Нет в мире виноватых [I]
|
НЕТЪ ВЪ МІРЕ ВИНОВАТЫХЪ. [III]
1.
Какая странная, удивительная моя судьба. Едва ли есть какой бы то ни было забитый, страдающiй отъ насилiя и роскоши богачей беднякъ, который бы въ сотой доле чувствовалъ, какъ я чувствую теперь, всю ту несправедливость, жестокость, весь ужасъ того насилiя, издевательства богатыхъ надъ бедными и всей подавленности, униженности — бедственности положенiя всего огромнаго большинства людей настоящаго, трудящагося и делающаго жизнь рабочаго народа. Чувствовалъ я это давно, и чувство это съ годами росло и росло и дошло въ последнее время до высшей степени. Мучительно чувствую теперь все это и, несмотря на то, живу въ этой развращенной, преступной среде богатыхъ и не могу, не умею, не имею силъ уйти изъ нея, не могу, не умею изменить свою жизнь такъ, чтобы каждое удовлетворенiе потребности тела, еда, сонъ, одежда, передвиженiе — не сопровождалъ сознанiемъ греха и стыда за свое положенiе.
Было время, когда я пытался изменить это мое, несогласное съ требованiями души, положенiе, но сложныя условiя прошедшаго, семья и ея требованiя не выпускали меня изъ своихъ тисковъ, или, скорее, я не умелъ и не имелъ силъ отъ нихъ освободиться. Теперь же, на девятомъ десятке, ослабевшiй телесными силами, я уже и не пытаюсь освободиться и, странное дело, по мере ослабленiя телесныхъ силъ, все сильнее и сильнее сознавая всю преступность своего положенiя, я все более и более страдаю отъ этого положенiя.
тому, что такъ сильно мучаетъ меня, открылъ бы, можетъ-быть, глаза темъ, или хотя бы некоторымъ изъ техъ, которые не видятъ еще того, что я такъ ясно вижу, и облегчилъ бы, можетъ-быть, хотя отчасти положенiе того огромнаго большинства рабочаго народа, которое страдаетъ и телесно и духовно отъ того положенiя, въ которомъ его держатъ обманывающiе ихъ и сами обманутые люди. И въ самомъ деле, то положенiе, въ которомъ я нахожусь, для того чтобы обличить всю ложь и преступность установившихся между людьми отношенiй, едва ли не самое лучшее и выгодное, для того чтобы сказать объ этомъ положенiи всю настоящую правду, не затемненную ни желанiемъ оправдать себя, ни завистью бедныхъ и угнетенныхъ противъ богатыхъ и угнетателей. Я нахожусь именно въ этомъ положенiи: я не только не желаю оправдываться, но мне нужно усилiе, чтобы не преувеличить обличенiе преступности властвующихъ классовъ, среди которыхъ я живу, общенiя съ которыми стыжусь, положенiе которыхъ ненавижу всеми силами души и отъ участiя въ жизни которыхъ не могу освободиться. Точно такъ же я не могу впасть въ обычную ошибку людей угнетеннаго и порабощеннаго народа и демократовъ, его защитниковъ, которые не видятъ недостатковъ и ошибокъ этого народа, а также не хотятъ видеть те смягчающiя вину обстоятельства, сложныя условiя прошедшаго, которыя делаютъ почти невменяемымъ большинство людей властвующихъ классовъ. Безъ желанiя оправдания себя и страха передъ освобожденнымъ народомъ, а также безъ зависти и озлобленiя народа къ своимъ угнетателямъ, я нахожусь въ самыхъ выгодныхъ условiяхъ для того, чтобы видеть истину и уметь сказать ее. Можетъ-быть, для этого самаго я и былъ поставленъ судьбой въ это странное положенiе. Постараюсь, какъ умею, использовать его. Хоть это хотя отчасти облегчитъ мое положенiе.
2.
Въ богатомъ деревенскомъ доме владельца более тысячи десятинъ земли гостилъ двоюродный братъ его жены Александръ Ивановичъ Волгинъ, уважаемый въ своемъ мiре холостякъ, служащiй въ московскомъ банке съ жалованьемъ въ восемь тысячъ. Съ вечера, уставъ отъ игры съ домашними по тысячной [въ] винтъ, Александръ Ивановичъ, войдя въ спальню, выложилъ на покрытый салфеточкой столикъ золотые часы, серебряный портсигаръ, портфель, большой замшевый кошелекъ, щеточку и гребенку, потомъ снялъ пиджакъ, жилетъ, крахмальную рубашку, двое панталонъ, шелковые носки, англiйской работы ботинки и, надевъ ночную рубашку и халатъ, вынесъ все это за дверь, а самъ легъ на чистую, нынче перестеленную пружинную кровать, съ двумя матрасами, тремя подушками и подшитымъ простыней одеяломъ. Часы показывали двенадцать. Александръ Ивановичъ закурилъ папиросу, полежалъ навзничь минутъ пять, перебирая впечатленiя дня, потомъ задулъ свечу и повернулся на бокъ и, хотя и долго ворочался, все-таки заснулъ около часа. Проснувшись утромъ въ восемь, онъ наделъ туфли, халатъ, позвонилъ. Старый, уже тридцать летъ служащiй въ доме, отецъ семейства, дедъ шести внуковъ, лакей Степанъ поспешно, на согнутыхъ ногахъ, вошелъ къ нему съ вычищенными до блеска вчера снятыми ботинками и всей выбитой и вычищенной парой и сложенной крахмальной рубашкой.
Гость поблагодарилъ, спросилъ, какова погода — сторы были задернуты, чтобы солнце не мешало спать хотя бы до одиннадцати, какъ спали некоторые изъ хозяевъ. Александръ Ивановичъ взглянулъ на часы: «Еще не поздно», и началъ чиститься, умываться, одеваться. Вода была приготовлена, приготовлены, т. е. вымыты и вычищены вчера запачканныя умывальныя и чесальныя принадлежности: мыло, щеточки, для зубовъ, для ногтей, для волосъ, для бороды, ножички и пилки для ногтей. Не торопясь умывши лицо, руки, вычистивъ старательно ногти и оттянувъ полотенцемъ кожу на ногтяхъ, потомъ обмывъ губкой белое жирное тело и вымывъ ноги, Александръ Ивановичъ сталъ чесаться. Сначала двойной англiйской щеткой разчесалъ передъ зеркаломъ курчавую, седеющую по сторонамъ бороду на обе стороны, потомъ пробралъ редкимъ черепаховымъ гребнемъ, потомъ уже редеющiе волосы на голове. Потомъ частымъ гребнемъ вычесалъ голову, выкинулъ нечистую вату и заделалъ свежей. Наделъ нижнее белье, носки, ботинки, штаны, поддерживаемые блестящими помочами, жилетъ и, не надевая пиджака, чтобы отдохнуть после одеванья, приселъ на мягкое кресло и, закуривъ папиросу, задумался о томъ, куда онъ направитъ сегодняшнюю прогулку. «Можно въ паркъ, а можно и въ Порточки (такое смешное названiе лесу). Должно бы въ Порточки. Да еще Сем. Н. письмо нужно ответить. Ну да это после». Онъ решительио всталъ, взялъ часы, было ужъ безъ пяти девять, положилъ въ карманъ жилета, въ карманъ штановъ кошелекъ съ деньгами, то, что оставалось отъ ста восьмидесяти рублей, которые онъ взялъ для дороги и мелкихъ расходовъ у прiятеля во время техъ двухъ недель, которыя онъ намеренъ былъ прожить у него. Серебряный портсигаръ и электрическую машинку для зажиганiя папиросъ и два платка положилъ въ пиджакъ, вышелъ, оставивъ, какъ это само собой разумелось, убирать весь безпорядокъ и всю нечистоту, произведенные имъ, Степану, пятидесятилетнему лакею, ожидавшему, какъ это всегда бывало, хорошiй «гонораръ», какъ онъ называлъ это, отъ Александра Ивановича и до такой степени привыкшему къ этому делу, что при исполненiи его не чувствовалъ уже ни малейшаго отвращенiя. Посмотревшись въ зеркало и одобривъ свою наружность, Александръ Ивановичъ пошелъ въ столовую. Тамъ заботами другого лакея, экономки и буфетнаго мужика, успевшаго до зари уже сбегать къ себе на деревню, чтобы наладить малому косу, въ столовой на чистой, камчатной белой скатерти уже блестелъ и кипелъ серебряный или серебрянаго вида самоваръ, стоялъ кофейникъ, горячее молоко, сливки, масло и всякаго рода белый хлебъ и печенье. За столомъ былъ только студентъ, учитель второго сына, и этотъ мальчикъ, и переписчица статей земскаго деятеля, хозяина дома и большого сельскаго хозяина. Онъ ужъ съ восьми часовъ ушелъ по хозяйству. За кофеемъ Александръ Ивановичъ поговорилъ съ учителемъ и переписчицей о погоде, о вчерашнемъ винте и о Феодорите, о вчерашней его выходке, что онъ безъ всякаго повода нагрубилъ отцу. Феодоритъ былъ взрослый неудавшiйся сынъ хозяевъ. Звали его Федоромъ, но кто-то какъ-то шутя или нарочно назвалъ его Феодоритъ, и это показалось смешно, и такъ продолжали называть его и тогда, когда то, что онъ делалъ, было уже совсемъ не смешно. Такъ это было теперь. Былъ онъ въ университете, со второго курса бросилъ, потомъ пошелъ въ кавалергарды и тоже бросилъ и теперь жилъ въ деревне, ничего не делалъ и все осуждалъ, и всемъ былъ недоволенъ. Феодоритъ этотъ еще спалъ, и спали и все домашнiе, а именно: сама хозяйка Анна Михайловна, сестра хозяина, вдова бывшаго губернатора, и пишущiй пейзажи живописецъ, жившiй въ доме.
Александръ Ивановичъ взялъ въ передней шляпу панама (она стоила двадцать рублей), трость съ слоновой кости резнымъ набалдашникомъ (пятьдесятъ рублей) и пошелъ изъ дома. Выйдя черезъ обставленную цветами террасу, мимо партера, въ которомъ въ середине была конусообразная клумба, убранная правильными полосами белыхъ, красныхъ, синихъ цветовъ, и по бокамъ которой изъ цветовъ же были сделаны вензеля, иницiалы имени, отчества и фамилiи хозяйки, мимо этихъ цветовъ Александръ Ивановичъ вошелъ въ вековыя аллеи липъ. Аллеи эти чистили крестьянскiя девушки съ лопатами и метлами. Садовникъ же что-то вымерялъ, а молодой малый везъ что-то на телеге. Пройдя ихъ, Александръ Ивановичъ вошелъ въ паркъ старыхъ деревъ, на разстоянiи не менее пятидесяти десятинъ изрезанный прочищенными дорожками. Покуривая папироску, Александръ Ивановичъ прошелъ по своимъ любимымъ дорожкамъ мимо беседки и вышелъ въ поле. Въ парке было хорошо, а въ поле еще лучше. Направо такъ красиво красно-белыми пятнами виднелись собирающiя картофель женщины, налево лугъ и жневье и пасущееся стадо, а впереди, немного вправо, темно-темно-зеленые дубы Порточекъ. Александръ Ивановичъ дышалъ полной грудью и радовался на свою жизнь вообще и особенно теперь, здесь у сестры, где онъ такъ прiятно отдыхалъ отъ своихъ трудовъ въ банке.
«Счастливые люди, живутъ въ деревне», думалъ онъ. «Правда, Николай Петровичъ и здесь въ деревне не можетъ быть покоенъ съ своими агрономическими затеями и земствомъ, да вольно же ему». И Александръ Ивановичъ, покачивая головой, закуривая новую папироску и бодро шагая сильными ногами въ твердой, толстой, англiйской работы обуви, думалъ о томъ, какъ онъ по зимамъ трудится въ своемъ банке. «Отъ десяти и до двухъ, а то и до пяти, иногда и каждый день. Ведь этолегко сказать, а потомъ заседанiя, а потомъ частныя просьбы. А потомъ Дума. То ли дело здесь. Я такъ доволенъ. Положимъ, она скучаетъ, ну да это не надолго». И онъ улыбнулся. Погулявъ въ Порточкахъ, онъ пошелъ назадъ прямикомъ, полемъ по тому самому пару, который пахали. По пару ходила скотина крестьянская, коровы, телята, овцы, свиньи. Прямой путь къ парку шелъ прямо черезъ стадо. Овцы испугались его, одна за другой кинулись бежать, свиньи тоже, худыя, небольшiя две коровы уставились на него. Пастушонокъ мальчикъ крикнулъ на овецъ и хлопнулъ кнутомъ. «Какая отсталость, однако, у насъ въ. сравненiи съ Европой», подумалъ онъ, вспоминая свои частыя поездки за границу. «Во всей Европе не найдешь ни одной такой коровы». И Александру Ивановичу захотелось спросить, куда ведетъ та дорога, которая подъ угломъ сходилась съ той, по которой онъ шелъ, и чье это стадо. Онъ подозвалъ мальчика.
— Чье это стадо?
Мальчикъ съ удивленiемъ, близкимъ къ ужасу, смотрелъ на шляпу, расчесанную бороду, а главное на золотыя очки, и не могъ сразу ответить. Когда Александръ Ивановичъ повторилъ вопросъ, мальчикъ опомнился и сказалъ:
— Наше.
— Да, чье наше, — покачивая головой и улыбаясь, сказалъ Александръ Ивановичъ.
Мальчикъ былъ въ лаптяхъ и онучахъ, въ прорванной на плече, грязной суровой рубашонке и въ картузе съ оторваннымъ козырькомъ.
— Чье наше?
— А Пироговское.
— A тебе сколько летъ?
— Не знаю.
— Грамоте знаешь?
— Нетъ, не знаю.
— Что жъ разве нетъ училища?
— Я ходилъ.
— Что жъ не выучился?
— Нетъ.
— А дорога эта куда?
Мальчикъ сказалъ, и Александръ Ивановичъ пошелъ къ дому, размышляя о томъ, какъ онъ подразнитъ Николая Петровича о томъ, какъ все-таки плохо, несмотря на все его хлопоты, стоитъ дело народнаго образованiя.
Подходя къ дому, Александръ Ивановичъ взглянулъ на часы и къ досаде своей увидалъ, что былъ уже двенадцатый часъ, а онъ вспомнилъ, что Николай Петровичъ едетъ въ городъ, а онъ. съ нимъ хотелъ отправить письмо въ Москву, а письмо еще не написано. Письмо же было очень нужное, о томъ чтобы прiятель и сотоварищъ его оставилъ бы за нимъ картину, Мадону, продававшуюся съ аукцiона. Подходя къ дому, онъ увидалъ, что четверня крупныхъ, сытыхъ, выхоленныхъ, породистыхъ лошадей, запряженныхъ въ блестящей на солнце чернымъ лакомъ коляске, съ кучеромъ въ синемъ кафтане съ серебрянымъ поясомъ, стояли уже у подъезда, изредка побрякивая бубенцами.
Передъ входной дверью стоялъ крестьянинъ, босой, въ прорванномъ кафтане и безъ шапки. Онъ поклонился. Александръ Ивановичъ спросилъ, что ему нужно.
— Къ Николаю Петровичу.
— Объ чемъ?
— По нужде своей, лошаденка пала. —
Александръ Ивановичъ сталъ разспрашивать. Мужикъ сталъ разсказывать о своемъ положенiи, сказалъ, что пятеро детей и лошаденка одна и была, и заплакалъ.
— Что же ты?
— Да милости просить.
— Какъ тебя звать?
— Митрiй Судариковъ, — отвечалъ мужикъ, не вставая съ коленъ.
Александръ Ивановичъ досталъ три рубля и далъ мужику. Мужикъ сталъ кланяться въ ноги. Александръ Ивановичъ вошелъ въ домъ. Въ передней стоялъ хозяинъ, Николай Петровичъ.
— А письмо, — спросилъ онъ, встречая его въ передней. — Я сейчасъ еду.
— Виноватъ, виноватъ. Если можно. Я сейчасъ напишу. Совсемъ изъ головы вонъ. Ужъ такъ хорошо у васъ. Все забудешь. Такъ хорошо.
— Можно-то можно, но только, пожалуйста, поскорее. Лошади и такъ ждутъ съ четверть часа. А мухи злыя.
— Можно подождать, Арсентiй? — обратился Александръ Ивановичъ къ кучеру.
— Отчего же не подождать? — сказалъ кучеръ, а самъ думалъ: «И чего велятъ закладать, когда не едутъ. Спешилъ съ ребятами не знаю какъ, а теперь корми мухъ».
— Сейчасъ, сейчасъ.
— Ты виделъ его?
— Онъ пьяница, но, правда, что жалкiй. — Пожалуйста, поскорее.
Николаю Петровичу.
— Ну до свиданья.
Переходя спокойно и привычно отъ политическихъ известiй, о поступкахъ царей, президентовъ, министровъ, решенiй парламентовъ къ театрамъ и научнымъ новостямъ, и самоубiйствамъ, и холере, и стишкамъ, Александръ Ивановичъ услыхалъ звонокъ къ завтраку. Трудами более чемъ десяти занятыхъ исключительно только этимъ людей, считая всехъ отъ прачекъ, огородниковъ, истопниковъ, поваровъ, помощниковъ, лакеевъ, экономокъ, судомоекъ, столъ былъ накрытъ на восемь серебряныхъ приборовъ съ графинами, бутылками водъ, квасу, винъ, минеральныхъ водъ, съ блестящимъ хрусталемъ, скатертью, салфетками, и два лакея не переставая бегали туда сюда, пронося, подавая, убирая закуски, кушанья, холодныя и горячiя. Хозяйка не переставая говорила, разсказывая про все то, что она делала, думала, говорила, и все то, что она делала, думала и говорила, все это, какъ она явно думала, было прекрасно и всегда доставляло величайшее удовольствiе всемъ кроме самыхъ глупыхъ людей. Александръ Ивановичъ чувствовалъ и зналъ, что все, что она говоритъ, глупо, но не могъ показать этого и поддерживалъ разговоръ. Феодоритъ мрачно молчалъ, учитель говорилъ изредка съ вдовой. Иногда наступало молчанiе, и тогда Феодоритъ выступалъ на первый планъ, и становилось мучительно скучно. Тогда хозяйка требовала какого-нибудь новаго, не поданнаго кушанья, и лакеи летали туда и назадъ, въ кухню и къ экономке. Ни есть, ни говорить никому не хотелось. Но все, хотя и черезъ силу, ели и говорили. Такъ шло все время завтрака.
[3.]
Крестьянина, который приходилъ просить на падшую лошадь, звали Митрiй Судариковъ. Накануне того дня, когда онъ приходилъ къ барину, онъ весь день прохлопоталъ съ дохлымъ мериномъ. Первое дело ходилъ къ Санину драчу въ Андреевку. Драча Семена не было дома. Пока дождался, уговорился въ цене за шкуру, дело было уже къ обеду. Потомъ выпросилъ у соседа лошадь свезти мерина на погостъ. Не велятъ закапывать, где сдохъ. Андреянъ не далъ лошади, самъ картошку возилъ. Насилу у Степана выпросилъ. Степанъ пожалелъ. Подсобилъ и взвалить на телегу мерина. Отодралъ Митрiй подковы съ переднихъ ногъ, отдалъ бабе. Одна половинка только была, другая хорошая. Пока вырылъ могилу, заступъ тупой былъ, и Санинъ пришелъ. Ободралъ мерина, свалилъ въ яму, засыпали. Уморился Митрiй. Съ горя зашелъ къ Матрене, выпилъ съ Санинымъ полбутылки, поругался съ женой и легъ спать въ сеняхъ. Спалъ онъ не раздеваясь, въ порткахъ, покрывшись рванымъ кафтаномъ. Жена была въ избе съ девками. Ихъ было четыре, меньшая у груди пяти недель.
Проснулся Митрiй по привычке до зари. И такъ и ахнулъ, вспомнивъ про вчерашнее, какъ бился меринъ, скакивалъ, падалъ, и какъ нетъ лошади, осталось только четыре рубля восемь гривенъ за шкуру. Онъ поднялся, оправилъ портки, вышелъ сначала на дворъ, а потомъ вошелъ въ избу. Изба вся кривая, грязная, черная, ужъ топилась. Баба одной рукой подкладывала солому въ печь, другой держала девку у выставленной изъ грязной рубахи отвислой груди.
Митрiй перекрестился три раза на уголъ и проговорилъ не имеющiя никакого смысла слова, которыя онъ называлъ Троицей, Богородицей, Верую и Отче.
— Что жъ воды нетъ?
— Пошла девка. Я чай, принесла. Что жъ пойдешь въ Угрюмую къ барину?
— Да, надо итти.
Онъ закашлялся отъ дыма и, захвативъ съ лавки тряпку, вышелъ въ сени. Девка только что принесла воду. Митрiй досталъ воды изъ ведра, забралъ въ ротъ и полилъ руки, еще забралъ въ ротъ и лицо обмылъ, обтерся тряпкой и пальцами разодралъ и пригладилъ волосы на голове и курчавую бороду и вышелъ въ дверь. По улице шла къ нему девчонка летъ десяти, въ одной грязной рубашонке.
— Здорово, дядя Митрiй. Велели приходить молотить.
— Ладно, приду, — сказалъ Митрiй.
Онъ понялъ, что Калушкины, такiе же, почитай, бедняки, какъ и онъ самъ, звали отмолачивать за то, что на прошлой неделе у него работали на наемной конной молотилке.
— Ладно, приду, скажи въ завтракъ приду. Надо въ Угрюмую сходить.
И Митрiй вошелъ въ избу, досталъ онучи, лапти, обулся и пошелъ къ барину. Получивъ три рубля отъ Александра Ивановича и столько же отъ Николая Петровича, онъ вернулся домой, отдалъ деньги бабе и, захвативъ лопату и грабли, пошелъ.
У Калушкиныхъ молотилка уже давно равномерно гудела, только изредка заминаясь отъ застревавшей соломы. Кругомъ погоняльщика ходили худыя лошади, натягивая постромки. Погоняльщикъ однимъ и темъ же голосомъ покрикивалъ на нихъ: «Ну вы миленькiя. Но-но». Одне бабы развязывали снопы, другiя сгребали солому и колосъ, третьи бабы и мужики собирали большiя охапки соломы и подавали ихъ мужику на ометъ. Работа кипела. На огороде, мимо котораго проходилъ Митрiй, босая въ одной рубашонке девочка руками выкапывала и собирала въ плетушку картошку.
— A дедъ где? — спросилъ Митрiй.
— На гумне дедъ.
Митрiй прошелъ на гумно и тотчасъ же встулилъ въ работу. Старикъ хозяинъ зналъ горе Митрiя. Онъ, поздоровавшись съ нимъ, указалъ, куда становиться — къ омету подавать солому.
Митрiй разделся, свернулъ и положилъ къ сторонке свой прорванный кафтанъ подъ плетень, а самъ особенно усердно взялся за работу, набирая вилами солому и вскидывая ее на ометъ. Работа безъ перерыва шла такъ до обеда. Петухи ужъ раза три перекликнулись, но имъ не то что не верили, но не слышали ихъ за работой и переговорами о работе. Но вотъ съ барскаго гумна за три версты послышался свистокъ паровой молотилки. И тутъ же подошелъ къ гумну хозяинъ, высокiй восьмидесятилетнiй еще прямой старикъ Масей.
— Что ж, шабашь, — сказалъ онъ, подходя къ погоняльщику. Обедать.
Изба топилась тоже по-черному, но была ужъ прибрана, и вокругъ стола стояли лавки, такъ что весь народъ, помолившись на иконы — всехъ было безъ хозяевъ девять человекъ, [селъ]. Похлебка съ хлебомъ, картошка вареная съ квасомъ.
— Миръ дому сему. Хлебъ да соль. Подайте Христа ради.
— Богъ подастъ, — сказала хозяйка, уже старуха, невестка старикова, — не взыщи.
— Отрежь, Марфа. Нехорошо.
— Я только гадаю, какъ бы хватило.
— Охъ, нехорошо, Марфа. Богъ велить пополамъ делить. Отрежь.
Марфа послушалась. Нищiй ушелъ. Молотильщики встали, помолились, поблагодарили хозяевъ и пошли отдохнуть.
ужъ люди становились опять на работу. Такъ шла работа до вечера.
————
И вотъ среди этихъ забитыхъ, обманутыхъ, ограбленныхъ и ограбляемыхъ, развращаемыхъ, медленно убиваемыхъ недостаточной пищей и сверхсильной работой, среди нихъ на каждомъ шагу своей праздной, мерзкой жизни, прямо непосредственно пользуясь сверхсильнымъ, унизительнымъ трудомъ этихъ рабовъ, не говорю ужъ о трудахъ техъ миллiоновъ рабовъ фабричныхъ, унизительными трудами которыхъ, самоварами, серебромъ, экипажами, машинами и пр. пр., которыми они пользуются, среди нихъ живутъ спокойно люди, считающiе себя одни христiанами, другiе — настолько просвещенными, что имъ не нужно уже христiанство или какая бы то ни было другая религiя, настолько выше ея они считаютъ себя. И живутъ среди этихъ ужасовъ, видя и не видя ихъ, спокойно доживающiе свой векъ, часто добрые по сердцу старики, старухи, молодые люди, матери, дети, несчастный, развращаемый, приготовляемыя къ нравственной слепоте дети. —
Вотъ старикъ владетель тысячъ десятинъ, холостякъ, всю жизнь прожившiй въ праздности, обжорстве и блуде, который, читая статьи Новаго Времени, удивляется на неразумность правительства, допускающаго Евреевъ въ университеты. Вотъ гость его, бывшiй губернаторъ, съ оставленнымъ окладомъ Сенаторъ, который читаетъ съ одобренiемъ сведенiя о собранiи юристовъ, признавшихъ необходимость смертной казни. Вотъ противникъ ихъ Н. П., читающiй Русскiя Ведомости, удивляющiйся на слепоту правительства, допускающаго союзъ Русскаго Народа, и.........
Вотъ милая, добрая мать девочки, читающая ей исторiю собаки Фукса, пожалевшаго кроликовъ. И вотъ эта милая девочка, которая видитъ на гуляньи босыхъ, голодныхъ, грызущихъ зеленую падаль яблоки и привыкающая видеть въ этихъ детяхъ не себя, а что-то въ роде обстановки, пейзажа.
Примечания
Весной 1910 г. Толстой стал думать о новом произведении на прежнюю тему — «Нет в мире виноватых». Об этом записал А. Б. Гольденвейзер 13 апреля 1910 г.: «Если бы я был молод (говорил Толстой), я бы написал хороший роман и назвал бы его «Нет в мире виноватых»... я очень хотел бы написать художественное. И чувствую, что неспособность моя временная. Сейчас сил нет, но я надеюсь, — это пройдет» («Вблизи Толстого», II, стр. 11 и 12). Об этом же замысле — записи в Дневнике Толстого от 10 мая 1910 г. (в Кочетах): «Ясное представление о том, как должно образоваться сочинение: «Нет в мире виноватых» и еще кое-что» и от 11 мая: «Если Б[ог] велит, напишу, буду писать: и Безумие и Н[ет] в М[ире] в[иноватых]». Как видно по датам на рукописях, работа над этой вещью продолжалась в сентябре 1910 г. Об этом свидетельствует и Дневник от 24 сентября: «Да, немножко просмотрел: «Нет в мире виноватых». Можно продолжать». В. Ф. Булгаков записал в своем дневнике 26 сентября 1910 г.: «Говорил мне и М. А. Шмидт, что начал писать в Кочетах художественное произведение, — на тему, о которой он часто раньше говорил, — «Нет в мире виноватых». Уже написал первую главу. Вкратце рассказал содержание ее. — Знаете, такая милая, богатая семья, вот как у Сухотиных. И тут же это противоречие — деревенские избы... Но сейчас не могу писать. Нет спокойствия...» («Лев Толстой в последний год его жизни», изд. «Задруга». М. 1918, стр. 318). В этот момент работа, повидимому, и остановилась.
Этот незаконченный рассказ появился впервые после смерти Толстого, в издании А. Л. Толстой: «Посмертные художественные произведения Л. Н. Толстого» (М. 1911, т. II, стр. 119—130), с цензурными пропусками и в одновременном издании И. Ладыжникова (Берлин) — без пропусков.
В рукописном отделении ИРЛИ хранятся следующие рукописи, относящиеся к рассказу «Нет в мире виноватых» [II]:
— 23 листа разного формата (отрезанные листы почтовой бумаги, сложенные полулисты писчей и пр.). Листы 1—16 составляют первые 2 главы; листы 17—20 (главы 3-я и 4-я до черты) лежат в отдельной обложке, на которой рукой А. П. Сергеенко карандашом написано: «Черновики. Художественное. Конец Авг. 1910 г. Кочеты»; листы 21—23 (конец) лежат тоже в отдельной обложке, на которой рукой A. Л. Толстой написано: «Черновые <новой> 4 Сентября 10 г. Кочеты».
Заглавия нет. Текст полный (кончая словами: «Отчего это?»).
№ 2. Машинопись — копия с автографа № 1. 20 листов обыкновенной писчей бумаги 4°. На лл. 1, 3, 4, 5, 13, 14 и 15 есть поправки, вставки и вычерки рукой Толстого. Знаки препинания и машинописные описки исправлены чужой рукой.
Заглавия нет. Текст полный. На л. 14 машинописная дата: «3 Сентября, 10 года. Кочеты».
На внешней обложке (плотной желтой бумаги) рукой H. Н. Гусева написано: «Получено A. Л—ной от T. Л Сухотиной. Нет в мире виноватых. (1910). Ремингтонный список с черновой рукописи, с поправками Л. Н—ча. На отдельных листах».
«Нет в мире виноватых», опубликованный в т. 58, стр. 212—213. Начало: Странная моя судьба... Конец. боятся истинной веры.