ОАЗИСЪ.
– Вы ее знали до замужества? – спросила я у дяди, когда измучавшая насъ въ лучшее время лета своимъ 10 часовымъ посещенiемъ Анна Васильевна Корчагина съ своими молчаливыми дочерьми и несноснымъ крикуномъ мужемъ наконецъ уехала. Я ходила провожать ихъ на крыльцо и, вернувшись на терасу къ дяде, заметила, что онъ, отставивъ руку съ потухнувшей сигарой, особенно задумчиво и нежно смотрелъ, не видя, на темную въ тени зелень липовой аллеи съ ея обсыпанными цветомъ ветвями.
Любовно-нежное и тихое выраженiе его глазъ теперь и улыбка, морщившая подъ седыми усами его губы, въ то время какъ онъ вспоминалъ съ Анной Васильевной какое то давнишнее его посещенiе ихъ какой то Казанской деревни, заставляло меня думать, что что то было особенное между ними. Но такъ странно было думать, чтобы между дядей, занятымъ только политикой, картами и службой и Анной Васильевной, такого дурнаго и непрiятнаго тона дамой, съ напомаженнымъ пустымъ местомъ пробора волосъ, и занятой только темъ, чтобы быть comme il faut, могла быть когда нибудь любовь, что я не верила себе. —
– А что? – сказалъ онъ, когда я спросила его, и опять чуть заметно радостно улыбнулся.
– Ничего, я такъ. —
– Ты думаешь, что она всегда такая была! Она была прелестна, и едва ли я кого нибудь такъ не то что сильно, но такъ хорошо любилъ, какъ ее.
– Что вы говорите? Не можетъ быть, – вскрикнула я съ такимъ удивленiемъ, что онъ почти засмеялся.
– Ты думаешь, что вамъ однимъ позволено любить?
– Нетъ, серьезно?
– Еще какъ серьезно! Въ жизни у всехъ насъ, а особенно у меня в моей пустыне Сахаре, [въ] жизни были оазисы, и это едва ли не лучшiй! Наверно лучшiй. —
Тонъ его победилъ меня. Я ужъ не удивлялась, но всей душой сочувствовала ему и хотела и не могла понять, какъ это могло быть.
Онъ долго посмотрелъ на меня.
– Дядя, разскажите мне.
– Вотъ, когда ты такъ смотришь… – Ну, хорошо, я расскажу. Только постой. Ты видела у брата мой портретъ?
– Ну да, про который я проиграла…
– [1]…пари, что это не я. – Да, но ты помни, что этотъ сертукъ былъ тогда новомодной. Ну, да вотъ дай свой поясъ.
– Мне широкъ, – сказала я, снимая.
[2]Онъ отмерилъ три четверти съ двумя пальцами, прикинулъ себе за спину, – концы пояса чуть показались по краямъ его живота.
– Ну вотъ, это была моя талiя.[3] И этаго ничего не было, – сказалъ онъ, своей красивой загорелой рукой поднимая длинные белые бакенбарды.
– Ну, однимъ словомъ, вы были кто-то такой, но не дядя, а въ тысячу разъ хуже.
– Пожалуй, что хуже. Но я былъ такой. – Ну вотъ… – Я былъ еще въ университете…
– Нетъ, да вы хорошенько все, все разскажите, чтобъ я поняла. Я не могу представить себе, чтобы вы тоже соблазнялись.
– Ну, хорошо.[4]
Мне было 16 летъ. Я только что поступилъ въ университетъ и по[с]ле напряженнаго, столь чуждаго 16-ти летнему,[5] здоровому, полному жизни малому труда приготовленiя къ экзамену прiехалъ къ дяде въ деревню.
Ходя въ грохоте мостовой по раскаленнымъ майскимъ солнцемъ пыльнымъ городскимъ улицамъ, по бульварамъ съ запыленными липками, я думалъ о деревне, настоящей деревне, въ которой я выросъ и [воображалъ себя] въ деревне большимъ, студентомъ, <безъ принужденныхъ занятiй,> съ правомъ когда хочу ехать верхомъ, купаться, идти на охоту, лежать съ книжкой въ саду и ничего не делать кроме того, что мне хочется, и это счастье казалось мне столь великимъ, что я не верилъ въ его возможность и отгонялъ мысль о немъ, чтобы не потерять последней силы работать къ экзамену.
Но экзамены прошли, съ своими страшными тогда и тотчасъ же забытыми перипетiями, съ сомнительнымъ баломъ изъ латыни; я наделъ мундиръ и снялъ его и, распростившись съ профессоромъ, у котораго жилъ, въ первый разъ одинъ поехалъ на почтовыхъ и прiехалъ къ дяде и скоро заметилъ, что я ожидалъ слишкомъ многаго, что было все то, чего я ожидалъ, но что въ этомъ положенiи, въ деревне, ожидалъ [я] еще большаго, и еще больше была несоответственность того, что я имелъ, съ темъ, чего желалъ, чемъ она была, когда я держалъ экзамены.
больше всего внешность, чистоплотность, элегантность одежды, речи и манеръ. Съ свойственной молодости способностью подделываться подъ чужiе взгляды, я тотчасъ же усвоилъ себе то, что ему нравилось, и онъ былъ мною вполне доволенъ. Я сходился съ нимъ и съ теткой за обедомъ и ужиномъ, иногда сиделъ и, чувствуя себя польщеннымъ его вниманiемъ, какъ къ большому, слушалъ его разсказы, слушалъ его музыку и речи о музыке, и самъ разсказывалъ ему. Иногда онъ заходилъ ко мне въ мой флигель и радовался на чистоту и акуратность, въ которой я держалъ свое помещенiе.
Меня внешнее устройство моей жизни тоже радовало. Это было въ первый разъ, что я самъ по своему устроился и одинъ жилъ. По утрамъ я пилъ кофе у себя. Я вставалъ рано, купался, надевалъ чистое белье. Человекъ пока чисто-чисто (я очень взыскателенъ былъ тогда на чистоту) убиралъ мою комнату. Я приходилъ, акуратно и изящно разставлялъ свои вещицы у окна и садился съ книгой за кофе. Я читалъ философскiя книги. И первые дни это радовало меня; но скоро я отрывался отъ книги, смотрелъ въ окно на елку и групу березъ, между которыми у дяди жилъ прежде медведь, и красота этих березокъ, этой елки, травы курчавой, света и тени, мухъ, собаки, свернувшейся кольцомъ, такъ начинали волновать меня, что я признавался себе, что эта акуратность, чистота, свобода и философiя – не то, что что то другое, такое, которое удовлетворитъ мои желанiя, нужно мне. Я представлялъ себе, какъ дядя жилъ встарину, когда былъ молодъ, какъ я буду жить после, и въ душе поднималась тревога, и я придумывалъ, что бы мне делать, чтобы не пропустить время и наслаждаться какъ должно.
Медведь? – Охота? – Да, надо охотиться. Я заводилъ дружбу съ[6] Семеномъ садовникомъ, и мы вставали до зари и шли на охоту.[7] Все это было прекрасно: раннее утро, роса, мочившая ноги, глушь леса, жажда къ утру и купанье въ озере, – но нестолько потому, что время было не охотничье, и мы ничего не убили, сколько опять потому же, что эти охотничьи прогулки вызывали [во] мне еще более сильныя и неудовлетворенныя желанiя. Купер[овскiй] Патфайндеръ,[8] съ рыбной ловлей, съ верховой ездой, съ музыкой, которой я началъ опять учиться, съ посещенiями соседей, къ которымъ меня возилъ дядя. Я начиналъ съ восторгомъ и убеждался тотчасъ же, что это – не то, и бросалъ. Я былъ свободенъ, молодъ, здоровъ, я былъ счастливъ, – должно бы это называться счастьемъ, – но въ душе моей жила тоска, поэтическая юная тоска праздности и тщетнаго ожиданiя великаго счастiя, которое не приходило.
– Что это Алена Силовна нынче ужасно любезничала, – сказалъ дядя жене, когда мы возвращались изъ церкви въ Троицынъ день. – Она назвалась прiехать съ дочерью.
– Ты виделъ дочь? – спросилъ онъ у меня. – Она изъ Смольнаго. Elle est gentille.[9] Не правда ли?
Я покраснелъ, какъ всегда краснелъ, когда говорили о женщинахъ. Я о женщинахъ зналъ только, что они опасны, и боялся ихъ.
– Да, кажется, – отвечалъ я искренно, потому что во время обедни я чувствовалъ несколько разъ, что я задыхаюсь отъ быстроты бiенiя моего сердца. И всякiй разъ, оглянувшись, я встречался съ взглядомъ дочери Алены Силовны. Хороша или дурна она была, я не могъ знать, потому что лицо ея представлялось мне всякiй разъ въ сiянiи недоступнаго мне блаженства. Я не верилъ, что она смотрела на меня. Я былъ, вероятно, на дороге ея взгляда. Я помнилъ только что-[то] тонкое, воздушное и взглядъ нежный и ласкающiй полузакрытыхъ глазъ. И помню, что было тамъ, около этого взгляда, блескъ, волоса и белизна шеи.
– Да, очень, – отвечалъ я.
– Это, кажется, на твой счетъ она такъ любезничала. Faites lui la cour, mon cher.[10] Вотъ тебе и занятiе.
– Ахъ, Владимiръ Ивановичъ, она невеста, – сказала тетка.
– Ну, да онъ не отобьетъ ее. Да за кого выдаютъ?
– За сына Ивана Федор[овича].
– Путейца? Ну, отбей, я разрешаю.
Темъ разговоръ кончился. Но мне онъ не понравился. Какъ могъ дядя такъ смеяться о томъ, что для меня такъ важно! Важно для меня было то, – я зналъ, – что все мущины, даже молодые, бываютъ влюблены и бываютъ любимы, но про себя я не смелъ думать, чтобы я когда нибудь могъ быть любимымъ. Когда я влюбился въ первый разъ въ Зину Кобелеву, она только посмеялась надо мной; а потому я уже давно решилъ, что я никогда не буду влюбляться, чтобы не испытать такого же мученья, и постараюсь жить безъ этаго. Дядя же такъ легко, шутя, растравлялъ мою эту рану. И про кого же онъ говорилъ это? Про это небесное виденiе, бывшее мне въ церкви. Разве я смелъ думать объ этомъ? а онъ заставляетъ думать, и мне больно. – «Нарочно, если оне прiедутъ, я уйду съ ружьемъ. И лучше – всетаки она догадается, что я ушелъ отъ нее нарочно, и можетъ быть пожалеетъ».
Но я не успелъ исполнить своего намеренiя. После обеда я пошелъ ходить съ Трезоромъ и легъ на траве, завязывая узелки на травахъ и думая о томъ, какъ я такъ буду играть на фортепiано, что (такъ какъ я не буду играть ни для кого) будутъ тайно подкупать моего лакея, чтобы слушать по ночамъ мои фантазiи. Я слышалъ даже эти фантазiи и отбивалъ басъ левой рукой, какъ Трезоръ пришелъ и лизнулъ меня въ носъ. Я взялъ его за лапы и сталъ играть его лапами фантазiи, какъ вдругъ изъ за рощи выехала коляска, и, несомненно, она засмеялась и указала на меня. Я приподнялся и поднялъ шляпу. Оне проехали, и она улыбнулась. Я всего прекраснаго ожидалъ отъ нея, но не этой прелестной, нежной, ласковой, братской и шельмовской улыбки. – «Нетъ, я не пойду на охоту, а если пришлютъ за мной, надену новый сертукъ и пойду въ домъ. Я скажу, что собаки гораздо умней, чемъ мы думаемъ»… Я шелъ, думалъ и все улыбался все той же улыбкой, какъ она улыбнулась. Кучеръ ихъ стоялъ и смотрелъ на меня. Какой милый былъ кучеръ! какая коляска, старая, починенная, но милая, нежная коляска. Какiя были лошади съ заплетенными гривками. Правая гнедая съ согнутыми передними ногами обмахивалась головой отъ мухъ. Только у нея могли быть такiя лошади. Я никогда не видалъ больше такихъ лошадей, лошадей совершенно особенныхъ, новыхъ и такихъ, которыя въ своемъ виде выражали счастiе, радость, обещанiе блаженства. Въ запахе пота отъ лошадей было тоже новое и блаженное выраженiе.
«Приказали придти помогать барышень занимать».
Я понималъ, что можно было занимать Алену Силовну и другую, которая сидела на переди, – кажется, это была воспитанница и крестница Алены Силовны, – но ее, Пашеньку, – ее звали такъ, – никто не могъ занимать. Она могла сидеть, вечно улыбаться, и больше ничего не нужно было, и все будутъ счастливы.
Трудно мне было войти въ комнату, где они сидели (въ диванной у фортепiано), трудно и совестно, какъ совестно оборванцу нищему внести свои лохмотья въ освещенную яркимъ светомъ пышную залу бала. Мне стыдно и больно было выставить свое ничтожество на яркомъ свете, которымъ она освещала все вокругъ себя. Но я вошелъ. Все сiяло, и стоило мне подойти къ ней и пожать ея руку, какъ робость моя уже прошла. Все сiяли: тетка, Алена Силовна, воспитанница и въ особенности дядя, любившiй хорошенькихъ: онъ, видимо ухаживалъ ужъ за ней.
Комментарий
Сохранилась одна рукопись-автограф этого отрывка, занимающая два полулиста писчей бумаги, согнутой пополам, и еще одну четвертку (всего 10 страниц in 4°); бумага фабрики Говарда. Почерк крупный и связный; помарок и поправок сравнительно немного; на некоторых страницах оставлены небольшие поля, другие исписаны сплошь. На странице 9 на полях есть заметка, не имеющая никакого отношения к тексту: «Алекс. банкъ. Щуровъ Кон. Ал.». Судя по почерку и по цвету чернил, отрывок написан в два приема: первые две с половиной страницы написаны черными чернилами, а продолжение, начиная со слов: «Мне было 16 летъ…» – рыжими; это совпадает с внутренним построением самого отрывка, первая часть которого представляет собой как бы введение в последующий рассказ.
«Начал писать: не то. Перебирал бумаги – рой мыслей и возвращение или попытка возвращения к лиризму. Он хорош. Не могу писать, кажется, без заданной мысли и увлечения» («Лев Толстой. Неизданные художественные произведения», со вступительными статьями А. Е. Грузинского и В. Ф. Саводника, изд. «Федерация». М. 1928, стр. 231). Однако упоминание о «лиризме», которым, действительно, проникнут отрывок «Оазиса», еще не дает достаточных оснований для столь определенного приурочения. Судя по качеству бумаги и по характеру почерка, резко отличающегося от почерка молодых лет Толстого и напоминающего почерк более позднего периода, отрывок можно отнести скорее ко второй половине или даже к концу 1860-ых гг.
Отрывок «Оазис» впервые был напечатан в указанном выше издании (стр. 233—240).
Рукопись хранится в архиве Толстого в Всесоюзной библиотеке им. В. И. Ленина. (Папка XX, 2.)
Сноски
2. Абзац и многоточие редактора.
3. Зачеркнуто: И волосы были такiе, какъ у тебя.
4. Зачеркнуто: Я на 1-мъ курсе прiехалъ, какъ всегда, на лето домой.
5. Зачеркнуто: возрасту
7. Зачеркнуто: Но время было не охотничье
8. В подлиннике: Куперъ Потфейндеръ
9. [Она мила.]