VI.
ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ «ЮНОСТИ».
Глава 1-я. Выставляютъ окна.
Въ тотъ годъ, когда я поступалъ въ Университетъ, Святая была очень поздно, такъ что экзамены назначены были на фоминой, а на страстной я долженъ былъ и говеть и приготавливаться. Какъ памятна для меня эта неделя! Было начало Апреля — рожденiе весны — время года, более всего отзывающееся на душу человека.
Я стоялъ передъ черной доской и решалъ на память какое-то уравненiе изъ алгебры Франкера, которую, заложивъ страницу пальцомъ, держалъ въ другой руке. Николай въ фартуке съ клещами и крылушкомъ выставлялъ окно, которое отворялось на полисадникъ. Это было въ страстную середу. Вечеромъ <отецъ Евлампiй, старичокъ,> монахъ изъ Донского монастыря, духовникъ нашего дома, долженъ былъ прiехать исповедывать насъ, и я находился въ томъ особенномъ сосредоточенномъ въ самомъ себе и кроткомъ состоянiи духа, которое испытываетъ каждый съ искренностью готовящiйся къ исполненiю христiянскаго обряда. — Работа и стукъ Николая развлекали и сердили меня, но вспомнивъ, что сердиться грехъ, я решился дождаться, пока онъ кончитъ, положилъ книгу на столъ и подошелъ къ нему. Замазка была отбита, рама держалась только на кончике гвоздя. —
«Позволь, я тебе помогу, Николай», сказалъ я, стараясь дать своему голосу самое кроткое выраженiе, и мысль, что я поступаю очень хорошо, подавивъ свою досаду и помогая ему, возбудила во мне какое-то отрадное чувство. «Ежели рама выдетъ теперь сразу», сказалъ я самъ себе: «значить, действительно я поступилъ очень хорошо». Мы вместе потянули зa перекладины, рама подалась на бокъ и вышла. «Куда отнести ее?» сказалъ я.
— «Позвольте, я самъ управлюсь, отвечалъ Николай, надо не спутать, а то тамъ въ чулане другiя есть».
— «Я замечу ее», сказалъ я и понесъ раму.
Я бы очень радъ былъ, ежели бы чуланъ былъ версты за две, и рама весила бы въ пятеро больше: мне бы доставило наслажденiе измучаться, относя ее.
Когда я вернулся въ комнату, кирпичики, цветочки и соленыя пирамидки были сняты, и Николай крылушкомъ сметалъ песокъ и сонныхъ мухъ въ растворенное окно. Свежiй, пахучiй весеннiй воздухъ уже проникъ въ комнату. Изъ окна слышался городской шумъ и чиликанье птичекъ въ полисаднике. Все предметы были освещены ярче; легкiй ветерокъ шевелилъ листья моей [?] алгебры и волоса на голове Николая, который съ засученными руками отковыривалъ замазку отъ притолокъ. Я подошелъ къ окну, облокотился на него, и мне стало удивительно хорошо; но не одно хорошо — мне было и грустно отчего-то. Проталинки въ палисаднике, на которыхъ кое-где показывались ярко зеленыя иглы новой травы съ жолтыми стебельками; ручьи мутной воды, по которымъ вились прутики и кусочки чистой земли; пахучiй воздухъ; весеннiе звуки — все говорило мне: ты могъ бы быть лучше, могъ бы быть счастливње! Чувство природы указывало мне почему-то на идеалъ добродетели и счастiя. Мое прошедшее не совсемъ совпадало съ нимъ, и грусть, которую я чувствовалъ, была почти раскаянiе, но слившееся до того съ сознанiемъ будущности и убежденiемъ въ усовершенствованiи, что это было не чувство раскаянiя, а чувство сожаленiя и надежды, чувство юности. —
въ университетъ, я перестаю быть ребенкомъ, я буду учиться такъ, чтобы быть первымъ не только въ Университете, но во всей Россiи, во всей Европе, въ целомъ мiре. Нынче исповедаюсь — сложу съ себя все старые грехи, (все разскажу и раскаюсь) и ужъ больше ни за что не буду делать этого. (Здесь я припоминаю все грехи, которые приготовился разсказать духовнику, и одинъ ужасно мучаетъ меня, не потому, чтобы я находилъ его особенно тяжелымъ, но потому, что мне стыдно будетъ сказать его Священнику). Съ нынешней весны начинаю рано вставать рано утромъ, потомъ, когда буду студентомъ, верхомъ буду ездить одинъ на Воробьевы Горы готовить лекцiи, буду по целымъ днямъ сидеть на воздухе въ тени и читать, или буду рисовать виды; я не умею рисовать, но думаю, что выучусь отлично рисовать. Одна девушка, брюнетка съ род[инкой] подъ губой и прав[?ымъ?] глаз[?омъ?], которая тоже ходитъ потихоньку гулять по утрамъ съ горничной на Воробьевы Горы, подойдетъ ко мне и спроситъ, кто я такой. Я скажу: «Я сынъ Священника». Она подастъ мне руку и скажетъ: «Я васъ понимаю», а я скажу: «садитесь сюда, подле меня», и такъ просто, но печально посмотрю ей въ глаза. Она сядетъ и каждое утро въ 4 часа будетъ приходить. Потомъ я приведу Дмитрiя туда же, и втроемъ будемъ проводить тамъ утра, будемъ есть молоко и фрукты. Потомъ я буду делать упражненiя и гимнастику каждый день, такъ что буду сильнее всехъ въ дворне, въ университете, сильнее Раппо буду. —
— «Пожалуйте кушать», сказалъ вошедшiй слуга.
Глава 2-я. Хоръ.
Передъ самымъ обедомъ Нехлюдовъ и Дубковъ проходили черезъ столовую изъ комнаты Володи.
— «Restez dîner avec nous, petit Prince»,[127] сказалъ папа Нехлюдову: «ежели вы не боитесь нашей постной бешеной коровы».
— «Сколько мне вамъ сказать нужно», сказалъ я ему, думая передать ему мое чувство умиленiя сегодняшняго утра.
За обедомъ папа говорилъ о томъ, какъ мы проведемъ лето.
— «Только бы Nicolas выдержалъ хорошо экзаменъ, сейчасъ же въ деревню и за хозяйство: Вольдемаръ будетъ смотреть за полевыми работами, Nicolas за постройками, Люба съ Катенькой за скотнымъ дворомъ, а я буду только присматривать. И вы прiезжайте къ намъ, petit Prince. Боюсь только, чтобы этотъ не задержалъ меня», добавилъ онъ, съ улыбкой кивая на меня.
— «О, верно нетъ, отвечалъ Дмитрiй, въ этомъ я уверенъ. Ежели только онъ васъ задерживаетъ, то мы вместе M-r St. -Jérôm’омъ къ вамъ». —
— «А въ самомъ деле, ведь ты не кончишь раньше Мая? а теперь лучшее время. Вамъ бы я поручилъ его, ежели вы обещаете прiехать? J’en parlerai ce soir à votre mère.[128]
пасхи. —
После обеда Дубковъ подошелъ къ закрытымъ фортепьянамъ, открылъ и заигралъ: «Ныне силы небесныя».
— «Спойте, спойте, mon cher, сказалъ папа, подергивая плечомъ, я это очень люблю». И самъ запелъ своимъ добрымъ, но сиплымъ голосомъ. Дубковъ баритономъ сталъ вторить ему. —
— «Нетъ, безъ тенора нельзя, а у насъ съ Нехлюдовымъ отлично идетъ, Нехлюдовъ, поди сюда, пой: Ны.. и.. нњ....
какъ будто не слыхалъ Дубкова. —
— «Разве онъ поетъ?» спросилъ папа.
— «Еще какъ, сказалъ Дубковъ, подобнаго тенора вы верно не слыхивали, особенно духовное c’est son triomphe.[129] Нехлюдовъ, поди же сюда».
— «Подите, подите сюда», закричалъ папа. —
— «Ты — первый голосъ, вы — второй, Петръ Александрович, и Володя съ вами». —
— «Где ему», сказалъ папа, хотя у Володи былъ голосъ очень верный и прiятный, но, какъ мне показалось, уже по привычке считать въ своихъ детяхъ все хуже, чемъ въ постороннихъ.
— «Я басъ, продолжалъ Дубковъ, вы, M-le Catherine, идите за Петромъ Александрычемъ, а вы, М-llе Иртеньевъ....»
— «Нетъ, куда мне», съ испуганнымъ лицомъ заговорила Любочка.
— «Ну, вы — плохъ», докончилъ Дубковъ, обращаясь ко мне.
Я улыбнулся.
сильнымъ груднымъ теноромъ, о которомъ я и не подозревалъ, и о которомъ онъ ни разу не упоминалъ мне. Голосъ его былъ такъ хорошъ, что, когда онъ запелъ, на лицахъ всехъ я прочелъ удивленiе и даже какую-то торжественность, какъ будто каждый сказалъ самъ себе: «Э! да это не шутки». У папа, какъ всегда при подобныхъ случаяхъ, выступили слезы на глазахъ. Катенька почувствовала немного, что она вретъ, и запела тише, Дубковъ улыбался и мигалъ всемъ, указывая головой на Дмитрiя, а Любочка, облокотившись о фортепьяно и открывъ немного ротъ, пристально, не мигая, смотрела прямо въ ротъ Нехлюдову, и въ большихъ глазахъ ея заметно было какое-то особенное одушевленiе удовольствiя. Я, какъ и всегда въ минуты сильныхъ ощущенiй, чувствовалъ особенную склонность къ наблюденiямъ и заметилъ, что Дмитрiй чувствовалъ устремленные на него взоры Любы, но не взглядывалъ на нее, хотя ему этаго очень хотелось. И еще я заметилъ, что Любочка не дурна en trois quarts.[130] Я смотрелъ на нее и не такъ смешна, какъ всегда, мне казалась, и что она очень добрая хорошая девушка, ежели ей такъ нравится мой Дмитрiй. Именно съ этаго памятнаго для меня хора «нынњ силы небесныя» получилъ я новый взглядъ на свою сестру и сталъ делать много чудныхъ плановъ насчетъ ея будущности.
Глава 2-я. Исповедь.
Въ сумерки меня позвали слушать правила передъ исповедью. Духовникъ нашъ, седой, худощавый старичокъ, съ умнымъ и чрезвычайно строгимъ выраженiемъ лица, прочелъ намъ ихъ, и благоговейный страхъ, почти трепетъ, охватилъ меня при словахъ: «откройте все ваши прегрешенiя безъ стыда, утайки и оправданiя, и душа ваша очистится передъ Богомъ; а ежели утаите что-нибудь, грехъ большой будете иметь».
Первый прошелъ папа исповедываться въ комнату бабушки, освещенную одной лампадкой, висевшей передъ кивотомъ, и свечкой, стоявшей на налое, на которомъ были крестъ и Евангелiе. Я виделъ это въ дверь и виделъ, какъ папа, крестясь, преклонилъ свою седую, плешивую голову подъ эпатрахиль монаха. Папа исповедывался очень долго, и во все это время мы молчали или шопотомъ переговаривались между собой. — Выходя изъ двери, онъ кашлянулъ и подернулъ несколько разъ плечомъ, какъ-будто желая возвратиться къ нормальному положенiю, но по его глазамъ заметно, ему было что-то неловко.
— «Ну, теперь ты ступай, Люба», сказалъ онъ ей, щипнувъ ее за щеку.
и отходила отъ двери; она чуть не плакала и робко улыбалась.
Любочка пробыла недолго въ исповедной комнате, но, выходя оттуда смешная девочка плакала навзрыдъ — губы сделались толстыя, растянулись, и плечи подергивались. Наконецъ, после хорошенькой Катиньки, которая улыбаясь вышла изъ двери, насталъ и мой чередъ. Я съ какимъ-то тупымъ апатическимъ чувствомъ боязни отворилъ дверь и вошелъ въ полуосвещенную комнату. Отецъ Макарiй стоялъ передъ налоемъ и медленно съ строгимъ выраженiемъ обратилъ ко мне свое прекрасное старческое лицо —......
— Но вечеромъ, когда я уже легъ въ постель въ этомъ отрадномъ состоянiи духа, меня вдругъ поразила ужасная мысль: «я не сказалъ однаго греха». Почти всю ночь я не могъ заснуть отъ моральныхъ страданiй, которыя возбуждала во мне эта мысль; я каждую минуту ожидалъ на себя Божiе наказанiе за такое ужасное преступленiе. Несколько разъ на меня находилъ ужасъ смерти, я вздрагивалъ и просыпался. Наконецъ, къ утру решился идти пешкомъ въ Донской монастырь еще разъ исповедываться и сказать ему затаенный грехъ. —
Чуть только забрезжилось, я всталъ, оделся и вьшелъ на улицу. Не было еще ни однаго извозчика, на которыхъ я разсчитывалъ, чтобы скорее съездить и вернуться, только тянулись возы, и рабочiе каменщики шли по тротуарамъ. Пройдя съ полчаса, стали попадаться люди и женщины, шедшiя съ корзинами за провизiей, бочки, едущiя за водой, на перекрестке вышелъ калачникъ, отворилась булочная и около Кре..... попался калиберный извощикъ. Я обещалъ ему 2 рубли ассигнацiями, все, что было у меня, чтобы онъ свезъ меня до Донского монастыря, но онъ требовалъ 3. Я тотчасъ же согласился, разсчитывая занять у Василья, когда мы вернемся. — Солнце уже поднялось довольно высоко, когда мы прiехали, но въ тени еще держался морозъ. По всей дороге съ шумомъ текли быстрые, мутные ручьи. Войдя въ ограду, я спросилъ, где Отецъ Макарiй, у молодаго, красиваго монаха, который, развязно размахивая [1 неразбор.], проходилъ въ Церковь. Монахъ какъ-то недоброжелательно и подозрительно посмотрелъ на меня.
— «А на что вамъ Отца Макарiя?» спросилъ онъ сердито.
— «Нужно мне [2 неразбор.]» робко проговорилъ я.
— «У заутрени верно, где больше? А можетъ и въ келье». — При виде этого монаха, не имеющаго ничего общаго со мной и никакъ не предполагавшаго моихъ мыслей, предпрiятiе мое самому мне показалось слишкомъ смелымъ и несообразнымъ, и я съ непрiятнымъ чувствомъ заметилъ свое забрызганное платье и наружность, вообще не подходящую ни къ какому разряду людей, такъ что я никакъ не могъ придумать, что обо мне думаютъ монахи и за кого меня принимаютъ. — Однако нерешительность моя продолжалась недолго, я направился къ келье Отца Макарiя съ темъ, чтобы дожидаться его. На стукъ мой въ двери какой-то криворукой старичокъ съ седыми бровями вышелъ ко мне и, подозрительно осмотревъ съ ногъ до головы мою фигуру, спросилъ густымъ басомъ: «Кого вамъ надо?»
Была минута, что я хотелъ сказать «ничего» и безъ оглядки бежать домой; но тотчасъ же мне пришла мысль, что я преодолеваю великiя препятствiя, [и] увеличила во мне энергiю. Я сказалъ, что мнъ по очень важному делу нужно видеть Отца Макарiя. Криворукiй служка провелъ меня черезъ чистенькiя сени и переднюю по полотняному половику и оставилъ однаго въ маленькой, чистенькой комнатке, съ шкапчикомъ, столикомъ, на которомъ лежало несколько старыхъ церковныхъ книгъ, стоичкой для образовъ, геранями на окнахъ и стенными часами, производящими равномерный и прiятный стукъ, въ опрятномъ и молчаливомъ уголке. Я перенесся совсемъ въ другую жизнь, въ другую сферу, вступивъ въ эту комнату. Особенно слабыя полузавядшiя герани и старая нанковая ряса, висевшая на гвоздике, и, главное, чиканiе маятника много говорили мне про эту особенную безмятежную жизнь. На право маятникъ стучалъ громче, на лево — легче — тукъ-тикъ, тукъ-тикъ. Съ полчаса я одинъ сиделъ въ келье и слушалъ маятникъ. Изъ прiятнаго этаго состоянiя вывелъ меня приходъ Отца Макарiя.
— «Кто вы такой?» спросилъ онъ.
— «Я... я пришелъ, я вчера......»
— «Ахъ, да-съ, сказалъ О[тецъ] Макарiй, вы кажется изъ дома Иртеньевыхъ?»
Выраженiе изъ дома окончательно смутило меня, что я совершенно растерялся и чуть не до слезъ покраснелъ и сконфузился. Отецъ Макарiй, какъ кажется, сжалился надо мной.
— «Что вамъ угодно-съ, скажите», сказалъ онъ, садясь подле меня.
Когда я сказалъ ему свою просьбу, онъ долго, проницательно и строго смотрелъ, но потомъ подвелъ къ стоичке и снова исповедывалъ. —
Когда онъ кончилъ, онъ положилъ мне обе руки на голову и сказалъ, какъ мне показалось, торжественно съ слезами въ голосе.
— «Да будетъ, сынъ мой, надъ тобой благословенье Отца Небеснаго, да сохранитъ онъ въ тебе на веки веру, кротость и смиренiе. Аминь».
Съ минуту после того онъ молчалъ, и я ничего не смелъ говорить ему.
— «Прощайте-съ, сказалъ онъ мне вдругъ своимъ простымъ офицiальнымъ голосомъ, поздравляю васъ съ духовнымъ изцеленiемъ. — Передайте мое нижайшее почтенiе батюшке».
Я простился съ нимъ и, выйдя на дворъ, не обращая вниманiя на монаховъ, выходившихъ изъ церкви и можетъ быть удивлявшихся моей фигуре, въ самомъ отрадномъ, самодовольномъ состоянiи рысью побежалъ къ извощику.
— «Что долго были, баринъ?» спросилъ меня извощикъ.
— «Разве долго, сказалъ я ему, мне показалась одна минута. А знаешь, зачемъ я ездилъ?»
— «Верно хоронить кого место покупали».
— «Нетъ, братецъ, сказалъ я, а знаешь, зачемъ я ездилъ?»
— «Не могу знать, баринъ».
— «Хочешь, я тебе разскажу?»
— «Скажите, баринъ».
Извощикъ со спины и затылка показался мне такимъ добрымъ, что, въ назиданiе его, я решился разсказать ему причины моей поездки и чувства, которыя я испытывалъ.
— «Вотъ видишь ли, сказалъ я, я вчера исповедывался и однаго греха не сказалъ Священнику, a ведь ты знаешь, какой это грехъ. Такъ я теперь ездилъ исповедываться, и мне такъ хорошо теперь, такъ весело. Вотъ что значитъ». —
— «Такъ, съ недоверчивостью сказалъ извощикъ, а у насъ въ деревне, вотъ что вамъ скажу, баринъ, какъ кто грехъ попу затаитъ, такъ онъ его оседлаетъ да на колокольню на немъ и едетъ».
Подъезжая къ Москве, движенiе народа, разсказы извощика и влiянiе утра такъ развлекли меня, что я уже думалъ о томъ, какъ бы со мной случилось какое-нибудь приключенiе и, встретивъ передъ самой [1 неразобр.] незнакомку съ детьми, думалъ, что это есть та самая брюнетка съ родинкой [о которой] мечталъ всегда, «а что, не остановиться [ли] и не предложить [ли] ей идти гулять вместе?» но само собой разумеется, что я раздумалъ, темъ более, что, когда я увидалъ незнакомку спереди, я увидалъ, что она не брюнетка и безъ родинки. —
<Я оставилъ извощика за воротами и побежалъ къ дворецкому. Два раза подходилъ къ его комнате и отходилъ въ нерешительности. (Я былъ уже долженъ синенькую). Наконецъ надо было выйдти изъ этого положенiя. Я решился:
— «Гаврило, дай мне, пожалуйста, до новаго жалованья полтора рубля — очень нужно, я тебе отдамъ».
— «Ей Богу нету, сударь, последнiе были...»
— «Давай, я честное слово даю, что отдамъ».
— «Ежели бы были, я бы не отказалъ...»
— «Ахъ, Боже мой, что я буду делать, сказалъ я самъ себе и побежалъ опять къ извощику уговаривать его прiехать за деньгами после завтра.
Извощикъ не согласился и даже заметилъ, что онъ знаетъ меня и много такихъ.
— «Ахъ, чортъ возьми, что я наделалъ. Нужно мне было ездить любезничать къ монаху», проворчалъ я, совершенно позабывъ, что часъ тому назадъ я боялся каждой грешной мысли и считалъ бы себя достойнымъ великаго несчастiя съ такими словами. Наконецъ, я досталъ кое какъ двугривенный у Василья, расплатился и пошелъ въ Церковь прiобщаться съ чувствомъ какой-то торопливости въ мысляхъ, беззаботности и недоверiя къ <самому себе>, [къ] своимъ добрымъ наклонностямъ>.
Глава 3-я. Экзамены.
Съ техъ поръ, какъ наши уехали въ деревню, оставшись одинъ въ нашемъ большомъ доме, я такъ взволнованъ былъ сознанiемъ свободы и надеждами разнаго рода, что решительно не могъ совладать съ своими мыслями. Бывало утромъ занимаешься въ классной и знаешь, что необходимо, потому что завтра экзаменъ, а не прочелъ еще целаго вопроса, вдругъ пахнетъ какими-то весенними духами въ отворенное окно, какъ-будто вспомнишь что то очень хорошее, и нетъ возможности продолжать заниматься. Или — тоже сидишь за книгой — услышишь по корридору женскiя шаги — опять невозможно усидеть на месте; хотя и знаешь, что въ доме женщинъ, кроме Гаши, старой горничной бабушки, никого нетъ и быть не можетъ; и всетаки думаешь: можетъ быть это она, можетъ теперь-то вотъ сейчасъ и начнется». Или, бывало, вечеромъ въ доме все становится такъ тихо, что хочется слушать тишину эту и ничего не делать. А ужъ при лунномъ свете я решительно не могъ не выходить въ полисадникъ или не ложиться на окно и по целымъ часамъ лежать, ничего не делая и не думая. Такъ что, ежели бы не учителя, которые продолжали ходить ко мне, не St. -Jérôme подстрекалъ мое самолюбiе и — главное — не Дмитрiй, который давалъ мне практическiя наста- вленiя, какъ готовиться, весна и свобода сделали бы то, что я не выдержалъ бы экзамена и забылъ бы все, что зналъ прежде.
пуговицами. Признаюсь, наружность моя больше всего меня занимала: была одна кривая складка на панталонахъ около сапогъ и оторванная запонка на рубашке, которая меня ужасно мучила. Только верхнiя части ногъ до коленъ я находилъ красивыми и любовался ими.
Первое чувство мое было — входя въ большую, светлую наполненную народомъ залу — разочарованiе въ надежде обратить на себя общее вниманiе. Я почувствовалъ себя такимъ ничтожнымъ червякомъ въ сравненiи съ важными профессорами, сидевшими подъ портретомъ Г[осударя] и красивыми м[олодыми] л[юдьми], ожидавшими очередь экзамена.
<Я даже съ большимъ удовольствiемъ заметилъ однаго — должно быть, семинариста — съ всклокоченными волосами, отвисшей губой, въ панталонахъ безъ штрипокъ и безъ белья и съ обгрызанными до заусенцовъ ногтями. Мне прiятно было убедиться, что онъ уже наверное хуже меня, а несмотря на то, самоуверенно ступая стоптанными сапогами по паркету залу, гордо выступилъ впередъ экзаменоваться при вызове «Амфитеатровъ!»>
Тутъ было 3 рода экзаминующихся. Одни, такiе же, какъ я, въ полуфрачкахъ съ гувернёрами. Это были самые робкiе, сидели молча и не раскрывая книгъ, на скамейкахъ и съ уваженiемъ, почти трепетомъ смотрели на профессоровъ, находившихся въ противуположномъ углу залы. Потомъ 2-ой сортъ были молодые люди большей частью въ гимназическихъ мундирахъ безъ гувернёровъ. Эти были постарше насъ, но хуже одеты, за то чрезвычайно развязны. Они говорили между собой довольно громко, по имени и отчеству называли профессоровъ, тутъ же готовили вопросы, передавали другъ другу тетрадки, шагали черезъ скамейки и ели пирожки. И, наконец, 3-й сортъ, которыхъ было однако немного, были совсемъ старые. Одинъ изъ нихъ бледный, худой, сиделъ противъ меня и, облокотивъ голову на обе руки, все читалъ какiя-то тетрадки, написанныя чрезвычайно мелко, и не говорилъ ни съ кемъ. Когда профессоръ назвалъ «Ардани»,[131] онъ вышелъ, спокойно подошелъ къ столу, не взявъ, сталъ отвечать. Онъ говорилъ тихо, такъ что мне не слышно было, что онъ говорилъ, но по одушевленiю профессоровъ я виделъ, что отлично.
— «Ну сколько?» спросилъ его другой старый.
— «Не знаю», отвечалъ онъ, собралъ свои тетрадки, акуратно завернулъ и вышелъ. Потомъ я узналъ, что это онъ былъ фортепiянный мастеръ и чрезвычайно ученъ [?].
Остальные же старые были престранные, и все не выдержали экзамена. Одинъ изъ нихъ въ оливковомъ фраке, въ синемъ атласномъ галстуке, съ рыжими волосами на горле, выходилъ вместе со мной.
— «Иконинъ и Иртеньевъ», провозгласилъ кто-то около столовъ. — «Кто Иртеньевъ?» заговорили все. — «Иконинъ где?»
— «À vous»,[132] — сказалъ St. -Jérôme.
Я одернулъ фрачекъ, поправилъ штрипку и съ замиранiемъ сердца вылезъ изъ-за скамеекъ. —
въ виде поклона строго посмотрелъ на насъ сверхъ очковъ и указалъ на билеты. Старый съ рыжими волосами на горле Иконинъ на скамейкахъ былъ чрезвычайно храбръ, смеялся, разстегивалъ жилетъ, трунилъ надъ профессорами, теперь вдругъ какъ-будто замеръ и сделалъ такое испуганное лицо, что мне и страшно и смешно стало, и долго не бралъ билета.
— «Возьмите билетъ», сказалъ добродушно старичокъ въ очкахъ. «Вы Иконинъ?»
— «Я-съ...»
Профессоръ смотрелъ въ тетрадь.
— «Какой у васъ?» прошепталъ мне Иконинъ, показывая свой билетъ, на которомъ стояло: «Уделы Іоанна III».
— «Хотите меняться?» отвечалъ я, разсчитывая особенно щегольнуть труднымъ билетомъ.
— «Нетъ, ужъ все равно», сказалъ онъ. И это было последнее слово, которое онъ произнесъ во все продолженiе экзамена. Профессоръ смотрелъ на него и сквозь очки и черезъ очки и безъ очковъ, которые онъ снималъ и медленно вытиралъ клетчатымъ платкомъ. Другiе 2 профессора тоже смотрели на него какъ-то особенно непрiятно, пристально, снизу и поднявъ брови. Старый молчалъ минутъ 5, потомъ, сделавъ ужасно кислое лицо, положилъ билетъ и ушелъ. Но, отходя отъ стола, онъ сквозь слезы улыбнулся мне, какъ будто говоря: «каково хватилъ».
После его ухода профессора несколько минутъ говорили между собой, какъ будто не замечая моего присутствiя. Я убежденъ былъ, что ихъ чрезвычайно занимаетъ, выдержу ли я хорошо экзаменъ, или нетъ, но что они такъ, только для важности, притворялись, что имъ все равно. Когда профессоръ равнодушно обратился ко мне, я замялся и началъ робко, но потомъ пошло легче и легче и, такъ какъ я зналъ хорошо, то кончилъ съ чувствомъ самодовольствiя и даже предложилъ, не угодно ли профессору, я отвечу еще на вопросъ уделовъ. Но старичокъ сказалъ: «довольно съ, очень хорошо» и въ виде поклона снова посмотрелъ на меня черезъ очки. — Я вернулся къ скамейкамъ. Меня уже поздравляли. Гимназисты подсмотрели, что мне поставлено было 5. —
На следующiй экзаменъ ужъ я прiехалъ къ знакомымъ; товарищи экзаминующiеся здоровались со мной. — Старый съ волосами на горле какъ будто обрадовался мне и сказалъ, что онъ будетъ переэкзаменовываться, что профессоръ исторiи мерзавецъ и давно ужъ былъ золъ на него, за это и сбилъ его, но онъ поставитъ на своемъ». —
Былъ экзаменъ математики. — Это былъ мой любимый предметъ, и я зналъ его хорошо; но было 2 вопроса изъ алгебры, которые я не успелъ пройти хорошенько. Это были — какъ теперь помню — вопросы теорiи сочетанiй и биномъ Ньютона. — Передъ самымъ экзаменомъ, хоть и некогда сделать что-нибудь, но я селъ на заднюю лавку и просматривалъ книгу. —
— «Вотъ онъ, поди сюда, Нехлюдовъ», послышался за мной знакомый голосъ. Я обернулся. — Володя и Дмитрiй шли между скамеекъ въ разстегнутыхъ и затасканныхъ сюртукахъ и громко говоря между собой. Сейчасъ видно были домашнiе, да еще 2-го курса, ужъ однимъ своимъ видомъ и выражавшiе презренiе къ нашему брату и оскорбляющiе насъ. —
— «Ну что? еще не экзаменовался?»
— «Нетъ».
— «Что это ты читаешь? спросилъ Володя, верно не приго- товилъ?». —
— «Да, 2 вопроса не совсемъ помню».
— «Какiе?»
— «Вотъ».
— «Да это пустяки», и Володя началъ объяснять, но такъ скоро, что я ничего не понялъ, да при томъ и самъ онъ, кажется, твердо не зналъ этаго. —
— «Нетъ, постой, Володя, дай, я ему объясню», сказалъ Дмитрiй и селъ подле меня. —
Удивительно было влiянiе на меня этаго человека: все, что онъ говорилъ, казалось мне такой непреложной истиной, что глубоко неизгладимо врезывалось въ памяти. Я всю мою жизнь помнилъ эту теорiю сочетанiй и перемещенiй, которую здесь въ 1/4 часа онъ объяснилъ мне. — Но едва онъ успелъ кончить, какъ St. -Jérôme сказалъ, что меня вызываютъ. Иконинъ вышелъ опять вместе со мной. — Какой-то въ прыщахъ и съ цепочкой гимназистъ бойко выводилъ формулу, со стукомъ ломалъ мелъ о доску и все писалъ, хотя профессоръ уже сказалъ ему, «довольно» и велелъ намъ взять билеты. Старый опять также остолбенелъ какъ и въ первый экзаменъ. «Ведь попадаются же этакiе», сказалъ и опять показалъ мне свой билетъ и спросилъ, что мне досталось. Я посмотрелъ, и, о ужасъ, это былъ единственный билетъ, который я не зналъ — проклятый биномъ Ньютона.
— «Хотите меняться?» спросилъ ужъ я, увидавъ, что у него именно теорiя сочетанiй и перемещенiй, которую я прошелъ только что.
— «Все равно, шопотомъ отвечалъ онъ: чувствую, что сре-жусь. А Биномъ я знаю».
— «Ну, такъ давайте скорее», говорилъ я, но мой старый, какъ я сказалъ, остолбенелъ. Все равно, я решилъ изъ рукъ его вырвать билетъ, но было ужъ поздно — профессоръ подозвалъ его къ доске.
— «Давайте сюда», съ отчаяннымъ жестомъ сказалъ старый, оборачиваясь, и взялъ мой билетъ, a мне отдалъ свой въ глазахъ профессора.
— «Что это вы меняетесь», сказалъ профессоръ съ доброй улыбкой. (Онъ былъ молодой человекъ прiятной наружности).
— «Нетъ, проговорилъ старый: это такъ». И опять это было его последнее слово, и опять, проходя назадъ, мимо меня, онъ тупо улыбнулся и пожалъ плечами.
Я отвечалъ отлично. Профессоръ сказалъ мне даже, что лучше, чемъ можно требовать, и поставилъ 5. —
Успехъ этихъ 2-хъ и еще 3-хъ следующихъ экзаменовъ такъ раздулъ во мне самолюбiе, что уже для меня дело шло не о томъ, чтобы выдержать экзаменъ, но о томъ, чтобы выдержать его лучше всехъ. — Былъ одинъ бледный гимназистъ въ узенькихъ взодравшихся брюкахъ, коротенькомъ мундирчике, съ мутными впалыми глазами и обгрызанными до заусенцовъ ногтями, который одинъ только экзаменовался лучше меня, и я, признаюсь, съ досадой, злобой даже, смотрелъ на него. Мне противно было его лицо и руки и волоса и коленки [1 неразобр.] и тетрадки — все противно было въ немъ. Мне бы хотелось, чтобы онъ провалился (словцо, которому я выучился у товарищей, означающее не выдержать экзамена); но, такъ какъ видно было, что это невозможно, я даже не отказался бы отъ того, чтобы съ нимъ случилось какое нибудь несчастье, помешавшее бы ему экзаменоваться, чтобы онъ сломалъ себе ногу, или заболелъ хорошенько. Я виделъ, что онъ превзойдетъ меня, а быть первымъ мне казалось верхомъ наслажденiя. Не для того, чтобы гордиться передъ товарищами — о нихъ я не думалъ, но для своихъ — мне хотелось въ деревне похвастаться передъ папа или St. -Jérôm’oмъ. Но Латинскiй экзаменъ сразу уничтожилъ мои честолюбивые планы и злобу къ бледному гимназисту. — Уже съ перваго экзамена все гимназисты вольные разсказывали намъ съ какимъ-то трепетомъ про латинскаго профессора Нецера, который, по словамъ всехъ, былъ какой-то извергъ, говорившiй только по-гречески и по-латыне и наслаждающiйся въ погибели молодыхъ людей и особенно не любившiй и угнетавшiй нашего брата — вольныхъ. St. -Jérôme, который былъ моимъ учителемъ Латинскаго языка, ободрялъ меня, да и мне казалось, что, умея переводить Цицерона безъ лексикона, половину одъ Горацiя и зная отлично Цумпта, я былъ приготовленъ не хуже другихъ; но вышло не такъ. Когда насъ вызвали опять вместе съ Иконинымъ, уже я предчувствовалъ что-то недоброе. Нецеръ былъ одинъ на своемъ столике. Это былъ маленькой не старый человечекъ съ длинными русыми волосами и не дурной наружности, но жолтый, видно, что злой. — Онъ далъ Иконину книгу речей Цицерона и заставилъ переводить его. Къ великому удивленiю моему, Иконинъ не только умелъ читать, но и перевелъ несколько строкъ, хотя и съ помощью профессора. Чувствуя свое превосходство знанiй передъ такимъ слабымъ соперникомъ, я не могъ удержаться отъ самодовольной и несколько презрительной улыбки, особенно, когда дело дошло до анализа и старый по-прежнему далъ столбняка.
— «А что вы лучше знаете, что вы улыбаетесь?» сказалъ мне Нецеръ съ злобной улыбкой. (После я узналъ, что онъ почему-то покровительствовалъ Иконину). «Такъ скажите вы».
Я ответилъ тотчасъ же, но онъ сделалъ такое недовольное лицо, что мне вдругъ показалось, что я говорю не такъ.
— «Хорошо-съ, придетъ и вашъ чередъ, увидимъ, какъ вы знаете», сказалъ онъ и сталъ объяснять Иконину то, что спрашивалъ. «Ступайте-съ», докончилъ онъ, и я виделъ, какъ онъ проставилъ ему 4. «Ну, думалъ я, онъ совсемъ не такъ строгъ, какъ говорили». После ухода Иконина онъ верныхъ минутъ 5, которыя показались мне за 5 часовъ, укладывалъ книги, билеты, сморкался, поправлялъ креслы, смотрелъ въ залу и по сторонамъ и вообще повсюду, исключая на меня, и ничего не говорилъ мне. Потомъ, открывъ книгу, онъ сталъ читать. Я решился кашлянуть, чтобы обратить на себя его вниманiе.
— «Ахъ, да еще вы! Ну переведите-ка что-нибудь, сказалъ онъ, подавая мне какую-то книгу. «Да, нетъ, вотъ лучше это». Онъ перелистовалъ книгу Горацiя и подалъ мне его, раскрытаго на месте, котораго я не приготавливалъ.
— «Я этаго не готовилъ», сказалъ я.
— «А, вы хотите отвечать на то, что выучили на изусть, хорошо!» отвечалъ онъ, качая головой. «Нетъ, вотъ это переведите».
Кое-какъ я сталъ добираться до смысла, но Нецеръ на каждый мой вопросительный взглядъ только качалъ головой и, вздыхая, говорилъ: «нетъ». Наконецъ, онъ закрылъ книгу и далъ мне билетъ изъ граматики, который однако самъ выбралъ.
— «Изъ этаго не знаете ли чего-нибудь», сказалъ онъ. Я бойко сталъ было отвечать ему на знакомый вопросъ, но онъ снова остановилъ меня: «не то, не то, нетъ, нетъ», заговорилъ онъ, сморщивъ свое жолтое лицо, и началъ мне объяснять почти то же, что и я говорилъ, только другими словами.
— «Такъ нельзя готовиться, господа, въ высшее учебное заведенiе, сказалъ онъ потомъ, вы все хотите только мундиръ носить, верховъ нахватаете и думаете, что вы можете быть студентомъ. Нетъ, господа, надо основательно изучать предметы».
Сначала мучало меня разочарованiе не быть первымъ, потомъ присоединился страхъ совсемъ не выдержать экзамена, во время же этой рацеи чувство оскорбленнаго самолюбiя, униженiя и несправедливости такъ возмутили меня, что я чувствовалъ, у меня слезы были на глазахъ, и хотелось обругать его. Я думалъ въ эту минуту, что, ежели вдругъ ударить его книгой по носу и сказать: «дуракъ, свинья». Хуже же всего мне обидно было то, что волненiе, выражавшееся на моемъ лице, онъ перевелъ, вероятно, просьбою объ томъ, чтобы онъ прибавилъ мне балы, потому что, взглянувъ на меня, онъ сказалъ:
«Хорошо-съ, я поставлю вамъ переходный балъ (Это значило 2), хотя вы его и не заслуживаете, но въ уваженiе къ вашей молодости и въ надежде, что вы въ Университете позайметесь серьезнее. —
Ничто столько не обидно въ праве сильнаго, какъ то, что сильный можетъ, оскорбляя и делая зло, прикидываться добрымъ и снисходительнымъ. — Несправедливость эта тогда такъ сильно подействовала на меня, что, ежели бы я былъ воленъ въ своихъ поступкахъ, я бы не пошелъ больше экзаменоваться: я потерялъ все честолюбiе, ужъ мысленно передалъ пальму первенства бледному гимназисту и остальные экзамены спустилъ безъ всякаго волненiя и всякаго старанiя. И вступая въ Университетъ, уже я не думалъ о поприще науки, на которомъ мне суждено было развиваться и можетъ-быть прославить [?] свое имя, а о мундире съ синимъ воротникомъ, о собственныхъ дрожкахъ, собственной комнате и, главное, о собственной свободе. Впрочемъ, и эти мысли были прiятны.
совершенно счастливь.
Глава 5. Семейство Нехлюдовыхъ.
Дмитрiй предложилъ мне после экзаменовъ переехать къ нему дня на 3 и оттуда уже ехать вместе въ Петровское.
— «Да ведь вы не одни живете», сказалъ я ему.
— «Я живу съ матерью, но у меня комнаты отдельныя, а, кроме того, я ужъ несколько разъ говорилъ матери про васъ, отвечалъ онъ, и она васъ знаетъ заочно. —
— «Поедемъ сейчасъ со мной; наши все дома, я вамъ найду постель, сказалъ Дмитрiй, а завтра велите Василью привести вещи». —
Это было вечеромъ. Месяцъ стоялъ на своемъ зените и въ воздухе чувствовалось еще тепло дня и легкiй морозецъ наступающей ночи, — когда мы подъехали на пролеткахъ Дмитрiя къ воротамъ дома Нехлюдовыхъ на Садовой.
— «Постой, сказалъ Дмитрiй, за плечо останавливая кучера, пройдемте садомъ». И мы пошли.
Я чрезвычайно счастливъ, что саду этаго я никогда больше не видалъ днемъ, a виделъ его только теперь ночью, когда я въ мундире съ синимъ воротникомъ, въ фуражке съ синимъ околышомъ, при лунномъ свете, съ человекомъ, котораго я любилъ больше всего на свете, шелъ по только что распускавшимся липовымъ аллеямъ.
въ воздухе ничего не могло. Мне такъ и казалось, что вотъ, вотъ предстанетъ она съ своими добрыми, веселыми, черными глазами, нежной рукой и родинкой на розовой щечке.
— «Ахъ, какъ славно», сказалъ Дмитрiй, вдругъ останавливаясь. «А какая славная у меня мать и сестра, ты увидишь сейчасъ, очень хорошiе люди. Я думаю. Посмотри, какъ странно смотреть отсюда сквозь листья на небо. Посмотри. Престранно.
— «Да, и мне какъ-mo хорошо».
Я понималъ, что Дмитрiй былъ въ такомъ состоянiи духа, въ которомъ много, много могъ мне бы высказать и про ночь и про семейство свое, но я понималъ все, что онъ хотелъ высказать. И понималъ эту (pudeur), стыдливость чувствъ, что онъ такъ сильно чувствовалъ, что не хотелъ говорить такъ, какъ говорятъ обыкновенно. Месяцъ светитъ престранно, и мать и сестра его хорошiе люди значило очень много. Да и мне какъ-mo хорошо, сказалъ я. Мне кажется даже, что тайна нашей связи состояла именно въ этомъ пониманiи другъ друга; въ уменiи передавать другъ другу мысли и впечатленiя особеннымъ скромнымъ образомъ, не опошляя ихъ и не портя ихъ сознанiемъ и выраженiемъ людскими. — Или это было свойственное людямъ стремленiе къ своеобразности, что мы сначала и до конца нашей связи передавали другъ другу чувства совсемъ не такъ, какъ другiе; у насъ были какъ-будто свои особенные знаки и выраженiя, и никогда не налегали на чувства, не анализировали ихъ и наслаждались свежее и полнее другихъ. —
Мы вошли прямо изъ сада въ балконную дверь, которая была уже выставлена. — Первая комната была освещена только месяцомъ въ высокiя окна и яркимъ светомъ изъ двери соседней комнаты. Въ комнате слышалось женское ужасно фальшивое пенье: «Jeune fille aux yeux noirs»[133] и веселый смехъ.
— «Это Митя», послышалось оттуда.
Едва я успелъ войти въ эту комнату и остановиться въ за- стенчивой нерешительности, какъ въ двери зашумело женское платье, и женская рука взяла меня за руку. «Митя, иди скорее», сказалъ со смехомъ около моего уха довольно низкiй, но звучный голосъ: «maman поетъ..... дикимъ голосомъ».
«Вотъ оно началось», подумалъ я. —
Дмитрiй, увидавъ, что сестра его приняла меня за него, спрятался за дверь и только, когда она въ замешательстве отскочила отъ меня и потерялась такъ, что не знала, что говорить и делать, онъ громко захохоталъ изъ-за двери своимъ заливистымъ, мелодическимъ смехомъ, какъ-будто ставилъ точки, какъ я называлъ его манеру смеяться.
— «Митя, кто это?» прошептала она, подходя къ нему.
— «Незнакомецъ», отвечалъ онъ, продолжая хохотать: «пойдемте къ maman, незнакомецъ, пойдемте. Лиза, это Nicolas», прибавилъ онъ.
Я ничего не могъ сказать отъ стыдливости, даже не помню, поклонился ли — такъ меня озадачила эта[134] странная ошибка. -
Мать Нехлюдова была высокая стройная женщина летъ 40. Ей даже можно было дать больше, судя по полуседымъ волосамъ, откровенно выставленнымъ на вискахъ изъ подъ чепца, но по свежему, чрезвычайно нежному и лишенному морщинъ лицу, въ особенности же, по умному, веселому блеску глазъ ей казалось гораздо менее. Глаза у нея были почти черные, очень открытые и ясные, губы тонкiя и твердыя, носъ съ горбомъ и немного на сторону, руки безъ колецъ, немного большiя, почти мужскiя, но прекрасныя, продолговатыя, съ длинными пальцами, и талiя чрезвычайно стройная и прямая. На ней было темносинее закрытое платье съ откинутымъ белымъ воротникомъ и маншетами, и не было никакой куцавейки или капоту [3 неразобр.]. Она сидела передъ большимъ столомъ и шила или кроила какое-то платье, что мне тогда показалось чрезвычайно страннымъ. На другомъ, кругломъ столе, за плющемъ, передъ диваномъ, стоялъ самоваръ, и маленькая, худая, бледная женщина съ длинными вившимися буклями и одетая довольно пестро и изысканно занималась чаемъ. — Когда Дмитрiй представилъ меня матери, она какъ-то особенно — какъ мне показалось, гордо повернула ко мне голову и, не кланяясь, протянула руку.
— «Садитесь сюда, сказала она мне, указывая на диванъ противъ себя: я рада васъ видеть, потому что, ежели вы только действительно такой, какимъ васъ описывалъ мой сынъ, vous devez être un petit monstre de perfection».[135]
— «Разве онъ вамъ говорилъ про меня?» сказалъ я по французски.
— «Еще бы, онъ спрашиваетъ, говорилъ ли про него Дмитрiй», сказала она, принимаясь снова за свою работу и смеясь твердымъ увереннымъ смехомъ. «Дайте ему чая, тетинька», прибавила она, обращаясь къ гувернантке, разливавшей чай и носившей почему-то названiе тетиньки.
— «Сейчасъ, Катерина Дмитрiевна», сказала тетинька: «а вы слышали, какъ Лиза испугала M-ieur Nicolas?»
— «Ну, какъ ты Лиза испугала M[-r] Nicolas?» повторила какъ-то сухо М-me Нехлюдовъ.
— «Можешь себе представить, сказала Лиза, подходя къ ней: каково его положенiе? Онъ входитъ въ первый разъ къ намъ и вдругъ видитъ, какая-то женщина беретъ его за руку и говоритъ: «посмотри, какъ maman поетъ дикимъ голосомъ». И Лиза громко засмеялась.
— «Я думаю, вы ужасно удивились», добавила она, обращаясь ко мне. —
— «Они ужасно смеются надо мной, когда я пою», сказала М[-mе] Нехлюдовъ смеясь: «a мне кажется, что прекрасно. Вы музыкантъ?» спросила у меня.
— «Да, большой, но только въ душе».
— «Это такъ же, какъ я. У кого лучше голосъ, Дмитрiй, у него или у меня?»
— «Трудно решить, maman».
— «Ну такъ nous pouvons nous donner la main, mon cher».[136]
видя его, наконецъ, сказалъ ей, что нетъ колокольчика.
— «Да подле васъ сонетка, сказала она, Лиза, позвони».
Лиза подошла и, не глядя на меня, дернула за нее. Я покраснелъ ужасно. Обстоятельство, кажется, очень пустое, но для меня тогда оно казалось величайшей важности. Я думалъ, что окончательно погибъ во мненiи всего семейства: все, что мне удалось сказать порядочнаго, умнаго, какъ я полагалъ, въ этотъ вечеръ, уничтожено этимъ незнанiемъ, что такое сонетка; подумаютъ, что я совсемъ мужикъ, что все, что сказалъ, это я выучилъ, и что дома мы живемъ, Богъ знаетъ, какъ, когда у насъ нетъ сонетокъ, и я даже не знаю, что это такое. «Дмитрiй теперь раскаивается, думалъ я, въ томъ, что представилъ меня». Весь вечеръ мой былъ разстроенъ.
— «Ну, дети, что мы будемъ читать нынче? сказала М[-mе] Н[ехлюдовъ], когда вынесли самоваръ.
— «А ведь я привезъ Валтеръ-Скота отъ Нины. Хотите, я буду читать «Ивангое» или Лиза?
— «Лиза, хочешь читать?»
— «Хочу».
Мы все уселись поуютнее около матовой лампы, горевшей на рабочемъ столе, Лиза взяла книгу и стала читать своимъ низкимъ, но звучнымъ контральто. —
Чтенiе это было мне особенно прiятно потому, что давало время обдумать впечатленiя и мысли, возбужденныя во мне этимъ совершенно для меня новымъ, особеннымъ отъ нашего, домашнимъ кружкомъ, и решить вопросъ, была ли Лиза она, и начиналось ли теперь или нетъ еще. —
Кружокъ этотъ имелъ какой-то особенный характеръ простоты, нравственности, изящества, умеренности и вместе сухости и логичности. Этотъ характеръ выражался и въ волосахъ Нехлюдовой, и въ ея прямой позе, и въ шитье платья, и въ строгой чистоте, и въ высокихъ портьерахъ, а больше всего въ манере говорить по русски, называть меня «онъ» и т. д. и т. д. Особенно нравилось мне и доставляло наслажденiе то, что меня третировали серьезно pour tout de bon,[137] какъ большаго, такъ что мне совестно, даже неловко какъ то было, что мать моего друга говоритъ, разсуждаетъ со мной. Даже при каждомъ слове, которое я сбирался сказать, мне приходило въ голову, какъ бы мне вдругъ не сказали: «неужели вы думаете, что съ вами серьезно говорятъ, ступайте-ка лучше учиться», и я ужасно старался говорить умно и по-французски, отчего, какъ теперь вижу, должно б[ыть] показался глупъ, гораздо еще больше, чемъ прежде. Ежели бы не сонетка, я бы былъ совершенно доволенъ и очень бы полюбилъ все семейство, но теперь меня мучала мысль, что я былъ смешонъ, и я безсознательно старался находить въ нихъ недостатки, какъ будто они могли оправдать меня. — Что же касается до Лизы, то, хотя она была брюнеткой, но чемъ больше всматривался я въ нее теперь, какъ она читала своимъ звучнымъ контральтомъ, я убеждался, что она не она, и что не началось еще. Она была очень нехороша собой; особенно портилъ ее желтоватый, болезненный цветъ лица и такъ же, какъ у матери, кривый носъ на одну сторону, только у м[атери] б[ылъ] на право, а у нея налево, и толстыя губы. Въ ней даже не было ничего фамильнаго общаго съ наружностью моего друга. Все, что было въ ней хорошаго, былъ голосъ, выраженiе доброты, прелестный бюстъ и опять та же безпричудливость, простота и логичность въ манерахъ, такъ что, какъ я ни старался настраивать себя на то, что она она — я не могъ и идеальный образъ мой никакъ не хотелъ слиться. —
встала, сложила работу и сказала, что пора идти спать.
— «Ну, я очень рада, Nicolas, сказала она, целуя въ лобъ сына и подавая мне руку: что вы у насъ будете. Въ ваши года дружба хорошая вещь, славная вещь».
Лиза тоже подала мне руку.
У N. [?] было две комнаты — спальня и кабинетъ. Василiй постелилъ мне на диване въ кабинете, но я пошелъ въ спальню и сиделъ тамъ на к[ровати] у Дмитрiя. Мне хотелось поговорить съ нимъ о его семействе, разсказать ему, какъ понравился мне этотъ новый для меня бытъ, но я не решался начать разговоръ объ этомъ, особенно когда приходила мне мысль о сонетке, и думалось, что Д[митрiй] вследствiе именно этой сонетки переменилъ мненiе обо мне и, увидавъ меня въ обществе, какъ я застенчивъ и стыдливъ, раскаивается, что онъ представилъ меня. — Я несколько разъ собирался начать говорить ему про его мать и сестру, придумывалъ фразы и открывалъ ротъ, но потомъ приходило въ голову, что онъ можетъ подумать, и останавливался. Дмитрiю тоже верно хотелось спросить мое мненiе о своемъ семействе, но онъ не решался, и обещанiе наше все говорить другъ другу не исполнялось, но мне кажется, что мы все-таки безъ словъ понимали другъ друга и были откровенны, а что есть вещи, которыя лучше не говорить. То, что я пришелъ къ нему въ спальню, то, что мы помолчали минутъ 5, избегая взглядовъ одинъ другаго, имело большое для насъ значенiе. —
Глава 6-я. Трубка. <Ложь>. Я хочу убедиться въ
(Въ след. главахъ: 1) деньги, 2) ложный стыдъ).
Уже первое правило, которое я задавалъ себе для будущей жизни, — усовершенствованiе, я не исполнилъ въ первый день моего переезда къ Нехлюдовымъ. Мы заболтались такъ долго свечера, что проснулись, когда солнце уже было высоко, и то Дмитрiй разбудилъ меня. И голова была тяжела, и въ теле б[ылъ] какой-то нездоровый жаръ. Первая мысль моя при пробужденiи была, что я большой и на свободе. Никакая мысль не лезла мне въ голову, къ каждой примешивалось сознанiе свободы и желанiе доказать другимъ и еще более убедиться самому, действительно ли я такой же большой, какъ другiе. Первое выраженiе этой мысли было то, что я пилъ чай, не одеваясь, и курилъ трубку, кот[орую] взялъ у Дмитрiя, и раскашлялся и раскраснелся такъ, что думалъ, я задохнусь, но сказалъ, что это ничего безъ привычки, но что я куплю себе табаку и трубку и, когда буду одинъ, буду понемножку прiучаться къ табаку. Часовъ въ 12 пришелъ Д[убковъ], и мы такъ, не одеваясь, сидели до самаго обеда, болтали глупости, и мы съ Д[митрiемъ] были совершенно другими людьми, чемъ вчера вечеромъ. Меня мучила мысль, что верно еще я не совсемъ большой или хуже другихъ, что не могу курить Жуковъ табакъ также, какъ они, и въ тотъ же день пошелъ на Арбатъ, купилъ у Бастанжогло на 5 рублей ассигнацiями Жукова табаку, 2 стамбулки и черный липовый чубукъ, накурился одинъ въ комнате Дм[итрiя] до того, что голова у меня пошла кругомъ, что я испугался, взглянувъ на свое бледное, какъ полотно, лицо въ зеркало, и что, наконецъ, меня вырвало! Я помню, въ какомъ я ужасномъ положенiи былъ съ полчаса времени после этаго. Я лежалъ на диване, надъ тазомъ; вокругъ меня на полу валялась вонючая трубка и окурки; голова ходила кругомъ, ужасно тошнило, и вся внутренность поднималась. Безсмысленно вперивъ мутные глаза въ начатую четверку табаку, стоявшую на стуле, съ тупымъ вниманiемъ глядя на 2-хъ львовъ, поддерживающихъ гербъ В. Ж[укова], и читая и перечитывая надпись «лучшiй американскiй табакъ», я съ отчаяньемъ въ сердце и съ маленькимъ страхомъ даже за свою жизнь думалъ, что нетъ, не большой еще я, и что видно, не быть мне никогда большимъ, какъ другiе, и не пускать никогда длинныхъ струекъ дыма черезъ русые усы и никогда, никогда видно не суждено мне затягиваться. —
(Въ деревне женитьба отца на женщине низшаго круга роняетъ отца во мненiи сыновей, темъ более, что лишаетъ ихъ последней надежды на его состоянiе, уже ненадежное какъ игрока. Холодъ между отцомъ и сыновьями, откровенный разговоръ объ этомъ предмете между братьями, раззоренiе отца и самопожертвованiе детей, но невозможное вполне, потому что они начали жить. Владимиръ судитъ холодно и отказываетъ, потому что не можетъ. Николай сентиментальничаетъ, обещаетъ и не исполняетъ, потому что не можетъ. В[ладимиръ] женится и поправляетъ отца. Николай оригиналъ.)
За обедомъ, который также, какъ и все Нехлюдовское, носилъ на себе какой-то особенный отпечатокъ строгости, простоты и изящества, Катерина Дмитрiевна спросила у Дм[итрiя], когда онъ легъ спать, и когда я, думая сказать прiятное, объяснилъ, что мы съ нимъ болтали до 2-хъ часовъ ночи и встали въ 10, она, не отвечая мне, серьезно обратилась къ Дмитрiю и, какъ-то особенно пристально глядя на него, внятно и съ разстановкой сказала ему.
— «Я прошу тебя, Дмитрiй, никогда не ложиться позже 12 и всегда вставать раньше 8-ми. Обещаешь?»
— «Обещаю, maman», отвечалъ онъ серьезно.
Темъ разговоръ ихъ объ этомъ и кончился, но меня ужасно покоробило отъ него.
— «А знаешь, нынче вечеромъ я въ первый разъ пью чай въ саду, въ тетинькиной беседке», сказала М-[mе] Нехлюдовъ. М[-mе] К. [?] и Капустинъ обещались прiехать ко мне — я ихъ угощиваю воздухомъ.
«Смотри же, Митя, и вы, господа», сказала Лиза, къ великой радости моей, смешивая въ одно вы меня и большаго Дубкова: «не оставайтесь долго на этомъ гуляньи». — Она знала, что мы собирались после обеда, по предложенiю Дубкова, на гулянье на Пресненскiе Пруды. —
— «А вы?» спросила она у меня.
— «Я никакъ не могу, потому что вечеромъ меня звали Валахины», сказалъ я, и это не только была совершенная ложь, но я даже 2 года не видался съ Валахиными, но потому ли, что нынче утромъ я думалъ о томъ, съездить ли мне или нетъ съ визитомъ къ Валахинымъ, или потому, что я полагалъ, это мне придастъ значенiе, что В[алахины] звали меня, или просто потому, что я думалъ, хорошо будетъ показать, что я не слишкомъ радуюсь приглашенiю, что не вы, молъ, одне только желаете меня видеть, дело только въ томъ, что солгалъ самымъ отчаяннымъ и безпричиннымъ образомъ и тотчасъ же покраснелъ и сконфузился такъ, что наверное все заметили, что я лгу. Я даже заметилъ, что Лиза и Д[митрiй] отвернулись отъ меня и заговорили о другомъ съ выраженiемъ, к[оторое] я впоследствiи часто замечалъ въ людяхъ, когда очень молодой человекъ начинаетъ очевидно лгать имъ, и которое значитъ: зачемъ онъ, бедный, лжетъ, изъ чего онъ старается, ведь мы знаемъ, что онъ лжетъ.
Потомъ я узналъ, что В[алахиныхъ] не было въ городе, и что Н[ехлюдовы] должно быть знали это.
Ни въ детстве, ни въ отрочестве, ни потомъ въ более зреломъ возрасте я не замечалъ за собой порока лжи, напротивъ даже — могу похвалиться — былъ всегда слишкомъ правдивъ и откровененъ, но въ первую эпоху юности, признаюсь, на меня часто находило это странное желанiе безпричинно лгать самымъ отчаяннымъ образомъ, отчаяннымъ потому, что я лгалъ въ такихъ вещахъ, въ кот[орыхъ] ужасно легко было поймать. Мне кажется даже, что тщеславное желанiе выказаться темъ, чемъ не есть, соединенное съ неопытностью въ жизни, надеждою солгать безнаказанно, не бывъ пойману, и были причиною этой странной слабости. — Мне бы было гораздо веселей оставаться у Нехлюдовыхъ, какъ приглашали меня, но мысль, что я буду на гуляньи ходить съ адъютантомъ, и что, можетъ-быть, въ этомъ-то выгодномъ для меня положенiи буду я встреченъ ею, и начнется, доставляли мне такое наслажденiе, и вообще влiянiе Дубкова, кот[орое] было необоримо на меня во время дня и въ обществе, сделали то, что я просилъ Д[митрiя] ехать съ нами, и мы тотчасъ после обеда отправились гулять подъ музыку на Пресненскiе Пруды. — Гулянье это однако не доставило мне слишкомъ большаго удовольствiя. Сначала мы подъ музыку ходили по дорожкамъ. Дубковъ стучалъ саблей, кланялся знакомымъ, говорилъ съ женщинами, и я находился въ какомъ-то торопливомъ, безпокойномъ состоянiи духа, ничемъ не могъ наслаждатся, такъ постоянно, неотвязчиво занимала меня мысль о своей персоне. Я боялся не отстать или не опередить Д[убкова] и Н[ехлюдова], чтобы не подумали, что я посторонiй; боялся и слишкомъ близко ходить съ ними, чтобы они не подумали, что я считаю за честь быть съ ними на ноге равенства; я боялся ходить, слишкомъ гуляя, боялся и быть слишкомъ развязенъ; я боялся говорить слишкомъ много, боялся молчать слишкомъ долго. Когда подходили ихъ знакомые, я боялся, чтобы они стыдились за меня. Потомъ мы пошли въ кофейную играть на бильярде. Тамъ мне стало еще хуже; мне казалось, что все решительно смотрятъ на меня и удивляются, какимъ образомъ и зачемъ попалъ я въ такое место, особенно когда я сталъ играть съ Д[убковымъ] и, вместо [того], чтобы толкать шаровъ, ездилъ кiемъ вскользь по нимъ, и какой- то баринъ, сидевшiй тутъ же въ шляпе, строго смотрелъ на меня.
— «Ну что за охота тутъ быть, сказалъ Д[митрiй], пойдемте лучше въ садъ и велимъ туда себе чаю дать».
— «Пойдемъ, сказалъ Д[убковъ], только надо заплатить».
Я вызвался заплатить за все, желая хоть этимъ дать почувствовать, что я тоже не пешка, и Дубковъ позволилъ мне доставить себе это удовольствiе, но и тутъ, когда я подошелъ къ- стойке и почему-то дрожащими и неловкими руками сталъ вынимать бумажникъ съ птицей, подаренный мне еще К[арломъ] И[вановичемъ], мне стало ужасно совестно, и я все боялся, что я что-нибудь не такъ делаю, особенно когда буфетчикъ гордо оттолкнулъ 2-хр[ублевую] беленькую, которую я предложилъ ему, говоря, что у него нетъ мелочи. —
За чаемъ на зеленыхъ скамеечкахъ подошелъ къ намъ старшiй Ивинъ, который былъ уже въ 3-мъ курсе, носилъ заломленную назадъ фуражку, затасканный сюртукъ, брилъ бороду и пользовался репутацiей отличнаго студента и лихаго малаго. Онъ очень обрадовался, увидавъ меня студентомъ, обращался со мною по товарищески, подселъ къ намъ и велелъ дать полбутылки шампанскаго, чтобы поздравить меня. Мне то же хотелось сделать, но я не смелъ сказать это при всехъ, всталъ и, отозвавъ всторону слугу, попросилъ его, чтобы онъ и мне принесъ полбутылку шампанскаго. Но потомъ, когда онъ отошелъ несколько, догналъ его и сказалъ, чтобы онъ принесъ даже целую. Мне это очень было прiятно, но только когда принесли эту бутылку, и все посмотрели другъ на друга, я покраснелъ ужасно и желалъ бы провалиться сквозь землю.
— «А это Nicolas мундиръ иногюрировать хочетъ», сказалъ Д[убковъ] славно!»
я опять солгалъ самымъ наглымъ образомъ, сказавъ, что у меня еще довольно, тогда какъ это была последняя бумажка изъ 75 рублей, данныхъ мне отцомъ на дорогу, потому что утромъ, когда я ходилъ покупать трубки и табакъ, я купилъ на 15 рублей машинку для зажиганiя, которая въ этотъ же день и сломалась и вовсе не нужна была мне.
Но зато последнее впечатленiе мое было чрезвычайно прiятно. Д[убковъ] какъ то больше оказывалъ мне вниманiя, чемъ прежде. Было ли это следствiе того, что я такимъ молодцемъ расплачивался, или что онъ увиделъ, у меня б[ылъ] такой знакомый и на ты, какъ Ивинъ, но только передъ темъ, какъ намъ разъезжаться, онъ третировалъ меня совсемъ по товарищески, говорилъ мне «ты». Какое-то особенно прiятное чувство самодовольства и гордости разливалось во всемъ моемъ существе, когда онъ говорилъ мне такъ, но я, какъ ни сбирался, все таки не смелъ сказать ему тоже «ты».
Примечания
127. [Останьтесь обедать с нами, милый князь,]
128. [Я поговорю об этом сегодня вечером с вашей матерью.]
130. [в три четверти.]
131. Первоначально было: Арнольдани
132. [Вам,]
133. [Молодая девушка с черными глазами]
135. [вы должны быть маленьким чудовищем совершенства.]
136. [мы можем протянуть друг другу руку, мой дорогой.]
137. [не на шутку,]