ будто, это ему непрiятно, и выпилъ целый стаканъ. Стаканъ этотъ былъ лишнiй. Голова у него закружилась, а тутъ адъютантъ потащилъ его плясать. Генералъ истинно устыдился; но онъ, злобно стиснувъ зубы на свою глупость, прошелъ таки казачка. Длинныя ноги зацепились одна за другую, и онъ упалъ. Онъ сделалъ ужасную гримасу, будто смеется, бакенбарды мокрыя какъ то жалобно отвисли, онъ всталъ и пошелъ прочь отъ палатокъ въ садъ. Въ саду надъ канавкой онъ остановился, уперся головой объ дубъ и долго силой воли не могъ остановить круженья головы. Вода текла, камары по ней, трава, на которую онъ вдругъ открылъ глаза. Вдругъ ему вспомнилось детство, семейство отца и старуха бабка. Онъ легъ головой на траву и мгновенно заснулъ.[83] Проснувшись, онъ нашелъ въ палаткахъ игру. Пропонтировалъ 100 р. и, притворяясь, что ему все равно, съ мрачнымъ лицомъ пошелъ ужинать. Опять невольно все притворились, что празднуютъ что-то: Полкъ кавалерiи, духъ, и онъ выпилъ много, но нестолько. Почетных гостей не было, ужинъ былъ проще.[84] Онъ пропонтировалъ еще 150, которыхъ у него не было, и поехалъ домой.[85] Дорогой опять привычная грусть начала сосать его. Какой то непонятный вопросъ — зачемъ? безпрестанно представлялся ему, и ему было все грустнее и грустнее, и вместе съ темъ онъ вспоминалъ, что говорилъ про справки и говоритъ: хорошо [у] бабушки, и дремля твердилъ это теперь. Шинель становилась сырей и сырей, лужи больше и больше. Но вотъ кусты, кажется эти.[86] Да, надо завтра взять деньги изъ ящика, отдать, этаго каналью фуражира выпороть, что сено купилъ по 80, а у Генерала по 60. Прiеду домой — небось палатка насквозь промокла, и постель мокра, а Николаевъ пьянъ наверно, — и онъ снова закрылъ глаза. Сказано, что если веруешь, то горы подвигнешь. Господи, подумалъ онъ, дай мне семейную тихую жизнь, выведи меня отсюда.
[87] Онъ посмотрелъ кругомъ, месяцъ совсемъ уже выплылъ, но его перерезала тонкая черная тучка. Темная полоса тучи такъ же[88] резко отделялась отъ горизонта. Мелкiй дождь сыпалъ сверху изъ сплошнаго сераго неба. Направо ровная даль, налево огни Севастополя. Дорога белела резче, извиваясь между чернымъ кустарникомъ, изредка узкими тропинками огибая его. Такъ вотъ, за этими кустами, полверсты небольше будетъ, подумалъ онъ, снова закрывая глаза. Онъ совершенно забылся минуты на две. Когда онъ открылъ глаза, дождикъ переставалъ, едва сыпался, когда приносило его ветромъ изъ дальней тучи; было светлей, теже кусты виднелись съ обеихъ сторонъ дороги, но кусты эти были выше и чаще, точно аллея. Чемъ больше онъ вглядывался, темъ более изменялись они; онъ погляделъ на право: кусты мешались съ высокими деревьями, которыхъ, онъ твердо зналъ, небыло въ этомъ месте. За деревьями между ними блестела вода, двигаясь между корней, которые сами бежали, одинъ застилая другой. Онъ сталъ вглядываться: это похоже было на садъ. — Онъ оглянулся на лево, где не смотря чувствовалъ светъ и принималъ его за огни выстреловъ Севастополя. Эти дальнiе огоньки не мелькали, а стояли на месте ровнымъ четвероугольникомъ. Не было сомненья, это домъ съ освещенными окнами. Куда я заехалъ? Однако онъ толкнулъ впередъ лошадь. Вотъ и въездъ въ аллею, по которой лошадь пошла сама какъ домой веселой иноходью. Онъ посмотрелъ на лошадь, — и лошадь была другая, вороная, съ толстой шеей и острыми ушами и длинной гривой. Въ ней чувствительна была сила и игривость, она бойко раскачива[ясь] потопывала по лужамъ и подкидывала спиной и подергивала поводья, поварачивая голову, то направо, то налево.[89]
Едва она подъехала къ крыльцу, какъ въ темное окно высунулась сзади освещенная женская фигура и по лестнице послышался топотъ. Вышелъ старикъ дядька его и взялъ лошадь.
— [1 неразобр.] промокнуть П. Н. — сказалъ онъ. Какая то собачонка съ визгомъ стала вертеться вокругъ лошади.
— Нехорошо, Петръ Николаичь, — сказала женская фигура, — не слушаться жену: я говорила, что будетъ дождикъ. — Вереинъ тотчас узналъ голосъ М. Н., онъ понялъ, что она жена его, но странно, удивился очень мало. Онъ почувствовалъ себя дома и уже давно. Что-то прилило къ сердцу — счастiе. Онъ вошелъ на лъстницу. Все это было ему ново, но знакомо, ужасно знакомо и мило. Этотъ ларь, ручка двери и т. д. Онъ даже вспомнилъ, что уезжая изъ дома почти поссорился съ женой за то, что она не хотела отнять отъ груди младшаго ребенка, девочку, которой былъ ужъ 2-й годъ. — Она упрекнула его въ своеволiи, а онъ посмеялся довольно зло надъ нежностью, которую будто она афектировала. — Онъ вошелъ на лестницу. — Все было какъ следуетъ.[90] Жена встретила его. Она много похудела, лицо было прозрачно, руки ужасно худы, но та же милая добродушно веселая улыбка, волосы ея были зачесаны назадъ, на ней было пестрое голубаго цвета платье. — Я тебя послушала, мой другъ, — сказала она, целуя его въ щеку, — я отняла Машу. — Ахъ напрасно, — сказалъ онъ недовольно, — а я хотелъ сказать, что я вралъ утромъ, виноватъ. — Она улыбнулась. — Хочешь чаю, мы пили, но самоваръ ждетъ тебя. — Они вошли въ гостиную, на диване за картами сидела старушка мать Вереина, которая умерла тому назадъ летъ 8 и теперь постарела очень. У окна сиделъ старшiй братъ. Онъ читалъ вслухъ, подле него стоялъ кудрявый мальчишка,
Комментарии
«Придумал фантастический рассказ», – 18 и 19 июля: «писал немного фантастический рассказ». Рукопись, автограф Толстого, занимает 2 листа писчей бумаги обыкновенного формата (всего 8 страниц); хранится в Толстовском кабинете Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина. (Папка XX, 10.) Сама рукопись не имеет никакого заглавия, но она вложена в обложку из полулиста писчей бумаги, на которой неизвестной рукой писарским почерком 50—60 гг. написано: «Начало фантастического рассказа». На некоторых страницах сверх текста набросаны отдельные фразы, представляющие собой как бы программу будущего развития рассказа, намеки, служащие для характеристики главного лица и т. п. Замысел фантастического рассказа был оставлен Толстым в самом начале его и не получил дальнейшего развития. Сохранившийся отрывок впервые печатается в настоящем издании.
Сноски