[ВАРИАНТЫ НАЧАЛ «ТИХОНА И МАЛАНЬИ»]
№ 1.
Много мне нужно разсказывать про Мисоедово, много тамъ было разныхъ исторiй, которыя я знаю и которыя стоить описать; теперь начну съ того, что разскажу про Тихона, какъ онъ на станцiи стоялъ, а на место себя на покосъ работника изъ Телятинокъ нанялъ — Андрюшку, и какъ онъ со станцiи домой прiезжалъ, и какъ съ Маланьей, съ Тихоновой бабой, грехъ случился, и какъ Андрюшка самъ отошелъ, и сапоги его пропали, и какъ Тихонъ въ первой разъ свою молодайку поучилъ.
— раньше его не отпустили со станцiи, — но хоть и невидался онъ съ Николы 6 недель съ молодайкой, хоть хотелось ему поспеть къ обедне, на могилки сходить — онъ не гналъ лошадей, a ехалъ шажкомъ, кое где рысцой подъ изволокъ, такъ что только коренная чуть подъ хомутомъ запотела, когда онъ подъехалъ къ деревне. За то и похвалили мужики, — въ Мисоедово ямщиковъ много, — когда онъ прокатилъ по улице и подъехалъ къ своему двору на своей сытой, прибранной тройке, съ заплетеными хвостами и гривами. Весной выехалъ, кое какую тройку собралъ, a прiехалъ — охотницкая тройка стала. На всякое дело Тихонъ былъ мужикъ, хоть молодой, но степенный и акуратный. Такъ все соседи и мужики объ немъ понимали.
— резать хотели, а что саврасинькую у него сколько покупать хотели, да онъ за 50 целковыхъ не отдастъ, потому что она дюже для фельдегерской работы хороша, только съ места тронь, такъ навскочь; разсказалъ еще кое что про мисоедовскихъ ямщиковъ, которые прiехать хотели, которые нетъ, какъ живутъ; но до этаго намъ дела нетъ. Тихонъ поговорить былъ охотникъ и говорилъ складно, но все больше разсказывалъ и про себя говорилъ, а про другихъ не спрашивалъ, главное-же то, что говорить онъ говорилъ, a дела своего ни на минуту не забывалъ. Какъ онъ вынулъ изъ передка узелокъ, изъ котораго торчали баранки, вошелъ въ избу, поклонился образамъ, отдалъ матери, которая одна оставалась въ избе у печи и еще на крыльце вышла навстречу ему, — какъ потомъ вынулъ запоръ, прислонилъ къ углу, такъ чтобъ не упалъ, откинулъ ворота, подъ уздцы провелъ пристяжныхъ, чтобъ не зацепили, какъ, заткнувъ <рукавицы и кнутъ за поясъ, сталъ снимать петли постромокъ и захлестывать за шлеи, какъ разсупонилъ, вывелъ, нигде ни стукнулъ, ни дернулъ, какъ будто все намаслено было, такъ и спорилось у него подъ руками, нигде не зацепится, не повалится, не соскочитъ, и когда онъ убралъ лошадей подъ навесъ, кинулъ имъ сенца изъ ящика и, сдвинувъ шляпу напередъ и оттопыривъ далеко большiе пальцы (такая у него привычка была), нескоро, не тихо, поглядывая по сторонамъ, пошелъ въ избу, такъ и казалось, что вотъ ему еще чтóбы схватить да сработать. Но работать было ему нечего>. Онъ снялъ шляпу, повесилъ на гвоздь, смахнувъ место, снялъ армякъ, свернулъ его и въ александрынской рубахе, которую еще не видала на немъ мать, селъ на лавку. Партки на немъ были домашнiе, материной работы, но еще новые, сапоги были ямскiе, крепкiе, съ гвоздями; онъ на дворе отеръ ихъ сенцомъ и помазалъ дегтемъ. Голова была масляная, и онъ теперь еще пригладилъ ее гребешкомъ, который нашелъ на окошке. Онъ зналъ давно этотъ гребешокъ и место, на которо[е] его клалъ старикъ. Онъ умылъ руки, оправилъ рукава смявшейся рубахи и сталъ разбирать гостинцы. Для жены былъ ситецъ большими розовыми цветами, для матери платокъ белый съ коемочкой, бубликовъ было три фунта для всехъ домашнихъ.
№ 2.
Всю ночь напролетъ слышны были песни, крики, говоръ и топотъ на улице. Ужъ петухи пели четвертый разъ, ужъ звезды[40] только кое где, редкiя и яркiя, виднелись на небе, уже за лесомъ светлее стало, заря занималась и[41] холодная роса опустилась на[42] землю, а еще кое где слышались шаги, говоръ или песня загулявшихъ для Петрова дня мужика или бабы. Петровъ день веселый летнiй праздникъ, праздникъ, который служитъ срокомъ при наемке и праздникъ, съ котораго начинается самое спешное рабочее время. <Не скоро после Петрова дня придется ночку прогулять мужику или бабе, не скоро опять прiедутъ изъ работы къ празднику мужья и привезутъ гостинцы и прогостятъ две ночки, не скоро ужъ дождешься целаго дня безъ барщины и своей работы.
Коли бы одинъ молодой народъ былъ въ деревне, пожалуй бы и другой день прогуляли. Съ похмелья да съ веселья проспали бы до обеденъ, опять похмеляться бы стали, ни лошадей бы въ ночное не погнали, ни косъ не отбили-бы, ни дровъ не накололи бъ, хлебушки бы не замесили, холсты бы и рубахи забыли, такого бы дела наделали, что въ месяцъ бы не справили, но на то старые люди живутъ, праздникъ, не праздникъ, а свое дело помни.> Не одинъ молодой парень вчера съ вечера стукнулъ последнiй разъ въ пристенокъ, собралъ свои ладышки за пазуху и печально пошелъ отъ ребятъ домой, куда его давно уже строго зоветъ отецъ, оброталъ лошадей, пустилъ жеребятъ и мимо хоровода на прогулке проехалъ въ ночное, не останавливаясь пошутить съ заигрывавшими бабами. Поехалъ одинъ мимо потемневшихъ ржей, прислушиваясь къ топоту отставшаго стригуна и къ дальнимъ песнямъ хоровода, и кричалъ: кояшка, кояшка! кояшка! и прислушивался, какъ чуть слышно изъ за бабъ ржалъ сзади его жеребенокъ, забежавшiй въ барскiе ржи. Не одна молодайка, не доводивши «борша», вышла изъ хоровода, треснула на последкахъ по спине парня, который хотелъ остановить ее и, топая котами и шурша новой паневой, побежала черезъ улицу къ свекрови, которая звала ее становить хлебушки. <Не все и старые люди умней молодыхъ. Другой молодой своего дела не забылъ, а старый еще два дня не опомнится.>[43] Много было пьяныхъ и много греха случилось въ этотъ день. Старикъ Лизунъ жену чуть не убилъ досмерти, Ефимъ съ братомъ подрался, Матрюшка съ Настасьи платокъ сорвала, солдатъ Митюшихиныхъ девку осрамилъ, Макарычевъ его оглоблей убилъ. Греха и веселья, какъ всегда, много было; но утро пришло, у каждаго было свое дело, и каждый взялся за него; вспоминать, да разбирать, <да серчать> — некогда.
<У[44] Ермилиныхъ вчера старикъ крепко загулялъ и всю ночь своей старухе и невестке солдатке спать не давалъ, все бурчалъ, только передъ зарей угомонился. Старикъ редко гулялъ, но>,[45] когда бывалъ пьянъ, то уже никому въ доме не давалъ покоя; <начнетъ разсказывать, какъ его обижали, какъ его мучали, и все подноси, все подноси. Вчера же и случай такой вышелъ. Кроме того, что праздникъ, въ этотъ день старшiй сынъ женатой со станцiи прiехалъ, деньги привезъ, тутъ же сенокосъ въ казенномъ лесу наняли и работника въ соседней деревне сговорили. До вечера еще ничего, а какъ запили магарычи съ Телятинскимъ мужикомъ, съ отцомъ, за Андрея (такъ звали работника, котораго онъ нанялъ), и пошелъ причитать. — Хорошо, что еще старшiй сынъ Яковъ дома былъ, такъ егo посовестился, а то бы еще хуже бабамъ досталось. —>
Самъ старикъ съ старухой спалъ въ избе, тутъ же спали два солдата, прохожiе, которыхъ вчера поставили имъ. Солдатка, сестра <старухи>, постелила себе въ сенцахъ, младшiй сынъ[46] Гришутка въ ночное уехалъ, а Яковъ съ хозяйкой ночевали на дворе въ троичныхъ саняхъ, сбитыхъ съ капыльевъ, которыя стояли подъ навесомъ.
— старымъ людямъ не спится, — она прежде всехъ поднялась въ Копыловомъ дворе. Потихоньку откинула армякъ, который покрывалъ ихъ вместе съ мужемъ, укрыла старика, который пробурчалъ на нее, сотворила молитву, ошарила на печи серничекъ (въ избе еще темно было), раскопала золу, вынула синемъ пламенемъ горящую лучину, вышла на дворъ въ сенцы, разбудила невестку солдатку и, шагая черезъ ноги солдатъ, начала убираться и готовить хлебушки, и начался день, заботы о будущемъ дне. Скоро ужъ не нужно стало лучины, светъ повалилъ изъ горящей печи, и сквозь закоптевшее оконцо светилась заря, солдаты поднялись, одинъ закурилъ трубку въ печи и щипнулъ солдатку; старикъ поднялся <и, сидя на кровати,> покашлялъ, поругалъ старуху зa то, что она его лапти забила подъ лавку, и сталъ вслухъ молиться Богу.
<Только на дворе еще спалъ Яковъ съ молодайкой.> Только что послышался лошадиной топотъ и щелканье кнута подъ окнами и старуха хотела бежать, какъ старикъ[47] ужъ началъ ругаться:
— Заснули, дьяволы бабы, хороводы водить, чтоль, аль не слышите. Я вамъ праздникъ то выбью изъ головы.
Домашнiе уже знали, что когда старикъ самъ пьянъ бывалъ, такъ на другой день всехъ попрекалъ. <Кто самъ виноватъ, тотъ всегда легко другихъ винитъ.> На дворе ужъ было светло, куры ужъ скочили съ насести и хотя еще не очнулись хорошенько, но петухъ ужъ началъ кричать, посторонился отъ солдатки и докричалъ таки свое колено. Корова, <которая лежала у воротъ и> лениво взмахнувъ хвостомъ, поднялась отъ воротъ, когда солдатка замахнулась на нее вынутымъ запоромъ. Въ саняхъ подъ армякомъ зашевелилось <и молодайка высунула голову въ красномъ платке>. Ворота заскрипели, солдатка стала къ стороне, и Гришутка <младшiй сынъ Копыла> въехалъ на каремъ мерине съ четырьмя лошадьми и жеребятами, которые замешкались въ воротахъ и испуганной рысью, болтая наеденными животами, проскочили[48] подъ навесы.[49] Лошади и жеребята сытые, глянцовитые и отъ росы мокрые <по колены>, калясь зеленой травой, разбрелись по очищенному двору — дни три кончили навозъ; перебирая оттопыренными губами соломинки и сенцо, корова замычала, ожидая стада, овцы откликнулись ей, петухъ съ курицами придвинулись къ порогу и уже принялись за дело дня, подрагивая ожерельями и отыскивая чего то на голой земле. Гришка щелкнулъ посредине двора еще два раза кнутомъ какъ будто для того, чтобы показать всемъ, что началось утро, что довольно ему одному не спать, пора и всемъ просыпаться. И вдругъ светлее стало на дворе, виднее стала роса на соломе и навозе, воробьи закопошились подъ застрехой, листья зашевелились на раките изъ за навеса, небо поголубело и изъ подъ кафтана высунулась въ красномъ платке <румяная> голова молодайки <и белая рука изъ подъ заворотившагося рукава рубахи>.[50] Она оправила рукой платокъ на <русые, густые> волосы, потерла рукавомъ глаза и, скинувъ ноги, поднялась. Красавица была баба, чернобровая, румяная, складная. <Какъ две черныя звездочки засiяли ея глаза и какъ заря зарумянились щеки.> Она потянулась такъ, что сани затрещали и зевнула, <открывъ свои белые мелкiе зубы и такъ и сложила румяныя губы въ такую улыбку, что какъ будто только радость и <счастье> здоровье живутъ на этомъ свете>. И какъ будто никогда не спала, вскочила босыми ногами и такъ и закипело дело; надела занавеску на высокiя груди, продела въ паневу широкiя бедры и крепко на крепко перетянула кушакомъ <гибкую> спину, что даже грудь выставилась, и такъ, потряхивая паневой, прошла къ колодцу <умыть свои лицо и руки>, что ноги въ спину влипали, какъ говорятъ мужики. Одинъ изъ солдатъ, котораго старикъ Копылъ выгналъ изъ избы за трубку, такъ съ разинутымъ ртомъ и остался, глядя на молодайку, когда она бойко глянула на него со стороны. Только когда она зашла за уголъ, онъ качнулъ головой, плюнулъ решительно.
— Такъ баба! — сказалъ онъ самъ себе, — въ Польше такихъ не видалъ. Кабы поручику нашему, да онъ не разстался бы съ ней, — подумалъ солдатъ. И еще подумалъ: — И iорникъ же этотъ поручикъ нашъ! <А баба такъ баба.>
<И не одинъ этотъ солдатъ въ Маланье вкусъ нашелъ. Много, много и очень много другихъ всякихъ и мужиковъ, и дворниковъ, и солдатъ, и офицеровъ, и господъ, и портныхъ, и офень заглядывались на эту бабу. «Кабы да эту бабу да въ холю взять, — говорилъ одинъ изъ господъ, — а то сиволапому мужику досталась». Однако и сиволапый мужикъ въ ней цену зналъ, да и все цену знали. Для этаго въ университетахъ учиться не нужно. Старикъ Копылъ сосваталъ ее для сына, за родню, отецъ ее человекъ хорошiй. Своихъ девокъ не было, онъ ее за 20 верстъ въ Соловкахъ взялъ. 105 рублей зa нее отдалъ. Это было 4 года тому назадъ, тогда ей 16 летъ было. Шустрая, черноглазая девочка была и къ работе <куда> ловкая была, только <вотъ> жидка старику казалась. И точно, первое время худа была, такъ детенокъ, ничего не смыслила и мужа не любила, боялась его, била, щипала. Только теперь раздобрела и мужа любить стала, какъ прiедетъ, такъ ужъ не знаетъ, чемъ угодить. А все еще гуляла, детей не рожала. Баба молодая, красивая баба, много къ ней всякаго народа подлипало, да только плохого ничего не слышно было. И мужъ что дальше, то больше любилъ бабу, особенно теперь, какъ ка станцiи стоялъ. Какъ въ неделю разъ заедетъ, такъ въ охотки и самъ не знаетъ, какъ порадовать. Когда баба, покачиваясь, но не колыхаясь плечами, пронесла мимо него съ солдаткой ушатъ съ водой, онъ посмотрелъ на нее и посмеялся себе въ бороду; весело ему[51] видеть при дневномъ свете и при народе свою хозяйку. Какъ будто ночь еще веселей показалась.>
<Кабы глянулъ на нихъ всехъ, кто обихода мужицкаго не знаетъ, ничего бы не понялъ, — подумалъ, что ничего не делаютъ, такъ суются, а однако все дела, не торопясь, разбирались, каждый зналъ свое дело. И сколько тутъ сразу деловъ было.> — Бабамъ надо хлебы ставить, портки мыть, на барщину сбираться, скотину выгонять, къ соседямъ за гущей сбегать, поговор[ит]ь еще съ соседкой, къ другой соседке забежать мертваго младенца посмотреть и еще мужа провожать нужно было Маланье. Мужикамъ Тихона справлять въ дорогу, запрягать, на барщин косы сбирать, веревокъ взять въ лавочке, <скотъ>
№ 3.
<— Аль светъ? Куды лезе? — прогнусилъ сквозь сонъ старикъ Ермилъ, натягивая за плечи армякъ и поворачиваясь на лавке, съ которой только что встала отъ него его хозяйка.—[52] «До ветру пойти», отвечала старуха, ошаривая рукой печку, чтобы отыскать сернички, которые она сама вчерась наколола изъ сухой лучины и намокала въ серу. Ермилъ пробурчалъ что-то и замолкъ, а Осиповна нашла <таки> серничекъ, раскопала вчерашнюю золу въ печи, и дождавшись, чтобы синее пламя покраснело и охватило сухое дерево, зажгла лучинку и стала убираться.
— Эки бабы, эки бабы! — ворчала старуха, сбирая со стола невымытыя чашки, горшки и снимая съ лавокъ разбросанныя платья, сапоги, коты, кушаки, — нетъ чтобъ прибрать, нетъ чтобъ прибрать... Вишь девка, какъ сняла, такъ и бросила, — говорила она, поднимая и складывая праздничную красную паневу, обшитую галуномъ.
Однако старуха не разбудила девку, которая, раскидавшись навзничь въ чистой, праздничной рубахе, лежала на лавке. Напротивъ, она мимоходомъ поправила ей подушку подъ голову и неслышно, не останавливаясь, убирала за бабами и не будила никого. Вчера былъ Петровъ день. Известно, праздничное дело. Люди молодые, завалятся, спятъ, особенно съ мужьями <блохи не чуютъ,> дополденъ проспятъ. «А я вотъ до петуховъ своего старика ублаготворяла — хмеленъ дюже былъ — а вотъ до зорьки вскочила, ни въ одномъ глазе сна нетъ», думала старуха, доставъ кадушку и собираясь месить хлебы.>
№ 4.
почти до петуховъ, а утромъ поднялась, что еще изъ ночнаго не прiезжали. —
Далеко за полночь, передъ светомъ затихли на улице песни и прошли по домамъ загулявшiе для Петрова дня мужики и бабы.