[ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ А. И. ЕРШОВА «СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ АРТИЛЛЕРИЙСКОГО ОФИЦЕРА».]
А. И. Ершовъ прислалъ мне свою книгу: «Севастопольскiя воспоминанiя» и просилъ прочесть и высказать произведенное этимъ чтенiемъ впечатленiе.
Я прочелъ книгу, и высказать произведенное на меня этимъ чтенiемъ впечатленiе мне очень хочется сделать, потому что впечатленiе это очень сильное. Я переживалъ съ авторомъ пережитое и мною 34 года тому назадъ. Пережитое это было и то, что описываетъ авторъ, — ужасы войны, но и то, чего почти не описываетъ авторъ, то душевное состоянiе, которое при этомъ испыталъ авторъ.
Мальчикъ, только что выпущенный изъ корпуса, попадаетъ въ Севастополь. Несколько месяцевъ тому назадъ мальчикъ этотъ былъ радостенъ, счастливъ, какъ бываютъ счастливы девушки на другой день после свадьбы. Только вчера, кажется, это было, когда онъ обновилъ офицерскiй мундирчикъ, въ который опытный портной подложилъ, какъ надо, ваты подъ лацканы, распустилъ толстое сукно и погоны, чтобы скрыть юношескую, не сложившуюся еще детскую грудь и придать ей видъ мужества; вчера только онъ обновилъ этотъ мундиръ и поехалъ къ парикмахеру, подвилъ, напомадилъ волосы, подчеркнулъ фиксатуаромъ пробивающiеся усики и, гремя по ступенькамъ шашкой на золотой портупее, съ фуражкой на бочку прошелъ по улице. Уже не самъ онъ оглядывается, какъ бы не пропустить, не отдавъ чести офицеру, а его издалека видятъ нижнiе чины, и онъ небрежно прикасается къ козырьку или командуетъ: «вольно!» Вчера только генералъ, начальникъ, говорилъ съ нимъ серьезно, какъ съ равнымъ, и ему такъ несомненно представлялась блестящая военная карьера. Вчера, кажется, только няня удивлялась на него, и мать умилялась и плакала отъ радости, целуя и лаская его, и ему было и хорошо, и стыдно. Вчера только онъ встретился съ прелестной девушкой; они говорили о пустякахъ, и у обоихъ морщились губы отъ сдержанной улыбки; и онъ зналъ, что она, да и не она одна, а сотни и еще въ 1000 разъ лучше ея могли, да и должны были, полюбить его. Все это, казалось, было вчера. Все это, можетъ быть, было и мелочно, и смешно, и тщеславно, но все это было невинно и потому мило. И вотъ онъ въ Севастополе. И вдругъ онъ видитъ, что чтó-то не то, что чтó-то делается не то, совсемъ не то. Начальникъ спокойно говоритъ ему, чтобы онъ, тотъ самый человекъ, котораго такъ любитъ мать, отъ котораго не она одна, но и все такъ много ожидали хорошаго, онъ со всей своей телесной и душевной, единственной, несравненной красотой, чтобы онъ шелъ туда, где убиваютъ и калечатъ людей. Начальникъ не отрицаетъ того, что онъ — тотъ самый юноша, котораго все любятъ и котораго нельзя не любить, жизнь котораго для него важнее всего на свете, онъ не отрицаетъ этого, но спокойно говоритъ: «Идите, и пусть васъ убьютъ». Сердце сжимается отъ двойного страха, страха смерти и страха стыда, и делая видъ, что ему совершенно все равно, итти ли на смерть или оставаться, онъ собирается, притворяясь, что ему интересно то, зачемъ онъ идетъ и его вещи и постель. Онъ идетъ въ то место, где убиваютъ, идетъ и надеется, что это только говорятъ, что тамъ убиваютъ, но что, въ сущности, этого нетъ, а какъ-нибудь иначе это делается. Но стоитъ пробыть на бастiонахъ полчаса, чтобы увидать, что это, въ сущности, еще ужаснее, невыносимее, чемъ онъ ожидалъ. На его глазахъ человекъ сiялъ радостью, цвелъ бодростью. И вотъ шлепнуло что-то, и этотъ же человекъ падаетъ въ испражненiя другихъ людей, — одно ужасное страданiе, раскаянiе и обличенiе всего того, чтó тутъ делается. Это ужасно, но не надо смотреть, не надо думать. Но нельзя не думать. То былъ онъ, а сейчасъ буду я. Какъ же это? Зачемъ это? Какъ же я, я, тотъ самый я, который такъ хорошъ, такъ милъ, такъ дорогъ былъ тамъ не одной няне, не одной матери, не одной ей, но столькимъ, почти всемъ людямъ? Дорогой еще, на станцiи, какъ они полюбили меня, и какъ мы смеялись, какъ они радовались на меня и подарили мне кисетъ. И вдругъ здесь не то, что кисетъ, но никому не интересно знать, какъ, когда искалечатъ мое все это тело, эти ноги, эти руки, убьютъ, какъ убили вонъ того. Буду ли я нынче однимъ изъ этой тысячи, — никому не интересно; напротивъ, даже желательно какъ будто. Да, я, именно я никому здесь не нуженъ. А если я не нуженъ, такъ зачемъ я здесь? — задаетъ онъ себе вопросъ и не находитъ ответа. Добро бы кто-нибудь объяснилъ, зачемъ все это, или если хоть не объяснилъ, то сказалъ бы что-нибудь возбуждающее. Но никто никогда не говоритъ ничего такого. Да кажется, и нельзя этого говорить. Было бы слишкомъ совестно, если бы кто-нибудь сказалъ такое. И отъ того никто не говоритъ. Такъ зачемъ же, зачемъ же я здесь? — вскрикиваетъ мальчикъ самъ съ собою, и ему хочется плакать. И нетъ ответа, кроме болезненнаго замиранiя сердца. Но входитъ фельдфебель, и онъ притворяется, что [1 неразобр.]. Время идетъ. Другiе смотрятъ, или ему кажется, что на него смотрятъ, и онъ делаетъ все усилiя, чтобы не осрамиться. А чтобы не осрамиться, надо делать, какъ другiе: не думать, курить, пить, шутить и скрывать. И вотъ проходитъ день, другой, третiй, неделя... И мальчикъ привыкаетъ скрывать страхъ и заглушать мысль. Ужаснее всего ему то, что онъ одинъ находится въ такомъ неведенiи о томъ, зачемъ онъ здесь въ этомъ ужасномъ положенiи; другiе, ему кажется, что-то знаютъ, и ему хочется вызвать другихъ на откровенность. Онъ думаетъ, что легче бы было сознаться въ томъ, что все въ томъ же ужасномъ положенiи. Но вызвать другихъ на откровенность въ этомъ отношенiи оказывается невозможнымъ; другiе какъ будто боятся говорить про это, такъ же какъ и онъ. Говорить нельзя про это. Надо говорить объ эскарпахъ, контръ-эскарпахъ, о портере, о чинахъ, о порцiонахъ, о штоссе — это можно. И такъ идетъ день за днемъ, юноша привыкаетъ не думать, не спрашивать и не говорить о томъ, чтò онъ делаетъ, и не переставая чувствуетъ однако то, что онъ делаетъ чтò-то совсемъ противное всему существу своему. Такъ это продолжается семь месяцевъ, и юношу не убило и не искалечило, и война кончилась.
Страшная нравственная пытка кончилась. Никто не узналъ, какъ онъ боялся, хотелъ уйти и не понималъ, зачемъ онъ здесь оставался. Наконецъ, можно вздохнуть, опомниться и обдумать то, чтó было. Чтó жъ было? Было то, что въ продолженiе семи месяцевъ я боялся и мучался, скрывая отъ всехъ свое мученiе. Подвига, т. е. поступка, которымъ бы я могъ не то что гордиться, но хоть такого, который бы прiятно вспомнить, не было никакого. Все подвиги сводились къ тому, что я былъ пушечнымъ мясомъ, находился долго въ такомъ месте, где убивало много людей и въ головы, и въ грудь, и въ спину, и во все части тела. Но это мое личное дело. Оно могло быть не выдающимся, но я былъ участникомъ общаго дела. Общее дело? Но въ чемъ оно? Погубили десятки тысячъ людей. Ну, и чтò же? Севастополь, тотъ Севастополь, который защищали, отданъ, и флотъ потопленъ, и ключи отъ Іерусалимскаго храма остались, у кого были, и Россiя уменьшилась. Так чтò жъ? Неужели только тотъ выводъ, что я по глупости и молодости попалъ въ то ужасное, безвыходное положенiе, въ которомъ былъ семь месяцевъ, и по молодости своей не могъ выйти изъ него? Неужели только это?
Юноша находится въ самомъ выгодномъ положенiи для того, чтобы сделать этотъ неизбежный логическiй выводъ: во-первыхъ, война кончилась постыдно и ничемъ не можетъ быть оправдана (нетъ ни освобожденiя Европы или болгаръ или т. п.); во-вторыхъ, юноша не заплатилъ такую дань войне, какъ калечество на всю жизнь, при которомъ уже трудно признать ошибкой то, чтó было причиной его. Юноша не получалъ особенныхъ почестей, отреченiе отъ которыхъ связывалось бы съ отреченiемъ отъ войны; юноша могъ бы сказать правду, состоящую въ томъ, что онъ случайно попалъ въ безвыходное положенiе и, не зная, какъ выйти изъ него, продолжалъ находиться въ немъ до техъ поръ, пока оно само развязалось.
И юноше хочется сказать это, и онъ непременно прямо сказалъ бы это. Но вотъ сначала съ удивленiемъ юноша слышитъ вокругъ себя толки о бывшей войне не какъ о чемъ-то постыдномъ, какою она ему представляется, а какъ о чемъ-то не только весьма хорошемъ, но необыкновенномъ; слышитъ, что защита, въ которой онъ участвовалъ, было великое историческое событiе, что это была неслыханная въ мiре защита, что те, кто были въ Севастополе, следовательно, и онъ — герои изъ героевъ, и что то, что онъ не убежалъ оттуда, такъ же какъ и артиллерiйская лошадь, которая не оборвала недоуздка и не ушла, что въ этомъ великiй подвигъ, что онъ герой. И вотъ сначала съ удивленiемъ, потомъ съ любопытствомъ мальчикъ прислушивается и теряетъ силу сказать всю правду — не можетъ сказать противъ товарищей, выдать ихъ; но все-таки ему хочется сказать хоть часть правды, и онъ составляетъ описанiе того, чтò онъ пережилъ, въ которомъ юноша старается, не выдавая товарищей, высказать все то, чтò онъ пережилъ. Онъ описываетъ свое положенiе на войне, вокругъ него убиваютъ, онъ убиваетъ людей, ему страшно, гадко и жалко. На самый первый вопросъ, приходящiй въ голову каждому: зачемъ онъ это делаетъ? зачемъ онъ не перестанетъ и не уйдетъ? — авторъ не отвечаетъ. Онъ не говоритъ, какъ говорили въ старину, когда ненавидели своихъ враговъ, какъ евреи филистимлянъ, что онъ ненавидитъ союзниковъ; напротивъ, онъ кое-где показываетъ свое сочувствiе къ нимъ, какъ къ людямъ-братьямъ. Онъ не говоритъ тоже о своемъ страстномъ желанiи добиться того, чтобы ключи Іерусалимскаго храма были бы въ нашихъ рукахъ, или даже, чтобы флотъ нашъ былъ или не былъ. Вы чувствуете, читая, что вопросы жизни и смерти людей для него несоизмеримы съ вопросами политическими. И читатель чувствуетъ, что на вопросъ: зачемъ авторъ делалъ то, чтò делалъ? — ответъ одинъ: затемъ, что меня смолоду или передъ войной забрали, или я случайно, по неопытности, самъ попалъ въ такое положенiе, изъ котораго я безъ большихъ лишенiй не могъ вырваться. Я попалъ въ это положенiе; и тогда, когда меня заставили делать самыя противоестественныя дела въ мiре, убивать ничемъ не обидевшихъ меня братьевъ, я предпочелъ это делать, чемъ подвергнуться наказанiямъ и стыду. И несмотря на то, что въ книге делаются краткiе намеки на любовь къ царю, къ отечеству, чувствуется, что это только дань условiямъ, въ которыхъ находится авторъ.
Несмотря на то, что подразумевается то, что такъ какъ жертвовать своею целостью и жизнью хорошо, то все те страданiя и смерти, которыя встречаются, служатъ въ похвалу темъ, которые ихъ переносятъ, чувствуется, что авторъ знаетъ, что это неправда, потому что онъ свободно не жертвуетъ жизнью, а при убiйстве другихъ невольно подвергаетъ свою жизнь опасности. Чувствуется, что авторъ знаетъ, что есть законъ божiй: люби ближняго и потому не убiй, который не можетъ быть отмененъ никакими человеческими ухищренiями. И въ этомъ достоинство книги. Жалко только, что это только чувствуется, а не сказано прямо и ясно. Описываются страданiя и смерти людей, но не говорится о томъ, чтò производитъ ихъ.
35 летъ тому назадъ и то хорошо было, но теперь уже нужно другое.
Нужно описывать то, чтó производитъ страданiя и смерти войнъ для того, чтобы узнать, понять и уничтожить эти причины.
«Война! Какъ ужасна война со своими ранами, кровью и смертями!» говорятъ люди. «Красный крестъ надо устроить, чтобы облегчить раны, страданiя и смерть». Но ведь ужасны въ войне не раны, страданiя и смерть. Людямъ всемъ, вечно страдавшимъ и умиравшимъ, пора бы привыкнуть къ страданiямъ и смерти и не ужасаться передъ ними. И безъ войны мрутъ отъ голода, наводненiй, болезней повальныхъ. Страшны не страданiя и смерть, а то, что позволяетъ людямъ производить ихъ. Одно словечко человека, просящаго для его любознательности повесить, и другого, отвечающаго: «хорошо, пожалуйста, повесьте», — одно словечко это полно смертями и страданiями людей. Такое словечко, напечатанное и прочитанное, несетъ въ себе смерти и страданiя миллiоновъ. Не страданiя, и увечья, и смерть телесную надо уменьшать, а увечья и смерть духовную. Не Красный крестъ нуженъ, а простой крестъ Христовъ для уничтоженiя лжи и обмана.
Я дописывалъ это предисловiе, когда ко мне пришелъ юноша изъ юнкерскаго училища. Онъ сказалъ мне, что его мучаютъ религiозныя сомненiя, онъ прочелъ «Великаго инквизитора» Достоевскаго, и его мучаетъ сомненiе: почему Христосъ проповедывалъ ученiе, столь трудно исполнимое. Онъ ничего не читалъ моего. Я осторожно говорилъ съ нимъ о томъ, что надо читать Евангелiе и въ немъ находить ответы на вопросы жизни. Онъ слушалъ и соглашался. Передъ концомъ беседы я заговорилъ о вине и советовалъ ему не пить. Онъ сказалъ: «но въ военной службе бываетъ иногда необходимо». Я думалъ — для здоровья, силы, и ждалъ победоносно опровергнуть его доводами опыта и науки, но онъ сказалъ: «Вотъ, напримеръ, въ Геокъ-Тепе, когда Скобелеву надо было перерезать населенiе, солдаты не хотели, и онъ напоилъ ихъ, и тогда...» Вотъ где все ужасы войны: въ этомъ мальчике съ свежимъ молодымъ лицомъ и съ погончиками, подъ которыми аккуратно просунуты концы башлыка, съ вычищенными чисто сапогами и его наивными глазами и столь погубленнымъ мiросозерцанiемъ!
Вотъ где ужасъ войны!
Какiе миллiоны работниковъ Краснаго креста залечатъ те раны, которыя кишатъ въ этомъ слове — произведенiи целаго воспитанiя!
10 М[арта] 89.
Примечания
31 октября 1857 г. Толстой записывает в Дневнике: «Прочел... Севастополь Ершова — хорошо».
Запись касалась статьи: «Севастопольские воспоминания артиллерийского офицера» Е. Р. Ш-ова, тетради шестая и седьмая, помещенной в «Библиотеке для чтения» 1857 г., ноябрь, стр. 1—56. (Первые пять тетрадей этих воспоминаний были напечатаны в «Библиотеке для чтения» за 1856 и 1857 гг.). В следующем 1858 г. воспоминания эти вышли отдельным изданием под заглавием: «Севастопольские воспоминания артиллерийского офицера». Сочинение Е. Р. Ш-ова. В семи тетрадях. Спб., с посвящением А. В. Дружинину.
Проходит тридцать лет, и 12 января 1889 г. Толстой записывает в Дневнике: «Ершов с книгой». Запись указывает на то, что в этот день у Толстого был автор «Севастопольских воспоминаний» А. И. Ершов[463] и просил его написать предисловие к новому изданию у А. С. Суворина его книги. Толстой принимается за перечитывание книги Ершова, о чем свидетельствует запись в Дневнике 13 января: «Читал Ершова», и другая того же числа: «Дома докончил Ершова».
«Хочу писать предисловие Ершову». Более поздняя запись того же числа говорит: «Писал очень усердно. Но слабо. И не выйдет так».
Итак, первая редакция предисловия к книге Ершова была написана 14 января 1889 г. Однако Толстой остался недоволен написанным, что видно из записи Дневника 16 января: «Хотел писать предисловие, но, обдумав, решил, что надо бросить написанное и писать другое».
Но Толстой не сразу принимается за новую редакцию статьи.
30 января А. С. Суворин пишет Толстому следующее письмо: «Лев Николаевич, я обращаюсь к вам с большой просьбой такого рода. Не знаете ли вы, где г. Ершов, автор «Севастопольских воспоминаний»? Я взялся напечатать его книжку, а он говорил мне, что вы обещали дать ему предисловие к ней. Возвращаясь около двух недель тому назад из Москвы, я встретил его на железной дороге. Он тоже ехал в Петербург и говорил, что у вас предисловие почти окончено. С того времени я не видал его, он не заходил ни ко мне, ни в типографию, и не присылал своего адреса. Между тем книга окончена набором и стоит без движения, а часть ее отпечатана. Будьте добры, Лев Николаевич, уведомить меня, где автор и будет ли ваше предисловие или нет?» (АТ).
Толстой отвечает Суворину 31 января 1889 г.: «Об Ершове ничего не знаю. Предисловие к его книге я написал было, но оно не годится; желаю переделать или написать вновь и поскорее прислать вам».[464]
Около того же времени Толстой получил письмо от П. И. Бирюкова, который писал: «Был у меня Ершов и очень просил, когда буду писать вам, напомнить о предисловии к его книге. По тому, что он рассказывал, мне кажется, у вас должно выйти очень хорошо. А вы долго не сидите над ним, а поскорее кончайте» (АТ). Толстой отвечает П. И. Бирюкову 5 февраля: «Предисловие Ершову надеюсь, что напишу».
10 февраля Толстой вновь принимается за статью, о чем говорит запись в Дневнике этого дня: «Сел за работу. Написал предисловие начерно».
Затем опять следует перерыв, и только 18 февраля Толстой опять записывает: «Несмотря на то, что мало спал, поправил все предисловие. Предисловие разрастается». О работе над предисловием говорят еще записи Дневника от 22 февраля 1889 г.: «Предисловие поправлял», и от 11 марта: «Вчера писал предисловие порядочно». Толстой не был доволен написанным, что видно из записи 14 марта 1889 г.: «Прочел вчера свое предисловие Суворину. Оно совсем не хорошо».
После этого ни в письмах, ни в Дневниках нет никаких упоминаний о работе над этой статьей.
Итак, дневниковые записи позволяют установить следующие последовательные даты работы Толстого над предисловием к «Севастопольским воспоминаниям артиллерийского офицера» А. И. Ершова: первая редакция была написана 14 января 1889 г.; вторая — 10 февраля; третья — 18 и 22 февраля; четвертая и последняя — 10 марта.
Сохранились следующие рукописи «Предисловия к «Севастопольским воспоминаниям» А. И. Ершова»:
1. Первая редакция. 5 лл. 4°, исписанных целиком рукою автора с обеих сторон. Между 2 и 3 лл. (после слов: «обходить это, упоминая только в общих чертах» и перед словами: «Мальчик из военно-учебного заведения».. в автографе не хватает некоторого количества листов. Первый л. рукописи хранится в АТБ (п. 67), остальные — в ГТМ (AЧ 104. 27; инв. № 1370.)
по рукописи № 2.
2. Копия с первого автографа, сделанная М. Л. Толстой, с исправлениями и вставками автора. 11 лл., исписанных с обеих сторон, из которых 4 лл. — почтового размера, а остальные — 4°. Хранится, как и рукописи №№ 3 и 4, в АТ (п. 67). Перечитывая копию, Толстой произвел совершенную переработку всего текста: из 10 страниц 8 были зачеркнуты целиком, 2—значительно переработаны, и лишь первая страница в большей своей части была оставлена в прежнем виде. Взамен зачеркнутого Толстой написал новый текст на 4 лл. почтового размера и новый конец статьи на 5 страницах.
В самом начале статьи, проводя аналогию между тем, что описывает в своей книге Ершов, и своим собственным душевным состоянием на войне, Толстой говорит:
Я испыталъ это состоянiе уже не мальчикомъ — а когда мне было 24 года, и испыталъ его на Кавказе не при такихъ страшныхъ условiяхъ, при которыхъ довелось испытать его Ершову, и потому могъ больше сознавать его.
Место это тут же вычеркивается.
«Где вы, девки, где вы, бабы, вотъ онъ я».
Вычеркнув это восклицание, автор через несколько строк вычеркивает и следующее большое описание:
Мальчикъ <20 летъ>, только что вылупившiйся изъ корпуса въ только что обновленный новенькiй офицерскiй мундирчикъ, мальчикъ, не могущiй собрать ротъ отъ удовольствiя при виде делающихъ ему честь солдатъ, только что восхитившiй своихъ домашнихъ — мать, <кузин> сестру и ея знакомую девушку своимъ воинственнымъ видомъ и разговорами и пробивающимися усиками, мальчикъ, еще только притворяющiйся большимъ, но въ сущности дитя, которому такъ естественна еще какъ ребенку ласка матери, что онъ боится ея и хочетъ
(Фраза осталась неоконченной.)
°, исписанных с обеих сторон, и 1 л. заключения, собственноручно написанный автором. На всем протяжении рукописи, кроме первой страницы, оставшейся нетронутой, много исправлений и дополнений Толстого. Особенное внимание автор уделяет той части статьи, в которой срывается маска с так называемого «героизма» на войне, с того, что называется «военными подвигами». Большие куски вычеркиваются, чтобы уступить место еще более сильному выражению той же мысли. Так, после изложения тех сомнений молодого офицера, которые должны были в конце концов разрушить его патриотическое самообольщение, вычеркивается:
и вступаютъ во второе ужасное нравственное состоянiе. Выборъ, стоящiй передъ юношей, такой: прямо признаться, что онъ дуракъ дуракомъ попался въ страшный обманъ и впродолженiи семи месяцевъ делалъ скверное дело, которое онъ впередъ никогда не будетъ делать и никому не советуетъ делать.
Далее автор характеризует то второе, ужасное, по его словам, нравственное состояние, при котором возвратившийся с войны юноша, под влиянием всеобщего восхваления, признает ту роль героя, которую ему приписывают, и старается «сам перед собой скрыть то, что он очень хорошо знает и описать и себе и другим свое участие в войне не как постыдное пребывание в подлой и глупой ловушке, а как что-то неопределенно геройское». Далее вычеркивается:
И вотъ является описанiе осады. Я испыталъ и то и другое состоянiе и знаю ихъ. Второе хуже перваго. Надо описать, какъ я какъ дуракъ попался и какъ слабый человекъ, подчиняясь воле и обману другихъ, не смотря на самыя страшныя опасности, пребывалъ въ этомъ состоянiи, но описать это надо такъ, какъ будто я не былъ уловленъ обманомъ, а проводилъ это время на войне въ техъ ужасныхъ занятiяхъ, въ которыхъ я проводилъ его, по своему собственному желанiю, по высшимъ и всемъ понятнымъ соображенiямъ.
Давая общую характеристику такого рода сочинений, к какому он относил «Севастопольские воспоминания» Ершова, автор вычеркивает из этой характеристики следующую фразу:
Вместо слов: «этот вопрос решенным в известном смысле», на полях автор делает следующую вставку, которую, однако, тут же и зачеркивает:
что та истина, простая, ясная истина, которая всемъ известна, не есть вся истина, а есть еще другая, которая часто противуположна съ первой, но что это ничего не меняетъ и что есть очень простое решенiе, примиряющее обе истины, и что решенiе это всемъ известно.
Наконец, перерабатывается заключение статьи. Целиком вычеркивается прежнее заключение, в котором автор проводил аналогию между «Севастопольскими воспоминаниями» Ершова и своими «Севастопольскими рассказами», а также давал характеристику прежним военно-историческим сочинениям:
Таково мое описанiе Севастополя и таково же описанiе Ершова. Эти описанiя отличаются отъ техъ наивныхъ, уже выведшихся у насъ изъ употребленiя со временъ Михайловскаго-Данилевскаго[465] и Богдановича,[466] темъ, что они не режутъ ушей фальшью, а говорятъ что-то похожее на правду; но они не правдивы по существу, они скрывают главное, заслоняя его побочнымъ. Описанiя эти поучительны только какъ психологический матерьялъ.
Нетъ тутъ никакой фатальности, есть одно невежество дикости. Дикость поступковъ на войне и хитрость дикаря во время мира при сужденiяхъ о войне.
Не удовлетворяясь и этим заключением, Толстой зачеркивает и его и дает новое:
Пора намъ знать, что разрешенiя этого нетъ, и фатальности нетъ никакой, и что въ войне нетъ и не можетъ быть ничего иного, кроме проявленiя самыхъ низкихъ животныхъ свойствъ человека и что
Не доканчивая мысль, автор вычеркивает ее и пишет заключение заново, исписывая сначала прямыми, a затем косыми строчками все поля и свободный низ обратной страницы восьмого листа рукописи, и на отдельном листе записывает свой разговор с юнкером, рассказывавшим про Скобелева, и этим заканчивает статью.
и переработаны. Из вычеркнутых мест предыдущей редакции отмечаем следующие:
а) Описывая душевное состояние прибывшего в Севастополь молодого офицера, оглядывающегося на свою только что оставленную мирную жизнь, Толстой вычеркивает фразу: «жизнь была полна радостей» и заменяет ее следующим образным выражением:
Жизнь не переставая пела ему какую то радостную и торжественную песнь.
Затем вычеркивает и это и пишет взамен следующие простые слова: «все это можетъ быть было и мелочно, и смешно, и тщеславно, но все это было невинно и потому мило».
Вслед за этим вычеркивается еще следующее место:
— къ усилiямъ скрыть свой страхъ передъ страданiями и смертью.
И вотъ съ этимъ наполняющимъ душу страхомъ выказать свой страхъ онъ всякую минуту ожидаетъ того, что его пошлютъ туда, на бастiоны.
б) Из общей характеристики книги Ершова вычеркивается:
И вотъ начинается то второе ужасное нравственное состоянie, при которомъ юноша старается самъ передъ собой скрыть то, что онъ очень хорошо знаетъ, и описать и себе и другимъ свое участiе въ войне не какъ постыдное пребыванiе въ подлой и глупой ловушке, а какъ что то неопределенно геройское.
то, что я делалъ, вопросъ этотъ предполагается решеннымъ и решенiе это всемъ известнымъ, и делается видъ, что то самое противоречiе, разрешенiе котораго и составляетъ весь интересъ предмета, вовсе и не существуетъ, что про это противоречiе совестно даже говорить, что это известно всемъ образованнымъ людямъ.
в) Говоря об отношении защитников Севастополя к войне, автор касается и общего отношения к войне людей нашего времени:
Нельзя найти самыхъ дикихъ людей, которые бы стали воевать только вследствiе своей нацiональной ненависти. Могли еще воевать люди, когда они страстно желали для своего блага цели, достигаемой войной, но этаго не могло быть въ Ахалъ-Теке,[467] ни въ Болгарiи,[468] ни даже у Немцевъ, завоевывающихъ Рейнъ,[469] темъ менее это могло быть у насъ, убивавшихъ Англичанъ и Французовъ для того, чтобы ключи отъ храма носились бы въ другомъ кармане.
Толстой вычеркивает всё это место и основную мысль его излагает в нескольких строках, откидывая отклонения об Ахал-Теке, немцах и пр. и сводя все рассуждения к автору разбираемого сочинения.
г) На следующей странице рукописи, после упоминания о том, что в книге Ершова «делаются краткие намеки на любовь к царю, к отечеству», Толстой вычеркивает следующее предложение:
Эта резкая формулировка заменяется смягченной фразой, вызванной отчасти, быть может, и цензурными соображениями:
Чувствуется, что это только <отговорка> дань условiямъ, въ которыхъ находится авторъ.
д) Из дальнейшего разоблачения патриотических сочинений о войне, восхваляющих самопожертвование военных, автором вычеркивается следующее поставленное в скобки предложение:
(не говорится о томъ, что нетъ свободной жертвы, а принудительная, что нетъ повода къ жертве и что нетъ жертвы, а есть взаимное убiйство).
И вотъ являются эти, исполненныя неясности, подразумеванiй, мнимыхъ сожаленiй передъ жестокостью войны и сознанiя ея необходимости, патрiотическихъ намековъ и умолчанiй, легкихъ и шуточныхъ картинокъ, долженствующихъ составлять контрастъ съ значительностью самаго дела — описанiя. Делаются даже намеки на состраданiе (это верхъ ловкости и смелости) къ убитымъ, на недоуменiе передъ жестокостью войны, но опять не договаривается и подразумевается, что разрешенiе противоречiя между свойственнымъ человеку состраданiемъ и разумностью и христiанствомъ, не позволяющимъ убивать, да еще безъ причины, братьевъ, и организованнымъ убiйствомъ слишкомъ просто и известно каждому. И что тутъ есть некоторая поэтическая фатальность.
И молодыя поколенiя читаютъ и воспитываются въ этомъ лицемерiи, и плоды этаго лицемерiя — ужасны. И до чего довело людей фарисейство, до какого извращенiя понятiй!
Вся эта характеристика известного рода сочинений о войне, прежде всего относящаяся к той книге А. И. Ершова, предисловием к которой должна была служить статья, автором вычеркивается, и мысль, заключенная в этих словах, излагается в значительно смягченном виде, без упоминания о «лицемерии» и «фарисействе».
Заключение статьи оставлено то же — рассказ юнкера о том, как Скобелев под Геок-Тепе перепоил солдат, чтобы они перерезали мирное население. Автор только к словам: «Вот где ужас войны!» приписывает еще: «Какие милионы работников Красного Креста залечат те раны, которые кишат в этом слове, произведении целого воспитания», подписывает свою фамилию и ставит дату: «10 М[арта] 89».
В следующем 1890 году Толстой, повидимому, думал вновь взяться за предисловие к книге Ершова. В январе этого года Мар. Льв. Толстая писала сестре Татьяне Львовне, находившейся в то время в Москве: «Пойди пожалуйста в дом [Хамовнический дом Толстых] и поищи везде у папа рукописи и привези все, что найдешь. Нам надо его начатое предисловие к Рассказам о Севастополе Ершова... Поищи хорошенько» (ГТМ).
Неизвестно почему: потому ли, что Толстой остался недоволен своей статьей, или потому, что она вышла нецензурна, или, быть может, статья затерялась, но написанное Толстым предисловие в печати в то время не появилось, и книга Ершова вышла без него под следующим заглавием: «Севастопольские воспоминания артиллерийского офицера». Сочинение А. И. Ершова (Е. Р. Ш-ова). В семи тетрадях, изд. второе А. С. Суворина. Спб. 1891. Статья Толстого появилась впервые лишь в 1902 г. в издании «Свободного слова» (Christchurch, Hants, England) в брошюре под заглавием: Л. Н. Толстой, «Против войны», где статья занимает страницы 1—8. В России впервые в — «Сочинениях графа Л. Н. Толстого», изд. двенадцатое, ч. семнадцатая, М. 1911.
Мы печатаем статью по подлинным рукописям автора, исправляя некоторые неточности и восстанавливая пропуски, имевшиеся в той копии, с которой производилось издание «Свободного слова». Исправляем также неверную дату, под которой была напечатана статья. Толстой подписал статью сокращенной датой: «10 М. 89», причем под буквой «М» следует, как это ясно из дневниковой записи, разуметь март 1889 г.; переписчик же, очевидно, расшифровал «М» как «май», и статья появилась в издании «Свободного слова» с неверной датой 10 мая 1889 г.
---------
, строки 26—28. «Одно словечко... пожалуйста, повесьте». Имеется в виду факт, рассказанный в «Русской старине» 1888, ноябрь, в записках известного художника Василия Васильевича Верещагина (1848—1904), озаглавленных: «Воспоминания художника Вас. Вас. Верещагина. Набег на Адрианополь в 1877 году». Здесь Толстой на страницах 466—468 прочитал: «Привели к Струкову[470] двух албанцев, отчаянных разбойников, по уверению болгар, вырезывавших младенцев из утроб матерей. Генерал приказал связать их покрепче, и драгуны, поставивши ребят спинами вместе, стянули локтями так, что они совсем побагровели и двинуться потом не могли... Я просил Струкова повесить их, но он не согласился, сказал, что не любит расстреливать и вешать в военное время и не возьмет этих двух молодцов на свою совесть, а передаст их Скобелеву, пускай тот делает, что хочет.
— «Хорошо, — отвечал я, — попрошу Михаила Дмитриевича: от него задержки, вероятно, не будет.
— «Что это вы, Василий Васильевич, сделались таким кровожадным? — заметил Струков. — Я не знал этого за вами.
«Тогда я признался, что еще не видел повешения и очень интересуюсь этою процедурою.
«Скобелев приехал к вечеру... Я попросил Скобелева повесить помянутых двух разбойников; он ответил: «Это можно» и, призвавши командира стрелкового батальона, полковника К., приказал нарядить полевой суд над обоими схваченными албанцами и прибавил:
— «Да пожалуйста, чтобы их повесить.
— «Слушаю, ваше превосходительство, — был ответ.
«И я считал, что дело мое в шляпе, то есть что до выхода нашего из Адрианополя я еще увижу эту экзекуцию и после передам ее на полотне. Не тут-то было: незадолго перед уходом, найдя обоих приятелей всё в том же незавидном положении и осведомившись: «Разве их не будут казнить?» — я получил в ответ: «Нет». Узнавши о назначении полевого суда, С-в просил Михаила Дмитриевича, для него, не убивать этих двух кавалеров, и очень вероятно, что они и по сию пору здравствуют и похваляют милосердие русского начальства».
Сmp. 524, —37. «Великий инквизитор» — V глава пятой книги первой части романа Достоевского «Братья Карамазовы».
Стр. 524, строка 46. Геок-Тепе — название трех селений в Ахал-Текинском уезде Закаспийской области; под этим именем известно также укрепление, построенное текинцами для обороны этих селений против русских. Укрепление было взято русскими войсками под начальством генерала Скобелева 12 января 1881 г.
Стр. 524, строка 46. —1882) — генерал-адъютант, участник Хивинской экспедиции 1873 г., Кокандской 1875—1876 гг., Русско-турецкой войны 1877—1878 гг., где получил большую известность, благодаря ряду удачных дел, Текинской экспедиции 1881 г. Толстой чувствовал сильнейшую антипатию к личности и деятельности «белого генерала», как звали Скобелева, и отказался с ним познакомиться, когда это предлагал ему Д. Д. Оболенский (Кн. Д. Д. Оболенский, «Отрывки» — «Международный толстовский альманах», составленный П. Сергеенко, изд. «Книга». М. 1909, стр. 244).
Сноски