Так что же нам делать? (варианты)

Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
14 15 16 17 18 19 20 21 22
23 24 25 26 27 28 29 30 31
32 33 34 35 36 37 38 39 40
Примечания
Варианты
Вариант главы XVII

[ВАРИАНТЫ К «ТАК ЧТО ЖЕ НАМ ДЕЛАТЬ?»]

№ 1.

О помощи при переписи.


мiру отъ соблазновъ. И если око твое соблазняетъ...........
чемъ всем[у] [?] вой[ти] въ геену огненную.

Изъ предложенiя моего по случаю переписи ничего не вышло.

Мало того, я убедился, что ничего и не могло выйти. Я ошибся, не въ томъ я ошибся, что нетъ въ мiре ни одного дела, ни научнаго, ни государственнаго, ни общественнаго, ни более важнаго, чемъ то, чтобы накормить голоднаго, одеть голаго, посетить заключеннаго, не въ томъ даже, что это можно сделать сейчасъ и что мы все понимаемъ и хотимъ это сделать, — не въ этомъ я ошибся, но въ томъ я ошибся, что я забылъ то, что хорошо знаю: нельзя начинать никакого дела изъ середины, что есть законная и естественная последовательность дела, что нельзя печь хлебъ, не смешавъ муку, ни сделать добро, не приготовившись къ нему. Я забылъ, что для того, чтобы наложить на себя благое иго и легкое бремя, надо сложить прежде те бремена, которыми мы задавлены.

<Чтобы делать добро, надо побороть соблазны. На дороге къ добру стоятъ соблазны. И не поборовъ соблазны, нельзя и приступиться къ добру. Я слишкомъ дерзко предлагалъ делать добро, забывая о томъ, что прежде счастiя добра надо побороть соблазны, сложить съ себя неудобоносимое иго и бремя. Я не отчаиваюсь и не отрекаюсь, какъ не отчаится и не отречется отъ своего дела человекъ, который призываетъ другихъ перейти черезъ пропасть по узенькой кладке и убедился, что обутые и отягченные ношами не перейдутъ по кладке; онъ только предлагаетъ прежде скинуть все лишнее, разуться, но зоветъ туда же. То же самое случилось и со мной.

Мы поднимемъ давящую насъ тяжесть, это не можетъ быть иначе, потому что мы хотимъ этаго, потому что мы знаемъ, что къ этому мы призваны. Но мы не такъ взялись; разуемся, снимемъ мешки, перехватимся иначе. Но мы поднимемъ, потому что это одно наше дело, больше намъ людямъ христiанамъ на свете делать нечего.>

Я опытомъ былъ приведенъ къ этому сознанiю. И хочу разсказать этотъ опытъ и то сознанiе, которое онъ во мне вызвалъ, даже не вызвалъ, a освежилъ, потому что это сознанiе всегда было во мне и есть во всехъ насъ.

деревенскихъ на улицахъ и у своего крыльца, а зналъ всю бедность, какая есть въ известномъ околотке, зналъ и у себя дома. И какъ ни ужасна эта бедность, всегда и особенно была ужасна въ прошломъ году при дорогомъ хлебе, видъ этой бедности не приводить въ отчаянiе. Нашему брату, богатому, всегда можно помочь этой бедности, большей частью помочь темъ, чтобы не производить ее. Бедность деревенская есть результатъ какой-то заразы, и ее можно лечить. Въ деревне нетъ источника бедности. Въ деревне источникъ всего богатства. Если зарождается бедность, то отъ недостатка земли, отъ того, что хлебъ, возделанный тутъ, идетъ къ людямъ, которые не работаютъ, отъ солдатчины, отъ акциза, отъ податей, отъ судей и судовъ; и какъ ни жестоки все эти язвы, они все излечимы. Сколько ни сажаютъ судьи рабочихъ-мужей по острогамъ, жены и дети ихъ все таки кормятся добрыми людьми. Деревенская бедность есть результатъ жестокости и глупости людей, но она сама никогда почти не зарождается, и потому лечить ее легко и видъ ея не приводитъ въ отчаянiе. Отберутъ мужа въ солдаты, и свекоръ поблюдетъ сноху и дождется сына, и семья не погибнетъ. Отнимутъ зачемъ-то мужа работника отъ семьи и посадятъ въ остроге на годъ, а мы мiромъ прокормимъ детей и жену, и бедность покрыта. Бедность деревенская есть последствiе заразы. Бедность же городская есть причина всей и всякой бедности, есть сама зараза. 19 летъ я жилъ въ деревне, виделъ эту бедность, последствiе ошибокъ людскихъ, и иногда помогалъ ей. Нынешнiй годъ я въ первый разъ, живя въ городе, увидалъ городскую бедность и долго не могъ понять особенность ея. Съ первыхъ же дней я встретился съ бедностью въ лице нищихъ: оборванныхъ, полуголыхъ, бледныхъ людей, стоящихъ у богатыхъ магазиновъ, оглядывающихся на городового и робко кланяющихся женщинъ съ грудными детьми, просящихъ на погорелое, стариковъ, солдатъ, старухъ, дворянъ, слепыхъ, здоровыхъ мужиковъ въ рабочей одежде, ходящихъ съ топоромъ или безъ топора и говорящихъ, что работы не нашли и не ели. Виделъ я несколько разъ, какъ городовые водили этихъ нищихъ въ участокъ и потомъ въ Юсуповъ рабочiй домъ. Разъ я встретилъ — вели по Мясницкой колону человекъ 30. Я спросилъ, за что. За прошенiе милостыни. Мне все это было странно и неясно. По закону Христа, который въ Москве такъ явно исповедуется 40 40 церквей, часовнями, колоколами и крестными знаменьями, которыя не забываютъ накладывать на себя при виде всякой церкви и купцы въ енотахъ, и городовые, и фабричные, и пьяные мужики, по закону этаго Христа, котораго такъ явно исповедуетъ Москва, всякiй нищiй есть Христосъ. Зачемъ же его ведутъ въ участокъ и запираютъ куда-то? Когда я выразилъ мое недоуменiе объ этомъ городовому, одному и другому, онъ признался, что это дурно, но начальство велитъ. Недоуменiе мое было велико и потому, что Москва полна нищими, нельзя пройти улицы, чтобы не встретить человекъ 5 нищихъ. Почему же некоторыхъ изъ нихъ куда то запираютъ?

своему чувству. Но несколько разъ мне случилось уличать этихъ нищихъ въ обмане. Человекъ говоритъ, что ему нужно только столько то, чтобы поступить на место. Онъ получилъ что нужно и не поступалъ на место. Мужикъ говоритъ, что ему нужно на колунъ, и онъ готовъ работать. Онъ получалъ на колунъ и не поступалъ на работу. Особенно больно мне было видеть обманъ рабочихъ мужиковъ. Семь человекъ такъ обманули меня. Здоровый мужикъ въ лаптяхъ, въ сермяге проситъ. Отчего не работаешь? Проелъ все; ни пилы, ни колуна не на что купить. Даю ему деньги, говорю придти завтра работать на Сетунь, на Воробьевы горы, къ Петру и Семену. Беретъ адресъ, обещается придти. «Ведь разве охота побираться? Я работать могу». Дворникъ принимаетъ участiе въ нашемъ разговоре, убеждаетъ мужика. Мужикъ клянется. На утро прихожу къ Петру и Семену. Пришелъ мужикъ? Не бывалъ. И такъ не одинъ, а 7 человекъ обманули меня. И это обидно темъ больше, что Петръ и Семенъ на Сетуни и по всей Москве тысячи такихъ Семеновъ и Петровъ, многiе старые за 60 летъ выходятъ изъ Хамовниковъ до свету, чуть забрезжится — берутся за работу — пилить, колоть, наваливать и работаютъ до поздней ночи, да какъ работаютъ! Тому, кто не испытываетъ этой работы, тотъ не можетъ себе представить, что эти работаютъ такъ, что спины не разогнутъ, что рукъ не слышатъ, заснуть не могутъ отъ того, что руки и спина ноютъ (особенно старые люди), и обгоняютъ такъ въ день 40 копеекъ.

Обидно, что попрошайка наберетъ эти 40 копеекъ по улицамъ у такихъ дураковъ, какъ я. Обидно особенно потому, что удивляешься, какъ Петры и Семены не сделаютъ того же. И делаютъ многiе, и я виделъ такихъ. И поработаетъ и попроситъ. И все меньше работаетъ и больше проситъ. Это было мое первое знакомство съ городской бедностью. Тутъ уже я виделъ другое, чемъ въ деревне. Въ деревне большинство народа живетъ, чтобы работать, въ городе большинство народа жируетъ. Въ деревне настоящiе жители работающiе, и, кроме того, живутъ люди неработающiе, высасывающiе сокъ изъ работающихъ; въ городе настоящiе жители не работаютъ, а притащили въ городъ то, что они высосали въ деревне, а работаютъ деревенскiе люди, чтобы назадъ высосать этотъ сокъ изъ жирующихъ — извощики, трактирщики, банщики, лавочники, проститутки, всякiе художники, дворники, поденные. Разница въ томъ, что въ деревне кормятся землей, и ее не обманешь: что потрудишься, то она и дастъ. Въ городе кормятся жирующими людьми: этихъ можно надуть. Кто глупъ, тотъ храпъ гнетъ, — дрова колетъ, а кто поумнее, тотъ въ банке, въ суде, въ лавке, въ трактире сидитъ или стоитъ, кланяясь, подле Фульда или пассажа. — Такъ по первому моему знакомству съ нищетою города я охладелъ къ ней. Я подавалъ также, но чисто механически, какъ обрядъ, какъ люди крестятся передъ церковью, не для того чтобы помочь (я виделъ, что изъ 100 случаевъ разъ не помогу), а просто изъ учтивости, какъ я посторонюсь, если меня просятъ посторониться. Я охладелъ къ городскимъ нищимъ, но вопросъ городскаго нищенства еще больше интересовалъ меня, потому что онъ былъ мне неясенъ. Где его корень, и какъ помочь ему? Я думалъ больше, но не чувствовалъ. Одинъ разъ, чтобы ближе изследовать это дело, я пошелъ, какъ мне говорили, къ самому центру всей этой погибшей братiи — къ Хитрову рынку. Это было въ Декабре, часа въ 4. Уже идя по Солянке, я сталъ замечать больше и больше людей оборванныхъ, развращенныхъ, которые направлялись все въ одну сторону. Не спрашивая дороги, которой я не зналъ, я шелъ за ними, вышелъ на Хитровъ рынокъ. Торговки и развращенныя женщины сидели и ходили и ругались. Чемъ дальше я шелъ, темъ грубее были ругательства. Со мной рядомъ шли быстро две женщины, одна еще не старая. И самыя гадкiя слова безъ всякой надобности сыпались у нихъ изъ устъ. Оне были не пьяны, чемъ то были озабочены, и шедшiе навстречу и сзади и спереди мущины не обращали на это никакого вниманiя. Прошли частные ночлежные дома, некоторые завернули туда, другiе, сходясь со всехъ сторонъ, все шли дальше въ гору, завернули за уголъ и подошли къ кучке народа, стоявшей по тротуару у входной двери въ большой Ляпинскiй ночлежный домъ. Я остановился тутъ же. Мужикъ опухшiй съ рыжей бородкой, въ прорванномъ кафтане и въ ботинкахъ, юноша безбородый, худой, длинный, въ одной рубахе, на плече прорвана, и жилетъ, солдатъ здоровый, черный, горбоносый, въ рубахе ситцевой, и жилете безъ шапки, старикъ длинный, клиномъ борода, въ пальто, подпоясанъ, и въ лаптяхъ, пьяный, старуха съ одышкой, обмотанная ветошками. Одинъ краснорожiй, въ лохмотьяхъ пальто и опоркахъ на босу ногу, позвалъ сбитенщика, выпилъ. Юноша, дрожа отъ холода, попросилъ у меня на сбитень и грелъ руки объ стаканъ. Другiе попросили. Весь сбитень выпили. Все грели руки. Толпа осадила меня. Дворникъ соседняго дома прогналъ съ тротуара своего владенья. Когда я оглянулся, толпа стала огромная. Ихъ не пускали, но жадные, голодные глаза смотрели въ мою сторону. Стали просить денегъ. Одно лицо жалче и обезображеннее и униженнее и измученнее другаго смотрело мне въ глаза. Потомъ, я узналъ, ихъ было тысяча человекъ. Я роздалъ все, что у меня было, заплакалъ и убежалъ прочь. Нетъ, не они виноваты. Долго я не могъ пережить этаго впечатленiя, и теперь не пережилъ, и никогда не переживу его, какъ я не пережилъ 25 летъ тому назадъ того впечатленiя, когда я увидалъ, какъ убили человека машиной. Какъ тогда, въ тотъ моментъ, когда голова и тело порознь упали, я ахнулъ и понялъ, не умомъ, не сердцемъ, a всемъ существомъ моимъ, что сделали страшное преступленiе и что я участникъ его, такъ и здесь, но здесь сильнее. Тамъ все, что я могъ сделать, это было то, чтобы закричать этимъ людямъ, что они злодеи, биться съ ними, чтобы не дать убить человека, и я не сделалъ этаго. Здесь я могъ отдать, кроме денегъ, которыя со мной были, и мою шубу и все, что у меня было еще, и я не сделалъ этаго. Если есть Богъ, то не онъ это сделалъ. А мы сделали это. Римляне помешались темъ, что звери на глазахъ у нихъ разрывали.[230] <Но они не знали, что это дурно. А что, какъ мы, зная, что это дурно, потешаясь, доводимъ до этаго людей?...>

Впечатленiе это отравило мне и такъ отравленную жизнь въ Москве, я не могъ, не могу есть и пить, не думая, что я емъ и пью кровь и плоть живыхъ людей, но я не понималъ всего. Я чувствовалъ, что кто-то виноватъ въ этомъ, и первый я, но не зналъ хорошенько степень своей вины и способъ искупленiя ея. И я все больше и больше вникалъ въ жизнь этой городской бедности.

Случилась перепись. Я попросилъ позволенiя принять въ ней участiе, для того чтобы еще ближе и во всемъ объеме узнать свою вину. Мне дали участокъ Ржановскаго дома на Смоленскомъ рынке. Домъ этотъ славится своей нищетой и развратомъ, такъ что ругаются: «тебе бы въ Ржановской крепости жить». Условiя, въ которыхъ сложилась жизнь этаго дома, родились сами собой. Тутъ не видно и следовъ ни филантропической, ни правительственной деятельности. Только городовыхъ побольше, чемъ въ другихъ местахъ. Въ доме больше 2000 жителей. Это на половину те же люди, какъ и те, которые ждали входа у Ляпинскаго дома. Но здесь люди эти перемешаны съ Петрами и Семенами, которые еще работаютъ, и съ — воровство — почему то преследуется. Это низшее городское населенiе, такое, котораго въ Москве, вероятно, около полумиллiона. Тутъ, въ этомъ доме, есть все ступени этихъ людей. Есть сапожникъ, щеточникъ, поденные, есть обманщики, нищiе, воры. Сапожники, столяры, токари, башмачники, извощики, кузнецы, поденные — это малая часть; другая часть — небольшая — это старьевщики, барышники, закладчики, торговки, прачки и половые. И самая большая часть — это нищiе, обманщики и бляди. Здесь я виделъ техъ же людей, которыхъ я виделъ у входа въ Ляпинскiй домъ, но въ друтихъ условiяхъ: Тамъ они были въ самомъ жалкомъ положенiи, въ которомъ они бываютъ на улице и когда у нихъ нетъ и 5 копеекъ за ночлегъ. Тамъ я виделъ техъ же людей въ те дни, когда не удается иногда день-два добыть копейку, и они голодные, холодные, гоняемые изъ трактировъ, ждутъ, какъ манны небесной, впуска въ топленое место: здесь те же, но когда есть добыча, и тутъ я вижу техъ же изможженныхъ людей въ одной рубахе, но на койке, въ тепле, мертвецки пьяныхъ, и они не возбуждаютъ сожаленiя. Я 4 раза обходилъ жителей Ржановскаго дома, и ни разу я не испытывалъ чувства состраданiя, которое вызвалъ во мне прiемъ въ Ляпинскiй домъ. И хочешь помочь; знаешь, что тутъ плохо, и не знаешь чемъ? кому? какъ?[231] Гадко и страшно, но редко жалко. То же самое чувство, какъ и во мне, возбудило и въ моихъ сотрудникахъ студентахъ посещенiе Ржановскаго дома. Жители эти не возбуждали непосредственнаго чувства жалости. Они скорее возбуждали чувство веселости, игривости, въ которое они невольно насъ втягивали. Бойкiя, часто дружелюбныя шутки, насмешки другъ надъ другомъ. Такъ действовали они на хозяина дома, водившего насъ, дворника, счетчиковъ и даже на меня, несмотря на то, что по Ляпинскому дому я зналъ, что скрывается подъ этимъ. Одна оборванная хозяйка квартиры называла себя кн. Трубецкой, и это названiе вызывало общiй хохотъ. Въ одномъ вонючемъ, грязномъ, биткомъ набитомъ углу хозяинъ дома сказалъ намъ: «здесь аристократiя». И пьяный въ черной, прорванной рубахе закричалъ: «благородное дворянство — я». Но когда его попросили прописать квартирную карту, онъ сказалъ: «я не гожусь». Въ друтихъ квартирахъ хозяинъ, чтобы передать квартирную карту, вызывалъ по имени отчеству, и выходилъ, одеваясь, ученый человекъ, редко трезвый, и съ чувствомъ и любовью брался за дело карточки. Онъ, видимо, радовался этому случаю общенiя съ темъ мiромъ, въ которомъ пишутъ вопросы и печатаютъ на красной бумаге. Мальчишки на одномъ коньке катались по прилитымъ нечистотами пригоркамъ. Женщины-прачки стирали въ корытахъ, и почти всегда около нихъ былъ пьяный любезникъ. Старухъ, стариковъ, нищихъ и рабочихъ, сапожниковъ часто заставали за обедомъ или чаемъ, и всякiй разъ на приветъ намъ: «хлебъ да соль», или «чай да сахаръ», они отвечали: «просимъ милости» и даже сторонились, давая намъ место. Почти везде смеялись надъ ребятами или надъ кемъ-нибудь изъ большихъ: «ну, братъ, теперь запишутъ». Девки съ папиросками или за чаемъ смеются всему, что имъ не скажутъ, и все, кто говорятъ, съ ними смеются.

Много квартиръ, въ которыхъ живутъ по 10 и больше летъ. Одинъ столяръ съ рабочими, портной старичокъ съ старушкой, по 60 летъ. Оба торгуютъ яблоками, на полу постланы соломенные щиты. Образовъ много, лампадка, завешанные простыней шубы крытые. Старушка вяжетъ чулки. Вдова одна въ светелке, тоже образа, лампадка, пуховикъ, стеганное одеяло, самоваръ, чашки. Самовары, чашки, чайники, жестяночки изъ-подъ конфетъ для сахара и чаю, папироски везде. Больныхъ изъ 2000 жителей мы нашли только 3-хъ. Ихъ обираютъ, какъ и мертвыхъ, какъ и нечистоты [?], какъ и убiйцъ (когда мы ходили, шло следствiе о сапожнике, убившемъ ножемъ солдата).

Такъ что жалости не возбуждаетъ эта жизнь, a скорее игривое настроенiе.

Я принялъ участiе въ переписи потому, что мне хотелось получить ответы на мучавшiе меня вопросы. — Именно: сколько въ Москве такихъ несчастныхъ голыхъ, голодныхъ, какъ те, которые стояли у Ляпинскаго дома? Сколько такихъ несчастныхъ, съ жиру бесящихся, какъ я? Нельзя ли намъ поделиться? Будетъ ли намъ отъ этаго лишенiе? Я былъ на заседанiяхъ распорядителей по переписи и говорилъ съ членами Комитета: нельзя ли предложить вопросы, которые бы выяснили это. Но было уже поздно, вопросы уже были утверждены въ Петербурге, новыхъ нельзя было ставить. Одинъ только вопросъ о фортепьяно частнымъ образомъ ввели. Мне хотелось узнать, сколько голодныхъ и сколько играющихъ на клавикордахъ.

сделалъ такой разсчетъ: если я найду тамъ 1000 человекъ несчастныхъ, для того чтобы одеть, накормить, выправить билетъ, отправить по железяой дороге этихъ людей, нужно по крайней мере по 15 р. = 15 000; для того чтобы помочь такъ, чтобы пустить ихъ въ ходъ, надо по крайней мере по 200 р. = 200 000 р. У меня есть почти эти деньги, но я не могу ихъ отдать. Если я отдамъ, меня сочтутъ сумашедшимъ, а главное — я огорчу близкихъ. Дай я предложу знакомымъ богатымъ и досужимъ людямъ сделать это. Дать деньги и заботу и пойти по переписи или съ переписью. И на это я посвятилъ день. Я пошелъ къ одному очень богатому старому человеку и предложилъ ему помочь мне. Онъ согласился дать мне то, что я попросилъ у него, — до 300 р., но заняться бедными онъ былъ не въ состоянiи. Я предложилъ ему поручить это дело кому-нибудь изъ близкихъ ему молодыхъ людей. Онъ сказалъ, что у него никого нетъ, но деньги онъ дастъ. И это было хорошо, и отъ него я пошелъ къ одной особе, про которую я зналъ, что она много помогаетъ беднымъ. Я засталъ особу эту вечеромъ не одну. У ней въ богатой гостиной было человекъ 15 гостей. Все собрались съ благотворительною целью. Оне сидели — дамы — и одевали маленькихъ куколъ, мужчины любезничали съ дамами. У подъезда стояло полдюжины каретъ. Куклы должны были разыграться въ лотерею и принести, я думаю, не больше 500 р. Я зналъ хозяйку, зналъ ея прекрасное сердце; но зрелище это было отвратительно. — Заявляемая цель этихъ людей — помочь нищимъ, помочь деньгами. Чтобы собрать эти деньги, люди эти съезжаются сюда и будто бы работаютъ. Но не говорю ужъ о томъ, что сними каждая изъ этихъ дамъ по одному камушку изъ сережки или кольца и замени его стекляннымъ, сними ненужную пелеринку съ лакея и продай это, и денегъ наберется столько, что процентовъ будетъ въ 10 разъ больше, чемъ это они выработаютъ; пусть эти дамы только не ездятъ сюда, то то, что они потратятъ на воротнички, на перчатки, на проездъ, будетъ вдесятеро больше того, что они сработаютъ. Зачемъ они это делаютъ? Что это есть безумiе, подобнаго которому можно искать только въ Преображенской больнице, это явно; но сказать то, что такъ и просится на языкъ, что это верхъ безнравственности, т. е. что делая свою похоть, эти люди хотятъ уверять другихъ (и себя), что они делаютъ добро, — сказать это легко, но это было бы несправедливо. Они такъ запутаны, что не видятъ безумiя своего поступка, и многiя изъ нихъ съ искренними слезами на глазахъ говорятъ о добре. Имъ внушено, что все то, что они имеютъ, и сережки и брошки, и кареты — все это такъ должно быть, что безъ этаго нельзя жить, какъ безъ хлеба. Внушено имъ, что обязанность ихъ состоитъ въ томъ, чтобы прiятно проводить время, и потому они искренно убеждены, что если изъ двухъ прiятныхъ препровожденiй времени, ехать въ театръ или шить куклы, они выбрали шить куколъ для благотворительности, они сделали очень хорошо. Они точно поступаютъ хорошо и не виноваты въ томъ, что называютъ благотворительностью то, что они делаютъ. Никто не растолковалъ имъ того, что это нельзя называть добромъ. Они не виноваты въ томъ, что никто имъ не внушилъ, что добро не только не можетъ соединяться съ потехой, но что оно начинается только тогда, когда человекъ душу, т. е. жизнь свою, отдаетъ для другаго, и потому, прежде чемъ начать разговаривать о добре, надо раздать или разбросать все брошки, пелеринки, кареты, оставить то, что нужно, чтобы жить, и тогда попробовать делать добро, т. е. служить другому. А что теперь, съезжаясь шить куколъ вместо того, чтобы смотреть Нана, они делаютъ сравнительно только менее мерзкiй поступокъ, чемъ все те, изъ которыхъ составлена вся ихъ жизнь. Я слыхалъ прежде про такiя благотворительныя общества, но здесь я въ первый разъ увидалъ это. Увидалъ эти атрофированныя белыя въ перстняхъ, неспособныя къ работе, притиранiями налощенныя руки, копошащiяся въ тряпочкахъ, эти шиньоны, кружева и приторныя лица, и мне стало ужасно гадко и уныло. (Странно, въ числе писемъ просителей, полученныхъ мною потомъ, одно изъ самыхъ правдивыхъ и трогательныхъ писемъ было отъ однаго семейства, занимавшагося деланiемъ куколъ и впавшаго въ бедность отъ возникшей въ последнее время конкуренцiи. Не эта ли благотворительная гостиная погубила его?) Я уныло, но все-таки сказалъ то, зачемъ я прiехалъ. И что же? Какъ ни странно должно было показаться то, что я говорилъ (я говорилъ почти то, что напечаталъ въ своей статье), я нашелъ сочувствiе. Но лица самыя сердечныя и серьезныя говорили мне съ грустью, что ничего нельзя сделать, что средствъ мало, что все меры тщеславiя и выпрашиванiя употреблены и что нетъ средствъ, но попытаться можно. Одна особа предложила мне денегъ, сказавъ, что сама идти не можетъ, но сколько денегъ и когда она мне доставитъ ихъ, она не сказала. Другая особа и одинъ молодой человекъ предложили свои услуги. Къ выводамъ я приду после, теперь же я пишу свои впечатленiя. Я получилъ обещанiе денегъ съ двухъ сторонъ, обещанiе содействiя трудомъ, участiемъ, т. е. ходьбой по беднымъ, тоже отъ двухъ лицъ. Все выразили сочувствiе не притворное, а искреннее, но я уехалъ оттуда съ предчувствiемъ, что отъ этихъ людей помощи не будетъ и даже что изъ мысли моей статьи ничего не выйдетъ. Въ справедливости своихъ мыслей я не сомневался и не сомневаюсь, какъ и въ томъ, что 2 X 2 = 4. Сочувствiе, желанiе сделать то, что я предлагалъ, я нашелъ во всехъ, но мне чуялось уже, что между желанiемъ и исполненiемъ стоитъ какая-то жестокая, неодолимая преграда.

Я прочелъ статью юному Прокурору (Онъ зашелъ ко мне, когда я писалъ статью). Прокуроръ обыкновенный типъ умнаго, неверующаго ни во что, не злаго и насмешливаго человека.

Онъ выслушалъ и, какъ умудренный опытностью человекъ, годящiйся мне въ сыновья, сказалъ, что, разумеется, это было бы прекрасно, и все это верно, но ничего изъ этаго выйти не можетъ — людей такихъ нетъ и т. п. Потомъ я прочелъ молодому даровитому писателю самаго либеральнаго, народнаго направленiя. Онъ выслушалъ и, очевидно, не одобрилъ мечтательность, непрактичность, неприложимость къ делу мыслей, выраженныхъ въ этой статье; пожалелъ, очевидно, о ложномъ направленiи, избранномъ мною, которое могло бы быть гораздо лучше направлено, но призналъ, что вреднаго ничего нетъ въ статье и что она можетъ быть полезна. Потомъ я прочелъ статью въ Думе. На вопросъ мой по окончанiи чтенiя о томъ, принимаютъ ли руководители предложенiе мое оставаться на своихъ местахъ, для того чтобы быть посредниками между обществомъ и нуждающимися, двое ответили мне порознь въ одно слово: Это было точное выраженiе того впечатленiя, которое произвело на большинство мое обращенiе.

«что-то тутъ очень хорошо и несомненно справедливо, но что-то тутъ очень глупо, такъ глупо, что даже совестно. Совестно какъ то смотреть въ глаза другъ другу, говоря про это».

Такое же впечатленiе произвела эта статья на Редактора газеты, на моего сына, на мою жену, на купца — домовладельца, на самыхъ разнообразныхъ лицъ. «Правда то правда, да ничего изъ этаго не выйдетъ». Кроме того, при разговорахъ объ этомъ все начинали тотчасъ же осуждать другихъ. Говорили: «да у насъ возьмутся и сейчасъ бросятъ. У насъ не думаютъ. о ближнемъ, у насъ только бы самому добыть себе блага жизни. У насъ спячка, у насъ буржуазiя тупая» и т. д. И такъ говоря про предполагаемыя причины неудачи, все бранили другъ друга отчаявшись другъ въ друге и, следовательно, бранили себя и отчаявались въ самихъ себе.

№ 2.

одного человека, который уже прямо выразилъ мне то, что законъ Евангелiя по отношенiю къ нищимъ, — да и вообще, — устарелъ и не имеетъ силы, и существуетъ другой законъ, заменившiй его. Это былъ единственный случай яснаго и логическаго разрешенiя вопроса, и потому я не могу не отметить его. До техъ поръ при беседахъ съ самыми разнообразными людьми, съ городовыми, священниками, кучерами, профессорами, кухарками, министрами и ихъ женами, съ учеными и неучеными меня, какъ кошемаръ, всегда томила та сознательная неясность, которая существуетъ въ ихъ представленiи о томъ, какимъ образомъ, признавая себя христiанами, обходить самыя простыя, первыя и ясно выраженныя положенiя христiанства. Все мы сыны однаго отца, и надо убивать (у насъ христолюбивое воинство). Самарянинъ — примеръ отношенiя къ ближнему вражескаго народа. Не судите и не присуждайте (ϰαταδιϰαξητη), что значитъ присуждать къ наказанiю по суду. Сказано: возьмутъ рубаху, отдай кафтанъ. Представленъ примеръ блудницы, которую некому осудить, а у насъ суды судами погоняютъ, и считается самымъ почтеннымъ христiанскимъ деломъ судить въ судахъ и при этомъ присягаютъ на евангелiи. Сказано: не клянись вовсе, и насъ всехъ заставляютъ клясться на евангелiи, въ которомъ сказано: не клянись, и целовать то место, где сказано: не клянись. Сказано: если взглянулъ на женщину съ похотью, то согрешилъ, и если глазъ соблазняетъ, вырви его, т. е. вырви соблазнъ плоти. Все театры, все балы, все увеселенiя, все галереи картинъ, все удовольствiя въ государственныхъ учрежденiяхъ только темъ заняты, чтобы усиливать соблазны. Сказано: нищему нельзя отказать, просящему дай. Нищiй, голодный, голый — это самъ Христосъ. Ихъ водятъ въ участокъ. Вотъ когда мне случалось наводить людей, исповедующихъ Христа, на эти противоречiя, то тутъ происходила та ужасная, похожая на сонныя грезы путаница объясненiй, чтобы показать, что [въ] жизни нетъ противоречiя. И чемъ ученее были люди, темъ злее путаница. Одинъ только человекъ въ нынешнемъ году разрешилъ эту путаницу. Я шелъ въ Боровицкiе ворота. Подъ воротами сиделъ обвязанный по ушамъ тряпкой красной калека нищiй. Онъ попросилъ милостыню. Я полезъ въ карманъ за пятакомъ, и пока я доставалъ, вбежалъ сверху въ ворота дворцовый гренадеръ, румяный, красивый, съ черными усиками малый въ тулупе и съ краснымъ околышемъ фуражке. Только что нищiй увидалъ его, онъ вскочилъ и заковылялъ что было силы на утекъ отъ гренадера. Гренадеръ за нимъ съ ругательствами. Догналъ и наклалъ въ шею: «Я те проучу — мать твою... Сколько разъ говорено: не велено сидеть». Я остановился, подождалъ солдата назадъ. Когда онъ поровнялся, я спросилъ его: грамотенъ ли онъ. Малый удивился, но видитъ — седая борода, надо ответить. «Грамотный... А что?» — «Евангелiе читалъ?» — «Читалъ». — «А что тамъ про нищихъ сказано? Сказано: кто голоднаго накормитъ, голаго оденетъ, меня накормитъ, меня оденетъ». Малый смутился и молчалъ, перебегая глазами на двухъ прохожихъ, остановившихся около меня. Онъ, видимо, былъ въ затрудненiи. Онъ чувствовалъ, что делаетъ то, что должно, что исполнилъ старательно то, за что хвалятъ, и вдругъ его осуждаютъ. Вдругъ глаза его блеснули умнымъ светомъ, онъ смело и повелительно, по-военному, взглянулъ мне въ глаза. «А воинскiй уставъ читалъ?» спросилъ онъ строго. «Нетъ, не читалъ». — «Такъ и не говори». Онъ тряхнулъ головой и молодецки пошелъ къ своему месту. Въ глазахъ остановившихся прохожихъ я виделъ одобренiе и удовольствiе яснаго разрешенiя затронутаго было вопроса. «Однако обрезалъ старика», какъ будто сказали себе прохожiе и вполне удовлетворенные пошли каждый за своимъ деломъ. Вотъ эту ясность я нашелъ только одинъ разъ, и то только нынешнiй годъ.

Мне грустно было за этаго добраго красиваго малаго въ красномъ околыше и казенномъ тулупе. Но разсудочная моя потребность была вполне удовлетворена не по отношенiю къ одному этому малому, но по отношенiю ко всему тому хаосу словъ и отрывковъ мыслей, которыя я слыхалъ и читалъ годами отъ богослововъ, философовъ, ученыхъ, администраторовъ по этому предмету. Это была искра, которая осветила все предшествующее. Все эти разсужденiя о законе развитiя человечества, о божественной сущности и святости единой церкви, о конфликтахъ воли и разума, о судьбахъ народностей, все, все, что я слыхалъ и что мне казалось иногда соннымъ бредомъ, — все это получило для меня ясный смыслъ. Все это перифразами говорило только то, что сказалъ мне этотъ милый малый въ тулупе и красномъ околыше. На место евангелiя — воинскiй уставъ: для разговора — евангелiе, для исполненiя — воинскiй уставъ. Это я понялъ нынешнiй годъ.

№ 3.

Ты добрый человекъ. То, что жизнь детей, женщинъ и сотенъ тысячъ людей губится на фабрикахъ механической, нездоровой 15-ти часовой работой, мучаетъ тебя, ты страдаешь этимъ, такъ чтожъ? Не покупай конфетъ, рогожъ, бархату; не предъявляй ко взысканiю твои рубли на этихъ самыхъ гибнущихъ людей, и совесть твоя будетъ спокойна. Или, если ты все таки покупаешь игрушки, бронзы, бархаты, ты лжешь, что страдаешь за нихъ. Если ты понялъ, что конфеты, которые ты ешь, — кровь и слезы людей, ты не будешь ихъ есть. Можетъ быть, ты съешь въ море и человечьяго мяса, когда придетъ голодъ, ты съешь то, что тебе необходимо нужно, чтобы жить, но ты не будешь есть людей для забавы. Дикiе угостили путешественника обедомъ. И обедъ показался ему вкуснымъ. Но онъ узналъ, что для обеда убили пленнаго и что онъ елъ человечье мясо. Путешественникъ не станетъ больше есть у дикихъ.

«безъ меня купятъ бархатъ и бронзы». Это неправда. Безъ тебя, да безъ меня, да безъ третьяго будетъ меньше нужно бронзы. Но даже еслибъ это была и правда, если ты понялъ, что вся твоя роскошь есть слезы и кровь людей, ты не можешь ужъ делать ее».

улика налицо.

Ты говоришь, что и безъ твоихъ денегъ фабрики пойдутъ. Хорошо. Ну, а твои 10 человекъ прислуги — кто привелъ сюда изъ деревни, чтобы половина изъ нихъ спилась и развратилась и попала въ ночлежные дома и въ дома терпимости?

Ты страдаешь о нищете и разврате, такъ не обращай ихъ своими деньгами въ рабство и не развращай, заставляя одного стоять всю жизнь въ шутовскомъ наряде въ швейцарской, другого во фраке подавать на подносе письмо, третьяго чистить за тобой и выносить твои нечистоты. Какъ только ты сказалъ, что страданiе и развратъ людей мучаетъ тебя, тебе нетъ другаго выхода, какъ перестать делать то, что развращаетъ ихъ, — ни покупать не нужно, ни заставлять работать на себя, ни держать прислуги, а самому работать на себя, и самому, и жене, и дочери, и сыну.

Но это тяжело, это мучительно, это будетъ адъ, а не жизнь! Если я буду сама или самъ чистить и варить, я буду несчастенъ, я буду золъ, я буду хуже.

Но лгать нельзя, лгать не надобно, и нельзя хорошимъ называть то, что дурно.

Тяжело такъ жить, ничего не покупать для потехи и роскоши, не держать прислуги и все делать самому, можно жить и по старому, и многiе живутъ такъ и долго будутъ жить.

Но пускай такiе люди не говорятъ, что они христiане — Христосъ не знаетъ такихъ. Пускай они не говорятъ, что они образованные люди — образованный человекъ не можетъ состоять въ разврате, пускай не говорятъ, что они гуманные люди — гуманность [не] въ томъ, чтобы пить кровь и слезы людей. Пускай не говорятъ, что они либеральные люди — либеральность — свобода, а они живутъ только насилiемъ. Жить такъ можно, не понимая того, какъ мы живемъ, но понимая и живя такъ, человекъ перестаетъ быть человекомъ, а становится животнымъ, да еще хищнымъ.

№ 4.

большихъ городахъ, и каждую ночь въ Москве и во всехъ большихъ городахъ происходить то, что происходить и въ нынешнюю ночь, когда я пишу это. Вь каждомъ номере газетъ есть описанiе великолепнаго освещенiя, лакеевъ въ пудре, стоявшихъ неподвижно на всехъ ступеняхъ лестницы, и меню ужина съ чудными французскими названiями, и туалетовъ дамъ, стоившихъ тысячи и тысячи, и рядомъ известiя о замерзшихъ и повесившихся. Въ каждую ночь и въ каждый день ликуютъ рабовладельцы и съ голода мрутъ рабы. И никто не видитъ того, что такъ очевидно, что одно происходить отъ другаго, что те, которые ликуютъ, не только виновны своимъ равнодушiемъ, но прямо виновны въ этихъ несчастiяхъ темъ, что производятъ ихъ точно такъ же, какъ производили страданiя своихъ рабовъ рабовладельцы, заставляя ихъ непосильно работать и недостаточно питая ихъ.

Я помню, мой отецъ, добрый помещикъ, поехавъ въ городъ, увидалъ разъ убогаго мужика изъ Ясной поляны Еремку, просящаго милостыню. Онъ пришелъ въ ужасъ, посадилъ съ собой убогаго, вернулся домой, разбранилъ прикащика и велелъ взять его въ дворню, одеть и давать месячину, чтобы не было нищихъ изъ его крепостныхъ. Онъ делалъ это потому, что онъ чувствовалъ, что въ этомъ его обязанность, а чувствовалъ онъ, что это его обязанность потому, что зналъ, что если каждый помещикъ и каждый государственный чиновникъ будетъ такъ заботиться о своихъ крестьянахъ, то не будетъ голодныхъ, и можно спокойно ехать въ коляске въ городъ, если же нетъ этаго, то нельзя ехать въ коляске въ городъ, а надо прежде устроить Еремку, такъ чтобы онъ не холодалъ и не голодалъ. Теперь же все те вешающiеся съ голода и умирающiе, намъ кажется, до насъ не касаются, и ихъ нищета, намъ кажется, не можетъ тревожить нашу совесть, и мы спокойно едемъ мимо нихъ не только въ городъ по делу, но на гулянье, въ театры, на балы, какъ будто между ихъ и нашей жизнью нетъ никакой связи.

Въ ту ночь, въ которую я пишу это, мои домашнiе ехали на балъ. Балъ, не говоря уже о той безумной трате людскихъ силъ на несколько часовъ мнимаго удовольствiя, балъ самъ по себе, по своему смыслу, есть одно изъ самыхъ безнравственныхъ явленiй нашей жизни. Я считаю его хуже увеселенiй непотребныхъ домовъ, и потому, не будучи въ состоянiи внушить своимъ домашнимъ мои взгляды на балъ, я ухожу изъ дома, чтобы не видеть ихъ въ ихъ развратныхъ одеждахъ.

№ 5.

Существовало прежде мненiе о томъ, что деньги представляютъ богатство; богатство же есть произведенiе труда, и потому деньги представляютъ трудъ того, кто ими владеетъ. Мненiе это установлено было такъ называемой наукой, т. е. людьми, придумавшими различные обманы, для того чтобы оправдать свою праздность и пользованiе чужимъ трудомъ.

уже утверждать, что деньги не всегда представляютъ трудъ того, кто ими владеетъ, но все-таки представляютъ всегда трудъ и сами въ себе не только не имеютъ ничего несправедливаго, но представляютъ законное, необходимое и естественное условiе общественной жизни. Наука, то есть то подобiе знанiя, которое имеетъ целью оправданiе существующихъ несправедливостей, потрудилась такъ поставить вопросъ о деньгахъ, что самый существенный вопросъ относительно денегъ, именно тотъ, какимъ образомъ деньги служатъ средствомъ порабощенiя однихъ людей другими, совершенно устраненъ. Деньги, по науке этой, представляютъ всегда трудъ и необходимы въ обществе 1) для удобства размена, 2) для установленiя меръ ценности, 3) для сбереженiя, 4) для платежей. Вотъ и все. То же значенiе денегъ, состоящее въ томъ, для чего мы все и все вокругъ насъ употребляютъ ихъ, — именно въ томъ, чтобы посредствомъ ихъ заставить однихъ людей работать на другихъ, объ этомъ значенiи денегъ эта наука не говоритъ. Когда говорится объ этомъ, то говорится въ такихъ формахъ, что надо долго ломать голову, чтобы только понять то, о чемъ говорится. Чтобы сказать то простое и понятное каждому человеку дело, что те, у кого есть деньги, могутъ заставлять другихъ не только на себя работать, но выматывать жилы изъ техъ, у кого нетъ денегъ, чтобы сказать это, говорится о железномъ законе, по которому рабочая плата всегда стремится къ пониженiю до степени удовлетворенiя только самыхъ потребностей, а процентъ капитала и рента съ земли стремятся увеличиваться. <Этими словами по науке выражается то, что тотъ, у кого есть деньги сверхъ техъ, которые ему нужны на удовлетворенiе своихъ потребностей, можетъ швырять рыбки въ помойную яму и предлагать темъ, у кого нетъ денегъ для удовлетворенiя своихъ потребностей, зубами доставать ихъ, и что всегда найдутся голодные, которые будутъ доставать ихъ.> Вместо того чтобы сказать то, что есть и понятно и главное — важно всякому, — то, что тотъ, у кого есть больше денегъ, чемъ потребностей, имеетъ неограниченную власть надъ темъ, у кого меньше денегъ, чемъ потребностей, говорится о проценте, рабочей плате, ренте, о словахъ, въ которыхъ не только простые смертные, но и ученые по этой части перепутались такъ, что сами ничего не понимаютъ, и, наконецъ, говорится о железномъ законе (этому глупому слову ужасно посчастливилось). Одинъ человекъ посредствомъ денегъ можетъ изъ другого вить веревки — это железный законъ. Но ничего же не говорили во время рабства, что то, что негровъ и мужиковъ секутъ и сажаютъ въ колодки и заставляютъ этимъ средствомъ работать сверхъ силъ, есть тоже железный или чугунный законъ? Все знали, что это былъ не какой-нибудь чугунный законъ, а простой человеческiй, правительственный, безнравственный законъ, написанный глупыми и злыми людьми, законъ очень простой, по которому военная сила государства приходила на помощь однимъ людямъ — рабовладельцамъ противъ другихъ людей — рабовъ, для того чтобы первые могли пользоваться трудами последнихъ и угнетать ихъ. Разве не то же самое теперь? Одинъ человекъ посредствомъ денегъ можетъ делать съ другими все что хочетъ, и государство военной силой защищаетъ это его право. Законы ренты, процента, капитала и всякiе выдуманные законы никому не интересны, а интересны люди и страданiя ихъ. Тогда страданiе производило право рабства, теперь право владенiя денегъ и собственности, прiобретаемой за деньги. Какъ тогда узелъ рабства развязался темъ, что люди поняли, что такое рабство, изъ чего оно сложилось и на чемъ оно основалось, и ужаснулись передъ нимъ, такъ точно и теперь необходимо понять, не желая скрыть ихъ главное значенiе, какъ это делаетъ наука

<Итакъ, прежде чемъ определять деньги по ихъ отношенiю къ Труду и Богатству (я пишу эти слова большими буквами, такъ какъ по науке эти слова возводятся въ какiя то независимыя существа), надо определить ихъ по отношенiю къ людямъ и темъ явленiямъ между людьми, которыя, очевидно, постоянно повторяются и заставляютъ страдать миллiоны и развращаться тысячи.

Въ этомъ смысле определенiе денегъ будетъ такое: деньги есть условные знаки, дающiе возможность однимъ людямъ, собравшимъ много такихъ знаковъ, пользоваться трудомъ другихъ людей и принуждать другихъ отдавать свой трудъ чужимъ людямъ> [...]

<Одинъ великiй князь имелъ такую мерзкую болезнь, что все пер.. лъ и никакъ не могъ удержаться. Докторъ сказалъ, что болезнь , и все смело повторяли это, и великiй князь пер.. лъ везде сколько хотелъ. Право, рента съ земли, процентъ съ капитала, заработная плата за трудъ — тоже тимпанитъ.>

По русски выходитъ, что богатые люди грабятъ бедныхъ, забравъ въ свои руки все, что есть у бедныхъ, и даже землю, и стригутъ ихъ, не давая имъ обростать. И вотъ политическая экономiя придумала для этаго учтивое названiе <въ роде тимпанита> — они говорятъ: это железный законъ капитала. А богатые подъ этимъ прикрытiемъ продолжаютъ стричь. Но я не шучу. Дело ведь въ томъ, что рабочiй въ такомъ положенiи, что у него отбираютъ все, кроме того, что ему нужно, чтобъ жить. Железный или медный это законъ, рентой или капиталомъ называется этотъ грабежъ, это все равно; казалось бы, главное и необходимое — это узнать, какъ установился этотъ грабежъ и чемъ онъ поддерживается. Рента — это право на землю <(но ее уже и не защищаютъ); но главный-то тимпанитъ — это Г-нъ Капиталъ, который имеетъ какiя то свойства и привычки, и онъ-то все дело портить>. Капиталъ — это возможность иметь орудiя, нужныя для работы. И если у однаго человека есть земля и орудiя, а у другаго работа, но нетъ земли и орудiй, то за землю и орудiя надо отдать часть заработка. Изъ этаго какого-то невероятнаго воображаемаго деленiя и представленiя о человеке выйдетъ вся такъ называемая наука.

№ 6.

Стоить только возстановить въ своей памяти все известныя намъ формы экономическихъ насилiй однихъ людей надъ другими, чтобы совершенно очевидно стало, какъ насилiе денежныхъ взысканiй неизбежно и естественно вытекало из первобытныхъ насилiй. Живутъ Древляне, пашутъ, водятъ скотину, торгуютъ даже, т. е. меняются своими произведенiями. Наезжаютъ князья съ дружинами, отбираютъ скотину, хлебъ, ткани и, естественно, пуще всего металлы — золото, серебро, то, что можно увезти и сохранить. Древляне оправляются года черезъ три, князья опять прiезжаютъ грабить, но поживы ужъ меньше, и князья решаютъ лучше не грабить, а наложить дань — чемъ же? Очевидно, такими вещами, которыя не портятся и не громоздки — бывали шкуры, но чаще золото; но золото ужъ почти все отобрано отъ Древлянъ и все у князей, и потому Древляне должны продавать князьямъ-же за золото все, что они захотятъ взять. Вотъ самое простое первобытное насилiе, производимое посредствомъ денегъ. Разве не тоже самое происходить и при более сложныхъ условiяхъ жизни? Мужики у помещика на барщине. Ему трудно и неудобно ихъ заставить дружно для себя работать. Онъ оторветъ мужика отъ земли въ музыканты, охотники, повара, а поваръ окажется плохой, — не лучше-ли прямо назначить оброкъ — деньги? За деньги помещикъ найметъ повара, такъ что для того, чтобы добыть деньги, нужныя для уплаты помещику — все у помещика, — надо потрафлять помещику и делать все те работы, какiя онъ хочетъ. И опять то же рабство, переведенное только на денежную цену. Разве не то-же самое совершилось при нашемъ освобожденiи крестьянъ (не говорю уже о крестьянахъ, освобожденныхъ безъ земли)? Вместо оброка — выкупъ, т. е. деньги. Деньги же у помещиковъ и вообще богатыхъ, и потому для того, чтобы получить нужныя для выкупа податей деньги, онъ долженъ работать все то, чего хотятъ те, у кого деньги. Странно вспомнить, какъ помещики некоторые боялись выпустить изъ рукъ ту цепь, которой они держали рабовъ, не понимая того, что на рабовъ уже была наложена другая, более крепкая цепь денегъ и что имъ нужно было только выпустить старую и перехватить новую.

у насъ и всехъ почти въ Европе; деньги нужны прямо на то, чтобы купить хлеба, заткнуть дыру во рту своихъ и свою; какъ-же не работать все то, что хотятъ богатые? И это самое простое, очевидное насилiе называется рентой и процентами съ капитала.

Требуютъ у техъ — чего у нихъ нетъ — денегъ (деньги же все у правительства и богатыхъ) и потому, чтобы получить деньги, бедные лишаются все больше и больше того, что у нихъ было, и закабаляются во всякiя работы, нужныя богатымъ, и постоянно содержатся, какъ проститутка бандыршей, всегда въ долгу. И вместо того, чтобы понять отчего это сделалось и какъ уничтожить это, политическая экономiя целый векъ ужъ все хочетъ разъяснить это положенiе такъ, чтобы это казалось вполне справедливымъ.

А между прочимъ что можетъ быть яснее причины этаго? Посмотрите на вновь завоеванныя страны: на Индiю, Америку, посмотрите на старыя государства, откуда берется это новое рабство. Князья разорили и побили Древлянъ, сожгли и увели пленныхъ. Это очень тяжело, но князья ушли, и Древляне опять живутъ свободно и оправляются. Но вотъ князья пришли и наложили дань. Тутъ уже хуже. Никогда нетъ свободы. Но потомъ князья завладели землей и разделили своимъ. Это еще хуже. Налоги [?] всегда тревожатъ Древлянъ. Но вотъ освободили Древлянъ и дали или не дали земли — это все равно, но наложили на нихъ подати, отбирающiя у нихъ последнее. Это уже хуже всего. Хуже всего то, что когда ихъ грабили и гнали и закабаляли на земле, они знали, что надъ ними совершаютъ зло, а зло не вечно, теперь же они рабы хуже прежняго, но не видятъ, где зло. Все что отбираютъ у нихъ, отбираютъ по справедливости для ихъ же пользы. Въ самомъ деле, что можетъ быть ужаснее того, чтобы у человека насильно отбирали его пропитанiе, повергая его въ полное рабство, объясняя это темъ, что это для его блага? Зимнiй дворецъ, Храмъ Спасителя, железная дорога, ничего не возящая, война съ турками, урядники, миллiоны на жандармовъ — все это собирается насильно съ того человека, которому не нуженъ ни дворецъ, ни храмъ, ни железная дорога, который любитъ турокъ и ненавидитъ урядниковъ и жандармовъ. A ведь это делается, и никто не видите не только безсмысленности, но и злой насмешки этаго. Въ сущности такъ ясно, что на общее благое дело, т. е. подати, всегда люди будутъ сами давать и что признакъ благости дела есть то, что люди сами даютъ, и что насильно на благое общее дело никакъ нельзя собирать, что этотъ удивительный обманъ не могъ возникнуть иначе, какъ исторически. Если бы люди всегда были свободны, то никто бы имъ не могъ внушить того, что хорошо насильно давать деньги на общее благо. Для общаго дела мы и теперь безъ наеилiя даемъ деньги. Но этотъ обманъ выросъ на насилiи. Деньги точно также собираются, какъ князьями съ Древлянъ, для личныхъ корыстныхъ целей, но только оправдывается это теперь хитро общимъ благомъ.

Мы привыкли и не видимъ нелепости мотива податей всякихъ, и прямыхъ и косвенныхъ, собираемыхъ насилiемъ, a ведь стоитъ только опомниться, чтобы ужаснуться передъ этой нелепостью. Положимъ, у насъ самое прекрасное правительство, представляющее наилучшимъ образомъ волю народа, но я никогда не хожу въ храмы и не люблю ихъ, никогда не боялся и не боюсь немцевъ. Какъ-же меня заставить платить за храмы и за войну съ немцами? А если можно заставить платить за то, чего я не хочу, то очевидно, что я рабъ и всегда буду рабомъ, если только не буду хозяиномъ. Налоги государственные, взысканные насильно, — вотъ источникъ рабства. Если бы были мытари-откупщики, народъ бы былъ въ рабстве у Кесаря и мытарей; если не будетъ установленныхъ мытарей, то будутъ вольные, те, которые будутъ отбирать для казны и для себя и еще более усилятъ рабство.

№ 7.

— въ покосе. Работа была — покосъ артельный, снятый у землевладельца. Было три косы, мы — несколько насъ было — четвертая коса. И такъ какъ дело было артельное, мы должны были принять участiе во всей работе. Работа была около дома, и мы приходили въ обедъ и вечеромъ домой и потому участвовали въ той и въ другой жизни [...]

— продать жеребенка на зиму или нетъ. Другой — молодой мужикъ, живущiй въ живейныхъ извощикахъ, отделившiйся отъ большой семьи. Для него вопросъ былъ въ томъ: на своемъ ли сене работать зиму или на покупномъ? Третiй — сапожникъ дворовый, маленькiй, энергичный человекъ 40 летъ. Самъ уже летъ 30-ти отъ рода научился косить и не отстаетъ отъ лучшихъ косцовъ. Всю жизнь пилъ и пьянствовалъ. Два года, какъ бросилъ пить. Женатъ на крестьянке, у него трое малыхъ детей. Для него прямо стоялъ вопросъ: иметь ли на зиму корову для ребятъ, или пробиться безъ молока. Работали все до крайней напряженности, т. е. такъ, что всякiй разъ передъ концомъ упряжки я виделъ, что не я одинъ, но и другiе еле-еле, пошатываясь, проходили последнiе ряды. Но они еще и кроме этой работы должны были делать и другую неотложную работу. Сапожникъ вечеркомъ тому подкинетъ подметку, тому заплатку поставить. Нельзя отбивать народъ. Одинъ разъ, когда мы сошлись после обеда, молодого мужика не было. Сапожникъ сказалъ мне, что онъ скородитъ. Пропустивъ часъ или полтора работы, онъ прибежалъ, запыхавшись, и взялся за работу, какъ бы наверстывая пропущенное. Нельзя было не заскородить, загрубла бы земля, а послать ему некого. Вотъ онъ безъ отдыха после обеда съездилъ и заскородилъ свою полниву.

На второй или на третiй день нашей работы пришло воскресенье. Я спросилъ — будемъ ли мы работать? «Какъ же не работать? Одно время въ году пропустишь — не вернешь. Съ утра, какъ ободняетъ, бабы выйдутъ гресть, а мы копнить». Это воскресенье мы вышли копнить, но Григорья не было, онъ прибежалъ въ обедъ. Онъ съ утра съездилъ въ Тулу къ сыну за деньгами и купилъ нужное. Работа была не только напряженная, но неустанная. Очевидно, мужики работали изъ последнихъ силъ. Они не только выдавали въ эту работу весь запасъ своей скудной пищи, но и прежнiе запасы: они худели. Съ этого воскресенья началась работа мужицкая и бабья. Утромъ мы косили, а въ обедъ присоединялись къ бабамъ грести въ валы и копнить. Въ середине покоса, после дождя, когда оказалось много подкошеннаго и промоченнаго сена, надо было раскидывать копны, сушить и поскорее ухватывать, скопнить разстроенное. Решили выдти на косу по две бабы. На мою косу я попробовалъ было пригласить домашнихъ женщинъ и девушекъ, но оказалось, что оне такъ были слабы, ленивы и неловки, что оне только насмешили мужиковъ и бабъ, и я долженъ былъ на свою косу нанимать двухъ поденныхъ. Съ моей доли выходили поденныя, но съ доли косцовъ выходили ихъ домашнiя.

№ 8.

Какъ всякiй человекъ, немножко одаренный способностью обдумывать и обобщать окружающiя его явленiя, я съ молоду еще много разъ задумывался надъ условiями экономической жизни нашего общества и, чтобы уяснить себе представлявшiеся мне вопросы, обращался къ науке. Это повторялось въ моей жизни раза 3, и всякiй разъ я, почитавъ Бастiа, Милля, Лассаля, Прудона, Маркса, недочитавъ всего, бросалъ книгу и говорилъ себе, что или я глупъ и неспособенъ или все, что написано въ этихъ книгахъ, есть величайшiй вздоръ. Въ глубине души признавалъ эти книги за вздоръ, но въ разговорахъ о политической экономiи съ образованными и учеными по этой части людьми я признавалъ себя несведующимъ. Такъ это продолжалось до последняго времени, когда мне ясно представился вопросъ: почему одни люди работаютъ черезъ силу ненужную имъ работу, a другiе могутъ заставлять другихъ работать эту работу. Вопросъ этотъ сталъ передо мною не изъ празднаго любопытства, a решенiе его связалось для меня съ решенiемъ нравственнаго, религiознаго вопроса: почему экономическая жизнь человеческихъ обществъ сложилась въ формы, противныя и разуму и совести и выгодамъ людей? И я сталъ, какъ умелъ, решать этотъ вопросъ. Зная, что существуетъ целая наука, обладающая горою книгъ объ этомъ предмете, зная, что эта самая наука въ последнее время находится даже въ гоненiи у правительства и консерваторовъ за то, что она выставляетъ такiя положенiя, въ которыхъ высказывается несправедливость и неправильность современнаго строя, я, разумеется, обратился къ этой науке и къ живымъ представителямъ ея и къ ея писателямъ для разрешенiя моего вопроса. Но — удивительное дело — я не только не получилъ какого-нибудь ответа, но я убедился, что чемъ дальше я шелъ за положенiями и выводами науки, темъ больше я удалялся отъ возможности разрешенiя вопроса.

вся эта наука складывалась изъ положенiй, вытекающихъ не столько изъ наблюденiй или обобщенiй, сколько изъ полемики. Являлось положенiе странное, дикое и объясненiе его тогда только делалось возможно, когда узнавали, что были или есть положенiя совершенно противныя.

Стоитъ открыть какой-нибудь курсъ политической экономiи и посмотреть оглавленiе.

№ 9.

О счастливы, тысячу разъ блаженны люди, не прошедшiе черезъ развращающую, вывихивающую мозги школу нашего Европейскаго Талмуда, такъ называемой науки, и счастливы, тысячу разъ блаженны писатели, которые могутъ обращаться къ простымъ, не одуреннымъ наукою людямь. Я не имею этаго счастья и имею дело съ теми людьми, которые второе слово говорятъ: а наука! которые рады поверить здравому смыслу, но не смеютъ этаго сделать, не справившись съ наукой. И нельзя имъ не говорить этаго, потому что знаютъ ли они или не знаютъ науки, они твердо знаютъ, зачемъ нужна эта наука. Они знаютъ, что наука эта очень хорошо объясняетъ и оправдываетъ существующiй порядокъ вещей. Стоить только пристать къ ней, и будешь правъ. Наука же есть великое дело. Наука это хоть не сама истина, а то, что заменяетъ ее. И жрецы этой науки — сила, авторитетъ, такой-же, какой былъ когда-то авторитетъ церкви.

— не хочешь, говоря той публике, къ которой я обращаюсь, надо говорить словами науки, надо предвидеть те не возраженiя, но вилянiя, которыя делаетъ наука, и — волей-неволей — анализировать эти положенiя науки, то, что я и пытался делать.

Трудъ этотъ облегчало для меня подобное же изследованiе одной изъ наукъ, къ которой я несколько летъ тому назадъ былъ также неизбежно приведенъ, какъ теперь къ изследованiю политической экономiи. Я говорю о богословiи. Изследованiе богословiя не только помогло, но сделало мне чрезвычайно легкимъ изследованiе политической экономiи. Какъ ни странно это кажется, какъ ни далеки кажутся эти науки одна отъ другой, и та и другая наука построены на техъ же основанiяхъ, имеютъ ту же цель и употребляютъ те же самые прiемы, съ тою только разницею, что богословiе старее, благороднее и все таки умнее, политическая же экономiя моложе, подлее и гораздо глупее, такъ что распутать софизмы политической экономiи после практики, которую я прiобрелъ при изследованiи политической экономiи, мне было гораздо легче.

Основами политической экономiи, такъ же какъ и богословiя, служитъ не что-нибудь действительно существующее и потому понятное каждому простому человеку, a известныя отвлеченiя, не имеющiя прямаго, простаго значенiя, а получающiяся ею только вследствiи искусственнаго определенiя. Отвлеченiя эти приводятся въ связь, составляютъ догматъ веры, и вся наука состоитъ только въ томъ, чтобы всякаго рода софизмами убедить людей въ действительности этихъ фикцiй, отвлечь ихъ вниманiе отъ сущности дела. Основныя фикцiи, на которыхъ строится политическая экономiя, следующiя:

— не то, что человекъ работаетъ (такого понятiя политическая экономiя терпеть не можетъ), а то, что какъ-то само собою что-то производится посредствомъ участiя не людей, а факторовъ производства; 2) капиталъ — не то, что деньги, какъ разумеютъ все, и не то, что человеку есть надо, — капиталъ, какъ употребляютъ это слово мужики, а такой капиталъ, который нельзя иначе понять, какъ только когда выучить наизусть определенiе; 3) процентъ и барышъ — опять не такъ, какъ все понимаютъ, а такъ, какъ ихъ определяетъ политическая экономiя; 4) рента — не то, что доходъ съ земли, а какъ то излишекъ дохода хорошей земли противъ самой дурной; 5) ценность — не то, за что деньги платятъ, а опять определенiе, которое, чтобы говорить о немъ по науке, надо выучить, да еще по одному какому-нибудь экономисту, потому что до сихъ поръ хотя они и признаютъ, что въ ученiи объ обмене и ценности вся сущность политической экономiи, они еще хорошенько не согласились въ ея определенiи. И вотъ на этихъ то основахъ, подъ которыя ни подъ одну нельзя подвести живаго, яснаго понятiя, точь въ точь, какъ въ богословiи, строится наука политической экономiи. Все же понятiя, самыя коренныя, близкiя, понятныя и имеющiя прямое отношенiе къ экономической жизни народа, не только не берутся въ основу, но старательно или определяются такъ, чтобы они теряли свое значенiе, или вовсе игнорируются. Понятiе о деньгахъ, напримеръ, старательно определяется такъ, чтобы деньги представлялись не темъ, что они есть — деньгами, а товарами въ роде чая и сахара, понятiя же собственности и правительственной власти — те самыя два понятiя, на которыхъ зиждутся все экономическiя условiя, — эти понятiя не включаются въ область изследованiй политической экономiи, а признаются неизбежно существующими, и говорится только о распределенiи собственности и о правительстве, какъ о самомъ естественномъ и не подлежащемъ изследованiю явленiи. Говорится объ обязательныхъ и оптативныхъ функцiяхъ правительства.

точь въ точь, какъ богословiе, политическая экономiя принимаетъ за основы, и точь въ точь, такъ же какъ богословiе, самыя существенныя понятiя она оставляетъ въ стороне. Происходитъ это отъ того, что цель той и другой совершенно тожественны. И та и другая существуетъ только затемъ, чтобы отстоять ложный порядокъ вещей и скрыть то, что обличаетъ его. Богословiю нужно скрыть истинное ученiе Христа и оправдать себя, свое церковное ученiе, дающее привеллигированное положенiе жрецамъ церкви. Политической экономiи нужно скрыть истинное политическое ученiе свободы и равенства и оправдать свое ученiе, дающее привеллигированное положенiе жрецамъ науки. Те же и прiемы той и другой науки.

№ 10.

XXII.

Какiя же это ширмы? Ширмы закрыванiя отъ людей ихъ несправедливости пользованiя чужимъ трудомъ, т. е. оправданiе этой несправедливости есть только одно. Это одно оправданiе только видоизменяется и усложняется по временамъ и народамъ. Но оправданiе только одно. Мы, жуирующiе, другой породы, другаго сорта люди, чемъ те, и мы нужны темъ людямъ. Безъ насъ было бы хуже. Коканскiй ханъ сидитъ на дорогихъ коврахъ и подушкахъ въ своемъ гареме, пьетъ шербетъ, а рабы его замучены работой для доставленiя ему сладостей его жизни. И онъ твердо уверенъ, что остальные люди хамы и что онъ нуженъ, даже драгоцененъ и священенъ для этихъ хамовъ. Такiе коканскiе ханы были всегда, и въ древнiя времена и у Римлянъ и ихъ гражданъ римскихъ [?], [и въ] среднiе или рыцарскiе века, такiе же есть и теперь, и не одинъ, и не два, а ими полонъ нашъ такъ называемый образованный мiръ. Но прежде, и въ особенности до введенiя христiанства, такiе коканскiе ханы были наивные и невинные — они не знали даже того, что можно и должно иначе делиться съ людьми благами мiра. Но съ введенiемъ христiанства, съ распространенiемъ знанiй, въ особенности въ наше время, после французской революцiи, всеобщей популярной проповеди гуманности, равенства и братства людей, существованiе такихъ коканскихъ хановъ казалось бы невозможно, удивительно. А между темъ коканскiе ханы существуютъ во всехъ видахъ и въ огромномъ количестве, и даже идеалъ большинства людей нашего времени есть только идеалъ коканскаго хана, т. е. возможности какъ можно меньше работать и пользоваться какъ можно больше трудами другихъ. Но мало того, что такой идеалъ есть идеалъ людей необразованныхъ: это есть въ скрытомъ виде, въ видоизмененной форме идеалъ всехъ такъ называемыхъ образованныхъ людей — людей науки и искусства, техъ самыхъ, которые даютъ направленiе и тонъ всемъ другимъ людямъ.

Съ техъ поръ какъ существуетъ мiръ, существовало и существуеть только одно честное оправданiе для коканскаго хана: я-ханъ, ханской крови, я и мои родичи — мы особенные люди белой кости, остальные люди — хамово отродье — черной кости. Намъ, ханамъ, надо пользоваться благами жизни, а хамамъ надо работать на насъ, темъ более, что если насъ не будетъ, хамы передерутся, и ихъ заберетъ другой ханъ, и имъ же будетъ хуже.

Оправданiе это намъ кажется дико, но оно единственно возможное оправданiе и, какъ ни странно сказать, оно одно (только несколько видоизменившись) существуетъ въ наше время. Для того чтобы дальнейшее было вполне понятно людямъ, запутаннымъ своей жизнью, также какъ оно будетъ понятно для всехъ простыхъ бедныхъ людей, я долженъ напомнить немного то естественное свойство людей, которое мы любимъ забывать. Хорошо ли, дурно сделалъ это тотъ Богъ или тотъ законъ природы, по которому существуютъ люди, но дело въ томъ, что люди все поставлены въ необходимость постоянно и неустанно бороться съ природой, для того чтобы добывать себе, кроме орудiй труда, кровъ, пищу, платье, топливо, одежду и все то, что спасаетъ ихъ отъ постоянно угрожающей погибели Вотъ это то обыкновенно забываемое обстоятельство, я прошу иметь въ виду. Возьмемъ ли мы для примера общество людей, какъ Россiя, въ 100 миллiоновъ, въ 1 миллiонъ, въ тысячу, въ 10 человекъ, какiя бы ни были обязанности людей, составляющихъ это общество, — въ томъ ли, чтобы исполнять требованiя правительства — ходить воевать или делать маневры, судить ли другихъ людей, молиться и совершать богослуженiе, учиться ли астрономiи, грамматике, государственному праву, играть на скрипке или на театре, какiя бы мы не считали обязанности главнейшими для этихъ людей, одна обязанность, совпадающая съ необходимостью и вместе съ темъ составляющая исполненiе воли Бога или закона природы, будетъ всегда предшествовать всемъ другимъ обязанностямъ — обязанность и необходимость прикрыть себя и своихъ отъ дождей и стужи, накормить, напоить, одеть. Эта обязанность, составляющая исполненiе воли Бога, всегда будетъ первою и несомненною, потому что, чтобы не долженъ былъ делать человекъ: маршировать, защищать отечество, судить другихъ, изучать козявокъ или играть на скрипке, прежде всего этаго онъ долженъ выспаться, поесть и прикрыться.

не легкая. Съ техъ поръ, какъ существуетъ мiръ, мы видимъ, что люди съ страшнымъ напряженiемъ, лишенiями и страданiями борятся съ теми условiями, которыя стремятся погубить ихъ. Какъ мы видели прежде, такъ мы видимъ и теперь, что жизни человеческiя гибнутъ въ этой борьбе, и потому мы не имеемъ права думать, что придетъ или пришло время, когда люди могутъ освободить себя отъ этой обязанности. Какъ была эта обязанность первою и несомненною, такъ и осталась она и остается до сихъ поръ. Какъ было, такъ и есть до сихъ поръ. Где-бы я ни жилъ: въ городе пли въ деревне, — стены и крыша моей горницы не выросли сами собой; дрова въ моей печи не пришли сами, также не пришла вода и не свалился съ неба печеный хлебъ, и супъ, и чай, и сахаръ, и сапоги, и все, все, чего не перечислишь въ 10 томахъ. Все это сделали и принесли мне те люди, изъ которыхъ сотни и тысячи гибнутъ въ борьбе зa существование съ природою, те люди, которые мрутъ и чахнутъ и оскотиниваются въ тщетныхъ усилiяхъ добыть себе кровъ, пищу и одежду. По какому же праву я освободилъ себя отъ этой борьбы, губящей моихъ братiй; по какому праву я дезертировалъ изъ этаго войска и не только не помогаю моимъ братьямъ, гибнущимъ въ ихъ смертной борьбе, и спокойно смотрю на ихъ гибель, но еще своими требованiями ослабляю ихъ силы и увеличиваю число погибающихъ?

Какъ я сказалъ, есть только одинъ ясный ответъ на этотъ вопросъ. Ясный ответъ на этотъ вопросъ такой. Я не признаю братства и равенства между людьми. Люди есть благородные — это ханы, граждане Римскiе, рыцари, дворяне и — чернь. Чернь же такъ дурна, что если не управлять ею силою, то эти люди — чернь — побьютъ всехъ насъ и друтъ друга, и имъ же будетъ хуже. Я управляю этими людьми, спасаю ихъ отъ золъ, которымъ они подлежать, и потому естественно освобождаю себя отъ общаго всемъ труда борьбы съ природой для существованiя, а пользуюсь трудами другихъ для блага этихъ же людей по воле Бога, поставившаго меня въ это положенiе.

Я отдаю голову на отсеченiе тому, кто найдетъ или укажетъ мне другое, сколько нибудь понятное оправданiе увольненiя себя человекомъ отъ участiя въ борьбе съ природой и пользованiя чужимъ трудомъ, кроме этаго. (Я не говорю о женщинахъ, для которыхъ оправданiе ношенiя, рожденiя и кормленiя детей всегда служило и служитъ законнымъ оправданiемъ для увольненiя себя отъ труда мужского, но никакъ не можетъ служить оправданiемъ увольненiя себя отъ труда, выпадающаго на долю большинства женщинъ). Если справедливо то, что чернь не можетъ жить и управляться безъ техъ, которые управляютъ ею, то оправданiе это совершенно верно. И оно даже представляется вполне справедливымъ, когда слышишь отъ той самой черни, трудомъ которой пользуются правители, признанiе справедливости этаго оправданiя. Русскiй мужикъ и англiйскiй работникъ, да и Французъ и Американецъ въ большинстве случаевъ признаютъ необходимость и законность того увольненiя отъ участiя въ борьбе съ природой, въ которомъ живутъ ихъ правители. А если такъ, то оправданiе это вполне справедливо.

Но въ наше время случилось удивительное дело: законность этаго оправданiя пользованiя чужимъ трудомъ правителей опровергнута и опровергается. Горы книгъ написаны въ доказательство того, что это увольненiе себя отъ труда правителей незаконно, несправедливо, миллiоны речей произносятся и пишатся объ этомъ. Незаконность пользованiя чужимъ трудомъ правителей сделалось труизмомъ, самой обычной темой разговора образованныхъ, либеральныхъ людей. Но не это удивительно; удивительно то, что нападки на правительство, осужденiе правителей за ихъ дармоедство исходить отъ людей, еще больше, чемъ правители, освободившихъ себя отъ участiя въ труде, еще больше пользующихся чужимъ трудомъ и не имеющихъ на это никакого оправданiя или оправданiе такое сложное, хитрое и мистическое, что никто, кроме ихъ самихъ, его понять не можетъ.

лицахъ. Министръ нажилъ именье, губернаторъ ничего не делаетъ, распутничаетъ, прокуроръ получаетъ 5 тысячъ, частный приставъ, исправникъ нажились, и все поедаютъ народный трудъ. Прочитайте газеты — тоже насколько это допускаютъ рамки цензуры. Правители берутъ деньги и поглощаютъ трудъ народа, и это есть страшная несправедливость, противъ которой должно бороться общество всеми своими силами. Кто же говорить это? Кто призываетъ къ этой борьбе съ дармоедами? Изъ 10 случаевъ 9 это говорятъ следующiе люди: помещикъ, кончившiй курсъ въ университете или въ военномъ училище и проживающiй не меньше техъ чиновниковъ, которыхъ онъ осуждаетъ, но зато ничего не делающiй, кроме прiобретенiя денегъ, купецъ, фабрикантъ, точно также пользующiйся трудами другихъ и делающiй только то, что увеличиваетъ его возможность пользованiя трудами другихъ, журналистъ, проживающiй больше прокурора и делающiй только то, что даетъ ему деньги. Учитель, профессоръ, получающiй свое жалованье изъ той же казны и доживающiй срокъ, чтобы получать еще пенсiю. Что значатъ эти осужденiя? Я часто думалъ объ этомъ и спрашивалъ осуждающихъ, на какомъ основанiи они осуждаютъ, и убедился въ томъ, что эти люди не понимаютъ то, о чемъ они говорятъ. Они осуждаютъ не потому, что они признаютъ несправедливость пользованiя чужимъ трудомъ, а только потому, что имъ завидно, что министръ укралъ много, а имъ не удалось, или что исправникъ получаетъ больше, чемъ онъ — профессоръ, несмотря на то что онъ профессоръ, всю жизнь считалъ козявокъ, что очень скучно и трудно, а исправникъ веселился и получаетъ больше. Съ этой точки зренiя осужденiя ихъ имеютъ смыслъ. Но стоитъ только поставить вопросъ такъ, какъ онъ стоитъ, чтобы ужаснуться передъ той путаницей и фарисействомъ, которая выражается въ этихъ осужденiяхъ. Вопросъ ведь стоитъ такъ, и свернуть его съ этой постановки нельзя. Вопросъ такой: почему люди, те люди, которые Богомъ или закономъ природы поставлены въ такiя условiя, что они страшнымъ, приводящимъ къ страданiямъ и смерти трудомъ только могутъ поддерживать свою жизнь, почему эти люди освободили себя отъ этаго труда и навалили его на друтихъ, своими требованiями отягчая еще этотъ трудъ? Если такъ стоитъ вопросъ, то какимъ образомъ у техъ людей, которые дезертировали отъ этаго труда и не имеютъ за собой никакихъ понятныхъ оправданiй, какимъ образомъ у этихъ людей поворачивается языкъ, чтобы осуждать техъ людей, которые имеютъ очень ясное определенiе и разумныя оправданiя?

— одинъ ругаетъ шефа жандармовъ, другой прокурора, 3-й губернатора. Я нарочно беру ученаго, литератора, художника, потому что всякiй простой человекъ, либеральный помещикъ, купецъ фабрикантъ въ своихъ осужденiяхъ опираются на то самое, чего представителями суть выбранные мною лица — именно на науку, культуру вообще и искусство. Съ высоты этаго величiя они осуждаютъ. Разберемъ ихъ осужденiя. Вы, Г-нъ Профессоръ, осуждаете шефа жандармовъ, что у него квартира хорошая и жалованье, что онъ пьетъ народную кровь. Правда, онъ уволилъ себя отъ борьбы съ природой и пользуется трудами другихъ, но не одни его начальники говорятъ ему, что онъ нуженъ, ему говорятъ это люди, имя которымъ легiонъ, ему говорятъ, что если онъ не будетъ ловить и вешать, то взорвутъ дворецъ и улицы и перебьютъ невинныхъ, убьютъ еще Царя, сделаютъ Пугачевщину, и если онъ веритъ этому (а этому легко верить), то у него есть ясное твердое, законное и честное оправданiе въ своемъ увольненiи отъ труда и въ пользованiи трудомъ другихъ. Но вы, осуждающiе его и находящiеся совершенно въ томъ же положенiи, какъ и онъ, никогда палецъ о палецъ не ударившiе для участiя въ общей борьбе за жизнь, чемъ вы оправдываете свое увольненiе? Темъ что вы выучили все то, что писали и пишутъ люди о государственныхъ, международныхъ правахъ, которыхъ никогда не было и не можетъ быть, или вы прибавили еще 17 звездъ въ млечномъ пути къ темъ, которые известны, или новыхъ козявокъ нашли или выдумали n-е состоянiе телъ и четвертое измеренiе. Объясните же пожалуйста темъ, которые умираютъ, работая на васъ, какое у васъ есть оправданiе въ вашемъ дезертирстве. Но объясните такъ, что[бы] они поняли и охотно сами давали бы вамъ тотъ хлебъ, который вы вырываете у нихъ изъ рукъ. Вы говорите, что они, работая вечно одну физическую работу, не могутъ понять значенiя науки. Но я и со мною много другихъ, мы, грамотные и не забитые работой, и мы читали ваши книжки и все таки не можемъ понять, какая связь того таинства научнаго, которое вы совершаете, съ участiемъ въ труде людей. Какимъ образомъ знанiе той чепухи о n-м состоянiи телъ, которое вы сами выдумаете и сами разрушите, какимъ образом ваши споры о томъ, что вы сами выдумываете, какимъ образомъ даже знанiе того, сколько у голенястыхъ птицъ перьевъ на заду или какое отношенiе первыхъ чиселъ, какъ эти знанiя могутъ заплатить за дрова, хлебъ, одежу, которые, умирая въ труде, делаютъ для васъ люди, — этаго вы не объясните ни темъ, которые трудятся на васъ, ни мне, ставящему вамъ этотъ вопросъ, ни самимъ себе, если вы захотите быть честны. Я знаю, что вы верите, что наука очень полезна. Но ведь ваша вера при васъ. Зачемъ же темъ людямъ, которые не верятъ въ это, умирать, кормя и одевая васъ? Вы верите — и прекрасно. Кто веритъ, тотъ и делай. А то вы темъ самымъ орудiемъ, которымъ правители пользуются трудами другихъ, пользуетесь сами, но не имеете никакого оправданiя, кроме своей веры, да еще осуждаете правителей.

Тоже и съ литераторомъ, тоже и съ художникомъ. Я пишу повести или насмешки и ругательства или спорю съ кемъ нибудь, или пишу картинки — какого нибудь Христа, которыя никому не нужны, и за это я считаю себя въ праве уволиться отъ борьбы съ природой, и те, которые кормятъ и одеваютъ меня, должны верить, что те вещи, которыя я пишу на бумаге, или полотне, или на нотахъ, те вещи, которыя не имеютъ для нихъ никакого ни интереса, ни смысла, даютъ мне это право.

если онъ не будетъ выкачивать, а будетъ распоряжаться ими. Это понятно, пока люди верятъ, что этотъ командиръ имъ нуженъ; но вотъ является другой, который тоже увольняется отъ работы подъ предлогомъ, что онъ будетъ колдовать. Никто не веритъ этому человеку, но онъ. подделывается къ тому, кто сталъ начальникомъ и не работаетъ, а колдуетъ. Но вотъ этотъ колдунъ начинаетъ завидовать начальнику и показываетъ людямъ, что начальникъ плохъ и не нуженъ. Тутъ комическая сторона дела; если люди поверятъ колдуну, то прогонятъ начальника, велятъ и ему работать. А прогнавъ начальника, уже само собой прогонятъ и колдуна, который держался только на начальнике, и велятъ ему работать. Таково положенiе въ нашемъ обществе того выросшаго подъ покровительствомъ власти обмана, называемаго культурой, наукой и искусствомъ.

№ 11.

XXIII.

своей властью, доводятъ народъ до сознанiя ненужности этихъ правителей, и правители устраняются. Но увольненiе себя отъ труда во имя отвлеченной, непонятной народу пользы — во имя колдовства, совершаемаго въ пользу этаго народа, не имеетъ пределовъ и хуже всего развращаетъ людей. Кроме того, вера въ законность увольненiя себя отъ труда правителями расшатывается уже давно и быстро уничтожается, вера же въ законность увольненiя. себя отъ труда во имя культуры, цивилизацiи, науки и искусства утверждается, усиливается и распространяется. Все злодеянiя, совершаемыя людьми въ наше время, злодеянiя, передъ которыми цирки Римлянъ и казни инквизицiи кажутся милыми шутками, — все совершаются во имя этаго новаго оправданiя — культуры, науки и искусства. Миллiоны людей гибнутъ, всю жизнь проводя, какъ скоты, подъ землею, въ запертыхъ душныхъ зданiяхъ миллiоны бродягъ и миллiоны растлеваемыхъ детей и проститутокъ, и все это такъ должно быть, потому что это сопутствуетъ развитiю культуры, науки искусства: fiat культура, pereat mundus[232]. Что же такое эта культура и слагающiе ее элементы — главные — наука и сопутствующее ей — искусство?[233] Спрашивая себя, что такое наука вообще и отъискивая ответъ въ смысле, придаваемомъ слову языкомъ не только русскимъ, но и всеми языками, я вижу что наукою называется знанiе — всякое знанiе и искусство, въ более же точномъ смысле вижу, что, отделивъ искусство, какъ мастерство какое либо, отъ науки, наукой называется знанiе предмета предметовъ и отношенiй ихъ между собою. Есть наука крестьянскаго, сапожнаго дела. Человекъ — прикащикъ, не умеющiй косить и пахать, можетъ знать крестьянское дело; также и хозяинъ — сапожникъ, не умеющiй шить, также лесной промышленникъ и т. п. Кроме того, есть наука грамоте, ариөметики и всехъ возможныхъ предметовъ, нужныхъ и полезныхъ людямъ. Такое значенiе имеетъ слово наука въ языке. Но не таково значенiе слова наука для людей науки. Определенiе людей науки не покрываетъ значенiя, которое ему даетъ языкъ. Наука для людей науки исключаетъ изъ своего определенiя все те знанiя сапожнаго, леснаго, слесарнаго и всехъ вообще приложимыхъ къ жизни делъ и признаетъ научными всякiя знанiя, за исключенiемъ прямо приложимыхъ. Даже существуетъ часто повторяемое мненiе, что вполне научны только те знанiя, которыя не имеютъ целью свое приложенiе. Научными знанiями признаются все те знанiя, которыя, во-первыхъ, не могутъ быть непосредственно приложимы, и, во 2-хъ, те, которыя облечены въ известную условную форму. Наукой признается то, что признается научнымъ теми, которые себя признаютъ людьми науки.

№ 12.

XXIV.

Государственный человекъ прежде и теперь иногда по старой привычке защищаетъ свою праздность и зло темъ, что онъ назначенъ на это Богомъ, или Гегельянецъ темъ, что государство есть форма развитiя личности. Онъ служить государству, и потому онъ выкупаетъ все, но эти оправданiя уже отжили, и никто не веритъ имъ. Чтобы твердо (какъ ему кажется) защитить себя, онъ долженъ найти теперь уже не богословскiя или философскiя, а научныя опоры. Нужно выставить приндипъ или нацiональностей, или объединенiя, или общей подачи голосовъ, или конституцiи, или даже соцiализма въ смысле научныхъ принциповъ, нужно покровительствовать наукамъ и искусствамъ. Промышленный богатый человекъ прежде могъ говорить о Божьемъ произволенiи, избравшемъ его въ богачи и распорядители трудомъ другихъ, могъ говорить о значенiи торговли и промышленности для блага государства, но все это теперь уже не годится. Чтобы оправдать себя, онъ долженъ, во-первыхъ, придать научный характеръ своему делу, на фабрике завести больницы и школы, въ торговле установить международныя отношенiя и, во-вторыхъ, долженъ покровительствовать наукамъ и искусствамъ: издавать газеты, книги, завести галлерею или музыкальное общество. Ученый и художникъ можетъ по старой памяти говорить о пророчестве и откровенiи или о проявленiяхъ духа, но чтобы ему стоять твердо и знать, что печку топить и воду носить и доставлять ему прiятности жизни есть обязанность другихъ, онъ долженъ исповедывать то, что общества человеческiя суть организмы и что онъ въ одномъ изъ этихъ организмовъ или во всемъ человечестве, какъ организме (это какъ то не совсемъ разделено ясно) есть мозговой органъ, который долженъ питаться другими. <Только на этомъ удивительномъ суеверiи, что человечество и человеческiя общества суть организмы, и держатся въ наше время все оправданiя праздности людей, имеющихъ возможность посредствомъ насилiя пользоваться трудами другихъ.>

Люди живутъ веками и подчиняются теологическому порядку вещей. Папа помазалъ, и оттого онъ король и законный. Отецъ награбилъ, и оттого дети законно владеютъ. Потомъ люди живутъ, веками подчиняясь юридическимъ порядкамъ. Государство должно быть, должны быть сословiя, и потому это все законно. Люди верятъ, что кто-то тамъ наверху, божественный или мудрый, устроилъ все это и разъяснилъ, они не знаютъ всЕхъ разъясненiй, но верятъ, что все тамъ стройно и ясно. Но стоитъ самому простому человеку заглянуть въ эту теологическую или философскую кухню, чтобы ужаснуться передъ той безсмысленностью и неосновательностью, которыя царятъ тамъ. То же и съ научной теорiей: она ходитъ въ толпе въ газетныхъ журнальныхъ статьяхъ, въ популярныхъ книжкахъ, разговорахъ, все верятъ въ нее, и наивнымъ людямъ кажется, что тамъ где-то у ученыхъ все это такъ ясно и очевидно, что и сомненiй быть не можетъ, но стоитъ заглянуть туда, чтобы ужаснуться. — Удивительно читать въ богословiи доказательства того, что Богъ одинъ и три, что Богъ однимъ велелъ царствовать, другимъ повиноваться и царство назначилъ темъ, которыхъ помажутъ масломъ, удивительно читать определенiе государственнаго и международнаго права, но еще удивительнее заглянуть въ лабораторiи научной теорiи и прочесть тамъ основы того мiросозерцанiя, которое называется научнымъ.

наукой, такъ же трудно, какъ трудно формулировать всякое суеверiе, которымъ пользуются люди и которое не выдумывается сразу однимъ человекомъ, а образуется по мере надобности людей, пользующихся суеверiемъ, медленнымъ наростанiемъ однаго обмана на другой, одной лжи на другую, точно такъ же какъ трудно формулировать теологическое суеверiе, точно такъ же образовавшееся. При опроверженiи такого рода теорiй суеверiя, какъ это каждый можетъ заметить при опроверженiи теологическаго суеверiя, главная трудность въ томъ, что нетъ ясной формулировки ея. Вы стараетесь уловить какое нибудь ясное утвержденiе и доказываете его неосновательность, но противникъ тотчасъ же видоизменяетъ свое утвержденiе и ускользаетъ отъ логическихъ доводовъ, вы опровергаете и другое утвержденiе, онъ опять, какъ змея, ускользаетъ и говорить новое, и такъ онъ делаетъ до безконечности, потому что у него нетъ и не можетъ быть по безсмысленности его утвержденiй никакихъ ясныхъ определенiй. То же самое и съ царствующей въ наше время теорiей научнаго суеверiя. Единственное средство уловить эти ускользающiя изъ рукъ логики теорiй суеверiй — это изследовать ихъ въ ихъ источникахъ. Источникъ теологической теорiи суеверiя есть библiя, источникъ научной теорiи суеверiя есть позитивная философiя и политика Конта. До Конта не было суеверiя о томъ, что человечество есть организмъ, не было классификацiи наукъ съ вершиной ихъ соцiологiей, не было науки въ томъ значенiи, которое она приписываетъ себе теперь. Не было наукословiя, совершенно аналогичнаго богословiю, не было науки самой себя разсматривающей и саму себя утверждающей, точно такъ же, какъ это делаетъ сама себя определяющая и разсматривающая церковь. Контомъ положено основанiе теорiи научнаго суеверiя, и въ предмете суеверiя и въ форме самаго суеверiя, съ удивительнымъ сходствомъ со всякимъ и въ особенности хорошо намъ известнымъ церковно-христiанскимъ суеверiемъ. Точно такъ же действительности придано недействительное фантастическое значенiе: въ церковномъ христiанстве — действительному человеку Христу придано фантастическое значенiе Бога (и Бога и человека), въ контовскомъ суеверiи — действительному существу человечеству (всемъ живущимъ и жившимъ людямъ) придано фантастическое значенiе организма. И точно такъ же известное пониманiе однихъ людей признано за единственно непогрешимо истинное: въ церковномъ христiанстве пониманiе ученiя Христа, признанное Никейскимъ соборомъ, признано святымъ и единымъ истiннымъ, въ контовскомъ суеверiи знанiя некоторых людей 19 века въ Европе признаны несомненными научными. Последствiя были одне и те же. Во-первыхъ, то, что основное суеверiе, не подвергаясь более изследованiю, послужило основанiемъ самыхъ странныхъ и ложныхъ теорiй, какими они и должны были быть, такъ какъ строились на суеверiии, во-вторыхъ, то, что усвоивъ себе прiемъ утвержденiя за собой права признанiя самихъ себя научными, т. е. непогрешимыми, ученики этой школы распались, такъ же какъ и ученики церковниковъ, на безчисленное количество толковъ, отрицающихъ другъ друга. И точно такъ же какъ между разными церквами и исповеданiями, отрицающими другъ друга, есть преобладающее, съ некоторымъ правомъ называющее себя католическимъ, т. е. всемiрнымъ, такъ точно есть одна церковь и исповеданiе, не безъ некотораго права на это въ наше время называющее себя наукой исключительно. «Это признано наукой, это доказано научными изследованiями, научный методъ, научныя данныя, прiемы», точно такъ же какъ говорилось прежде: «церковь, церковныя постановленiя» и т. п., и подъ наукой въ этомъ смысле разумеется преимущественно и почти исключительно науки по тому смыслу веры, который установилъ Контъ. Математика, механика, астрономiя, физика, химiя, бiологiя, соцiологiя. И изъ этихъ наукъ наукой изъ наукъ считается соцiологiя, т. е. та самая наука, которой нетъ и быть не можетъ, потому что основанiе, на которомъ она построена и къ которому пригнаны все остальныя науки, есть совершенно фантастическое, ни на чемъ не основанное утвержденiе. А оно то и руководитъ деятельностью и направленiемъ всехъ другихъ наукъ, точно такъ же какъ догматъ троичности Бога руководилъ всей деятельностью богословскихъ наукъ. Только этимъ фантастическимъ, ни нa чемъ не основаннымъ утвержденiемъ объясняется то значенiе, которое въ наше время приписывается естественнымъ наукамъ, въ особенности изследованiю микроскопическихъ организмовъ. Только этимъ суеверiемъ можно объяснить то непонятное свободному отъ суеверiй человеку [значенiе], которое имела въ наше время теорiя эволюцiи и ученiе Дарвина. «Ну и прекрасно, — говоритъ свободный отъ суеверiй человекъ прослушавъ теорiю Дарвина о наследственности и борьбе за существованiе и дальнейшихъ подробностяхъ. — Что же мне за дело?» Но не такое значенiе имеютъ эти элукубрацiи для людей научнаго суеверiя. «Человечество есть огромный организмъ и такiе же организмы человеческiя общества, и потому только одно изследованiе законовъ развитiя и жизни организмовъ можетъ уяснить мне мое значенiе и место въ жизни», говоритъ человекъ научнаго суеверiя. Въ наше время не считается наукой то, что всегда было и будетъ и не можетъ не быть наукой, — знанiе того, что мыслили люди о вопросахъ жизни, но считается наукой только изследованiе того, сколько перьевъ на заднице у какой птицы, какiе где есть кости человеческiя и другихъ животныхъ, сколько козявокъ есть и было на свете и какiя есть микроскопическiя живыя существа, которымъ, очевидно, конца не можетъ быть, какъ и звездамъ. Что въ этомъ преимущественно видятъ науку люди нашего времени, это можно понять, зная то научное суеверiе, изъ котораго они исходятъ для руководства въ предметахъ изученiя, но какимъ образомъ могло такое странное суеверiе быть принято человечествомъ — вотъ что трудно понять и что требуетъ разъясненiя.

Очень понятно, что французскiй ученый, педантъ и вместе съ темъ высоко нравственный человекъ, въ минуту поэтическаго вдохновенiя могъ придумать прекрасное сравненiе — написать какъ бы притчу о томъ, что желательно бы было, чтобы отдельные люди смотрели на человечество какъ на огромное живое прелестное существо, имеющее душу, и потому, какъ частицы огромнаго тела, живя только потому, что оне части тела, жили бы только для всего тела и для каждой отдельной части его. Если бы Контъ написалъ бы это сравненiе въ альбомъ какой-нибудь даме, еще лучше въ стихахъ, то всякiй, прочтя это, призналъ бы, что сравненiе очень хорошее и вытекшее изъ самыхъ хорошихъ побужденiй и не возражалъ бы на него, но, удивительное дело, Контъ выставилъ это положенiе не какъ сравненiе, а какъ действительный фактъ, и ученые, столь гордящiеся своей точности критическимъ анализомъ[234] и не допусканiемъ ничего на веру, приняли эту шутку, какъ самый реальный фактъ и на немъ построили и теперь строятъ всю свою позитивную науку, отъ которой, очевидно, ничего не останется, какъ только они догадаются о томъ, что тотъ фактъ, на которомъ они все строятъ, никогда не существовалъ и не можетъ быть утверждаемъ.

онъ отделенъ отъ другихъ существъ сознанiемъ и ощущенiемъ своей жизни, и признаю его организмомъ. Я вижу лошадь, собаку, муху, козявку и по некоторымъ признакамъ заключаю, что въ нихъ есть то же ощущенiе отдельности жизни, и потому называю ихъ организмами. Все, что я называю организмомъ, я называю таковымъ только потому, что, отвлекая частные признаки отъ различныхъ существъ, я нахожу въ нихъ общiе и мне признаки сознанiя или ощущенiя отдельности жизни. Основное понятiе организма вытекаетъ не изъ техъ определенiй словесныхъ, которыя я буду прилагать къ организмамъ (темъ более что и въ определенiяхъ этихъ наука не сговорилась), а изъ моего сознанiя и ощущенiя моей отдельной отъ другихъ жизни; и потому, какъ бы хорошо ни было придумано словесное определенiе организма и какъ бы ни подходили подъ него какiя бы то ни было существа, никто не можетъ признать организмомъ того, что не представляетъ для человека того ощущенiя отдельности жизни, которое сознаетъ человекъ. Я могу признать организмами даже те простыя микроскопическiя существа, которыми такъ заняты теперь люди науки, потому что и въ нихъ я нахожу признаки ощущенiя отдельности жизни, но какъ бы точно ни подходило подъ придуманное определенiе человечество или общество человеческое, я не могу его признать организмомъ, потому что въ нихъ отсутствуетъ для меня существенный признакъ ощущенiя отдельности жизни. Не могу назвать въ особенности потому, что, допустивъ такое произвольное соединенiе въ организмъ многихъ и всехъ особей известнаго рода, мне нетъ никакой причины не называть организмами лошадинство или отдельные табуны, коровство, баранство или отдельныя стада.

И вотъ на такомъ то произвольномъ утвержденiи строится целая наука, называемая соцiологiей. Берутся некоторые признаки организма и подъ эти признаки подводятся общества.

№ 13.

Всему делу голова теперь научная наука. Только тотъ изъ праздныхъ людей стоитъ твердо въ обществе, на чьей стороне она — эта наука. <Что же такое эта научная наука? Она одно изъ техъ нелепыхъ суеверiй, которыя кажутся чемъ то величественнымъ и несомненнымъ до техъ поръ, пока мы веримъ въ нихъ, и которыя разсыпаются прахомъ, какъ только люди, свободные отъ этаго суеверiя, прикинутъ его на мерку самаго простаго и недалекаго, только не предубежденнаго разсудка.> Она нелепое суеверiе, отвечаю я, и берусь доказать, что для каждаго непредубежденнаго человека такъ же ясно, какъ то, что вера въ домовыхъ и лешихъ есть нелепое суеверiе. И говоря это, я не испытываю ни малейшей ни застенчивости въ томъ, что позволяю себе такую смелость, ни малейшей гордости въ томъ, что я сделаю такую важную вещь. Доказать нелепость всякаго суеверiя очень легко: стоитъ только не верить на слово, что все такъ, какъ это говорятъ какiе-то люди, а разобрать, что именно говорятъ эти люди. <Суеверiя держатся потому только, что любятъ верить тому, что есть где-то тамъ, на недосягаемыхъ намъ высотахъ, божественные и мудрейшiе люди, которые все узнали, изследовали и решили, и намъ остается только верить тому, что говорятъ эти люди. Века проходятъ и поколенiя за поколенiями живутъ и умираютъ въ противоречiи своего разума съ темъ, что имъ передаютъ ихъ мудрецы, и имъ въ голову не приходитъ вопросъ: да правда ли то, что намъ говорятъ? Вопросъ же этотъ не приходитъ въ голову потому, что имъ кажется, что тамъ, на этихъ недосягаемыхъ высотахъ, все ясно и несомненно и что противоречiя происходятъ отъ ихъ слабости. Такъ это было съ богословскимъ суеверiемъ, такъ это было и есть съ философскимъ, государственнымъ суеверiемъ, такъ это происходитъ теперь съ научнымъ суеверiемъ. Богъ одинъ и вместе съ темъ Онъ одинъ — три. Одинъ родился безъ нарушенiя девства, былъ человекомъ, воскресъ и сидитъ одесную отца. Его надо есть въ виде хлеба и вина. Онъ велелъ, чтобы мазали масломъ всехъ людей и особенно некоторыхъ людей. Отъ этаго помазанiя эти люди делаются священны, a другiе должны исполнять всю ихъ волю. Веками жили и умирали люди, сознавая въ душе, что все это ужасающая безсмыслица, и вместе съ темъ продолжали верить, что это такъ, потому что имъ казалось, что не могли же люди, выработавшiе эти положенiя и такъ торжественно ихъ заявляющiе, не могли же эти люди ошибаться или обманывать. Люди все должны быть несвободны, а покоряться другимъ людямъ и воевать другъ съ другомъ, и разорять другъ друга, и учиться и исповедовать веру по воле этихъ некоторыхъ людей. Все это определяетъ философiя права и разныя права: государственное, полицейское, международное. И опять века поколенiе за поколенiями умирали люди, сознавая нелепость этаго, и всетаки верили тому, что это такъ, потому что это говорили имъ философы, ученые. Имъ казалось, что не могли же люди, такъ торжественно и убедительно говорившiе это, ошибаться или обманывать ихъ.>

№ 14.

Такъ что же делать? Делать? Прежде всего — не лгать, потомъ смириться, покаяться и третье — понять, что трудъ не для себя, но для другаго, для людей, есть не проклятiе, а единственное благо человека.

— значить то, чтобы не придумывать изворотовъ, по которымъ можно бы было не видать действительности, не закрывать глаза, не говорить: если такъ, то моя жизнь несчастная, a верить, что несчастна можетъ быть только неразумная жизнь, что какъ бы ни ново и странно казалось то положенiе, къ которому ведетъ разумъ, это положенiе будетъ лучше прежняго, потому что разумъ на то и данъ, чтобы показывать намъ благо, и безъ разума не можетъ быть счастiя. Не лгать — значить не бояться счастья. Можетъ быть, уже много долженъ и не расплатишься, но какъ бы ни много было, все лучше, чемъ не считаться. Какъ бы ни далеко зашелъ по ложной дороге, все лучше, чемъ продолжать идти по ней. Лгать невыгодно еще и потому, что ложь одна ведетъ за собой другую. Стоитъ разъ ввести ошибку въ вычисленiе, и ошибка эта будетъ везде требовать поправки. Стоитъ разъ оробеть передъ истиной и, увидавъ ее, не ввести ее себе въ душу, и это отступленiе отъ истины будетъ на каждомъ шагу въ самыхъ разнообразныхъ видахъ мучать тебя. Попробуй не лгать передъ собой — принять истину себе въ душу, какъ она представляется тебе, и ты узнаешь силу ее, ты увидишь, какъ, какъ электрической искрой, вдругъ соединятся правильно все разрозненныя прежде явленiя; все, что было запутано и тайно, станетъ ясно; тамъ, где были лень и апатiя, явится сила и энергiя, тамъ, где были злоба, презренiе, вражда, — явятся любовь и возможность проявленiя ея. Где былъ хаосъ и страхъ передъ нимъ, явятся стройность и стремленiе къ ней. Тотъ, кто искреннiй человекъ, ищущiй истины, задавъ себе вопросъ — что делать? ответитъ себе на него: не лгать передъ собой, а идти туда, куда ведетъ разумъ, тотъ уже решилъ вопросъ. Онъ найдетъ, что, где и какъ делать, онъ не будетъ лгать передъ собой.

— это ложно высокое о себе мненiе — гордость; и потому другой ответъ на вопросъ, что делать, — будетъ: смириться, покаяться. Я говорю это потому, что представленiе наше о нашемъ значенiи такъ сростается съ нами, что мы часто не замечаемъ этого побужденiя къ обману. Разскажу разговоръ мой съ однимъ изъ лучшихъ молодыхъ людей, сближавшихся со мной. Да проститъ онъ меня за мою нескромность. Случай очень знаменателенъ. Молодой человекъ съ именемъ, большими связями, кончившiй курсъ въ университете, чрезвычайно упростившiй свою жизнь, отказавшiйся отъ всехъ преимуществъ связей и положенiя, спрашиваетъ меня мое мненiе о томъ, какую деятельность избрать ему, прiобретшему то образованiе, которое онъ прiобрелъ. Вопросъ его собственно такой: чемъ могу я быть наиболее полезенъ людямъ съ теми особенными знанiями, которыя я прiобрелъ, и включаетъ въ себя соображенiе о томъ, что мне, проведшему 11 летъ ученiя, невыгодно — не для себя, но для людей — начать учиться пахать, когда я имею другiя знанiя. Я ответилъ ему, что вопросъ его: какъ мне, прiобретшему столько знанiй, употребить ихъ на пользу людямъ, надо поставить такъ, какъ бы онъ стоялъ для ученика, прошедшаго курсъ талмуда и выучившаго число буквъ всехъ священныхъ книгъ и т. п. Вопросъ бы стоялъ такъ: какъ мне, проведшему по несчастiю моихъ условiй 11 лучшихъ учебныхъ летъ въ праздныхъ и развращающихъ умъ занятiяхъ, какъ мне исправить эти ошибки моего воспитанiя и постараться быть полезнымъ людямъ? Если бы вопросъ стоялъ такъ: что мне делать, такому человеку? то всякiй ответилъ бы: стараться прежде всего честно кормиться, т. е. выучиться не жить на шее другихъ и, учась этому и выучившись, при всякомъ случае приносить пользу людямъ и руками, и ногами, и мозгами, и сердцемъ. Для того человека нашего круга, который не будетъ лгать передъ собой, будетъ необходимость смириться и покаяться, сознать свою вину. Помещику нельзя было перестать быть рабовладельцемъ безъ того, чтобы не смириться и не покаяться. И покаянiе не страшно, такъ же какъ и не страшна истина, и такъ же радостно и плодотворно. Стоитъ только разъ навсегда принять истину совсемъ, и тогда невольно и смириться совсемъ, т. е. помнить, что правъ никто изъ насъ не имеетъ и не можетъ иметь, а обязанностей нетъ конца и нетъ пределовъ.

И это то сознанiе обязанности и составляетъ сущность 3-го ответа на вопросъ, что делать, состоящаго въ признанiи труда не проклятiемъ,но радостью и сущностью жизни человека.

Какъ только δόχα[235], вера человека — въ томъ, что трудъ труденъ, а праздность не трудна, такъ является потребность меньше трудиться и избирать не тотъ трудъ, который наверно нуженъ, который первый подъ руками, а тотъ, за который другiе больше отдаютъ труда. Какъ только трудъ — сущность жизни, такъ человекъ избираетъ самый верно полезный трудъ и самый близкiй. Жизнь же такъ устроена, что самый верно полезный трудъ и самый близкiй есть самый радостный, какъ трудъ земледельческiй, трудъ для своей семьи и близкихъ.

другихъ. Какъ только человекъ въ труде будетъ видеть не проклятiе, a дело всей жизни, такъ онъ естественно возьмется за первый предлежащiй, ближайшiй трудъ — кормиться и променяетъ его только тогда, когда къ нему заявятся требованiя въ другомъ, менее радостномъ, ремесленномъ или умственномъ труде. Заявляемыя же къ нему требованiя и благодарность людей, кроме обезпеченiя его, будутъ вознаграждать его за меньшую радостность труда. Кроме того, требованiя эти будутъ предъявляемы только тогда, когда человекъ хорошо делаетъ свой ремесленный или умственный трудъ. А хорошо делаетъ человекъ только то, что любитъ. Я знаю одну общину, где люди жили, кормясь своимъ трудомъ, считая все общимъ. Одинъ изъ членовъ былъ образованнее другихъ, и отъ него требовали чтенiя лекцiй, къ которымъ онъ долженъ былъ готовиться днемъ, чтобы читать ихъ вечеромъ. Онъ делалъ это съ радостью, чувствуя, что онъ полезенъ другимъ и делаетъ дело хорошо, но онъ усталъ, и здоровье его стало хуже отъ лишенiя работы. Члены общины пожалели его и попросили идти работать въ поле. Для людей, смотрящихъ на трудъ, какъ на сущность и радость жизни, фонъ, основа всякой жизни будетъ всегда борьба съ природой, трудъ для прокормленiя себя и другихъ. Отступленiя отъ этаго закона будутъ только зависеть отъ требованiй другихъ. Для человека, который признаетъ трудъ сущностью и радостью жизни, удовлетворенiе его потребностей всегда будетъ, потому что всегда человекъ долженъ кормиться, и всегда будетъ радостно, потому что либо онъ будетъ делать самый здоровый, радостный земледельческiй трудъ, либо будетъ иметь сознанiе труда более широкаго и несомненно полезнаго.

Такъ вотъ что делать:

23 Октября

№ 15.

<На моей памяти совершились не такiя перемены. Я помню, что лакей держалъ горшокъ барину, который ходилъ въ него. За столомъ, за каждымъ стуломъ стоялъ лакей съ тарелкой. Въ гости ездили съ двумя лакеями. Казачокъ и девочка стояли въ комнатахъ, подавали трубки и вычищали и т. п. Теперь намъ это страшно и дико. Но разве не страшно и не дико то, что молодой мущина, женщина, да даже и старый, чтобы посетить знакомаго, велятъ закладывать лошадей, и сытые лошади только для этого и кормятся, и онъ или она едетъ мимо мужика съ возомъ, который не евши самъ везетъ съ своей лошадью, а имъ и въ голову не приходитъ, что это — то же, что держать горшокъ? Разве не также странно и дико то, что человекъ одинъ живетъ въ 5-ти комнатахъ, что женщина тратитъ тысячи, сотни, хоть десятки рублей на одежду, когда ей нужно только льна и шерсти, чтобы спрясть и соткать себе и мужу и детямъ одежды? Разве не странно и дико, что люди живутъ, не ударивъ палецъ о палецъ, разъезжая, куря, играя, и целая рота людей озабочены темъ, какъ ихъ кормить, согреть? Разве не странно и дико, что старые люди серьезно толкуютъ, пишутъ въ газетахъ о театре, о музыке и, какъ шальные, ездятъ смотреть не перестающихъ разъезжать музыкантовъ, актеровъ? Разве не странно и дико то, что десятки тысячъ юношей и девочекъ воспитываются такъ, чтобы отучить ихъ отъ всякой работы (оне идутъ домой, и две книжки несетъ за ней прислуга) подъ предлогомъ выучиванiя никому и имъ самимъ не нужныхъ пустяковъ?>

Сноски

230. виноватость и робость. «Я не елъ два дня». И похоже. «Зачемъ тутъ?» — «Билетъ просрочилъ. Вотъ заберутъ до четверга».

231. Последняя фраза приписана на полях без обозначения места, за которым она должна следовать. Но, судя по контексту, она должна быть именно на этом месте. 

232. [Да здраiствует культура, хотя бы погиб мир.]

233. На полях написано:  

234. Так в подлиннике. 

235. [убеждение, мнение,].

Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
14 15 16 17 18 19 20 21 22
23 24 25 26 27 28 29 30 31
32 33 34 35 36 37 38 39 40
Примечания

Вариант главы XVII