[ВАРИАНТЫ К «НИКОЛАЮ ПАЛКИНУ».]
№ 1.
[Апрњль 1886 г.]
Мы ночевали у 95 летняго солдата. Онъ служилъ при Александре I и Николае.
— Что умереть хочешь?
— Умереть! Еще какъ хочу. Прежде боялся, а теперь объ одномъ прошу Бога, только бы причаститься — покаяться — а то греховъ много.
— Какiе же грехи?
— Какъ какiе? Тогда служба была не такая. Александра хвалили солдаты — милостивъ былъ. A мне довелось служить при Николае Палкине.[214] Такъ его солдаты прозвали. Тогда что было, заговорилъ онъ, оживляясь. Тогда на 50 палокъ и партокъ не снимали, а 150, 200, 300. На смерть запарывали. Дело подначальное. Тебе всыпятъ 150 палокъ за солдата (отставной солдатъ былъ унтеръ-офицеръ и теперь кандидатъ) а ты ему 200. У тебя не заживетъ отъ того, а его мучаешь. Вотъ и грехъ. Тогда что было. До смерти унтеръ-офицера убивали. Прикладомъ али кулакомъ. Онъ и умретъ, а начальство говоритъ «властью Божьей помре».
Онъ началъ разсказывать про сквозь строй. Известное ужасное дело. Ведутъ, сзади штыки, и все бьютъ, а сзади солдатъ ходятъ офицеры и ихъ бьютъ: «бей больней». Подушка кровяная на всю спину, и въ страшныхъ мученiяхъ смерть. Все палачи, и никто не виноватъ. Кандидатъ[215] такъ и сказалъ, что не считаетъ себя виноватымъ. — «Это по суду».
И сталъ я вспоминать все, что знаю изъ исторiи о жестокостяхъ человека въ Русской исторiи, о жестокости этаго христiанскаго кроткаго, добраго, Русскаго человека, къ счастью или несчастью, я знаю много. Всегда въ исторiи и въ действительности, какъ кролик[а] къ боа,[216] меня притягивало къ этимъ жестокостямъ: я читалъ, слыхалъ, или виделъ ихъ и замиралъ, вдумываясь, вслушиваясь, вглядываясь въ нихъ. Чего мне нужно было отъ нихъ, я не знаю, но мне неизбежно нужно было знать, слышать, видеть это.
Іоаннъ Грозный топитъ, жжетъ, казнитъ какъ зверь. Это страшно; но отчего то дела Іоанна Грознаго для меня что-то далекое, въ роде басни. Я не могъ видеть всего этого. То же и съ временами междуцарствiя Михаила, Алексея, но съ Петра такъ называемаго великаго начиналось для меня что-то новое живое. Я чувствовалъ, читая ужасы этаго беснующагося, пьянаго, распутнаго зверя, что это касается меня, что все его дела къ чему-то обязываютъ меня.
Сначала это было чувство злобы, потомъ презренiя, желанiя унизить его, но все это было не то. Чего то отъ меня требовало то чувство, какъ оно требуетъ чего-то, когда при васъ оскорбляютъ и мучаютъ роднаго да и не роднаго, а просто человека. Но я не могъ найти и понять того, чего отъ меня требовало и почему меня тянуло къ этому. Еще сильнее было во мне это чувство негодованiя и омерзенiя при чтенiи ужасовъ его[217] бляди, ставшей царицей, еще сильнее при чтенiи ужасовъ Анны Ивановны, Елисаветы и сильнее и отвратительнее всего при описанiи жизни немки[218] блудницы[219] и всей подлости, окружавшихъ ее — подлости, до сихъ поръ остающейся въ ихъ потомкахъ. Потомъ Павелъ (онъ почему то не возбуждалъ во мне негодованiя). Потомъ отцеубiйца[220] и Аракчеевчина, и палки, палки, забиванiе живыхъ людей живыми[221] людьми христiанами, обманутыми своими вожаками. И потомъ Николай Палкинъ, котораго я засталъ вместе съ его ужасными делами.
Только очень недавно я понялъ, наконецъ, что мне было нужно въ этихъ ужасахъ, почему они притягивали меня. Почему я чувствовалъ себя ответственнымъ въ нихъ, и что мне нужно сделать по отношенiю ихъ. Мне нужно сорвать съ глазъ людей завесу, которая скрываетъ отъ нихъ ихъ человеческiя обязанности и призываетъ ихъ къ служенiю дьяволу, не захотятъ они видеть,[222] пересилитъ меня дьяволъ,[223] они, большинство изъ нихъ, будутъ продолжать служить дьяволу и губить свои души и души братьевъ своихъ, но хоть кто-нибудь увидитъ: семя будетъ брошено. И оно выростетъ, потому что оно семя Божье.
Дело идетъ вотъ какъ: заблудшiе[224] люди[225] — слуги дьявола, т. е. зла и обмана, для достиженiя своихъ маленькихъ, ничтожныхъ целей — въ роде пожара Рима Нерона, — делаютъ ужасы жестокости надъ своими братьями. Люди заблудшiе жестоки всегда были, но люди, про жестокость которыхъ я говорю, сделали свою жестокость наследственною.[226]
То, что делалъ одинъ, другой отъ того не отрекается. Время — т. е. общее сознанiе людей, идетъ впередъ, и оказывается что то, что делалъ Петръ, не можетъ делать Екатерина, то, что делалъ Павелъ, не можетъ делать Александръ. То, что делалъ Александръ,[227] не можетъ делать Палкинъ. То, что делалъ Палкинъ, не можетъ делать его сынъ. Но если онъ не можетъ делать то же, онъ можетъ делать другое. И онъ делаетъ это другое. И они помощники его говорятъ: «Зачемъ поминать старое, что прошло, зачемъ озлоблять народъ». И все слушаютъ и говорятъ: да, зачемъ вспоминать старое и озлоблять народъ. И старое забывается — не только забывается, но стирается изъ памяти людей — Палкину, Палкинымъ памятники, — а новое так[ое] же какъ старое начинаетъ делаться и делается пока возможно въ той же форме. Когда становится невозможнымъ переменяетъ форму, но остается темъ же.
Зло въ томъ, что люди полагаютъ, что можетъ быть необходимо делать зло людямъ, что можетъ не быть грехъ въ томъ, чтобы делать зло другимъ людямъ, въ томъ, что отъ зла людямъ можетъ произойти добро людямъ.
Былъ Николай Палкинъ. Зачемъ это поминать? (Только старый солдатъ передъ смертью помянулъ). Зачемъ раздражать народъ?
Такъ же говорили[228] про Палкина, про Александра, Аракчеевщину. Зачемъ поминать?.. такъ же про Павла? Такъ же про Екатерину и закрепощенiе Малороссiи,[229] и убiйство мужа, и Іоанна, и все ея ужасы. Такъ же про Бирона, Елисавету, Петра. И такъ же теперь говорятъ о крепостномъ праве. О всехъ перевешанныхъ[230] (въ числе ихъ 15 и 16 летнiе мальчики). Такъ же будутъ говорить и про теперешнее время, про убиваемыхъ въ одиночныхъ заключенiяхъ и въ крепостяхъ тысячахъ и такъ же про мрущiй голодной смертью народъ. Зачемъ поминать.
Какъ зачемъ поминать? Если у меня была лихая или опасная болезнь и я излечился или избавился отъ нея, я всегда съ радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болею и все также, еще хуже, и мне хочется обмануть себя. А мы больны и все также больны. Болезнь изменила форму, но болезнь все та же только ее иначе зовутъ. Le roi est mort, vive le roi.[231] Болезнь, которой мы больны, есть убiйство людей — но убiйство еще ничего, пускай бы Палкины мучили [1 неразобр.], до церкви, что въ этомъ святая обязанность человека. Мы знаемъ про пытки,[233] знаемъ про весь ужасъ и безсмысленность ихъ и знаемъ что люди, которые пытали людей, были умные, ученые по тому времени люди. И такiе то люди не могли видеть той безсмыслицы, понятной теперь малому ребенку, что дыбой можно затемнить, но нельзя узнать правду. И такiя дела, какъ пытки, всегда были между людьми — рабство, инквизицiи и др. Такiя дела не переводятся. Какiя же те дела нашего времени, которыхъ безсмысленность и жестокость будетъ также видна нашимъ потомкамъ, какъ намъ пытки? Они есть, надо только подумать про нихъ, поискать и не говорить, что не будемъ поминать про старое. Если мы вспомнимъ старое и прямо взглянемъ ему въ лицо, тогда и новое, наше теперешнее насилiе откроется. Откроется потому, что оно все и всегда одно и то же, — мучительство и убiйство людей для пользы людей. — Если мы только назовемъ настоящимъ именемъ костры, клейма, пытки, плахи[234] служилыхъ людей стрельцовъ, рекрутскiе наборы, то мы найдемъ и настоящее имя для тюрьмъ, остроговъ, войскъ съ общимъ [1 неразобр.], прокуроровъ; жандармовъ. —
Если намъ ясно, что нелепо и жестоко рубить головы на плахе по суду съ пытками, то также ясно, что едва ли не более нелепо и жестоко вешать людей или сажать въ одиночное заключенiе, равносильное худшей смерти по суду прокуроровъ, сословныхъ представителей. Если нелепо и жестоко было казнить, то еще нелепее сажать въ острогъ, чтобъ развращать, если нелепо и жестоко ловить мужиковъ въ солдаты и клеймить въ руки, то тоже съ общей воинской повинностью. Если нелепа и жестока опричнина, то то [же] съ гвардiей и войскомъ.
1880 летъ на вопросъ Фарисеевъ, давать ли подать сказано: «Кесарю Кесарево,[235] а Богу Божiе».[236] Если бы была какая-нибудь вера у людей, то они хоть что-нибудь считали должнымъ Богу и прежде всего то, чему училъ Богъ — человека не убивать. Тогда бы обманъ пересталъ быть возможнымъ. Царю или кому еще все, что хочешь, сказалъ бы верующiй человекъ, но не то, что противно воле Бога, а мучительство и убiйство противно воле Бога.
Опомнитесь люди! Ведь можно было отговариваться незнанiемъ и попадаться въ обманъ, пока неизвестна была воля Бога, пока непонятенъ былъ обманъ, но какъ только она выражена ясно, нельзя ужъ отговариваться. После этого ваши поступки уже получаютъ другое страшное значенiе. Нельзя человеку, не хотящему быть животнымъ носить мундиръ, орудiя убiйства; нельзя ходить въ судъ, нельзя набирать солдатъ, устраивать тюрьмы, суды.
Опомнитесь люди!
№ 2.[237]
Беснующiйся зверь Петръ заставляетъ однихъ людей убивать и мучить другихъ людей сотнями, тысячами, самъ забавляется казнями, рубитъ головы пьяной неумелой рукой, не сразу отхватывая шею, закапываетъ въ землю любовницъ, обставляетъ всю столицу виселицами съ трупами, ездитъ пьянствовать по боярамъ и купцамъ въ виде патрiарха и протодьякона съ ящикомъ бутылокъ въ виде Евангелiя, съ крестами изъ трубокъ въ виде детородныхъ членовъ, заставляя однихъ людей убивать на работе и войне милiоны людей, заставляетъ однихъ людей казнить, жечь, выворачивать суставы у (всехъ верующихъ въ Бога) другихъ людей, клеймить какъ табуны скота, убиваетъ сына и возводитъ на престолъ блядь своего наложника и свою. И ему ставятъ памятники и называютъ благодетелемъ Россiи и великимъ человекомъ и все дела его; не только оправдывается все то, что делали люди по его воле, считаются законными, необходимыми и не ложатся на совесть людей, которые ихъ делали. И про жестокости его говорятъ: зачемъ поминать, это прошло.
После него продолжается то же убиванiе живыхъ людей живыми людьми христiанами, обманутыми своими вожаками. Одинъ за другимъ безъ всякихъ правъ и даже оправданiя схватываетъ власть то Екатерина, то Лизавета, то Анна. Жестокости, которые заставляють людей делать надъ другими, ужасны. И опять люди, совершающiе эти жестокости, считаютъ себя правыми. Мужеубiйца апокалипсическая блудница захватываетъ власть — те же ужасы заставляютъ делаться ея любовниками, потомъ безумный Павелъ, потомъ отцеубiйца Александръ и Аракчеевщина, потомъ убiй[ца] брата Палкинъ, котораго я засталъ вместе съ его ужасными делами. И потомъ Александръ II съ его виселицами и крепостями и Плевной, и потомъ теперешнiе сотни тысячъ каторжниковъ и острожниковъ, и голодный народъ, и убиванiе людей тайно въ крепостяхъ и явно въ одиночныхъ заключенiяхъ и острогахъ, где люди убивали и мучали другъ друга.
Формы злодействъ изменяются, но сущность, ужасная сущность дела, то, что кроткiе христiане русскiе люди мучаютъ и убиваютъ другихъ и считаютъ себя въ этомъ неповинными, остается то же.
№ 3.[238]
Зачемъ поминать старое? говоримъ мы. Но если ужъ не поминать, то и не поминали бы. Но это говорятъ только для того, чтобы, не поминая ужасы стараго, продолжать ужасы настоящаго въ другихъ формахъ. Они говорятъ не поминать, но не поминаютъ только злодействъ, а съ темъ большимъ усердiемъ поминаютъ выдуманные ими прелести стараго времени и выдуманныя доблести техъ людей, которые производили эти ужасы только за темъ, чтобы, закрасивъ ужасы прошедшаго, закрасить ужасы и настоящаго и убедить людей въ ихъ необходимости.
и делаютъ заключенiе о томъ, что то же будетъ и съ теперешними злодействами, что все это какъ то выкупится, какъ выкупилось прежнее.
Съ Петра I начинаются особенно поразительные и особенно близкiе и понятные намъ ужасы русской исторiи.
Беснующiйся, пьяный, сгнившiй отъ сифилиса зверь 1/4 столетiя губитъ людей, казнитъ, жжетъ, закапываетъ живыхъ въ землю, заточаетъ жену, распутничаетъ, мужеложствуетъ, пьянствуетъ, самъ забавляясь рубитъ головы, кощунствуетъ, ездитъ съ подобiемъ креста изъ чубуковъ въ виде детородныхъ членовъ и подобiями Евангелiй — ящикомъ съ водкой славить Христа, т. е. ругаться надъ верою, коронуетъ блядь свою и своего любовника, раззоряетъ Россiю и казнитъ сына и умираетъ отъ сифилиса, и не только не поминаютъ его злодействъ, но до сихъ поръ не перестаютъ восхваленiя доблестей этаго чудовища, и нетъ конца всякаго рода памятниковъ ему. После него начинается рядъ ужасовъ и безобразiй подобныхъ его царствованiю, одна блудница за другой безчинствуютъ на престоле мучаетъ и губитъ народъ и заставляетъ однихъ мучать другихъ и воцаряется безъ всякихъ правъ на престолъ, мужеубiйца, ужасающая своимъ развратомъ блудница, дающая полный просторъ зверства своимъ переменяющимся любовникамъ, и все ужасы — казни, убiйство мужа, мученiя и убiйство законнаго наследника, закрепощенiе половины Россiи, войны, развращенiе и раззоренiе народа, все забывается и до сихъ поръ восхваляется какое то величiе мудрость, чуть не нравственная высота этой мерзкой бляди. Мало того, что восхваляютъ ее, возхваляютъ ея зверей любовниковъ. То же съ отцеубiйцей Александромъ. То же съ Палкинымъ. Все забыто. И выдуманы несуществующiя доблести и заслуги для отечества.
№ 4.[239]
неправда. Всегда есть и будетъ только одна вера. — Вера эта самъ человекъ съ его сердцемъ и разумомъ, и не верить въ самаго себя нельзя. И во всехъ верахъ, какiя ни есть въ свете есть одинъ законъ[241] для всякаго человека. И искать этотъ законъ[242] не надо ни за моремъ ни на небе, какъ говоритъ Моисей [?], а въ сердце людей.[243]
Человекъ везде и всегда такой же — такая же у него голова, сердце, руки, ноги и все члены: те же у него страсти, те же страхи, те же радости, также онъ рождается, такъ же растетъ, такъ же страдаетъ стареется и умираетъ, или, не дождавшись старости, умираетъ во всякiй часъ своей жизни, и такъ же не можетъ жить одинъ, а живетъ благодаря людямъ, жившимъ прежде него и живущимъ съ нимъ вместе, та же у всехъ людей одинаковая способность понимать и думать.
Мы говоримъ, что надо делать, что все делаютъ, что велятъ делать, потому что каждый человекъ не знаетъ, что ему делатъ, не можетъ знать, что хорошо, что дурно, говоримъ, что никто самъ не знаетъ и не можетъ знать этаго. <Мы говоримъ, что и веръ много разныхъ и нельзя знать, какая вера истинная, какая ложная. Люди, говоримъ мы, бродятъ, какъ слепые, живутъ, бродятъ и умираютъ злы и глупы, какъ слепые, сами не знаютъ зачемъ. Такъ ли это?> Неужели это правда?
Богъ, если есть Богъ, сотворилъ людей такъ, что они <мучаются, ищутъ истину и> не могутъ знать того, какъ имъ надо жить. Или, если нетъ Бога, <люди сами собой живутъ,> то все въ мiре и травы, деревья, животные — все живетъ стройно по закону, знаетъ какъ жить, — одинъ человекъ — то существо, которое умнее всехъ, брошено одно безъ кормила, одно живетъ безъ закона. Собака знаетъ какъ жить. Береза знаетъ какъ жить, a человекъ не знаетъ. Не можетъ этаго быть. Не можетъ быть да и нетъ и никогда не было.[244] Всему есть законъ, законъ жизни человека. И знаетъ этотъ законъ, человекъ знаетъ также твердо, какъ знаетъ свой законъ дерево и животное.[245] Непризнаетъ закона только тотъ человекъ, который или самъ отступилъ отъ него, или отъ котораго обманомъ скрыли или скрываютъ этотъ законъ. Но и тотъ и другой знаютъ его. И не видитъ человекъ своего закона только до техъ поръ, пока[246] онъ закрываеть самъ глаза или пока другiе закрываютъ ему глаза, чтобы онъ не видалъ его. И тому человеку открыть глаза, и вотъ онъ — законъ всегда передъ нимъ. Законъ написанъ въ сердце[247] его.
— Кесарю, въ этихъ самыхъ людяхъ есть чувство святыни — есть то, что они считаютъ святымъ и не отдадутъ никому. Но <горе въ томъ, что они> несчастные, такъ обмануты, что истинная святыня отнята отъ нихъ и подменена ложною. Те самые люди, которые, безъ малейшаго колебанiя и сознанiя нарушенiя святыни своей души пойдутъ въ солдаты, на войну, въ судъ, будутъ собирать подати, эти люди, не считающiе все это нарушенiемъ своей святыни, хранятъ другую ложную святыню, подставленную ими вместо настоящей, и будутъ блюсти ее подъ страхомъ страшныхъ наказанiй, страданiй, смерти даже, не нарушать эту ложную, выдуманную, внедренную въ нихъ искуственную святыню. Всякiй простой недумавшiй[248] и верующiй вековымъ обманамъ русскiй человекъ, пойдетъ въ судъ, въ солдаты, будетъ участвовать въ сборе податей, не считая въ этомъ убiйстве братьевъ ничего дурнаго и ни за что подъ страхомъ страданiй [1 и смерти не выброситъ въ помойную яму икону, причастiя. —
Что если бы онъ понималъ, что святыня и что обманъ?
Ведь это ужасно.
Опомнитесь люди.