[ПРЕНИЯ О ВЕРЕ В КРЕМЛЕ.]
I.
[74]Я давно зналъ, что на святой неделе въ Москве собирается въ Кремль народъ и что тамъ на площади около вечеренъ между соборами бываютъ разговоры о вере. Случившись на Святой въ Москве, я решился никакъ не пропустить этаго случая и посмотреть и послушать это любопытное сборище. Прiехавъ въ Москву, я остановился у своего товарища по Московскому Университету и сотоварища по професорству. Хотя мы были съ нимъ професорами совершенно разныхъ факультетовъ, я — русской словесности, онъ — физiологiи и хотя мы съ нимъ видались редко, мы поддерживали дружескiя сношенiя письмами, и онъ просилъ меня, въ мой прiездъ въ Москву, остановиться у него.
Какъ и всегда бываетъ между[75] близкими людьми, которые долго не видались, мы почувствовали, при[76] свиданiи после 4-хъ летъ разлуки, что[77] то различiе взглядовъ, которое и всегда было между нами, за это время очень усилилось,[78] что мы далеко разошлись по расходящимся линiямъ отъ точки пересеченiя, на которой мы встретились въ университете. Почти каждый разговоръ, выходящiй изъ области практической, тотчасъ же обнаруживалъ наше разобщенiе и приводилъ насъ къ несогласiю и спорамъ. Картавцевъ всегда былъ матерьялистомъ и сталъ имъ еще более; я же, подчинившись во время моего студенчества и въ особенности во время поездки за границу общимъ тогда матерьялистическимъ взглядамъ, все более и более отъ нихъ освобождался и даже начиналъ испытывать озлобленiе противъ[79] того, что такъ глубоко обмануло[80] меня. Я не былъ матерьялистомъ, но и не могъ бы сказать, чемъ я собственно былъ. Я не успелъ составить себе никакихъ определенныхъ убежденiй. Одно, чемъ я былъ очевидно въ это время, это — врагомъ[81] техъ убежденiй, въ которыхъ прошла моя молодость, и отрицателемъ ихъ.
Разница нашихъ съ Картавцевымъ убежденiй и частые споры не мешали хорошимъ отношенiямъ.[82]
Картавцевъ зналъ, что я очень интересуюсь Кремлевскими пренiями, и хотя считалъ это самымъ пустымъ, ничего незначущимъ явленiемъ — вымирающимъ остаткомъ грубейшихъ предразсудковъ, самъ мне напомнилъ о Кремлевскихъ сборищахъ и предложилъ вместе, вместо после обеденной прогулки пойти въ Кремль. Святая была въ этомъ году поздняя — нигде не было следовъ снега, деревья уже были одеты, и было такъ тепло, что намъ было жарко даже въ летнихъ пальто. —
— Вотъ какъ разъ мы хорошо попали, — сказалъ мне Картавцевъ, когда мы, пройдя Соборы, вышли на площадь, — нынче довольно народа. И вотъ онъ, Пафнутiй — бывшiй раскольничимъ архиреемъ, теперь обращающiй раскольниковъ. Вотъ и Хомяковъ. Для васъ представленiе нынче въ полномъ сборе.
Издалека видна была толпа человекъ въ сорокъ въ чуйкахъ, сибиркахъ и пальто, теснившаяся около крыльца и лестницы Архангельскаго собора. На лестнице, на верху каменныхъ ступеней стоялъ худощавый белокурый худой монахъ и, лежа почти на каменныхъ перилахъ, горячо[83] говорилъ что-то, обращая свою речь внизъ. Это былъ отецъ Пафнутiй. Рядомъ съ нимъ и позади, какъ бы привелегированные[84] лица, стояли три человека господъ; одинъ изъ нихъ въ цилиндре съ замечательно строгимъ и значительнымъ лицомъ. —
— Это Хомяковъ? — спросилъ я, указывая на него.
— Нетъ, это камергеръ Бунинъ, дуракъ большой, — отвечалъ Картавцевъ. — Хомяковъ внизу. Вонъ онъ.
И я увидалъ маленькаго человечка въ поддевке съ золотой, выпущенной цепочкой, чернаго съ сединой, съ низкимъ лбомъ, тонкими чертами плоскаго лица и общимъ выраженiемъ умной лягавой собаки, сверхъ котораго было еще выраженiе чего-то особенно яснаго, веселаго, тонкаго и вместе съ темъ твердаго. — Онъ стоялъ поодаль и прислушивался, очевидно легко нетолько понимая, но обсуживая все, что говорилось. Подле него стоялъ Москвичъ, господинъ очевидно гордившiйся близостью своей съ Хомяковымъ и только благодаря кротости Хомякова переносимый имъ.
Спорилъ съ О. Пафнутьемъ человекъ въ синей сибирке, белокурый, мрачный,[85] широкiй, прямой, не гибкiй. И лицо, и платье его, и речь его были необыкновенно тверды[86] и чисты. Речь шла, какъ я понялъ, о староверчестве. —
Я засталъ еще половину последняго возраженiя раскольника въ сибирке.
.... — Потому что по темъ книгамъ служили святые отцы. А безъ Святыхъ отцовъ перемены делать въ вере не положено. Отчего же собору не созвали? — сказалъ онъ и отвернулся.
О. Пафнутiй. Соборъ созывали.
Расколъникъ. Местный, да и то не весь. И слушать не захотели.
О. Пафнутiй.
Расколъникъ. Мы очень хорошо понимаемъ.
О. Пафнутiй. Ну, такъ для каждой коректуры надо соборъ собирать?
Расколъникъ. Тутъ не опечатки, а все дело изменили. Что жъ, коли такъ. Ваши книги Никоновцы теперь возьмутъ переменятъ все. Разве хорошо будетъ?
Другой расколъникъ. Да что жъ, ихнiи книги уже менять нечего. Они переводы поделали. Церкви прикрыли.
О. Пафнутiй. Въ сторону не бросай. Не о церквахъ речь. А о книгахъ. Хорошо, книги. Ну, да разве въ книгахъ вся сила? Не въ книгахъ, а [въ] Богослуженiи, въ таинствахъ. А как-же у васъ совершаются таинства?
Расколъникъ. По старому закону, какъ у Святыхъ Отцевъ.
О. Пафнутiй. Вотъ то-то и нетъ. А я тебе скажу, какъ. Я былъ въ Валахiи и въ Австрiи. Совершаются тайны обманно. Литургiя совершается безъ антиминса. Я былъ самъ. Къ нимъ Дьяконъ беглый пришелъ, принесъ антиминсъ. А потомъ сознался на духу, что тряпочка съ щепками, а не антиминсъ. —
Расколъникъ. Да, тебе говорить хорошо, когда ты къ этому приставленъ.
Раскольникъ нахмурился, отвернулся, запахнулъ халатъ и, оглянувшись, но избегая взглядовъ, пошелъ достойно и медленно изъ толпы. Другой, черный купецъ, занялъ его место и сталъ отвечать О. Пафнутiю. Онъ доказывалъ, что это несправедливо, что если есть одна такая церковь, то большинство церквей правильны.
На это О. Пафнутiй сталъ доказывать ему, что если и церкви правильны, то неправильно рукоположенiе. Хомяковъ вступилъ здесь въ споръ, уже обращаясь къ О. Пафнутiю, и блестяще опровергалъ его мненiе въ томъ, что церковь зиждется внешнимъ устройствомъ. Разговоръ былъ интересенъ, но было не то, чего я искалъ и ожидалъ — беседы народной. Я прислушивался и искалъ глазами перваго купца раскольника въ сибирке. Въ его речахъ было более всего того народнаго, чего я ждалъ найти. Купецъ этотъ отошелъ къ...[87] собору, и около него собралась кучка народа и шла беседа. Я пошелъ къ этой кучке. Какой то маленькой человечекъ съ прямыми волосами, уже старый, въ пальто, запустивъ руки въ карманы, говорилъ съ купцомъ. Онъ говорила тихо и робко, какъ бы не уверенный въ своихъ словахъ.
— [88]Известное дело, — говорилъ купецъ, — [89]дары духа святаго — любовь.
Господинъ въ пальто.
Купецъ, съ улыбкой уверенности, что онъ поймалъ его. Да какъ же ее признать, если она отступила?
Господинъ въ пальто. Это будетъ судить Богъ.
Купецъ. Ну, а Лютеране тоже?
Господинъ въ пальто. Тоже. Потому что...
Господинъ въ пальто, все более и более интересовавшiй и привлекавшiй меня по мере того, какъ онъ говорилъ, не могъ продолжать, его перебилъ высокiй офицеръ, недавно подошедший.
— А я думаю, — сказалъ офицеръ съ торжествующей впередъ улыбкой, входя въ самую середину кучки и отъискивая достойнаго собеседника. Онъ взглянулъ на господина въ пальто; но, очевидно, не сочтя его достойнымъ, обратился къ высокому купцу.
— А я думаю, что Богу некогда этими пустяками заниматься. Я считаю, что если человекъ будетъ работать, трудиться да никого не обижать, то онъ хоть ни во что не веруй, все будетъ хорошiй человекъ....
Купецъ запахнулся и, наморщивъ лобъ, сталъ разсеянно смотреть за Москву реку на золотившiяся купола церквей.
— Потому, что же мы здесь собираемся? О чемъ толкуемъ? — продолжалъ офицеръ. — Одинъ говоритъ — такъ надо креститься, другой — эдакъ. Одинъ говоритъ — по солнцу. Ведь это одно невежество и предразсудки. Хоть никакъ не крестись.
Купецъ не слушая медленно сталъ выходить изъ толпы; чуть заметное сокращенiе губъ показывало презренiе.
— Ведь вотъ онъ думаетъ, что онъ знаетъ, какiя книги у начетчиковъ надо читать, онъ и слушать меня не хочетъ, — обратился офицеръ къ господину въ пальто, — когда я дело заговорилъ.
— To-есть, если я такъ понялъ ваши мысли, — робко взглядывая на офицера, сказалъ господинъ въ пальто, — вы полагаете, что разговоры о вере ни къ чему не ведутъ и что, если я такъ понялъ ваши мысли, нужны дела, а не вера.
— Ну, разумеется, — съ презренiемъ сказалъ офицеръ, обращаясь къ Картавцеву, котораго онъ, очевидно, счелъ более достойнымъ беседы.[92] — За веру старую держутся, а не понимаютъ того, что все это одно невежество.
— То-есть[93] почему же[94] намъ не судить объ этихъ предметахъ? Если есть предразсудки, ошибки, то изъ разсужденiй нашихъ они окажутся.[95]
Офицеръ.
— Извините. Вопросъ, занимающiй насъ, самый не праздный. Мы, положимъ, хотимъ молиться Богу. И вотъ одна церковь, положимъ, тутъ православная, а тутъ староверческая — въ какую мне идти?
— Ни въ какую, — громко засмеявшись, сказалъ офицеръ. — Лучше заняться деломъ.
Господинъ въ пальто. To-есть никакой религiи не нужно?
Офицеръ. Пожалуй, что и не нужно.
— Положимъ, намъ съ вами не нужно, а кому нужно, темъ, которые воспитаны такъ, что безъ церкви нельзя, какже быть?
Офицеръ. Надо такъ воспитывать, чтобы искоренять предразсудки, а не вселять ихъ.
Господинъ въ пальто.[96] А можетъ быть это не предразсудки?
Значить, стриженый — бритый.
Господинъ въ пальто. Я говорю: стриженый — бритый. Я, положимъ, говорю, что религiя — дело, вы говорите — пустяки. Но я не одинъ говорю, со мной вместе все люди говорятъ и говорили.
— А, пустое, одно невежество! — сказалъ офицеръ, очевидно не зная, что отвечать. И то, что онъ былъ разбить, было замечено всеми. Картавцевъ,[97] хоть и виделъ, что офицеръ плохъ, нашелъ нужнымъ, однако, придти на помощь ему.
Господинъ офицеръ могъ ответить вамъ, что на вашей стороне грубое человечество, а на его стороне наука.
Господинъ въ пальто. Но массы.
Картавцевъ говорилъ, сначала боясь, что собеседникъ не пойметъ его, но по мере того, какъ онъ говорилъ, мы видели ясно, что Господинъ въ пальто не только понимаетъ, но умеетъ слушать и понимать. Онъ формулировалъ самъ речь Картавцева, какъ бы резюмируя ее.
— Вы говорите, что[98] въ исторiи человечества происходить ходъ отъ веры[99] къ безверiю, и что ходъ этотъ состоитъ въ уничтоженiи предразсудковъ посредствомъ науки.
Примечания
Отрывок датируется началом мая 1878 г. на основании письма Льва Николаевича к Софье Андреевне от 30 апреля 1878 г. Письмо это было написано Толстым в первый день по приезде в Москву. Поездка имела несколько целей: свидание с декабристами для получения от них материалов для романа из эпохи декабристов, которым тогда был занят Толстой; переговоры с издателями о новом издании собраний его сочинений и, наконец, присутствие на прениях о вере старообрядцев с православными в Кремле около церквей. В указанном письме к Софье Андреевне Толстой писал: «Собрания раскольников не было».[1204] Но, очевидно, оно состоялось в один из ближайших дней, и, вернувшись в Ясную поляну, Толстой начал печатаемый отрывок.
Споры старообрядцев с православными в Московском кремле на пасхальной неделе происходили с давних пор. По словам М. П. Погодина, в Кремле в 1850—1860-х гг. ежегодно происходили «жаркие словопрения о догматах веры и обо всех духовных предметах на паперти Успенского собора и около прочих церквей в Кремле». Погодин посещал эти собрания несколько лет под ряд; часто в них принимал участие и Хомяков.[1205]
Толстой в своем неоконченном рассказе в реальную жизненную обстановку ввел несколько эпизодов, созданных его творческой фантазией. Таким эпизодом является введение А. С. Хомякова в число полемистов. С широко известным в свое время одним из вождей славянофильства, поэтом, историком и богословом Алексеем Степановичем Хомяковым Толстой был хорошо знаком и неоднократно виделся с ним в Москве в 1856—1859 гг., о чем свидетельствуют записи его Дневника этих лет. 4 февраля 1859 г. в заседании Общества любителей российской словесности, председателем которого состоял тогда А. С. Хомяков, Толстой, избранный членом Общества, произнес речь (см. т. 5) и выслушал ответную речь Хомякова.
В 1878 году, когда написан комментируемый отрывок, Хомяков был давно уже в могиле (он умер в 1860 году). Но Толстой, быть может, от самого Хомякова слышавший о его выступлениях в спорах с старообрядцами, ввел его в число действующих лиц своего рассказа, как яркого представителя определенных религиозных воззрений.
Другое, названное по имени действующее лицо рассказа — отец Пафнутий. Существовал старообрядческий епископ в Казани Пафнутий Шикин, умерший в 1890 году. Подобно изображенному в рассказе Толстого Пафнутию, он бывал за границей; он был человек умеренных взглядов и не питал непримиримой вражды к православной церкви; но, конечно, совершенно невозможно себе представить, чтобы он выступал публично против старообрядчества. Таким образом нельзя установить тождество толстовского Пафнутия с действительным лицом, носившим то же имя.
—1878 гг. Толстой переживал самый острый период своих религиозных исканий. Он интересовался всеми религиозными течениями, в том числе и расколом. 16 марта 1878 г. он просил Страхова в письме к нему прислать сочинения «попа раскольника Аввакума и раскольничьего, что есть, но не обработанного, а сырого материала».[1206] Изучал он и богословские сочинения Хомякова, о чем есть упоминание в «Анне Карениной» (часть восьмая, гл. IX), а позднее — в «Исповеди» и «Исследовании Догматического богословия».
Очевидно, под формой изображения народного собрания в Кремле, Толстой хотел изложить свои религиозные взгляды. Отрывок, следовательно, подходит по форме к другому, печатаемому в этом же томе и также незаконченному произведению — «Собеседники», также имеющему целью в форме диалогов разных лиц изложить глубоко волновавшие в то время Толстого вопросы.
Отрывок заглавия не имеет, озаглавливаем его по содержанию «Прения о вере в Кремле».
Рукопись хранится в Архиве В. Г. Черткова в ГТМ (папка 103, № 4). Содержит 6 лл. 4° с отогнутыми полями. Исписаны первые 4 лл. с обеих сторон и несколько строк в начале л. 9. Лист 6 не заполнен. Рукопись нумерована автором по сложенным пополам полулистам писчей бумаги цыфрами 1 и 2. Весь текст написан целиком рукою автора с рядом исправлений.
Судя по тому, что в начале рассказа проставлена первая глава, очевидно, что по замыслу автора рассказ должен был заключать несколько глав.
Сноски
Комментарии В. И. Срезневского