Тихон и Маланья

Тихон и Маланья
Варианты начал
История написания

ТИХОНЪ И МАЛАНЬЯ.

Въ деревне было пусто и празднично. Народъ былъ весь въ церкви. Только малые ребята, бабы и кое какiе мужики, поленившiеся идти къ обедне, оставались дома. Бабы вынимали изъ печей, ребята ползали около пороговъ, мужики кое что осматривали по дворамъ. На улице было пусто. Былъ Петровъ день.

Въ конце улицы послышался ямской колокольчикъ и показалась тройка, запряженная въ почтовую телегу.

были гривы заплетены съ оборочками, коренная, знакомая ему чалая, была высоко подтянута головой подъ дугу. Она, чуть пошатываясь головой, быстро, раскачиваясь, тронулась на изволокъ, когда ямщикъ, приподнявшись на колено въ ящике, крикнулъ на нее. Лошади были гладки и не потны, несмотря на то, что солнце уже сильно пекло съ совершенно яснаго неба. – Ямщикъ былъ курчавой, въ новомъ кафтане и шляпе.

– Ермилинъ Тихонъ! – проговорилъ про себя Анисимъ, узнавая ямщика и выступая въ своихъ новыхъ лаптяхъ на середину улицы.

Тихонъ, проезжая мимо Анисима, молча приподнялъ шляпу; и въ выраженiи его лица было видно, что онъ очень счастливъ и знаетъ еще, что все не могутъ не эавидовать ему и его тройке, которую онъ самъ собралъ и привелъ въ такое положенiе; и что онъ только старается не слишкомъ оскорбить другихъ довольствомъ, которое онъ испытываетъ. Онъ не крикнулъ на лошадей; снимая новую шляпу, наделъ ее не на бокъ, а прямо, только шевельнулъ возжей пристяжную и недалеко отъ Анисима, заворотивъ, сталъ сдерживать тройку, старательно и излишне продолжительно отпрукивая лошадей, которыя и безъ того весьма скромно подходили шагомъ къ знакомымъ воротамъ. Анисимъ, котораго дела шли не слишкомъ хорошо это лето, съ завистью, но и уваженiемъ, подошелъ къ Тихону, чтобы покалякать съ нимъ.

Старуха мать, одна остававшаяся дома, вышла на крыльцо.

– Слышу, колоколъ, думаю, кто изъ ямщиковъ, – сказала она радостно. – Стала опять пироги катать, мне и не слыхать. Послушала, а онъ вовсе близко.

– Здорово, матушка! – сказалъ сынъ, соскакивая тяжелыми сапогами подле передка.

– Здорово, Тишинька. Живъ ли, здоровъ ли?

И она продолжала говорить, какъ и всегда говорила обо всемъ, какъ о воспоминанiи чего-то грустнаго и давно прошедшаго.

– Думаю вотъ, коли нашъ Тихонъ, старика то нетъ и бабъ нетъ, къ обедне ушли…

Тихонъ, не дослушавъ ее, вынулъ узелокъ изъ передка, вошелъ въ избу, поклонился образамъ и, черезъ сени пройдя, отворилъ ворота. Онъ заткнулъ рукавицы и кнутъ за поясъ, приперъ ворота, чтобъ не зацепить, провелъ подъ уздцы пристяжныхъ, скинулъ петли постромокъ, захлестнулъ, раввозжалъ, разсупонилъ, вывелъ, нигде ни стукнулъ, ни дернулъ и, какъ только бросалъ одно, такъ, не торопясь, но ни секунды не медля, брался за другое. Ничто не цеплялось, не валилось, ни соскакивало у него подъ руками, а все спорилось и ладилось, точно все было намаслено. Когда въ рукахъ у него ничего не было, большiе пальцы его рукъ очень далеко оттопыривались отъ кистей, какъ будто все хотели схватить еще что нибудь и сработать. Распрягая, онъ не переставалъ говорить съ подошедшимъ Анисимомъ.

– Ай, по молодой жене соскучился? – сказалъ посмеиваясь Анисимъ, желавшiй распросить совсемъ другое.

– Нельзя! – отвечалъ Тихонъ.

– Что наши, какъ живутъ? Митрошины? – серьезно уже заговорилъ Анисимъ, почесывая голову.

– Какъ кто. Кто хорошо, а кто и худо. Тоже и на станцiи какъ себя поведешь, дядя Анисимъ, – разсудительно и не безъ гордости думая о себе, сказалъ Тихонъ.

– Каряго то променялъ чтоли? – теперь ужь могъ спросить то, что хотелъ, Анисимъ. – Саврасую то тоже купилъ чтоль?

– Что карiй, только батюшка вздорилъ. Его бы давно отдать. Того и стоилъ.

И Тихонъ не безъ удовольствiя разсказалъ, какъ онъ променялъ, купилъ, сколько выработалъ, и сколько другiе меньше его выработали. Анисимъ предложилъ, шутя и серьезно, поставить ему водки, Тихонъ тихо, но решительно отказалъ.

Между разговоромъ онъ все делалъ свое дело. Лошади были отпряжены, онъ повелъ ихъ подъ навесъ. Анисимъ, узнавъ все, что ему нужно было, сталъ молча чесаться обеими руками и, почесавшись, ушелъ. Кинувъ лошадямъ сена изъ ящика, Тихонъ сдвинулъ шляпу на лобъ и, оттопыривъ еще больше пальцы, пошелъ въ избу. Но делать было нечего, и пальцы такъ и остались. Онъ только повесилъ, встряхнувъ, шляпу на гвоздь, смахнулъ место, где лежать армяку, сложилъ его и въ одной новой александрынской рубахе, которую еще не видала на немъ мать, селъ на лавку. Портки на немъ были домашнiе, материной работы, но еще новые, сапоги были ямскiе, съ гвоздями. Онъ на дворе отеръ ихъ сенцомъ и помазалъ дегтемъ. Делать было решительно нечего: онъ расправилъ рукава, смявшiеся подъ кафтаномъ, и сталъ разбирать изъ узелка гостинцы. Для жены былъ ситецъ большими цветами, для матери платокъ белый съ коемочкой, баранокъ была связка для всехъ домашнихъ.

– Спасибо, Тишинька, мне то бы и даромъ, – говорила старуха, раскладывая на столе свой платокъ и поводя по немъ ногтемъ. – Немного не засталъ. Старикъ еще съ заутрени на поповке остался, а я вотъ домой пошла; молодыя бабы охотились къ поздней идти, подсобили мне горшки поставить и пошли, а я вотъ осталась.

– Все, слава тебе Господи, – говорила она, – старикъ только мой отъ ногъ все умираетъ, какъ ненастье, такъ крикомъ кричитъ, на барщину все больше Гришутка зa него ходитъ. (Гришутка былъ меньшой, не женатый братъ Тихона.) Спасибо, начальники не ссылаютъ. Все Михеичъ старостой ходитъ. Чтожъ, жаловаться нèчего, порядки настоящiе ведётъ. Только, говоритъ, въ косьбу Гришутку не посылайте, не вынесетъ, еще младъ. Намеднись барскiе сады косили, такъ старикъ Гришутку послалъ, самъ косу ему наладилъ и Герасима свата просилъ отбивать; такъ какъ измучился, сердечный. – Я, матушка, говоритъ, не снесу. Все рученки, ноженки заломило. Да и где ему? тело мягкое, дробное, молодое. Такъ вотъ и не знаемъ, какъ быть, ты ли на покосъ останешься, работника ли наймать.

– Ну а про господъ что слыхать? – спросилъ Тихонъ, видимо, но желая даже и говорить о такомъ важномъ деле съ бабою, хотя бы она и была его мать.

– Сказывали намеднись, что все будутъ, а то опять замолчали. Молодой тутъ живетъ, да его и не слыхать. Все Андрей Ильичь заведуетъ. Мужики говорятъ ничего, что то только изъ за покосовъ съ нимъ вышло, старикъ знаетъ, онъ на сходке былъ, все разскажетъ. Навозъ свозили, слава те Господи, запахали всю почесть землю. Осьминника два ли осталось. Старикъ знаетъ. Барщина тоже ничего была. Мужикамъ все дни давали. Вотъ бабамъ такъ дюже тяжело было. Все всеми да всеми. Замучали полоньемъ совсемъ. Какую то (какъ ее?) свекловичу – чтоли все полютъ. Дома все я, да я одна бьюсь. Твоя баба съ солдаткой, что ни день, то на барщину. Хлебушки ставить, коровъ доить, холсты и то я стелю. Покуда ноги служатъ. Незнамо, что дальше Богъ дастъ. Баба то твоя молодая день деньской замучается, а домой идетъ, хороводъ ведетъ, песенница такая стала, где и спрашивать съ нее, человекъ молодой, куражный, а народъ хвалитъ, очень къ работе ловка, и худого сказать нèчего. Ну съ солдаткой другой разъ повздорять – нельзя. Старикъ покричитъ и ничего. То то рада будетъ, сердешная. Не чаяли мы тебя дождаться. Вчера пирогъ ставила, думала, кто мой пирогъ кушать будетъ. Кабы знала, петушка бы зарезала для сынка дорогаго. Слава Богу, наседка вывела, трехъ продали.

Старуха говорила все это и много еще другаго разсказала сыну, про холсты, про гумно, про стадо, про соседа, про прохожихъ солдатъ, и все делала свои дела и въ печи, и на столе, и въ клети. А Тихонъ сиделъ на лавке, кое что спрашивая, кое что самъ разсказывая, и, взявъ на знакомомъ месте гребешокъ, расчёсывалъ свои кудрявые, густые волосы и небольшую, рыжеватую бороду и съ удовольствiемъ посматривая въ избе то на панёву хозяйки, которая лежала на полатяхъ, то на кошку, которая сидела на печи и умывалась для праздника, то на веретено, которое сломанное лежало въ углу, то на курицу, которая безъ него занеслась и съ большими цыплятами зашла въ избу, то на кнутъ, съ которымъ онъ самъ езжалъ въ ночное и который Гришка бросилъ въ углу.[1] на палатяхъ или другое что, но во время обедни нельзя работать. Наговорившись съ старухой, онъ поднялъ охлопавшiйся кнутъ, досталъ пеньки, вышелъ на крыльцо и на гвозде, у порога, сталъ свивать хлопокъ своими здоровыми ручищами, сделанными только для того, чтобы пудовиками ворочать, и все поглядывалъ по улице, откуда долженъ былъ идти народъ изъ церкви. Но еще никого не было, только мальчишки въ вымытыхъ рубахахъ бегали около пороговъ. Мальчишка летъ пяти, еще въ грязной рубахе, подошелъ къ порогу и уставился на Тихона. Это былъ солдаткинъ сынъ, племянникъ Тихона.

– Сёмка, а Сёмка, – сказалъ Тихонъ, – ты чей? – улыбаясь на самаго себя, что онъ съ такимъ мальчишкой занимается.

– Солдатовъ, – сказалъ мальчикъ.

– А мать где?

– Въ кобедне, и дедушка въ кобедне, – щеголяя своимъ мастерствомъ говорить, сказалъ мальчикъ.

– Аль ты меня не призналъ? – Онъ досталъ изъ кармана одинъ бубликъ и далъ ему.

– Вонъ она, кобедня! – сказалъ мальчикъ на распевъ, указывая вдоль по улице и безсознательно вцепляясь въ бубликъ.

– А кто я? – спросилъ Тихонъ.

– Ты?… дядя.

– Чей дядя?

– Тетки Маланьки.

– А тетку Маланьку знаешь?

– Семка, – закричала старуха изъ избы, заслышавшая голосъ парнишки, – где пропадалъ? Иди, чортовъ парнишка, иди, обмою, рубаху чистую надену.

Парнишка полезъ черезъ порогъ къ бабке, а Тихонъ всталъ, хлопнулъ раза два навитымъ кнутомъ, чтобъ увидать, хорошо ли.[2] Кнутъ хлопалъ славно. —

[3] Тихонъ стоялъ на крыльце и смотрелъ на улицу. День былъ красный, жаворонки вились надъ ржами. Ржи лоснились. Въ роще сохла роса съ солнечной стороны и пели птицы. Народъ шелъ изъ церкви. Шли старики большими, широкими шагами (шагами рабочаго человека), въ белыхъ, за ново вымытыхъ онучахъ и новыхъ лаптяхъ, которые съ палочками, которые такъ, по одному и по парно; шли мужики молодые, въ сапогахъ; староста Михеичъ шелъ въ черномъ, изъ фабричнаго сукна кафтане; шелъ длинный, худой и слабый, какъ плетень, Ризунъ, Фоканычъ хромой, Осипъ Наумычъ бородастый. <Всехъ этихъ мужиковъ и бабъ мне нужно будетъ описать въ этой исторiи>. Шли дворовые, мастеровые въ свиткахъ, лакеи въ немецкихъ платьяхъ, дворовскiя бабы и девки въ платьяхъ съ подзонтиками, какъ говорили мужики. На нихъ только лаяли крестьянскiя собаки. Шли девочки табунками, въ желтыхъ и красныхъ сарафанахъ, ребята въ подпоясанныхъ армячкахъ, согнутыя старушки въ белыхъ чистыхъ платкахъ, съ палочками и безъ палочекъ. Ребятницы съ белыми пеленками и холостыя пёстрыя бабы въ красныхъ платкахъ, синихъ поддёвкахъ, съ золотыми галунами на юбкахъ. Шли весело, говорили, догоняли другъ друга, здоровкались, осматривали новые платки, бусы, коты прошивные.[4] Все они были знакомы Тихону; по мере того какъ они подходили, онъ узнавалъ ихъ. Вотъ Илюшины бабы <щеголихи> идутъ. «Какъ разрядились, – думалъ Тихонъ, – и къ другимъ не пристаютъ», <не отъ того, что у нихъ платки и сарафаны лучше всехъ, но отъ того, что самъ строгiй старикъ свекоръ идетъ той стороной дороги и посматриваетъ на нихъ.> Вонъ мальчишки идутъ за Илюшей и <втихомолку> смеются надъ нимъ. <Вонъ Осипъ Наумычъ идетъ одинъ въ лаптяхъ и старомъ кафтанишке, а Тихонъ знаетъ, что у него денегъ cтанетъ всю деревню купить.> Вонъ идетъ худая, разряженная баба, убрана какъ богачка, а Тихонъ знаетъ, что это самая последняя, завалящая баба, которую мужъ ужъ давно бить пересталъ. Идетъ прикащица съ зонтикомъ, разфрантилась, и работница ихъ, Василиса, въ красной занавеске. А вотъ Матрешкинъ, дворовый, красную кумачевую рубаху вчера купилъ въ городе, наделъ, да и самъ не радъ, какъ народъ на него дивится. Вотъ Фоканычева девка съ дворовыми идетъ, съ Маврой Андреевной разговариваетъ, оттого что она грамотница, въ монастырь хочетъ идти. Вотъ Минаевы идутъ сзади, и баба все воетъ, должно, хоронила кого, а вонъ Ризунова молодайка идетъ, <какъ купчиха разряженная и> все въ пеленки лицо прячетъ.[5] Видно, родила, причащать носила. Вонъ Болхина старуха съ клюкой, шла, устала, села <и все молится Богу и прохожимъ говоритъ, что она нынче въ последнiй разъ въ церкви была, что ужъ смерть ея пришла за ней. И поглядеть на нее, такъ кажется, что правда.> Все жива старуха. А ужъ летъ 100 будетъ. А вотъ и мои – старикъ большими шагами шагаетъ, и все горбъ у него такой же, – думалъ Тихонъ. – Вотъ и она… <Красавицу, кто бы она ни была, баба ли, барышня ли, издалека видно. И идетъ она иначе, плыветъ точно, и голову несетъ и руками размахиваетъ не такъ, какъ другiя бабы, и цвета-то на ней ярче, рубаха белее и платокъ краснее. А какъ красавица она, да своя, такъ еще дальше узнаешь; такъ-то и> Тихонъ съ другого конца улицы узналъ свою бабу. Маланья шла съ солдаткой и съ двумя бабами. Съ ними же шелъ замчной солдатъ въ новой шинели, казалось, ужъ пьяный, и что-то разсказывалъ, махая руками. Цвета на Маланье всехъ ярче показались Тихону. <Маланья где бы ни была, всегда къ ней приставали, около нее сходились другiя молодайки, мужики и молодые ребята, проходя мимо, замолкали и поглядывали на нее. Даже старикъ редкiй проходилъ, чтобъ не посмеяться съ ней; ребята и девочки обходили ее, косились и говорили: «Вишь Маланька-то, Маланька-то какъ идетъ».>

А Маланька шла точно также, какъ и другiя бабы, ни наряднее, ни чуднее, ни веселее другихъ. На ней была панёва клетчатая, обшитая золотымъ галуномъ, белая, шитая краснымъ рубаха, гарусная занавеска, красный платокъ шелковый на голове и новые коты на шерстяныхъ чулкахъ. Другiя были въ сарафанахъ, и въ поддёвкахъ, и въ цветныхъ рубахахъ, и въ вышивныхъ котахъ. Также, какъ и другiя, она шла, плавно и крепко ступая съ ноги на ногу, помахивая руками, подрагивая грудью и поглядывая по сторонамъ своими бойкими глазами. <Да что то не то было въ ней, отчего её издалека видно было, а вблизи с нее глазъ спустить не хотелось.> Она шла, смеялась съ солдатомъ и про мужа вовсе не думала.

– Ей Богу, наймусь въ выборные, – говорилъ солдатъ, – потому, значитъ, въ эвтомъ деле оченно исправно могу командовать надъ бабами. Меня Андрей Ильичъ знаетъ. Я тебя, Маланья, замучаю тогда.

– Да, замучаешь, – отвечала Маланья, – такъ то мы летось земскаго въ риге, ленъ молотили, завалили, портки стащили, да такъ то замучали, что побежалъ, портки не собралъ, запутался. То то смеху было.

И бабы покатились со смеху, даже остановились отъ хохота, а солдатка хохотунья присела, ударила себя по коленямъ ладонями и завизжала хохотомъ.

– Ну васъ совсемъ, – сказала Маланья, локтемъ толкая товарку и понемногу затихая отъ смеха.

– Ей Богу приходи, – сказалъ солдатъ, повторяя то, что онъ уже говорилъ прежде, – сладкой водки куплю, угощу.

– Ей мужъ слаще водки твоей, – сказала солдатка, – нынче прiехать хотелъ.

– Слаще, да какъ нетъ его, такъ надо чемъ позабавиться для праздника, – сказалъ солдатъ.

– Что ты мое счастье отбиваешь, – сказала Маланья. – Больше водки покупай, Барычевъ, всебезпременно придёмъ.

И вдругъ Маланье вспомнилось, что мужъ второй праздникъ обещалъ прiехать и не прiезжаетъ, и по лицу ея пробежало облако. Но это было только на одно мгновенье, и она опять начала смеяться съ солдатомъ. Солдатъ шопотомъ сказалъ ей, чтобы она одна приходила.

– Приду, Барычевъ, приду, – громко сказала Маланья и опять залилась хохотомъ. <Не много нужно, чтобы рабочимъ, молодымъ и здоровымъ людямъ въ праздникъ было весело.> Солдатъ обиделся и замолчалъ.

и сделалъ губами: крр…, какъ кричатъ лягушки. Маланья засмеялась и на отмашь ударила его.

– Что, хороводница, лясы точишь съ солдатомъ, мужъ глаза прогляделъ, – сказалъ Анисимъ смеючись, и, заметивъ, какъ Маланья вся вспыхнула, покраснела, услыхавъ о муже, онъ прибавилъ степенно, такъ чтобы она не приняла за шутку:

– Ей Богу. Въ самыя обедни на тройке прiехалъ. Могарычъ за тобой.

Маланья тотчасъ же отделилась отъ другихъ бабъ и скорымъ шагомъ пошла черезъ улицу. Пройдя черезъ улицу, она оглянулась на солдата.

– Мотри, больше сладкой водки покупай, я и Тихона приведу, онъ любитъ.

– Погоди жъ ты, чортова баба, – сказалъ онъ.

Маланья, шурша новой панёвой и постукивая котами, побежала до дома. Соседка посмеялась ей еще, что мужъ гостинца – плетку привёзъ, но Маланья, не отвечая, побежала къ избе.

Тихонъ стоялъ на крыльце, смотрелъ на свою бабу, улыбался и похлопывалъ кнутомъ. Маланья стала совсемъ другая, какъ только узнала о муже и, особенно, увидала его. Красней стали щеки, глаза и движенiя стали веселее и голосъ звучнее.[6]

– И то видно, плетку въ гостинецъ привезъ, – сказала она смеясъ.

– Ай плоха плетка то? – сказалъ мужъ.

– Ничего, хороша, – отвечала она улыбаясь, и они вошли въ избу.

Вследъ за бабой пришелъ старикъ и пошелъ съ Тихономъ смотреть лошадей. Маланья скинула занавеску и принялась помогать матери собирать обедать, все поглядывая на дверь. Старикъ вошелъ въ избу, старуха стала разувать его. Маланья побежала на дворъ къ Тихону, схватила его обеими руками за поясъ и такъ прижала къ себе, что онъ крякнулъ и засмеялся, целуя её въ ротъ и щеки.

– Право, хотела къ тебе идти, – сказала Маланья, – такъ привыкла, такъ привыкла, скучно да и шабашъ, ни на что бъ не смотрела, – и она еще прижалась къ нему, даже приподняла его и укусила.

– Дай срокъ, я тебя на станцiю возьму, – сказалъ Тихонъ, – тоже тоска безъ тебя.

Старикъ, старуха, Тихонъ, Гришутка и солдатёнокъ, помолившись, сели за столъ; бабы подавали и ели стоючи. – Тихонъ ни гостинцевъ не роздалъ ни денегъ не отдалъ отцу. Все это онъ хотелъ сделать после обеда. Отецъ, хотя былъ доволенъ всеми вестями, которыя привезъ Тихонъ, все былъ сердитъ. Онъ всегда бывалъ сердитъ дома, особенно въ праздникъ, покуда не пьянъ. Тихонъ досталъ денегъ и послалъ солдатку за водкой. Старикъ ничего не сказалъ и молча хлебалъ щи, только глянулъ черезъ чашку на солдатку и указалъ, где взять штофчикъ.

Тройка была хороша, денегъ привезъ довольно. Но старику досадно было, что сынъ карего мерина променялъ. Карего мерина, опоёнаго, самъ старикъ прошлымъ летомъ купилъ у барышника и никакъ не могъ согласиться, что его обманули, и теперь сердился, что сынъ променялъ такую по его мненiю хорошую лошадь. Онъ молча елъ, и все молчали, только Маланья, подавая, смеялась съ мужемъ и деверемъ. Старикъ прежде самъ езжалъ на станцiи, но не зналъ этаго дела и прогонялъ две тройки лошадей, такъ что съ однимъ кнутомъ пришелъ домой. Онъ былъ мужикъ трудолюбивый и не глупый, только любилъ выпить и потому разстроилъ свое хозяйство, когда велъ его самъ. Теперь ему весело и досадно было не за одного карего мерина, но и за то, что сынъ хорошо выстоялъ на станцiи, а самъ онъ раззорился, когда ездилъ ямщикомъ.

– Напрасно коня променялъ, добрый конь былъ, – пробормоталъ онъ.

Сынъ не отвечалъ. Понялъ ли онъ, или случайно, но Тихонъ ничего не сказалъ и началъ разсказывать про своихъ мужиковъ, стоявшихъ на станцiи, особенно про Пашку Шинтяка, который всехъ трехъ лошадей продалъ и даже хомуты сбылъ.

ò, что бабы уставились на него.

– Вишь лобастый чортъ, въ отца пошелъ, неправдой не наживёшься небось.

И вследъ за темъ старикъ, поевши каши, утеръ бороду и усы и весело сталъ разспрашивать сына о томъ, какъ онъ выстоялъ эти два месяца, какъ бегаютъ лошади, по чемъ платятъ, съ видимой гордостью и удовольствiемъ. Сынъ охотно разсказывалъ, и разговоръ еще более оживился, когда запыхавшаяся солдатка принесла зелёный штофчикъ, старуха вытерла тряпкой толстый, съ донышкомъ въ два пальца вышины стаканчикъ, и отецъ съ сыномъ выпили по порцiи. Особенно понравился старику разсказъ сына о царскомъ проезде.

– И сейчасъ подскакалъ фельдъ-егерь, соскочилъ, едутъ, говоритъ, черезъ 10 минутъ будутъ, по часамъ гналъ. Сейчасъ глянулъ Михаилъ Никанорычъ на часы. – Тихонъ, говоритъ, мотри, все ли справно. Моя, значитъ, четверка заплетена, выведена, готово, молъ, не ты повезёшь, а мы поедемъ. И Тихонъ, засунувъ свои оттопыренные большiе пальцы за поясокъ, тряхнулъ волосами и оглянулся на бабъ; оне все слушали и смотрели на него. Маланька съ чашкой присела на краю лавки и тоже встряхнула головой точно также, какъ мужъ, какъ будто она разсказывала, и улыбнулась, как будто говоря: «Каковы мы молодцы съ Тихономъ!» Старикъ положилъ свои обе руки на столъ и, нахмурившись, нагнулъ голову на бокъ. Онъ, видимо, понималъ всю важность дела. Солдатка, размахивая руками отъ самыхъ плечъ впередъ себя и вместе, какъ маятникомъ, прошла изъ двери, но подойдя къ печке, села, услыхавъ, о чемъ идетъ речь, и начала складывать занавеску вдвое, потомъ вчетверо и потомъ опять вдвое и опять вчетверо. Старуха же, имевшая только одну манеру слушать всякiй разсказъ,[7] веселый ли онъ былъ или грустный, приняла эту манеру, состоящую въ томъ, чтобы слегка покачивать головой, вздыхать и шептать какiя то слова, похожiя на молитвы. Гришка же, напротивъ, всякiй разсказъ слушалъ такъ, какъ будто только ждалъ случая, чтобъ покатиться со смеху. Теперь онъ это и сделалъ; какъ только Тихонъ сказалъ свой ответъ становому: «не ты повезёшь, а мы» онъ такъ и фыркнулъ. Тихонъ не оглянулся на него, но ему не показалось нисколько не удивительно, что Гришка смеется, напротивъ, он даже поверилъ, что разсказъ его очень забавенъ.

– Только сейчасъ осмотрелъ я еще, значитъ, лошадей съ фонаремъ, ночь темная была, – слышимъ, гремятъ съ горы, съ фонарями, 2 шестерика, 5 четверней и 6 троекъ. Сейчасъ все по номерамъ. Сейчасъ передомъ Васька Скоморохинской нашъ съ Исправникомъ прогремелъ. Тройку въ лоскъ укаталъ, ужъ коренной волочется, колокольчикъ оборвалъ. Ужъ Исправникъ не вышелъ изъ телеги, а кòтомъ выкатился на брюхо. Сейчасъ: «Самовары готовы?» «Готовы». – «Пару на мостъ живо послать» – перила тамъ сгнивши были. Шинтяка живо снарядили съ какимъ-то дорожнымъ. Сейчасъ самъ съ фонарями подкатилъ прямо къ крыльцу. Володька везъ. Ему говорили, чтобы не заезжалъ по мосту, лошадей не сдержалъ. Живо подвели нашихъ. Все исправно было. Гляжу, Митька постромку закинулъ промежъ ноги, такъ бы и поставилъ.

– Чтожъ, говорилъ что? – спросилъ старикъ.

– Сейчасъ говоритъ: «Какая станцiя?» Сейчасъ Исправникъ: «Сирюково, – говоритъ, – Ваше Высокое царское величество». – «А? – представилъ Тихонъ, – А?» – и притомъ такъ чудно выставилъ величественно грудь, что старуха такъ и залилась, какъ будто услыхала самую грустную новость. Гришка засмеялся, а солдатенокъ маленькiй съ полатей уставился на старуху бабку, ожидая, что будетъ дальше.

– Заложили шестерикъ, селъ фолеторомъ нашъ Сенька.

– (То-то бы Гришутку посадить, – вставилъ старикъ, – обмеръ-бы.)

– Такъ бы отзвонилъ, – отвечалъ Гришка, показывая все зубы,[8] съ такимъ выраженьемъ, что видно было, онъ не побоялся бы ни съ царемъ ехать ни съ отцомъ и съ старшим братомъ разговаривать.

– Сенька селъ, – продолжалъ Тихонъ, пошевеливая пальцами, – светло было, какъ днемъ, фонарей 20 было; тронули – ничего не видать.

– Что жъ, сказалъ что-нибудь? – спросилъ старикъ.

– Только слышалъ: «сейчасъ, – говоритъ, – хорошо, – говоритъ, – прощай». Тутъ смотритель, исправникъ: «Смотри, – говорятъ, – Тихонъ». Чего, думаю, не ваше смотренiе, помолился Богу. – Вытягивай, Сенька. Только сначала жутко было. Огляделся мало-мальски – ничего, все равно, что съ работой ехать. – Пошелъ! – Думаю, какъ ехать, а подъ самую гору приходится, а тутъ еще захлестнули сукины дети постромку, какъ есть соскочила, такъ на возже всю дорогу левая бежала. Подъ горой исправника задавилъ было совсемъ. Онъ слезалъ за чемъ-то. – «Пошелъ!» покрикиваетъ. Ужъ и ехалъ же, противъ часовъ 4 минуты выгадалъ.[9]

– Ты меня, батюшка, отпусти, теперь работа самая нужная на станцiи, и безпременно велели прiезжать, – сказалъ онъ.

– А какъ же покосъ? – сказалъ старикъ.

– Чтожъ, работнику хоть 25 р. до Покрова заплатить. Разве я съ тройкой того стою? Я до Покрова постою, такъ, Богъ дастъ, еще тройку соберу, Гришутку возьму.

Старикъ ничего не сказалъ и влезъ на палати. Повозившись немного, онъ позвалъ Тихона.

– То-то бы прежде сказалъ. Телятинскiй важный малый въ работники назывался, Андрюшка Аксюткинъ. Смирный малый, небывалый. И какъ просила Аксинья. – Чужому, говоритъ, не отдала бы, а ты, кумъ, возьми, Христа ради. Коли ужъ нанялся, такъ не знаю, какъ быть, не двадцать же рублевъ заплатить, – сказалъ старикъ, какъ будто это невозможно было, какъ ни выгодна бы была гоньба на станцiи.

Солдатка, слышавшая разговоръ, вмешалась.

– Андрюха еще не нанялся, Аксинья на деревне.

– О! – сказалъ старикъ, – поди, покличь.

И тотчасъ же, махая руками, солдатка пошла за нею. Маланька вышла на дворъ, подставила лестницу и взлезла на сарай; скоро зa ней вышелъ и скрылся Тихонъ. Старуха убирала горшки, старикъ лежалъ на печке, перебирая деньги, привезенныя Тихономъ. Гришка поехалъ въ денное и взялъ съ собою маленькаго Сёмку, солдатёнка.

– Аксинья у Илюхиныхъ съ сыномъ наниматься ходила. Она у кума Степана, я ей велела приттить, – сказала солдатка, – да старики на проулке собрались, луга делить.

– А Тихонъ где?

– Нетъ его, и Маланьки нетъ.

Старикъ помурчалъ немного, но делать было нечего, всталъ, обулся и пошелъ на дворъ. Съ амбара послышалось ему говоръ Маланьи и Тихона, но какъ только онъ подошелъ, говоръ затихъ.

– Богъ съ ними, – подумалъ онъ, – дело молодое, пойду самъ.

– Къ вечеру старикъ былъ совсемъ пьянъ. Тихона тоже целый день не было дома. Народъ гулялъ до поздней ночи на улице. Одна старуха и новый работникъ Андрюшка оставались въ избе. Работникъ понравился старухе: онъ былъ тихой, худощавый парень.

– Ужъ ты его пожалей когда, Афромевна, – говорила его мать, уходя. – Одинъ и есть. Онъ малый смирный и работать не ленивъ. Бедность только наша…

Афромевна обещала пожалеть и за ужиномъ два раза подложила ему каши. Андрюшка елъ много и все молчалъ. Когда поужинали, и мать ушла, онъ долго молча сиделъ на лавке и все смотрелъ на бабъ, особенно на Маланью. Маланья два раза согнала его съ места подъ предлогомъ, что ей нужно было достать что-то. И что-то засмеялась съ солдаткой, глядя на него. Андрей покраснелъ и все молчалъ. Когда вернулся старикъ хозяинъ пьяный, онъ засуетился, не зная, куда идти спать. Старуха посоветовала ему идти на гумно. Онъ взялъ армякъ и ушелъ. Ввечеру того же дня поставили двухъ прохожихъ солдатъ къ Ермилинымъ.

Примечания

1. Зачеркнуто: Все ему это мило было, потому что все это напоминало ему Маланью, его хозяйку.

<онъ посмотрелъ еще въ улицу>, взялъ свой кафтанъ, женину синюю поддевку и вышелъ на дворъ.

3. Зачеркнуто в ркп. II: Тихонъ вышелъ на дворъ, досталъ сенца отъ лошадей, посмотрелъ было въ сани, но ему не понравилось, и влезъ на амбаръ. На амбаре онъ постелилъ свой кафтанъ на сено и, чему то посмеиваясь, слезъ опять и вышелъ за ворота.

4. Зачеркнуто в ркп. II: <Весело смотреть на <праздничный> народъ, когда онъ въ праздникъ идетъ изъ церкви, да еще веселей, как знаешь этотъ народъ, какъ всякаго знаешь и что къ чему знаешь. Вотъ> Ермилины бабы щеголихи идутъ и къ другимъ не пристаютъ, не отъ того, что у нихъ платки и сарафаны лучше всехъ, но оттого что самъ старикъ Ермила, свекоръ, идетъ той стороной и посматриваетъ на нихъ. Беда, коли увидитъ, что оне съ ребятами играть станутъ или что. Мальчишки стороной идутъ, подальше обходятъ Ермила и смеются надъ его брюхомъ.

5. Зачеркнуто в ркп. I: она после родовъ въ первый разъ въ церкви была и ребенка причащала. Вонъ солдатъ замчной в новой шинели идетъ, ужъ пьянъ, где то набрался, къ бабамъ подлипаетъ.

6. Зачеркнуто в ркп. II: и на месте ей не стоялось. Она сбежала на дворъ, поздоровалась съ мужемъ, но Тихонъ показывалъ отцу новокупленную лошадь, и Маланья не посмела говорить, она опять побежала въ избу.

8. В ркп. II: – Такъ-бы дарданкнулъ, – отвечалъ Гришка, показывая все зубы. Что онъ разумелъ подъ дарданкнулъ неизвестно, но очевидно было —

9. Зачеркнуто в ркп. II: Мишенскаго смотрителя же угостилъ за то, давно на него золъ былъ. Подбежалъ ко мне: «что, – говоритъ, – гонять?» А я какъ будто не слышу, отпрягаю, да какъ свисну будто по коренной, да по немъ. – Все лопнули со смеху.

Тихон и Маланья
Варианты начал
История написания

Разделы сайта: