Отрывки рассказов из деревенской жизни

ОТРЫВКИ РАССКАЗОВ ИЗ ДЕРЕВЕНСКОЙ ЖИЗНИ.

1.

Все говорятъ: не делись, не делись. Терпи, а не расходись. Что поделился, то разорился. Такъ и старики говорятъ, въ старину не делились – богаче жили; и[1] миръ судитъ, чтобы больше двойниковъ или тройниковъ было; – было бы кому мiрское дело потянуть; такъ и господа начальство судятъ. Особенно старые господа. Какъ кто делиться вздумаетъ, посекутъ обоихъ, да и велятъ опять вместе жить. – А опять придешь, опять тоже будетъ. —

А настоящее дело, другой разъ дележъ баловство, а другой разъ не миновать делиться, брату ли съ братомъ или отцу съ сыномъ. Что больше вместе жить, то греха больше. Все больше отъ бабъ, говорятъ, дележъ бываетъ. Другой разъ и не отъ бабъ, да не миновать делиться. Такъ-то съ Сергеемъ Резуновымъ было.

Остался Сергей после отца сиротой, всего годочковъ 6 отъ роду. Прозвище его настоящее Трегубой; такъ его отца звали, а ужъ Резуновымъ онъ по вотчиму называться сталъ. – Отчего Трегубой померъ, Богъ его знаетъ; говорили старухи умныя (они все знаютъ, старухи), говорили, что его въ Саламатине баба испортила, только[2] не верю я что-то бабамъ, а должно простудился, горячка или[3] другая болезнь отъ Бога была. Мужикъ онъ былъ одинокой, бедный, остались после него молодайка вдова, да трое сиротъ, Сережка, да две девочки. И померъ то въ самое голодное время передъ осенью. Хоть по мiру иди. Спасибо, господскiе были, хоть плохи-плохи, а сходила къ прикащику, велелъ отсыпное выдавать, на вдову два пуда, да на детей полтора.

[4]Кто Сергея Резунова зналъ большимъ, старымъ, тому трудно подумать, какой онъ былъ маленькимъ Сережкой. Старый Сергей былъ мужикъ акуратный, невысокой не малый, и не худощавый не толстый, а середка на половине. Волосы на голове были русые, не курчавые, такъ мочалками висели, все въ глаза попадали; бородка была небольшая клиномъ, на щекахъ вовсе волосъ не росло, и когда я его зналъ, то ужъ много седыхъ волосъ было; носъ былъ загнутой крюкомъ, и поперекъ и подъ глазомъ шрамъ былъ, еще мальчикомъ[5] топоромъ разрубили; ротъ былъ небольшой, акуратный: какъ засмеется, <бывало, такъ всемъ весело станетъ;> зубы белые, ровные. Только смеялся онъ не часто, нешто когда выпьетъ, а то больше мужикъ серьезной былъ. Засунетъ, бывало, персты большiе за кушакъ: – «ну что, милый человекъ», – такая у него поговорка была, и что ему не скажи, всякое дело разберетъ и докажетъ.

Рукопись отрывка рассказов из деревенской жизни: „Это было в субботу“.

Такъ кто его такимъ то зналъ, тому трудно подумать, какой такой былъ Сережка сиротка, когда его еще отъ земли не видать было.

А былъ онъ маленькой, белоголовый, пузатый парнишко, и повеса былъ, за то и много его тогда мать била. Нужда, горе, а тутъ еще дети. Прибьетъ, бывало, съ горя, а потомъ и самой жалко. —

Вотъ въ те то поры, когда еще его отъ земли не видать было, помнитъ онъ, что пришелъ къ нимъ разъ въ избу соседъ, дядя Θедоръ. – Дело было осенью, съ хлебомъ убрались, народъ дома былъ. – Пришелъ дядя Федоръ пьяный, ввалился въ избу: «Марфа, а Марфа, – кличетъ, – иди угощай меня, я женихъ пришелъ». – А Марфа на выгоне замашки стелила. Сережка игралъ съ ребятами на улице, увидалъ дядю Федора, за нимъ въ избу пошелъ, черезъ порогъ перешагнулъ, а самъ руками за него прихватился, – такой еще малый былъ.

– Кого тебе, дядюшка?

– Где мать?

– На старой улице замашки стеле.

– Беги, покличь ее, я тебе хлебца дамъ.

– Не, не дашь, ты намеднись Ваську побилъ.

– Беги, кличь маму, постреленокъ, – да какъ замахнется на него. – О! убью, трегубое отродье! – да какъ закотитъ глаза, да къ нему. Пошутить что ли онъ хотелъ, только Сережка не разобралъ, вывернулъ глаза, глянулъ на него, да опять на четверенькахъ черезъ порогъ![6] – Что ты, чего, сердешный, – бабка встретила, спрашиваетъ; такъ только глянулъ на нее, еще пуще взвылъ, прямо къ матери; подкатился къ ней клубочкомъ, уцепился зa панёву и хочетъ выговорить – не можетъ, какъ что душитъ его. —

Марфа глянула на него, видитъ плачетъ.

– Кто тебя? Что не сказываешь? Кто, говорю?

– Мамушка!… Трегубой… сказалъ… убить хоче… пьяный такой… къ намъ… намъ въ избу зашелъ… – А самъ панёву не пущаетъ. Она его отцепитъ, а онъ зa другое место перехватитъ, какъ колючка какая. Разсердилась баба, ей немного ужъ достелить оставалось,[7] пошла къ пучку, а онъ на ней виситъ. Прибила опять. – Кто тебя, сказывай, – говоритъ.

– Дядя Федоръ… въ из… избу пришелъ… – ужъ насилу-насилу выговорилъ.

Какъ поняла мать, недославши толкнула его отъ себя, бросила, одернула паневу и пошла въ избу. —

A дело такъ было. Федоръ Резуновъ[8] прошлой осенью сына женилъ и на него землю принялъ, а въ зиму свою хозяйку схоронилъ. Вотъ онъ и ходилъ къ прикащику, что, молъ, тяжело безъ бабы землю нести, да и что годовъ ему много, не сложутъ ли землю. «Я, – говоритъ, – и безъ земли вашему здоровью радъ стараться. Какая плотницкая работа будетъ, все могу сделать». – Мужикъ на речи ловкой былъ, хоть кого заговоритъ. Да не поддался на этотъ разъ прикащикъ, говоритъ: «Ты еще молодъ, всего 42 года, а что жены нетъ, такъ у насъ невестъ не искать стать, вонъ Трегубая Марфутка вдова, таковская по тебе старику». – Такъ-то дело и порешили, и Марфу призывали, и старики сказали, что дело. Вотъ Федоръ то съ утра, заместо на работу, въ кабакъ пошелъ съ проезжимъ извощикомъ, а теперь самъ сватать пришелъ. – Какъ у нихъ тамъ дело было, Богъ ихъ знаетъ; Марфутка поплакала, поплакала, походила, покланялась, а конецъ делу былъ, что передъ Покровомъ повенчали. —

Какъ пошла отъ него мать, Сережка легъ на брюхо и все кричалъ, до техъ поръ, пока мать было видно; какъ зашла она зa плетень, онъ пересталъ, повернулся на бокъ и началъ[9] обтирать слезы. Руки все замочилъ. Обтеръ объ землю и опять зa глаза – все[10] лицо вымазалъ. Потомъ взялъ сухую былинку и сталъ ковырять ей по земле: [11] выкопаетъ ямку, да туда слезъ, а не достанетъ, – поплюетъ. – И долго тутъ на выгоне лежалъ Сережка и думалъ свою думу о матери и дяде Федоре и о томъ, зa что его дядя Федоръ убить хотелъ и зa что мать прибила. – Онъ припомнилъ все, что зналъ о матери и дяде Федоре, и все не могъ ничего разобрать. Помнилъ онъ, что мать ездила въ Троицу къ обедне и изъ церкви вывела его и села у[12] богадельни подъ навесъ съ кумомъ и говорила многое о Федоре, о муже, о детяхъ. Помнитъ онъ, что кумъ все приговаривалъ одно: «Тетушка Марфа! сводныя дети – грехъ только», – и что мать говорила: «чтожъ, коли велятъ». – Потомъ помнитъ, что мать ходила на барской дворъ, пришла оттуда въ слезахъ и побила его за то, что онъ на лавке лежалъ, и въ этотъ же вечеръ сказала ему, что вотъ, дай срокъ, Федоръ Ризуновъ тебя пройметъ, – и тутъ же стала целовать его и выть. —

Потомъ помнитъ, что девчонки дразнили его Ризуновымъ пасынкомъ, и хотя онъ не понималъ, къ чему клонило, онъ плакалъ, слушая ихъ. А тутъ еще самъ Федоръ убить хотелъ. Во всемъ былъ Федоръ, и онъ ненавиделъ его. Онъ сталъ думать, какъ бы ему извести Федора; убить? отравить? испортить? – Тутъ девчонки съ хворостинами, загоняя скотину, вышли изъ подъ горы. – «Что, али вотчимъ Федька побилъ?» – Онъ молчалъ, они потрогали его. Онъ схватилъ камень и пустилъ въ нихъ – девки стали прыгать и кричать.[13] Онъ бранился, потомъ заревелъ. Бабы прогнали девочекъ. Старшая, Парашка прошла съ скотиной. – «Чего ты?» – Сережка разревелся и разсказалъ, какъ хочетъ погубить. Парашка сказала, что испортить надо. «Пойти къ дедушке Липату». Странница пришла. Они ей открылись, она научила терпеть. Мать погнала скотину загонять. Уложила спать, за нее завалился. —

После Покрова женили. Сережка виделъ, какъ одели мать, какъ она выла, какъ пили мужики, и его къ нимъ перевели. Девчонка злая Ризуновыхъ, мокрая. – Разъ пришелъ домой пьяный Ризуновъ. – «Зачемъ обедъ не готовъ?» – «Ты не велелъ ждать, и мы поели». – «Ахъ ты такая-сякая, трегубое отродье накормила. Известно, такъ вотъ я убью его», – схватилъ топоръ, да на С[ережку]. Сережка обмеръ: «батюшка, дай помолиться». Терпеть [?]

2.

«Али давно не таскалъ!» – сказалъ мужикъ съ обмерзлыми сосульками на бороде и усахъ, входя вечеромъ въ избу и обращаясь къ бабе. Онъ только что поскользнулся въ сеняхъ и едва удержался о притолку. – «Опять налили сенцы, идолы!» – «А ты ушатъ починилъ, чтоли?» – сказала баба. – «Ноне бабы 5 разъ за водой ходили, что принесутъ, половина вытечетъ». – «Начинишься на васъ, чертей. Космы повыдергаю, такъ не потечетъ». – Мужикъ прiехалъ изъ лесу не въ духе: караульщикъ засталъ его накладывающимъ молодые дубочки, которыя онъ срубилъ въ господскомъ лесе, и содралъ съ него на косушку.

Кроме того онъ поскользнулся. Баба видела, что дело плохо, и лучше молчать.

[14]Мужикъ молча разделся, поужиналъ съ семьей. Сынъ, пришедшiй съ господской молотьбы изъ села, за ужиномъ разсказалъ новость. Въ риге сказывали – баринъ прiехалъ. – «О!» – сказалъ старикъ. – «Мужики гутарили, опять хочетъ землю отрезать. Къ Посредственнику ездилъ. Михайла говоритъ, ничего не будить». – «Какой Михайла?» – «Сидоровъ – грамотный что ли онъ, – сказывалъ, ничего не будеть, потому, – мужики свово планту не покажуть, а когды царская межевка придеть, годы пущай режуть, – отъ Царя землемеръ все укажеть, всю землю отхватють господсткую»…

[15]– «Потому, говорить, комедатраная [?] межевка пойдеть, а на эвту согласiя не сделають…»

Старикъ радостно усмехнулся. – «Съ весны тожъ прiезжалъ, – сказалъ онъ, – какъ маслилъ, небось дураковъ нашелъ, – съ чемъ прiехалъ – съ темъ уехалъ»… Василiй продолжалъ: «Михайло сказывалъ, баринъ-то старшину чаемъ поилъ, – слышь, хочетъ тапереча всю землю въ пруценту укласть. Старшина сказывалъ, мiръ очень обиждается». – «Охъ, Господи, сказалъ [старикъ], рыгая и крестясь – «креста то нетъ на людяхъ», – и онъ вылезъ изъ за стола. «Завтра сходку собрать велели», – прибавилъ Василiй. – Черезъ 5 минутъ лучина затухла, и 12 душъ Семеновой семьи (такъ звали старика) захрапели въ 7 арш[инной] избе.

Семенъ жилъ на хуторе, поселенномъ летъ 15 тому назадъ въ 5 верстахъ отъ села и состоящемъ изъ 4 дворовъ. Баринъ же остановился въ усадьбе, въ селе. Баринъ несколько месяцевъ тому назадъ[16] неожиданно получилъ это именье въ насле[дство]. [Онъ служилъ][17] по другому именiю (за 100 верстъ отъ этаго) посредникомъ, и посредникомъ заслужившимъ негодованiе дворянства. Онъ прiезжалъ въ первой разъ весною съ темъ, чтобы облагодетельствовать крестьянъ и доказать, что, проповедуя уступки крестьянамъ, онъ самъ и на деле готовъ ихъ делать, – что ему было въ особенности легко, такъ какъ онъ былъ богатъ, никому не долженъ, одинокъ, и именье это свалилось ему съ неба. Онъ предлагалъ крестьянамъ перейти съ барщины на оброкъ, оброкъ съ излишней сверхъ надела землей полагалъ навсегда ниже Положенiя и, для того чтобы крестьяне всегда могли заплатить оброкъ, предлагалъ оставить барщинскую работу, только оценивъ ее въ деньги, такъ что при этой оценке мужикъ съ бабой, ходя на барщину, зарабатовалъ весь оброкъ меньше чемъ въ полгода трехдневной барщиной.

– «Что взялъ? Съ чемъ прiехалъ, съ темъ и уехалъ…»

Теперь баринъ прiехалъ опять съ темъ, чтобы покончить дело съ этимъ именiемъ, и воспользовавшись

3.

Прежде всехъ вернулись въ деревню плотники. – Это былъ сборный народъ: рядчикъ былъ изъ города, а ребята, кто дальнiе, кто соседнiе, двое было изъ этой деревни. —

Плотники подошли къ Родькиному двору (Родивонъ держалъ чай, вино, и на квартиру пускалъ), поклали въ амбаръ топоры и пилы и вышли на крыльцо и на улицу. Одинъ только <высокой, плечистый малый> Лизунъ не входилъ въ сенцы, не вытаскивалъ своего топора изъ за кушака и не убралъ своей поперешной пилы и полусаженя, а прислонилъ ихъ къ углу иструба. Лизунъ селъ на низкую завалину у избы, <такъ что высокiя колени его доходили почти до плечъ>, взялъ въ свои загорелыя и поросшiя волосами руки соломинку, сталъ ломать ее и запелъ песню, такъ складно, громко, что две старушки у соседей высунулись посмотреть, кто поетъ. Ребята ждали хозяина къ разчету, кто хотелъ домой идти на праздникъ, кто такъ деньжонокъ попросить хотелъ, а кто такъ посчитаться только. Лизунъ же поутру на работе повздорилъ съ хозяиномъ и вовсе хотелъ разсчета. Накануне хозяинъ къ начальству зa деньгами въ городъ ездилъ, а ребятъ Лизуну приказалъ; въ суботу прiехалъ, работа непоказалась ему, сталъ ругаться: «ты, молъ, съ ребятъ магарычь взялъ, вы де мне 25 рублей въ день стоите, а ничего не сработали, да дерево перерезали, оно мне 5 рублей стоитъ». Все это было правда, ребята все знали, что они половину дня провели въ кабаке, куда ихъ свелъ Лизунъ: —

– Коли ты рядчикъ, такъ самъ смотри, а я твоей работы не испортилъ. Самъ тебе укажу, какъ работать надо, – сказалъ Лизунъ. Да тутъ же про кашу сказалъ, что ребята голодные отъ обеда встаютъ. – Давай разсчетъ; не хочу у тебя работать.

[18] сделать и потому въ хозяине не нуждался. – Одинъ изъ плотниковъ селъ подле Лизуна. Лизунъ кончилъ песню и подмигнулъ.

– Такъ то. Аль взаправду разсчетъ возьмешь?

– А ты какъ думалъ, – сказалъ Лизунъ, – кланяться стану? —

– Чтожъ, домой пойдешь?

– А что мне домой идти. Аль светъ клиномъ сошелся, что окромя на мосту работы нетъ.

– Вишь, мужикъ строиться хочетъ, – сказалъ онъ, показывая на Ермилину избу напротивъ, подле которой лежалъ заготовленный лесъ, – ужъ какъ просилъ, подряжусь, да и поставлю избу мужику, плотниковъ найму. Я гляну, такъ знаю, какъ работу начать.

– Что и говорить, – сказалъ плотникъ. – Однако видно было, что мудрено это ему показалось, чтобы Лизунъ могъ обнять такое дело. —

Старикъ Ермилъ вместе съ рядчикомъ подходили къ Родьке.

– Вишь кособрюхой чортъ, – сказалъ Лизунъ, отвернувшись, но когда мужики подошли ближе и пок[лони]лись, плотники тоже приподняли шапки, а Лизунъ свою[19]

Ермилъ рядилъ плотника построить ему маслобойню. Лизунъ проворно всталъ и толкнулъ локтемъ мужика; «не кончай, дядя Ермилъ, я дешевле возьму». – Дядя Ермилъ оглянулся на Лизуна и на рядчика, который входилъ въ избу. – «Да ведь ты на мосту подряженъ?» – «То на мосту, а теперь маслобойню построю, своихъ ребятъ Мисоедовскихъ приведу, противъ его дешевле возьму и какъ должно произведу». – «Дело такое – известно, – сказалъ Ермилъ, вглядываясь въ новаго рядчика. Онъ недоверялъ ему, видно было. – Только не рядись, а я къ тебе приду, спасибо скажешь». —

– Ну что, Федюха, или деньжонокъ попросить хочешь? – сказалъ рыжiй рядчикъ, когда Лизунъ, помолясь Богу, подошелъ къ столу и положилъ на него шляпу. Рядчикъ былъ въ хорошемъ духе, и ему не хотелось отпустить лучшаго работника. Онъ сиделъ за столомъ въ переднемъ углу и, снявъ обе руки съ стола, запустилъ большiе персты за кушакъ, чтобы не мешать хозяйке, собиравшей ему самоваръ и соскребавшей ножемъ передъ нимъ. Онъ думалъ себе: «Малый молодой – пошалилъ. Ну, побранилъ, да и будетъ. А такого плотника не скоро найдешь». Но Лизунъ сейчасъ сметилъ, что можно понатянуть хозяина. Онъ, не глядя въ глава хозяину, взялся за кушакъ, повертелъ его на теле. —

– Что следуетъ отдай, Кузьма Кирилычъ, съ Миколы 5 не– дель и 6 дёнъ.

– Вотъ вы все такъ то, – сказалъ Кирилычъ, – чемъ бы тебе соблюсти хозяйское дело, чтобы прибавку получить, а вы какъ бы похуже; ведь обидно, – прибавилъ онъ, обращаясь къ Ермилу. Онъ все еще хотелъ умаслить Лизуна.

– Дело хозяйское, – отвечалъ Лизунъ. – Худо, такъ не надо. А на мой разумъ, лучше нельзя, какъ я работалъ. Какъ еще тебе работать? Ужъ я ли не мастеръ, я ли не старался, какъ для себя, такъ и для хозяина, такъ и ребятамъ говорилъ. Какъ работа спорится, такъ и работникамъ и хозяину весело.

– Известно, коли хозяину барышей не будетъ, то и работникамъ платить нечемъ. – То-то глупъ ты бываешь!

– Нетъ, братъ, я не глупъ, а я такъ уменъ, такъ уменъ, что поищешь.

– Мягко стелешь, жестко спать. Намеднись отъехалъ по дельцу въ городъ, безъ себя этому молодцу приказалъ, – говорилъ рядчикъ, обращаясь къ Ермилу, – такъ веришь ли, въ целый день только и добра изделали, чтобы два дуба перерезали, – я ихъ на сваи готовилъ, а они на перемета разрезали.

Еще двое ребятъ плотниковъ вошли въ избу, помолились образамъ, и сели на лавку подъ полати, дожидаясь своей очереди. Ермилъ всталъ и вышелъ. – «Считайтесь, считайтесь, а я ребятъ проведаю, съ пахоты не прiехали-ль». —

– Молись Богу за 40, – сказалъ рядчикъ, останавливая его и подставляя руку. Лизунъ подмигнулъ. – «Видно будетъ, завтра праздникъ», – сказалъ Ермилъ и вышелъ. —

– Такъ-то, – сказалъ рядчикъ, разглаживая полотенцо, которое постелила хозяйка. Лизунъ при ребятахъ сталъ говорить иначе. —

– Вотъ что, Кузьма Кирилычъ, твое дело, известно, хозяйское, а того ты не подумалъ, что съ меня спрашиваешь, а жалованье мне наравне съ другими платишь. Разве меня съ Мишкой али Петрухой сравнять? Онъ плотникъ, и я плотникъ. А ему не прикажешь смотреть. Что онъ день проработаетъ, то я до завтрака сделаю. – Платить хочешь по 7 гривенъ на день, а тоже спрашивать хочешь. Давай 10 целковыхъ на месяцъ, я тебе одинъ всю работу изделаю, – какъ скажешь, такъ и сделаю. Хошь въ месяцъ разъ[20] наезжай – ничего не испорчу. Такъ то. Давай 10 целковыхъ, а по той цене я жить не стану.

[21]Рядчикъ просилъ Лизуна остаться по дешевле, хотелъ его словами закидать, но Лизунъ его закидалъ еще ловчее. Рядчикъ сердился, и Лизунъ сердился еще больше. Рядчикъ ругнулъ его разъ (сукинымъ сыномъ), Лизунъ тотчасъ же отвечалъ: «самъ съешь». – Наконецъ стали считаться. Хозяйка принесла счеты, но Лизунъ уже въ голове разсчелъ все по днямъ,и все было такъ точно верно. Только споръ былъ о томъ, что рядчикъ хотелъ за прогулъ вычесть два дня. – «Э! братъ, Кирилычъ, – говорилъ Лизунъ,—[22] – Не для заду, а для переду, придется еще поработаю у тебя». – Рядчикъ согласился, но Лизунъ еще просилъ[23] на водку. «Сослужу еще службу и Лизуну спасибо скажешь, ужъ двугривенничекъ прикинь, Кирилычь. Право. Ну! ребятамъ на меня глядючи веселей у тебя жить будетъ». – Кирилычь на двугривенный не согласился, но такъ какъ всехъ денегъ следовало 16 р. 70 к., то 30 к. онъ далъ на водку для ровнаго счета. И это онъ сделалъ отъ того, что Лизунъ такъ его окрутилъ словами, что при ребятахъ ему хотелось показать, что онъ разсчитываетъ безъ прижимки. – «Давай деньги». – У Кирилыча была только 50 р. бумажка. Онъ поверилъ ее Лизуну, и тотъ, завязавъ ее въ уголъ платка и положивъ платокъ въ шляпу, пошелъ въ кабакъ разменять. —

– Что топоромъ, что языкомъ, куды ловокъ малый, – сказалъ рядчикъ хозяину, когда Лизунъ ушелъ. Другiе ребята тоже стали считаться. Они не были такъ ловки, и съ ними хозяинъ совсемъ иначе обратился; однаго онъ вовсе обсчиталъ на три двугривенныхъ, а другому вовсе не далъ денегъ. Хоть у него зажитыхъ было 25 рублей и нужда была крайняя. —

4.

Какъ скотина изъ улицы разбрелась по дворамъ и разместилась по клетямъ, каждая штука въ свое место, такъ и народъ съ разныхъ сторонъ, кто съ пашни, кто съ моста (тамъ плотники работали), кто съ поля, кто изъ деннаго, разобрался каждый въ свое место. —

Молодой мужикъ плотникъ (у него на кушаке за спиной вместе былъ связанъ армякъ, полусажень и топоръ) подошелъ къ угловому дому, отъ проулка, и спросилъ хозяина.

– Ермилъ Антонычъ или не бывалъ еще?

– Еще съ утра въ Засеку на покосъ съ ребятами поехалъ, скоро прiедутъ, я чай. – Ты чей, родной? Кажись, Ясенской? – спросила старуха. Она была вдова, сестра хозяина.

– Мы плотники съ моста, – отвечалъ плотникъ. – Бабы на барщине что ль?

– Слышь, играютъ, – сказала старуха.

Хороводъ[24]

Изъ подъ горы поднимался мужикъ съ поля. Онъ сиделъ бокомъ на лошади запряженной въ сохе, жеребенокъ стригунъ бежалъ сзади. Мужикъ этотъ [былъ] Гараська, старшiй сынъ старика Капыла. Герасимъ[25] съ утра выехалъ въ поле, на дальнюю пашню. У нихъ тамъ три осьминника было незапаханныхъ, и отецъ велелъ ему ихъ запахать до вечера, а коли тяжело кобыле будетъ, такъ хуть 2. Герасимъ выехалъ рано; пашня была на западе съ сырцой; сошники онъ переладилъ и поперилъ дома и къ вечеру запахалъ все три. – Кто самъ не пахалъ, тотъ не знаетъ, какъ тело легко и душа весела, когда отъ зари до зари, одинъ, борозда за бороздой, подвигался на пашне, и работа спорилась, и дошелъ до другаго края, и борозда скосилась на уголъ, и уголокъ вывертелъ и подвязалъ сволока, подстелилъ подъ жопу армякъ и вовремя поехалъ къ дому, по пыли дороги бороздя за собой две черты сволоками, и по дороге домой со всехъ сторонъ попадаются мужики и бабы,[26] и со всеми весело шутится, какъ знаешь, что дело сделано, на пашню ворочаться уже незачемъ до Ильина дни.

[27]Герасимъ побалтывалъ ногой, обутой новымъ лаптемъ, по оглобле и пелъ песню. Завидевъ хороводъ бабъ, онъ почесалъ голову, замолчалъ и усмехнулся. Хоть и женатъ быль Герасимъ, а любилъ бабъ молодыхъ. Увидавъ плотника, Герасимъ скинулъ поджатую ногу съ спины лошади и соскочилъ. – «A! Лизунъ! <чортъ тебя возьми, что рано съ работы сошелъ, аль домой> курвинъ сынъ, аль разсчетъ взялъ, косушку поставить хочешь!» – Герасимъ засмеялся и треснулъ Лизуна по спине кнутовищемъ, – «то-то бы выпили, <умаялся целый день пахамши> съ работы-то».

5.

на день мiру косьбы. Господскiе луга тоже больше половины уже подкошены были. Дни стояли такiе красные, жаркiе, – чтò съ утра по росе подкосятъ, къ вечеру въ валы греби, а на другой день хоть въ стога кидай, и на небе ни тучки. А все народъ, сколько могъ, торопился за погоду убираться. И прикащикъ[28] очень хлопоталъ барское убирать, съ утра до ночи съ бабами, красный сталъ, потъ градомъ катится, рубаха разстегнута, все кричитъ, все съ палкой около бабъ ходитъ, съ тела спаль. Хоть не свое, а хозяйственное дело, какъ возьмешься за него, такъ не заснешь покойно, покуда не кончишь. – Не ты дело делаешь, a дело тебя за собой тянетъ. Богъ же далъ въ это лето, что было что косить, и грести, и возить. На тягло возовъ по 6 убрали, да еще въ Кочаке такая трава стояла, что на низу не пролезешь. Кроме покосовъ, тутъ же и пахота подоспела, а пахота крепка была, такъ что кто за погодой не успелъ, такъ сошники ломали и лошадей надсаживали на пашне.[29]

[30]Въ селе целый день было пусто, все были на работе, нешто какая баба хворая дома рубахи на пруду стирала или холсты стелила, да старики и старухи съ малыми ребятами. Только на барскомъ дворе, за прудомъ, народъ дома былъ. Тамъ, известное дело, какъ господа дома, – покосъ не покосъ, уборка не уборка: холопи, кучера, повара, садовники, дворовые – все одно дело делаютъ. Дело не делай, а отъ дела не бегай.

Пастухи свое время не пропустятъ; только солнышко стало за лесъ закатываться, ужъ завиднелась[31] пыль по большой дороге, и заслышалась скотина. Скотина ходила по отаве и въ неделю совсемъ другая стала – повеселела. Скотина въ деревне все одно, что часы в городе. Прогнали скотину, значитъ, пора и всемъ домой в деревню. Ребята заслышали скотину, переловили лошадей и поехали домой изъ деннаго. Бабы на барщине у выборного отпросились и съ граблями за плечами пошли хороводомъ къ дому. Мужики, кто дома на своей пашне пахалъ, подвяталъ сволоки, перевернули сохи и поехали домой. Косцы подняли армяки и кувшинчики и пошли домой. У богатыхъ мужиковъ бабы покидали дровъ въ печурку, чтобъ согреть похлебку на ужинъ.

Конец 1850-ых и начало 1860-ых гг., эпоха увлечения Толстого народной школой и его деятельности в качестве мирового посредника, является вместе с тем в его жизни эпохой особого интереса к народной жизни и быту, внимательного изучения их. Этот интерес, как всегда, нашел себе отражение и в художественном творчестве Толстого. К этому времени относятся несколько произведений, в основу которых легли наблюдения над окружающей его деревенской средой, над типами крестьян и дворовых. К числу таких произведений относятся: «Поликушка», «Тихонъ и Маланья», «Идиллия», а также несколько мелких набросков, представляющих собой отрывки из задуманных им рассказов из деревенской жизни. Таких отрывков сохранилось в бумагах Толстого пять. Все они заключают в себе только приступы к рассказу и не дают никакого представления об общей концепции авторского замысла; однако, несмотря на свою фрагментарность, они представляют несомненный интерес в качестве зарисовок с натуры, в которых отразились впечатления художника, вынесенные им из наблюдений над деревенской жизнью. Круг этих наблюдений строго ограничен: это – Ясная поляна и прилегающие к ней деревни и поместья, причем автор даже не пожелал чем-нибудь завуалировать непосредственные объекты своих наблюдений: поэтому в этих отрывках мы находим имена лиц и названия местностей, взятые автором непосредственно из окружающей его действительности. Точно датировать эти отрывки невозможно, в виду отсутствия указаний в дневниках Толстого или каких-либо других данных; время написания их определяется как приведенными выше общими соображениями, так и некоторыми внешними признаками: качеством бумаги, характером почерка и пр., заставляющими отнести их к концу 1850-ых или началу 1860-ых гг.

Все эти рукописи хранятся в архиве Толстого в Всесоюзной библиотеке им. В. И. Ленина.

1. «Все говорятъ: не делись…»

Выведенный в отрывке Сергей Резунов – действительное лицо, яснополянский крестьянин Сергей Федорович Резунов, плотник: он упоминается Толстым и в «Дневнике помещика» (1856 г.), а также в «Поликушке».

2. «Али давно не таскалъ…»

Рукопись (Папка XXI, 24), автограф Толстого, занимает полулист писчей бумаги, in-folio, без полей; бумага фабрики Никифорова-Новикова; нижний правый угол листа оборван, отчего пострадал также текст последних трех строчек первой страницы; вторая страница записана только наполовину, причем текст обрывается на полуфразе. Почерк по своему общему характеру сходен с почерком предыдущего отрывка. Помарок и поправок немного. Что касается датировки отрывка, то упоминание в нем о «посреднике» свидетельствует о том, что он не мог быть написан ранее мая – июня 1861 г., когда в Тульской губернии был введен институт мировых посредников, согласно указу 25 марта 1861 г. Рассказ о попытке помещика договориться с крестьянами относительно земли, может быть, представляет собой реминисценцию аналогичной попытки самого автора, относящейся, впрочем, к более раннему времени, к лету 1856 г. (см. «Дневник помещика» в 5 томе настоящего издания). Сам Толстой также служил мировым посредником по Крапивенскому уезду и так же, как и упоминаемый помещик, возбудил своей деятельностью негодование местного дворянства.

«Тихон и Маланья».

Впервые отрывок напечатан М. А. Цявловским в книге: «Л. Н. Толстой, Избранные произведения». Государственное Издательство М. -Л. 1927, стр. 124—126.

3. «Прежде всех вернулись…»

Рукопись (Папка 37, 26), Поправки вписаны между строк.

Упоминаемые в отрывке лица, несомненно, взяты из действительности.

Плотник Лизун, очевидно, из семьи Лизуновых, крестьян деревни Телятинки, в 3 в. от Ясной поляны.

Родивон – вероятно, Родион Кузьмич Копылов, ясно-полянский крестьянин, действительно торговавший вином и чаем и пускавший к себе приезжих на постой.

Старик Ермил – яснополянский крестьянин, Ермил Антонович Зябрев, родоначальник богатой крестьянской семьи, получивший по нему прозвище Ермилиных; один из его сыновей был бурмистром в Ясной поляне; другой – волостным старшиной.

– деревня в 7 в. от Ясной поляны.

Отрывок печатается впервые.

4. «Как скотина разбрелась…»

Рукопись (Папка 37, 26а), крупный и размашистый.

Упоминаемый в отрывке Герасим, – это яснополянский крестьянин Герасим Иванович Копылов, носивший прозвище «бабник»; упоминаемый в предыдущем отрывке Родион Копылов приходился ему родным племянником.[32]

Ясенки – деревня в 5 в. от Ясной поляны.

Отрывок печатается впервые.

5. «Это было въ суботу…»

(Папка 37, 26б), автограф Толстого, занимает два отдельных полулиста почтовой бумаги (4 страницы), такого же формата, цвета и качества, как и те, на которых написаны два предыдущих отрывка. Это обстоятельство, так же как и сходство почерка, заставляет думать, что эти три отрывка написаны приблизительно в одно и то же время, вероятнее всего в 1861—1862 гг.

Кочак – ручей, протекающий недалеко от Ясной поляны и впадающий в речку Воронку.

Впервые отрывок был напечатан по не совсем исправной копии в качестве варианта к рассказу «Тихон и Маланья» в изд. «Посмертных художественных произведений Л. Н. Толстого», под редакцией В. Г. Черткова и А. Л. Толстой. М. Том II, стр. 244—245.

1. Зачеркнуто: сходка

2. Зачеркнуто: порчи не бываетъ

3. Зачеркнуто: чахотка была

4. Зачеркнуто: Теперь мы Сергея Резунова знаемъ большаго, стараго, вотъ какъ вчера онъ отъ обедни шелъ.

6. Зачеркнуто: и ну реветь на всю улицу, а самъ

7. В подлиннике: оставалась

8. Зачерпнуто: овдовелъ

9. Зачеркнуто: рукавомъ

11. Зачеркнуто: помачивая былинку въ слезы, оставшiеся на щекахъ, чтобы лучше узоры выводило

12. Зачеркнуто: у дьячка

13. Зачеркнуто: Парашка подошла и

14. Абзац редактора.

16. Пропущено два-три слова, такъ как правый нижний угол листа оборван.

17. То же: вставляемъ слова по смыслу фразы.

18. Абзац редактора.

19. Зачеркнуто: старую зимнюю шапку

21. Абзац редактора.

22. В подлиннике: Кирилычъ

23. Зачеркнуто: на водку могарычь поставить полъ штофа

24. В подлиннике: Короводъ

26. Зачеркнуто: и каждый свое дело де[лалъ]

27. Абзац редактора.

28. Первоначально было: за барскимъ торопился; последнее слово зачеркнуто, а предыдущие два слова остались по ошибке зачёркнутыми.

29. Зачеркнуто. Скотина ужъ по отаве ходила и очнулась

31. В подлиннике: задвинелась

32. Сведения о яснополянских крестьянах, упоминаемых Толстым, даны сотрудником Яснополянского музея И. В. Ильинским.

Разделы сайта: