Нет в мире виноватых [I]

НЕТЪ ВЪ МІРЕ ВИНОВАТЫХЪ.

1.

Порхуновъ Иванъ Федоровичъ, предводитель дворянства большого, богатаго уезда одной изъ великорусскихъ губернiй, вчера еще на ночь прiехалъ изъ деревни въ уездный городъ и, выспавшись на своей городской квартире, въ одиннадцать часовъ утра прiехалъ въ присутствiе. Делъ оказалось пропасть: и земское собранiе, и по опеке, и воинское присутствiе, и санитарный и тюремный комитетъ, и училищный советъ.

Порхуновъ былъ потомкомъ стараго рода Порхуновыхът владевшихъ съ древнихъ временъ большимъ селомъ Никольскимъ-Порхуновымъ. Воспитывался онъ въ пажескомъ корпусе, но не пошелъ въ военную службу, а поступилъ въ университетъ и кончилъ тамъ курсъ по словесному факультету. Потомъ служилъ недолго при генералъ-губернаторе въ Кiеве, женился тамъ по любви на девушке, стоявшей ниже его по общественному положенiю и бедной, баронессе Клодтъ, вышелъ въ отставку и уехалъ въ деревню, где его на первыхъ же выборахъ выбрали въ предводители, должность, которую онъ исполнялъ третье трехлетiе. Порхуновъ былъ человекъ и умный и образованный — онъ много читалъ и обладалъ большою памятью и уменьемъ выражать мысли ясно и кратко. Главная же хорошая черта его, вызывавшая почти общую любовь къ нему, была его скромность. Мненiе его о своихъ внешнихъ качествахъ: образованiе, честность, доброта, правдивость, [было] очень низко именно потому, что [онъ] постоянно старался не переставая какъ можно больше образовать себя, старался быть какъ можно честнее, добрее, правдивее. Такъ что видимый знаменатель своего мненiя о себе былъ очень малъ въ Иване Федоровиче, и людямъ, съ которыми онъ входилъ въ сношенiя, онъ представлялся именно такимъ, какимъ и долженъ и не можетъ быть инымъ, всегда прiятный, добрый, честный, правдивый Иванъ Федоровичъ. Жизнь велъ Иванъ Федоровичъ по понятiямъ того круга, въ которомъ онъ жилъ, нравственную — не делалъ неверности жене, не кутилъ (перiодъ кутежей прошелъ для него очень быстро во время его жизни въ Кiеве до женитьбы), съ крестьянами своего именiя и вообще работниками былъ только настолько требователенъ насколько это было необходимо для того, чтобы могло итти хозяйство. Въ политическихъ вопросахъ былъ просвещеннымъ консерваторомъ, считалъ, что лучше вносить свою долю просвещеннаго и либерального влiянiя въ существующiй строй, чемъ желать того, чего нетъ, всехъ и всё осуждать и самому не участвовать въ делахъ правительства. Онъ долженъ былъ быть выбранъ въ Думу, если бы не появился более привлекательный для избирателей кандидатъ бывшiй профессоръ хорошiй ораторъ, который и былъ выбранъ вместо Ивана Федоровича.

Въ самомъ главномъ — для каждаго человека, въ религiозномъ вопросе, Иванъ Федоровичъ былъ также просвещеннымъ консерваторомъ. Онъ не позволялъ себе и тени сомненiя въ догматахъ православной церкви, хотя и допускалъ съ точки зренiя науки изследованiе, въ особенности историческое, о вопросахъ веры, и былъ очень начитанъ въ этой области. Но въ высшей степени былъ остороженъ по отношенiю самыхъ догматовъ. Всякiя разсужденiя въ беседахъ или въ книгахъ проходилъ молчанiемъ. Въ жизни же регулярно и неуклонно исполнялъ все церковныя правила, не говоря уже совершенiя таинству но и крестнаго знамени въ определенныхъ случаяхъ и ежедневно утромъ и вечеромъ молитвы, которой онъ былъ наученъ еще матерью. Вообще онъ съ особенной осторожностью оберегалъ тотъ фундаментъ, на которомъ свойственно стоять человеческой жизни, но самъ не становился на него, какъ бы сомневаясь въ его твердости. Въ жизни, въ беседахъ, въ разговорахъ былъ въ высшей степени прiятенъ умелъ кстати вспомнить цитату, анекдотъ. Вообще былъ остроуменъ, умелъ шутить и разсказывать самое смешное съ спокойнымъ и серьезнымъ видомъ. Любилъ охоту и всякаго рода игры, шахматы, карты, и игралъ хорошо.

2.

Въ середине занятiй съ Секретаремъ вошелъ Председатель Земской Управы, крайнiй реакцiонеръ, но съ которымъ Порхуновъ былъ, несмотря на различiе взглядовъ, въ самыхъ лучшихъ отношенiяхъ.

Потомъ пришелъ докторъ: совершенно противуположныхъ взглядову демократъ, чуть не революцiонеръ. Съ нимъ Порхуновъ былъ въ еще лучшихъ отношенiяхъ и, добродушно посмеиваясь, спрашивалъ его иногда о томъ, скоро ли объявленiе россiйской соцiалистической республики, на что докторъ также отвечалъ шуткой.

— Ну что, Иванъ Ивановичъ (это былъ Председатель управы), какъ поигрываете, не попадаетесь какъ тотъ разъ безъ шести? — обратился онъ къ Председателю Управы. — Но шутки шутками, а пора начинать. Дела пропасть.

— Да, пора.

— Только у меня къ вамъ обоимъ, любезные сотрудники, просьба: выскажу вамъ, a потомъ и въ присутствiе. — И на вопросъ Доктора, о чемъ просьба, Порхуновъ разсказалъ, что бывшiй у его детей учитель студентъ уходитъ, и ему нуженъ учитель. — Знаю, — къ Председателю Управы, — у васъ люди знакомые въ этой области и у васъ также, — къ доктору. — Такъ не можете ли мне рекомендовать.

— Да ведь мои знакомые слишкомъ, какъ сказать... прогрессивны для васъ.

— Ну вотъ. Ведь уживался же съ Неустроевымъ, а ужъ на что красенъ.

— А что же вашъ Неустроевъ?

— Уходитъ. Вы говорите, ваши знакомые слишкомъ красны для моего дома. Ужъ на что красней Неустроевъ. А уживался жъ я. И даже искренно полюбилъ его. Славный юноша. Разумеется, какъ должно по нынешнимъ временамъ, въ голове каша, да и еще сырая, не упревшая, не съедобная, но онъ по душе хорошiй малый, и мы съ нимъ дружили.

— Отчего жъ онъ уходитъ?

— Онъ мне не говоритъ правды. Необходимость лгать входитъ ведь въ программу революцiонеровъ. — Но не въ томъ дело. Прiезжалъ къ нему какой-то его другъ. Останавливался на деревне у Соловьева и виделся съ нимъ. Очевидно, его партiя или фракцiя, группа (Иванъ Федоровичъ особенно выставилъ два п), или какъ это у васъ называется, потребовала его, и онъ заявилъ, что не можетъ больше оставаться. A хорошiй былъ, добросовестный учитель и, повторяю, малый прекрасный, несмотря на то, что вашъ братъ революцiонеръ и, очевидно, принадлежитъ къ группе, — прибавилъ Порхуновъ, улыбаясь и похлопывая по коленке доктора.

Докторъ, какъ и почти все, подчинился ласковой улыбке и самъ улыбнулся. «Баричъ, аристократъ, реакцiонеръ въ душе, а не могу не любить его», подумалъ докторъ.

— Отчего бы не взять Соловьева? — сказалъ Председатель Управы.

Соловьевъ былъ сельскiй учитель въ школе именiя Ивана Федоровича, человекъ очень образованный, бывшiй семинаристъ и потомъ студентъ.

— Соловьева? — улыбаясь сказалъ Иванъ Федоровичъ. — Я бы взялъ, да Александра Николаевна (жена Порхунова) не допускаетъ и мысли взять его.

— Отчего? Что пьетъ. Ведь это только редко съ нимъ бываетъ.

— Пьетъ, это бы еще ничего. А за нимъ более важныя нарушенiя высшихъ законовъ, — сказалъ Порхуновъ, делая то спокойное и серьезное лицо, при которомъ онъ высказывалъ свои шутки, — для Александры Николаевны онъ невозможенъ, онъ, страшно сказать, «съ ножа естъ».

Собеседники засмеялись. —

— Есть у меня семинаристъ, просящiй места, да онъ вамъ не понравится. Слишкомъ ужъ онъ консерватив[енъ].

— Вотъ то и беда, мой слишкомъ либеральный, а Ивана Ивановича слишкомъ отсталый. — Впрочемъ у меня есть одинъ юноша. Я напишу ему.

— Ну вотъ. Это дело если не кончено, то начато, пойдемъ начинать другое. Степанъ Степанычъ, — обратился онъ къ Секретарю. — Собрались?

— Собрались, пожалуйте.

Началось съ воинскаго присутствiя. Одинъ за другимъ входили молодые парни, были холостые, но большинство были женатые. Задавались обычные вопросы, записывали и, не теряя времени, такъ какъ много было работы впереди, выпроваживали однихъ и призывали другихъ. Были такiе, которые не скрывали своего огорченiя и насилу отвечали на вопросы, какъ бы не понимая ихъ, такъ они были подавлены. Были и такiе, которые притворялись довольными и веселыми. Были и такiе, которые притворялись больными, и были и такiе, которые были точно больны. Былъ и одинъ такой, который, къ удивленiю присутствующихъ, попросилъ позволенiя сделать, какъ онъ сказалъ, заявленiе.

— Какое заявленiе? Что тебе нужно?

Просившiй сделать заявленiе былъ белокурый курчавый человекъ съ маленькой бородкой, длиннымъ носомъ и нахмуреннымъ лбомъ, на которомъ во время речи постоянно содрогались мускулы надъ бровями.

— Заявленiе въ томъ, что я въ солдатахъ, — онъ поправился, — въ войске служить не могу. — И сказавъ это, у него задрожали не только мускулы лба и левая бровь, но и щеки, и онъ побледнелъ.

— Что жъ ты нездоровъ? Чемъ? — сказалъ Порхуновъ. — Докторъ, пожалуйста....

— Я здоровъ. А не могу присягать, оружiя брать не могу по своей убежденiи.

— Какое убежденiе?

— А то, что я въ Бога верую и Христа верую и убiйцей быть не могу...

Иванъ Федоровичъ оглянулся на сотоварищей, помолчалъ. Лицо его сделалось серьезно.

— Такъ, — сказалъ онъ. — Я вамъ (онъ сказалъ уже вамъ, а не тебе) доказывать не могу и не считаю себя къ этому обязаннымъ, можете или не можете вы служить. Мое дело зачислить васъ какъ принятаго. А свои убежденiя вы выразите ужъ своему начальству. Следующiй...

Воинское присутствiе протянулось до двухъ часовъ. Позавтракавъ, опять взялись за дела: съездъ земскихъ начальниковъ, потомъ тюремное, и такъ дальше до пяти часовъ.

Вечеръ Иванъ Федоровичъ провелъ на своей квартире, сначала подписывая бумаги, а потомъ за винтомъ съ Председателемъ, Докторомъ и воинскимъ начальникомъ. Поездъ шелъ рано утромъ. Не выспавшись, онъ всталъ рано утромъ, селъ въ поездъ, вышелъ на своей станцiи, где ждала его прекрасная, съ бубенчиками тройка караковыхъ своего полурысистаго завода и старый кучеръ Федотъ, другъ дома. И къ девяти часамъ утра подъезжалъ мимо парка къ большому двухъэтажному дому въ Порхунове-Никольскомъ.

3.

ему приходилось много. Но работа не тяготила его, и онъ, какъ и все люди, хотя и безсознательно, но любилъ земледельческiй трудъ. Онъ былъ способный къ умственной деятельности человекъ и въ школе былъ хорошимъ ученикомъ и пользовался всякимъ часомъ досуга, особенно зимой, чтобы читать. Учитель любилъ его и давалъ ему книги образовательныя, научныя и по естественнымъ наукамъ, и по астрономiи. И когда ему еще было только семнадцать летъ, въ душе его совершился изменившiй все его отношенiе къ окружающему переворотъ. Ему вдругъ открылась совершенно новая для него вера, разрушившая всё то, во что онъ прежде верилъ, открылся мiръ здраваго смысла. Поражало его не то, что поражаетъ многихъ людей изъ народа, когда для нихъ открывается область науки — величiе мiра — разстоянiя, массы звездъ, не глубина изследованiя, остроумныхъ догадокъ, но поразило, главное, больше всего здравый смыслъ, признаваемый обязательнымъ для всякаго познанiя. Поразило то, что надо верить не тому, что старики сказываютъ, даже не тому, что говоритъ попъ, ни даже тому, что написано въ какихъ бы то ни было книгахъ, а тому, что говоритъ разумъ. Это было открытiе, изменившее всё его мiровоззренiе, а потомъ и всю его жизнь.

Скоро после этого къ нимъ прiехавшiе на праздникъ изъ Москвы жившiе тамъ на заводе молодые люди ихъ деревни привезли революцiонныя книги и свободныя речи. Книги были: Солдатскiй подвигъ, Царь голодъ, Сказка о четырехъ братьяхъ и Пауки и мухи. И книги эти подействовали на него теперь особенно сильно.

Они теоретически объяснили значенiе того, что онъ только виделъ и понималъ, но боками своими чувствовалъ: У него и отца было два съ половиной надела, две съ половиной десятины. Хлеба не хватало въ среднiе года, про сено и говорить нечего. Мало того, летомъ кормить скотину, коровъ, для молока ребятамъ, было не на чемъ. Пары были обглоданы до земли, и какъ только не было дождя, голодная скотина мычала безъ корма, а у купца и у барыни-соседки сады, леса, поляны, луга, приходи за деньги — 50 въ день косить. Имъ накосишь, они продадутъ, а твоя скотина реветъ безъ корма, и ребята безъ молока. Всё это было и прежде, но онъ не видалъ этого. Теперь же онъ не только виделъ, но чувствовалъ всемъ существомъ. Прежде былъ мiръ суеверiй, скрывавшiй это. Теперь ничто уже не скрывало для него всю жестокость и безумiе такого устройства жизни. Онъ не верилъ уже ни во что, а всё проверялъ. Поверяя экономическую жизнь, онъ увидалъ не только ужасающiя неправды, но еще более ужасную нелепость. То же самое онъ увидалъ и въ религiозной жизни окружающихъ. Но ему казалось это не важно, и онъ продолжалъ жить, какъ все, ходилъ и въ церковь и говелъ и посты соблюдалъ, и крестился, садясь за столъ и выходя, и молился утромъ и вечеромъ.

4.

На зиму Егоръ поехалъ въ Москву. Товарищи обещали ему место на фабрике. Онъ поехалъ и место вышло, 20 рублей въ месяцъ, и обещали прибавку. Здесь въ Москве среди фабричнаго народа Егоръ увидалъ съ такой же ясностью, какъ онъ виделъ въ деревне, всю жестокость и несправедливость положенiя крестьянина, еще худшее положенiе фабричнаго. Люди, женщины, слабые больные дети по 12 часовъ въ сутки, убивая свои жизни, работали какiя-нибудь ненужныя глупости для богачей: конфеты, духи, бронзы и всякую дрянь, и эти богачи спокойно забирали въ свои лопающiеся отъ избытка сундуки деньги, добываемыя этими затратами жизней человеческихъ. И такъ шли поколенiя за поколенiями и никто не виделъ, не хотелъ видеть ни неправды, ни безумiя этого. Въ Москве онъ еще больше сталъ ненавидеть людей, творящихъ неправду, и сталъ все больше и больше надеяться на возможность уничтоженiя этой неправды. Но онъ не дожилъ въ Москве и месяца. Его арестовали въ собранiи рабочихъ, судили и присудили на три месяца тюрьмы.

Въ тюрьме, въ общей камере, онъ сначала сошелся съ такими же соцiалъ-революцiонерами, какъ и онъ, но потомъ, чемъ ближе онъ узнавалъ ихъ, темъ больше его отталкивало отъ нихъ ихъ самолюбiе, честолюбiе, тщеславiе, задоръ. Онъ еще серьезнее, строже къ себе сталъ думать. И тутъ случилось то, что въ ихъ камеру былъ посаженъ крестьянинъ за поруганiе святыни, т. -е. иконъ, и общенiе съ этимъ кроткимъ, всегда спокойнымъ и ко всемъ любовнымъ человекомъ открыло еще более простое и разумное пониманiе жизни. Человекъ этотъ, Митичка, какъ его прозвали все уважавшiе его сожители, объяснилъ ему то, что всё зло, все грехи мiра не оттого, что злые люди людей обижаютъ, отняли землю, труды отбираютъ, а оттого, что сами люди не по Божьи живутъ. Живи только по Божьи и «никто табе ничего не сделатъ», что вера вся въ Евангелiи. Въ Евангелiи. Попы его все переворотили. Надо жить по Евангелiю, а не по поповской вере. А по Евангелiю жить надо не служить князю мiра сего. А только Богу.

какъ прежде, работать. И все бы было хорошо, да теперь ужъ Егоръ не могъ по-прежнему исполнять все церковные обычаи, пересталъ ходить въ церковь, не соблюдалъ посты, даже не крестился. И когда отецъ и мать укоряли его, старался толковать имъ, но они не понимали. Отецъ даже разъ пьяный побилъ его. Егоръ сдержался. Но отпросился опять въ Москву и уехалъ. Въ Москве долго не было места, и потому не могъ посылать денегъ, а отецъ сердился и писалъ ему такъ:

«вопервыхъ строкахъ моего писма дорогому моему сыну Егору Иванову отъ матушки вашей Авдотьи Ивановни посылаю я тибе свое родитилское благословения которое можетъ служить погробъ вашей жизни навеки нирушымай и посылаю я тибе ниской поклонъ и желаю быт здоровымъ навсегда благополучнимъ дорогому нашему братцу Егору Ивановичу отъ сестрицивъ вашехъ варвари и Анни и Александри Ивановыхъ посылаемъ мы тибе по нискому поклону и желаемъ быть здоровымъ дорогому моему супругу Егору Иванову отъ супруги вашей варвари михалловни и здочкою нашей катеринои егоровни посылаю я тибе свое супружецкое почтения ниской поклонъ и желаю я тибе быть здоровымъ и навьсегда благо получнимъ милой мой сынъ Егоръ Иванычъ пополучению моего писма Абирай свою жену и Ачищай мою квартеру чтобы ей небыло А я сней жить нимогу и она нажаловаласъ своемъ роднимъ бывто я не учаю что ты деникъ нишлеш и Атымаю веснорядъ которой мы купили и Астрамили мою сестру навсю диревню смеху наделали А я и ничево и низнаю Я ей слова ниговорила ни проденьги ни пронорядъ А если ты ее ни возмеш то я своемъ судомъ ее выгоню вонъ чтобы небыло ей унасъ вдому наетои нидели Ачиститъ квортеру а еще повестку принесъ урядникъ тибе на ставку иттить».

Получивъ это письмо, Егоръ прiехалъ домой и, молча выслушавъ ругательства отца и жалобы жены, пешiй пошелъ въ городъ на ставку.

5.

Въ тотъ самый позднiй вечеръ, во время котораго Иванъ Федоровичъ Порхуновъ не могъ удержаться отъ охватившей его радости о томъ, что онъ такъ искусно передалъ доктору, бывшему его партнеромъ, семерку бубенъ съ темъ, чтобы онъ, отыгравъ свои, передалъ ему въ руку, и большой шлемъ безъ козырей былъ бы выигранъ, и что все совершилось такъ, какъ онъ предвиделъ; въ это самое время въ большой гостиной его стариннаго дома въ Порхунове-Никольскомъ жена Ивана Федоровича, Александра Николаевна Порхунова, беседовала съ уезжавшимъ отъ нихъ, прожившимъ у нихъ десять месяцевъ учителемъ, темъ самымъ Неустроевымъ, о которомъ Иванъ Федоровичъ говорилъ въ городе съ своими сослуживцами.

Александра Николаевна, несмотря на свои сорокъ пять летъ и шестерыхъ детей, была еще красива той вечерней или осенней красотой сильной женщины передъ закатомъ женской жизни. Большiе серые глаза, прямой носъ, густые вьющiеся волосы, чувственный ротъ еще со всеми, чужими или своими, но белыми зубами, белый, нежный цветъ лица и такiя же прекрасныя, выхоленныя руки съ двумя перстнями. Нехорошо было въ ней только излишняя полнота и чрезмерно развитая грудь. Одета она была въ простое, но модное шелковое платье съ белымъ воротничкомъ. Она сидела на диване и горячо, взволнованно говорила, внимательно и напряженно вглядываясь въ глаза молодому челоевку, сидевшему противъ нея.

и такими же усами и бородкой. Невольно бросающейся въ глаза чертой его лица былъ его выдающiйся подбородокъ съ ямочкой посередине.

— То, что я говорю, я говорю вамъ не для себя — какъ мне ни жалко лишиться васъ.... для детей, — сказала она и покраснела. — Но я для васъ, любя, — принимая участiе въ васъ, советую, очень советую — не уезжать.... Ну сделайте это... для меня, — сказала она съ темъ выраженiемъ женщины, верящей въ свою силу.

Лицо его всегда было серьезно и строго, и потому улыбка на этомъ строгомъ лице, особенно среди черноты волосъ и загорелаго лица выставлявшая яркiе белые зубы, была прекрасная, притягивающая и заражающая. Онъ и сейчасъ улыбнулся этой улыбкой, не могъ удержаться не улыбнуться отъ удовольствiя, которое доставили ему ея слова, въ которыхъ онъ не могъ не видеть того, что въ нихъ было нечто большее, чемъ простое участiе, не могъ не видеть того, чего онъ всегда боялся: вызова чувственности, противъ которой онъ зналъ, что не въ силахъ устоять. Но это было совершенно безсознательное чувство. Онъ не только самъ себе, но никому бы не поверилъ въ то, что эта гордая женщина, аристократка, эта хозяйка большого дома, мать детей, можетъ иметь къ нему, къ врагу аристократовъ, буржуа — она знаетъ это, такое чувство. Онъ не верилъ этому, но чувствовалъ то, во что не верилъ.

— Не могу, Александра Николаевна. Не могу и не могу, какъ мне ни дорого ваше доброе чувство ко мне.

— Доброе! не доброе, а гораздо больше, и совсемъ дру.... Ну да все равно. Только не ездите.

— Хотите, я скажу правду, всю правду, игнорируя всю относительную разницу нашихъ положенiй. Если бы я любилъ васъ, какъ любитъ мужчина женщину, я бы не отдался этой любви въ виду различiя нашихъ мiровоззренiй.

— Да почему вы думаете, что я не всей душой съ вами. Я не могу не быть съ вами.... — Она помолчала. — Прошедшаго не воротишь. Но и чувство не удержишь. Послушайте, еще разъ прошу васъ: не уезжайте. Не уедете? Да? — и она протянула ему руку. Онъ взялъ за руку.

— Александра Николаевна, ведь съ техъ поръ, какъ узналъ васъ, понималъ васъ — любилъ (онъ съ трудомъ выговорилъ это слово), любилъ васъ.

Онъ самъ не зналъ, что онъ говорилъ. Онъ лгалъ, но все теперь казалось ему позволено для достиженiя вдругъ представившейся и неудержимо манившей цели.

— Да?

— Да и да, всеми силами души, какъ можетъ любить пролетарiй какъ я, снизу вверхъ.

— Не говорите, не говорите.

Они были одни, и случилось то, чего не ожидалъ ни онъ, ни она, и что въ одинъ часъ погубило всю ея восемнадцатилетнюю замужнюю счастливую и чистую жизнь, и что для него осталось навсегда мучительнымъ воспоминанiемъ.

Было два часа ночи, она все еще не спала и вспоминала то, что было, съ ужасомъ и наслажденiемъ, и сознанiе ужаса своего положенiя увеличивало наслажденiе воспоминанiя объ его любви.

6.

Самъ онъ былъ студентомъ университета уволенъ вместе съ другими товарищами за революцiонную деятельность.

Какъ и не могло быть иначе въ то время, въ которое онъ жилъ, Неустроевъ, особенно после изгнанiя изъ университета, какъ даровитый, нравственный и решительный человекъ, попалъ въ кружокъ революцiонеровъ. Кружокъ этотъ ставилъ своей задачей измененiе существующаго правительства разными способами и въ томъ числе и устраненiе (убiйствомъ) самыхъ вредныхъ лицъ. Въ самомъ начале участiя Неустроева провокатора шпiонъ, выдалъ членовъ кружка, захватили некоторыхъ, но самые важные скрылись. Неустроевъ же и вовсе не былъ привлеченъ къ суду. Оставшись на свободе, Неустроевъ решилъ пожить въ деревне среди народа и для этого согласился, по совету Соловьева, принять на время место учителя у Порхуновыхъ. Такъ онъ и прожилъ у нихъ десять месяцевъ, но три дня тому назадъ прiезжалъ къ Соловьеву, где Неустроевъ виделся съ нимъ, его товарищъ по партiи и привезъ ему отъ исполнительнаго комитета требованiе прiехать въ Москву для важнаго дела, въ которомъ онъ былъ нуженъ. Дело это было завладенiе деньгами казначейства для расходовъ партiи. Нужны были энергическiе люди, и приглашали Неустроева. Это-то и вызвало его отказъ отъ места и то странное, случившееся съ нимъ въ этотъ вечеръ, неожиданное событiе, которое еще больше, чемъ все другое, поощряло его къ немедленному отъезду. Поездъ шелъ только на другой день утромъ. И онъ решилъ зайти къ другу своему сельскому учителю Соловьеву, переночевать у него, отъ него послать за своими вещами и, не возвращаясь въ домъ, уехать.

Такъ онъ и сделалъ.

Соловьевъ жилъ въ самой школе, въ задней комнатке съ однимъ окошкомъ. Неустроевъ никого кроме сторожа не встретилъ на деревне. Ночь была темная, и сторожъ строго окликнулъ его.

— Я Неустроевъ.

— Кто я?

— а съ барскаго двора.

— А, куда же Богъ несетъ?

— Да къ Петру Федоровичу. Что онъ дома?

— A где же ему быть. Спитъ, я чай.

Неустроевъ подошелъ къ окну школы и началъ стучать. Долго никто не отзывался. Потомъ вдругъ совсемъ бодрый, энергичный, веселый голосъ прокричалъ:

— Кого Богъ даетъ? Говори, не то оболью.

И слышно было, какъ босыя ноги подошли по скрипучимъ доскамъ къ окну.

— А, Миша! Ты чего жъ по ночамъ бродишь? Иди, иди въ дверь, отопру.

комнате кроме кровати былъ столъ въ красномъ углу, и въ угле иконы, много иконъ, лампадка, и у стола два стула. Одинъ уголъ былъ занятъ книгами, другой чемоданомъ съ бельемъ. Неустроевъ селъ у стола и разсказалъ Соловьеву, что онъ простился со всеми и уезжаетъ по тому делу, о которомъ Соловьевъ знаетъ. Соловьевъ слушалъ, сгибая голову на сторону и кося глазами.

Соловьевъ былъ немного постарше Неустроева и совсемъ другого склада. Онъ былъ повыше ростомъ, немного сутуловатъ, съ длинными руками, которыми онъ, разговаривая, особенно часто и широко размахивалъ. Лицо же Соловьева было ужъ совсемъ другое, чемъ лицо Неустроева. Прежде всего останавливали на себе въ лице Соловьева большiе, почти круглые, лазурно-голубые, добрые глаза подъ нависшимъ, широкимъ лбомъ. Волосъ у него было много, и все они курчавились и на голове и на бороде, носъ скорее широкiй и ротъ большой. Улыбка, очень частая, открывала гнилые зубы.

— Ну что жъ, — сказалъ Соловьевъ, когда Неустроевъ разсказалъ все, что хотелъ. — Ну что жъ, пошлемъ. Только знаешь что... — началъ Соловьевъ, махая правой рукой, а левой поддерживая сползающее одеяло.

— Знаю, знаю, знаемъ твои теорiи, да только очень ужъ они медлительны.

— Тише едешь

— И безъ Бога ни до порога? Такъ ведь это все мы знаемъ.

— Вотъ и не знаешь. Не знаешь, потому что Бога не знаешь. Не знаешь, что такое Богъ.

И Соловьевъ началъ излагать свое пониманiе Бога, точно какъ будто это было не въ два ночи, когда его разбудили среди перваго сна, и не одинъ на одинъ съ человекомъ, съ которымъ онъ уже говорилъ объ этомъ же десятки разъ и про котораго зналъ, что онъ, какъ онъ самъ выражался, непромокаемъ для религiозной жидкости. Неустроевъ слушалъ и улыбался, а Соловьевъ говорилъ и говорилъ. Онъ зналъ, что вызываютъ Неустроева на какое-нибудь террористическое дело, и, хотя не отказывался быть посредникомъ между нимъ и его товарищами, считалъ своимъ долгомъ сделать все, что можетъ, для того, чтобы отговорить его.

Неустроевъ слушалъ его, иногда улыбался. И когда Соловьевъ на минуту остановился, сказалъ:

— Все это хорошо тебе говорить, когда у тебя ожидаемая награда вотъ отъ нихъ — онъ указалъ на иконы — есть, а нашему брату надо только делать, что можешь, пока живешь, и делать не для себя.

— Ты говоришь, — горячо заговорилъ Соловьевъ, — награда моя тамъ, — онъ указалъ на потолокъ. — Нетъ, братъ, награда моя вотъ где, — онъ кулакомъ ударилъ себя въ грудь. — Тутъ она, и делать, что я делаю, я делаю не для другихъ, — чортъ съ ними, съ другими, — а для Бога и для себя, для того себя, который заодно съ Богомъ.

И онъ закурилъ папиросу и жадно сталъ затягиваться.

— Ну — эта метафизика мне не по силамъ. Такъ я засну.

— Ложись, ложись.

7.

Проснувшись же, онъ, какъ и всегда, всталъ передъ иконами и прочелъ все съ детства произносимыя молитвы: Отче нашъ, Верую, помянулъ родителей (они ужъ умерли), Богородицу и последнюю Царю Небесный, которую онъ особенно любилъ: «Приди и вселися въ ны, и очисти ны отъ всякiя скверны, и спаси, блаже, души наши». Онъ произнесъ нынче съ особеннымъ чувствомъ, вспоминая свой разговоръ съ Неустроевымъ.

На душе ему было очень хорошо. Спать уже не хотелось. Было воскресенье, школы не было, и онъ решилъ самъ снести письма на почту. Почтовая контора была за две версты. Онъ умылся, посоображалъ, на сколько времени еще станетъ ему обмылокъ, начатый на праздникахъ. «Если дотянетъ до Пасхи, то все хорошо будетъ», думалъ онъ, не определяя того, что будетъ хорошо. Потомъ наделъ сапоги большiе, потомъ пиджачокъ, очень требующiй починки, такъ какъ правая рука попадала всегда въ дыру вместо рукава. «Надо будетъ вдову Афанасьевну попросить», подумалъ онъ и тотчасъ же вспомнилъ о Наталье, дочери Афанасьевны, и за те мысли, которыя пришли ему о Наталье, самъ на себя укоризненно помоталъ головой. Чудесный белый снегъ, прикрывшiй все, и свежiй, холодный воздухъ еще более радостно возбудилъ его. На станцiи онъ отдалъ свое одно письмо и получилъ письмо, очень нерадостное для него. Письмо было отъ его брата меньшаго, несчастнаго 26-летняго малаго, не кончившаго семинарiи (Соловьевъ былъ сынъ дьякона), поступившаго въ лавку къ купцу, уличеннаго тамъ въ краже, поступившаго потомъ въ писцы къ становому и тамъ сделавшаго что-то нечестное. Братъ описывалъ свое бедственное положенiе, что онъ по два дня не естъ, и просилъ денегъ. У Петра Федоровича денегъ было мало; онъ получалъ сорокъ рублей въ месяцъ и много раздавалъ и тратилъ на книги, такъ что теперь у него было всего семь рублей шестьдесятъ копеекъ. Онъ пересчиталъ ихъ тутъ же, а надо было Афанасьевне за харчи отдать. Нечего делать, решилъ трешницу послать, а съ Афанасьевной какъ-нибудь справлюсь. Но грустно было то, что Вася (такъ звали брата) пропадаетъ, и помочь нельзя. Не послать деньжонокъ нельзя, а послать — онъ повадится. Надо отказать не столько для себя, сколько для него, и отказать нельзя.

Такъ съ этимъ неразрешеннымъ вопросомъ онъ пошелъ домой, разсуждая иногда вслухъ самъ съ собою. Ужъ и белый снегъ не такъ радовалъ его. По пути нагналъ его мужичокъ изъ Никольскаго, той деревни, въ которой училъ Соловьевъ, на санкахъ, и, поздоровавшись, предложилъ подвезти. Петръ Федоровичъ селъ, и они разговорились. Мужичокъ не безъ умысла предложилъ подвезти учителя. Мужикъ ездилъ къ Земскому по судебному делу. Его сестру, вдову, старую женщину, въ соседнемъ селе, Земскiй приговорилъ на три месяца въ тюрьму зa то, что она просила господъ отсрочить оброкъ, а они не отсрочили, и Старшина прiехалъ къ вдове, потребовалъ оброкъ. Сестра сказала:

— И рада бы отдать, да нечемъ, повремените, молъ, справлюсь отдамъ.

— Да говорю, что нету.

— Нету, корову веди.

— Корову не поведу, у меня ребята, намъ безъ коровы нельзя.

— А я приказываю веди.

— Не поведу, говоритъ, сама. Если, говоритъ, ваша власть, ведите, а я не поведу.

— Такъ вотъ [за] эти самыя слова Земскiй призвалъ, приговорилъ на высидку, а ей какъ детей оставить? Такъ вотъ ездилъ просить за сестру. — Нельзя, говоритъ. Состоялся, значитъ, и крышка. — Нельзя ли, Петръ Федоровичъ, батюшка, похлопочите какъ.

Соловьевъ выслушалъ, еще ему грустней стало.

— Надо, — говоритъ, — попытаться на Съездъ подать. Я напишу.

— Батюшка, отецъ родной.

что холстовъ ему пропить не дала.

— Усовести ты его, ради Христа, онъ, можетъ, тебя послушаетъ. Мне и домой не велелъ приходить.

Пошелъ Петръ Федоровичъ. Баба за нимъ, а мужикъ въ дверяхъ стоить. — Началъ Петръ Федоровичъ говорить:

— Нехорошо ты, Парменъ, делаешь, разве это можно?

Не далъ Парменъ ему и слова договорить.

— Ты свое дело помни, ребятъ учи, а какъ знаю, такъ и учу, кого мне надо.

— Побойся ты Бога.

— Бога-то я боюсь, тебя не боюсь. Ступай себе своей дорогой, а то поди, какъ намесь, набузуйся пьянъ, тогда и учи самого себя, а не людей. Такъ-то. Буде толковать. Иди домой, что ль, — крикнулъ мужикъ на жену. И оба вошли въ избу и захлопнули дверь.

Петръ Федоровичъ постоялъ, покачалъ головой и пошелъ не домой, а къ Арине, торговавшей виномъ, взялъ полбутылки и началъ пить и курить, и когда напился и накурился, ужъ совсемъ пьяный пошелъ къ Афанасьевне.

Афанасьевна покачала головой, увидавъ его.

— Что жъ ты сомневаешься, что я пьянъ, не сомневайся, пьянъ, а пьянъ потому, что слабъ, а слабъ потому, что нетъ во мне Бога. Нету. — А Наталья где?

— Наташа на улицу пошла.

— Ахъ, Афанасьевна, хороша твоя девушка, я люблю ее, только бы поняла она жизнь настоящую, я бы посваталъ. Отдашь?

— Ну будетъ болтать пустое. Ложись лучше, поспишь до обеда.

— Можно, — и Петръ Федоровичъ залезъ на полати и довольно долго что-то внушалъ Афанасьевне о праведной жизни, но когда Афанасьевна вышла изъ избы, онъ заснулъ и проспалъ до обеда.

8.

все время шелъ и кончилъ однимъ изъ лучшихъ учениковъ. Какъ всемъ кончающимъ курсъ въ семинарiи, предстоитъ выборъ: монашество, съ возможностью высшихъ церковныхъ должностей, или священство, связанное съ обязательной женитьбой. Соловьевъ, выйдя изъ семинарiи, выбралъ первое. Въ выборе этомъ руководило имъ никакъ не честолюбiе, а, напротивъ, желанiе жить для души, для Бога. Но еще до постриженiя мысли его вдругъ изменились: изменились преимущественно потому, что не только товарищи его, но и начальство прямо высказывали ему увереннось въ томъ, что онъ достигнетъ высшихъ iерархическихъ степеней. Более всего въ этомъ отношенiи подействовало на него увещанiе Архiерея, узнавшаго о томъ богословскомъ споре, который велъ Соловьевъ съ преподавателемъ о значенiи вселенской церкви, споре, въ которомъ Владыка признавалъ правымъ Соловьева. Архiерей, призвавъ къ себе Соловьева, сказалъ ему следующее:

— Знаю и слышалъ про тебя все похвальное, и, хотя въ пренiи твоемъ съ отцомъ Макарiемъ истина на твоей стороне, ты не долженъ былъ предаваться своей горячности и долженъ былъ сдерживать себя, дабы не оскорбить старшего. Помни всегда, что въ томъ положенiи церковнаго первенства, къ которому ты стремишься и котораго, по всемъ вероятiямъ, достигнешь, нужна осторожность и мудрая сдержанность. Иди теперь.

И выслушавъ эти слова, Соловьевъ вдругъ понялъ, что въ душе его рядомъ съ желанiемъ служить Богу и жить для души жило другое, гнусное чувство: желанiе чести и славы людской. И понявъ это, онъ вдругъ сталъ самъ себе такъ противенъ, что решилъ оставить путь монашескiй. Но, оставляя путь монашеский, неизбежное условiе вступленiя на путь священства была женитьба. Отецъ, еще жившiй тогда, приготовилъ ему уже невесту и приходъ. Но мысль женитьбы только для того, чтобы стать священникомъ, была такъ непрiятна Петру Федоровичу, такъ казалась ему противна нравственности, что онъ не могъ решиться на этотъ шагъ и отказался, къ великому огорченiю родителей, и отъ священническаго места.

Оставалось одно народное учительство. И Соловьевъ поступилъ на место народнаго учителя въ село Никольское-Порхуново. Место, доставленное ему полюбившимъ его учителемъ — Соловьевъ имелъ всегда счастье быть любимымъ очень многими — было очень выгодно, такъ какъ, кроме жалованья по школе, онъ получалъ хорошо оплачиваемые уроки детямъ въ доме уезднаго предводителя Порхунова. Соловьевъ и поступилъ въ домъ Порхуновыхъ и жилъ тамъ, уча детей, но очень скоро онъ не понравился Александре Николаевне и за то, что онъ былъ грязенъ, елъ съ ножа и, главное, раза два напивался пьянъ съ крестьянами. Александра Николаевна какъ-то сказала ему, что, живя въ порядочномъ доме, нельзя позволять себе... Она не успела докончить, какъ онъ перебилъ ее.

— Очень благодарю васъ, Александра Николаевна, за вашу ко мне снисходительность, что вы такъ долго терпели меня. Простите. Я не буду больше срамить... нетъ, нетъ, просто утруждать васъ.

тезки Пети.

Съ техъ поръ уже более года онъ жилъ въ деревне и не заходилъ къ Порхуновымъ, a отвечалъ дружбой на выказываемую ему дружбу Неустроевымъ.

Неустроевъ никакъ не могъ понять и куда-нибудь причислить Соловьева. Онъ былъ ужъ никакъ не консерваторъ, не монархистъ, напротивъ, но не былъ и революцiонеръ, а между темъ по убежденiямъ былъ народникъ и ни въ чемъ не расходился съ соцiалистами. И вместе съ темъ былъ какъ-то странно православный, соблюдалъ посты, праздники, ходилъ въ церковь, причащался и любилъ Евангелiе и часто поминалъ его и зналъ наизусть. Въ деревне тоже мало уважали его за его чудачество, а главное за то, что онъ зашибалъ. Харчился онъ у Афанасьевны, и между нимъ и здоровой, круглолицей, веселой Наташкой установились какiя-то странныя отношенiя: онъ любилъ быть съ ней, говорить не столько съ ней, — потому что она мало говорила, больше смеялась, — любилъ говорить ей о доброй жизни, разсказывать ей о святыхъ, а главное о Христе, училъ ее грамоте. Грамота плохо давалась ей; но [она] старалась, желая угодить ему, старалась также и слушать то, что онъ разсказывалъ ей, делая видъ, что это занимаетъ ее, и что она понимаетъ то, что онъ разсказываетъ.

То, что онъ сказалъ въ это воскресенье о томъ, что онъ посватался [бы] за ней, онъ сказалъ съ пьяна то, что у него было на уме. «Здоровая, простая женщина, будетъ добрая хозяйка, мать. Можетъ, когда-нибудь заведусь землицей, домомъ. А главное дело, одинъ не проживешь безъ греха. А ужъ этого греха нетъ хуже», думалъ онъ.

Такъ онъ думалъ и въ это воскресенье, обедая у Афанасьевны вместе съ Натальей и ласково разговаривая съ ней.

9.

— два у няни — встретили его въ передней.

Перецеловавъ детей и, кроме поцелуя, ласково коснувшись курчавившагося затылка Лины, очень хорошенькой, съ открытымъ, веселымъ, здоровымъ лицомъ 16-ти-летней девочки, онъ улыбнулся ей.

— Ну что мама? — сказалъ онъ.

— Она, кажется, очень поздно легла. А то была здорова.

— А что Неустроевъ? Не остался?

— Нетъ, нынче Петръ Васильевичъ — это былъ старый слуга дома — сказалъ, что совсемъ уехалъ и вещи взялъ.

— Жалко. Хорошiй былъ и учитель и человекъ хорошiй, даромъ что революцiонеръ. Я все надеялся. — Ну и ты молодецъ, все такой же забiяка, — сказалъ онъ сынишке Пете и прошелъ къ себе.

Возвращенiе домой, въ свою семью, къ привычной не только вещественной, но и духовной обстановке, всегда было не то что радостно, а было что-то въ роде того, что снялъ узкiй мундиръ, наделъ халатъ и туфли, пересталъ приглядываться, выбирать, а пустилъ поводья и спокойно правя подвигаешь и куда надо. Сильныя, какъ на подборъ, дети, хорошiя, спокойныя отношенiя съ крестьянами, прислугой, привычные часы принятiя пищи, отдыхъ, диванъ, письменный столъ, всегда интересное чтенiе и, главное, та же добрая, съ своими недостатками, восторженностью, легкомысленностью, несмотря на годы, но хорошая, съ золотымъ сердцемъ, любимая и любящая жена, другъ, больше чемъ другъ, а именно alter ego¹⁰, которое разнообразило его одно свое однообразное ego¹¹.

Онъ самъ задремалъ у себя въ кабинете, разбудила его жена.

— Ахъ, прости, я не думала, что ты спишь.

— Что за беда, спасибо, что пришла. Детей я виделъ. Ты какъ?

— Да я — я хорошо.

Они поцеловались. Онъ заметилъ, что она была какъ бы взволнована чемъ-то. Но это часто съ ней бывало, и потому онъ, какъ и всегда делалъ, когда замечалъ, что она взволнована, делалъ видъ, что не замечаетъ этого, и разсказалъ ей про свою поездку.

— Ну а что нашъ Неустроевъ уехалъ?

— Думаю, что уехалъ. — Онъ...

— Такъ ты не удержала его?

— Что жъ я могла, — сказала она.

«Боже мой, какъ я отвратительна», думала она про себя.

«И какъ я гадокъ, — думалъ про себя Иванъ Федоровичъ, — что позволялъ себе думать про нее, что она могла увлечься имъ. Да, очень мы гадкiе люди, не жившiе чисто въ своей молодости».

— Ну, что жъ делать. Я напишу Мише. Онъ найдетъ намъ студента.

— Да, надо будетъ. Звонокъ къ завтраку. Я пойду. Ты придешь?

— Только просмотрю письма и приду. Ты не можешь себе представить, какъ хорошо вернуться домой, къ тебе, къ детямъ, къ дивану своему.

«Неужели я буду иметь силы продолжать жить въ этой лжи, въ этой... гадости. Сказать нельзя. За что погубить его спокойствiе, а молчать тоже нельзя», думала она, выходя. Но тутъ же вспомнила его. Его восторженно-влюбленное лицо и почувствовала, что счастье его любви такъ велико, что можно страдать за него. Только бы онъ не погубилъ себя, остался бы живъ. Это наверное какое-нибудь отчаянное дело, и онъ возьмется за него. И тюрьма, смерть. Охъ — не могу думать.

Стыдъ, раскаянiе ея были такъ велики, что она не могла бы перенести ихъ, если бы не верила въ непреодолимость своей любви, и она невольно преувеличивала свою любовь. Это одно избавляло ее отъ муки стыда и раскаянiя.

совершенства. A видела она ихъ оттого, что она любила его. Все не только нехорошее, что было въ немъ, исчезало для нея, а весь онъ былъ для нея составленъ изъ техъ добрыхъ чертъ, которыя были въ немъ. И умъ, и тонкость пониманiя, художественное чутье, и доброта, и правдивость, и, главное, самоотверженiе, то самое самоотверженiе, которое и погубитъ его.

Она вышла къ завтраку, и обычныя заботы поглотили ее и отвлекли — на время только отвлекли — и отъ ужаса раскаянiя, и отъ любви къ нему, и страха за него.

Но темъ-то и страшна жизнь, что телесныя пораненiя, всякiя болезни не забываются и заставляютъ страдать и бороться; пораненiя же нравственныя, духовныя сглаживаются для людей, не живущих духовной жизнью, сглаживаются просто обычнымъ теченiемъ жизни, мелкими интересами обихода, засыпаются мелкимъ соромъ обыденной жизни. Такъ это было для Александры Николаевны.

Прошло три месяца. Жизнь шла обычнымъ обиходомъ. Одно время усложнилась коклюшемъ детей. Съ мужемъ были прежнiя, обычныя, добрыя отношенiя, съ детьми тоже, учитель новый, рекомендованный председателемъ управы, былъ смирный человекъ; прiезжала семья брата мужа, приходилось ездить въ городъ несколько разъ и въ столицу, где виделась съ старыми друзьями. Про «него» ничего не было известно. Она следила внимательно за темъ, что делалось въ революцiонномъ мiре. Шли экспропрiацiи, террористическiя дела. Но про «него» не было слышно. Главное же, невидное, но самое ужасное для нея событiе было то, что она теперь безъ сомненiя узнала то, что она готовится быть матерью его ребенка.

10.

Въ бедномъ квартале большого университетскаго города, въ доме вдовы Перепелкиной, уже второй годъ жилъ Матвей Семенычъ Николаевъ, по мiрскому званiю своему земскiй статистикъ, по революцiонному же положенiю своему членъ исполнительнаго комитета народовольцевъ и глава кружка распространенiя соцiалистическихъ идей между рабочими. Ему было тридцать два года. И онъ уже восемь летъ, съ четвертаго курса университета, изъ котораго онъ вышелъ не окончивъ, весь отдался делу революцiи и занималъ среди революцiонеровъ видное положенiе.

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ.

В Дневнике Толстого от 29 декабря 1908 г. записано: «В первый раз, хотя и плохо, но охотно писал — не знаю, как назвать. Может быть: Нет виноватых. Могу себе представить, вижу возможность, и с удовольствием». После этого, в январе, феврале, марте и апреле 1909 г. Толстой не раз принимался зa продолжение рассказа, но чувствовал себя слабым. Далее, в Дневнике Толстого есть запись от 23 апреля 1909 г. о впечатлении, произведенном на него рассказами его друга и единомышленника Ф. А. Страхова о жизни близкого к Толстому Владимира Федоровича Орлова (см. о нем в томе 63): «Странное дело, рассказы Страхова вызвали во мне желание художественной работы; не желание настоящее, не такое, какое прежде — с определенной целью, а без всякой цели, или, скорее, с целью невидной недоступной мне: заглянуть в душу людскую. И очень хочется». Описанный в рассказе учитель Петр Федорович Соловьев является, повидимому, портретом В. Ф. Орлова.

26 апреля Толстой записал в Дневнике: «Третьего [дня] начал писать художественное и много написал, но не хорошо и не переписывал. Но не разочаровался и хочу и знаю, как исправить».

26 мая 1909 г. — новая запись: «Вчера продолжал писать «Никто не виноват», и — порядочно. Но нынче не пошло». 29 мая: «Нынче чуть-чуть поправил «Н[ет] в М[ире] В[иноватых]». Рассказ остался незаконченным, прервавшись в начале 11-й главы.

«нет в мире виноватых», занимала Толстого уже давно. 14 марта 1878 г. он писал А. А. Толстой про свою работу над «Декабристами»: «Надобно, чтоб не было виноватых» («Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой», изд. «Общества Толстовского музея», Спб. 1911, стр. 296; ср. запись в дневнике С. А. Толстой от 8 января 1878 г. — «Дневники С. А. Толстой», I, стр. 41). 6 мая 1908 г., в связи с разговором о смертной казни, Толстой, между прочим, сказал: «Мне вот именно, если бог приведет, хотелось бы показать в моей работе, что виноватых нет. Как этот председатель суда, который подписывает приговор, как этот палач, который вешает, как они естественно были приведены к этому положению, так же естественно, как мы теперь тут сидим и пьем чай, в то время, как многие зябнут и мокнут». (H. Н. Гусев, «Два года с Толстым», изд. «Посредник». М. 1912, стр. 140.)

Рассказ появился впервые после смерти Толстого, в издании А. Л. Толстой «Посмертные художественные произведения Л. Н. Толстого» (М. 1911, т. II, стр. 95—116) и в берлинском издании И. Ладыжникова (без цензурных пропусков). В настоящем издании печатается по рукописи № 2.

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ.

В рукописном отделении ИРЛИ хранятся следующие рукописи «Нет в мире виноватых» [I]:

№ 1. Черновой автограф — 30 листов разного формата (сложенные пополам полулисты обыкновенной писчей бумаги, листы почтовой бумаги, бумага в линейку и пр.). Заглавия нет. По почерку, бумаге и нумерации глав видно, что лл. 14—28 (начинается «—Мих. Вас. не ездите») были началом рассказа и представляли собой первые 5 глав; затем было написано новое начало (первые 4 главы), а прежнее использовано в качестве глав 5—9.

«распространения социалистических идей между рабочими. Он был человек». Лл. 12—13 представляют собой вставленный в текст экземпляр подлинного письма, в котором вычеркнуты только заключительные строки («Товарищи! прочитайте это письмо. И развлекитесь им маленько».), подпись («Иван Скворцов») и дата (19-21/V 09). Из даты на этом письме видно, что редакция эта писалась после 21 мая 1909 г. (по записи в Дневнике — 25 мая).

На обложке (плотной желтой бумаги) рукой Н. Н. Гусева написано: «Из бумаг, переданных Л. Н-чем А. Л-не 28 окт. 1910 г. Нет в мире виноватых. (1909.) Черновая рукопись».

Из этого автографа мы приводим варианты №№ 1, 2 и 3. № 1 — вычеркнутое начало главы 2; № 2 — конец главы 3 (после слов «и религиозной жизни окружающих»); № 3 — из главы 5.

№ 2. Машинопись — копия с автографа № 1. 57 листов, из которых большинство 4° обыкновенной писчей бумаги. Много новой авторской правки (чернилами и карандашом). Обороты некоторых листов (лл. 26, 27, 53) покрыты новым текстом. Последние строки приписаны автором (со слов: «Ему было 32 года»).

На обложке рукой Толстого написано чернилами и вычеркнуто карандашом заглавие: Никто не виноватъ. Под этим его же рукой (карандашом): Нетъ въ мiре виноватыхъ и другiя начала.

«Из бумаг, переданных Л. Н-чем А. Л-не 28 окт. 1910 г. Нет в мире виноватых. (1909.) Ремингтонный список с черновой рукописи, с поправками Л. Н-ча».

Варианты №№ 4—18 взяты из этой рукописи. № 4 — вычерк в машинке (см. в главе 2 абзац «Началось с воинского присутствия»); № 5 — вычерк в машинке (см. в главе 2 абзац «Воинское присутствие»); № 6 — тоже (начало главы 3); № 7 — тоже (см. в главе 3 абзац «Скоро после этого»); № 8 — тоже (там же); № 9 — тоже (прежнее начало главы 5); № 10 — тоже (в главе 5 перед абзацем «— Не могу»); № 11 — тоже (там же, перед абзацем «Они были одни»); № 12 — вписано (в главе 6, после слов «не был привлечен к суду») и здесь же вычеркнуто; № 13 — вычерк в машинке (в главе 6, между абзацами «Так он и сделал» и «Соловьев жил»); № 14 — вычерк в машинке (см. конец главы 6, после слов «метафизика мне не по силам»); № 15 — тоже (глава 9, после слов «прошел к себе»); № 16 — тоже (глава 9, абзац «Возвращение домой», после слов «любимая и любящая жена»); № 17 — тоже (там же, перед абзацем «— Ну, а что наш Неустроев»); № 18 — тоже (конец главы 9, после слова «сглаживаются»)

Сноски

10. [второе «я»]

11. [Я]