[ТРУЖДАЮЩИЕСЯ И ОБРЕМЕНЕННЫЕ.]
(1879 г.)
№ 1.
1757 годъ.
1.
Князь Василiй Николаевичъ Горчаковъ родился 20 Мая 1757 года въ Московской губернiи селе Вяземскомъ. — Родители его были Князь Николай Ивановичъ и Княгиня Наталья Петровна, урожденная Рябинина. Князь Николай Ивановичъ былъ[376] женатъ 8-й годъ; но Богъ не давалъ ему детей. Те, которыя рожались, не стояли. Княгиня родила 4-хъ, но все умерли, не доживъ до года.
Теперь, ожидая рожденiя этаго ребенка, родители по совету богомольной матушки, матери Князя, заказали икону съ 4-мя рожествами на ней и по совету странника Кирилушки обещались взять кумовей, которыхъ имена и ангелы были бы одни и теже съ родителями.
Княгиня начала мучаться съ вечера и промучалась до разсвета. <Думали, что она жива не будетъ.> Мамка Княгинина и бабка Федотовна, бывшая при родахъ, переделавъ все, что они делывали въ такихъ случаяхъ, отчаялись совсемъ, зажгли подвенечныя свечи у иконъ, подложили Крестъ съ мощами подъ голова родильнице и, стоя около больной только тяжело вздыхали и молчали, ожидая одна[го] конца — разрешенiя или смерти.
Уже передъ разсветомъ старая Княгиня послала своего крестоваго попа, всегда жившаго при ней, въ Церковь, приказала Царскiя врата отворить, и только попъ Ермолай, разбудивъ поповъ, исполнивъ порученiе, вернулся изъ Церкви (Церковь была въ селе) и доложилъ старой Княгине, какъ и Богъ простилъ родильницу, и старая толстая Федотовна, запыхавшись, прибежала поздравить Княгиню съ внучкомъ. Княгиня старая послала искать сына, но его не нашли въ горнице, куда онъ ушелъ на эту ночь, и только уже по указанiямъ караульщика нашли его подъ навесомъ амбара. Онъ вышелъ, какъ былъ въ шлафроке, и сиделъ подъ крылечкомъ амбара, облокотивъ руки на колена и, заткнувъ уши, чтобы не слыхать крика жены въ доме, и плакалъ.
Ребенокъ былъ здоровенькiй и крупной.
Ребенку <дали молитву, свой крестовый старый Княгининъ> попъ, жившiй въ доме, и тотчасъ смеряли въ длину пояскомъ,[377] и старая Княгиня тотчасъ же послала въ городъ по мерке списать образъ Святого Василiя Великаго. На ризу къ образу[378] она тотчасъ же достала изъ сундука блюдо, стопу и 10 рублевиковъ старыхъ.
Кумовьевъ съ одинакими съ родителями ангелами нашли: кумомъ — Николая[379] Ивановича, воеводу Мценскаго, Шеншина и Анну Васильевну Горчакову, рожденную Суворову жену[380] внучатнаго брата старшаго въ роде Горчаковыхъ, Романа Ивановича, а если нельзя ей будетъ, то послушницу Белевскаго женскаго монастыря, где часто живала старая Княгиня.[381]
27 стали съезжаться гости. Прiехали: [382] Тесть Князевъ старичекъ Петръ Петровичъ Рябининъ, прiехалъ Архимандритъ Іовъ Мценскаго монастыря. Ергольской — помещикъ соседъ, Семенъ Ивановичъ съ дочерьми, Скуратовы соседи, и ждали еще воеводу изъ Мценска крестнаго отца и старшаго въ роде брата, внучатнаго Князя Генерала Князя Ивана Романовича Горчакова съ молодой женой.
Князь Николай Ивановичъ Горчаковъ, хотя и былъ Князь, и стараго и знаменитаго рода, былъ не <знатенъ>.
№ 2.
Терентий Николаевъ. —
1.
— отъ Мценска, въ левой стороне отъ большой Кiевской дороги, на реке Зуше,[384] жилъ въ своей вотчине <селе Вяземскомъ> отставной[385] штыкъ-юнкеръ Князь Николай Иванычъ Горчаковъ.[386] Князь Николай Иванычъ вышелъ въ отставку еще при Елисавете[387] Петровне и женился на Анне Никитишне Рябининой, взявъ за ней 200 душъ приданаго и съ той поры безвыездно жилъ въ главномъ изъ своихъ именiй, въ селе Вяземскомъ, хорошимъ хозяйствомъ и степенной скромной жизнью съ каждымъ годомъ увеличивая свое состоянiе.[388]
Въ 1762 [году] у него родилась дочь Пелагея, потомъ Наталья, потомъ Анна, но сына, котораго более всего желалъ Князь Николай Иванычъ, Богъ не давалъ ему. После 3-й дочери Княгиня Анна Никитична заболела и два раза выкинула, но Князь все не отчаявался иметь сына наследника, и онъ и Княгиня давали обещанiя и ходили молиться угодникамъ въ Кiевъ и посылали дары въ монастыри мужскiе и женскiе, прося святыхъ молить о томъ, чтобы Богъ далъ имъ сына.
Мавра Ивановна,[389] мать Князя Николая Иваныча, урожденная Княжна Мордкина, была <еще> жива и уже 15-й годъ жила въ[390] монастыре въ Хотькове. И къ ней въ монастырь ездили Князь cъ Княгиней. И у нея застали они Юродиваго Васю<тку>. Вася полюбилъ Княгиню, погладилъ ее по голове и велелъ ей молиться ангелу своему и тутъ же сказалъ: «Будетъ сынъ, будетъ Вася, да не видать тебе его. А ты не тужи, Николашка увидитъ, да и то зажмурится, чтобъ не видать. Тебе лучше будетъ, лучше. Молись ангелу». —
Князь и Княгиня часто потомъ поминали предсказанья юродиваго. Оно все сбылось на радость ихъ [и] на горе.
Черезъ годъ после ихъ богомолья Княгиня родила сына Василья <и радости не было конца>. Князь Николай Иванычъ послалъ дары во все монастыри и у себя въ вотчине заложилъ новый приделъ въ храме во имя Василiя Великаго. Но предсказанье старца сбылось и не въ этомъ одномъ. После рожденiя Василья Княгиня родила еще 2-хъ сыновей: Михаила и Александра, но когда любимому сыну Василью было еще только 10 летъ, напала на детей воспа, меныпiе оба умерли, и Княгиня съ того горя заболела и умерла. Остался Князь Николай Иванычъ вдовцомъ съ двумя дочерьми и сыномъ. И самъ Князь такъ много убивался и плакалъ, что и самъ ослепъ отъ слезъ. Одна радость ему была Васинька. И отъ Васиньки до сихъ поръ кроме радости ничего не было. Мальчикъ былъ здоровый, веселый, и такъ понятливъ для ученья, что все на него удивлялись. Князь[391] былъ старъ (ему было тогда, въ 1776 году, за 60 летъ). <И домъ нельзя было оставить.> Онъ, хоть и слепой, управлялъ всей вотчиной такъ, что соседи учились у него. Но сына надо было воспитывать, и онъ поехалъ на зиму въ Москву съ своими детьми, мамками, няньками и учителями французами и мадамами. Въ Москве у него былъ свой домъ на Устретенке, и тамъ онъ жилъ зиму, посылая сына въ пансiонъ. Служба же сыннина шла своимъ чередомъ, и онъ уже былъ поручикомъ Преображенскаго полка. Самъ Князь, хоть не много служилъ и чинъ имелъ не знатный, но родня у него была въ силе, братъ двоюродный Иванъ Романовичъ былъ женатъ на Суворовой, а Суворовъ тогда забиралъ силу. Молодой Князь былъ шаловливъ и за женскимъ[392] поломъ рано сталъ бегать, но кроме радости отъ него до 16-ти летъ Князь Николай [Иванычъ] ничего не виделъ. 16-ти летъ Князь Василiй Николаевичъ поехалъ съ дядькой въ Петербургъ, а Князь Николай Иванычъ благословилъ его и уехалъ въ деревню. Въ это же время онъ отдалъ за мужъ обеихъ дочерей. Одну — за Депрер[адовича], а другую — за графа Илью Толстаго. — Съ той поры Князь жилъ въ деревне, продолжая копить именiе и награждая сына и зятьевъ. Въ молитве [?][393] Богу,[394] благодаря его за все полученныя отъ него милости и надеясь на то, что горе, предсказанное юродивымъ, было смерть жены и детей и ужъ прошло; но оно не прошло, а только приближалось.
—4.
1.
Село Вяземское сидело по обе стороны реки Зуши вдоль по большей дороге отъ Мценска къ Ефремову. По сю сторону реки ко Мценску на высокой горе, улицей, сидели Княжескiе 73 двора, въ конце дворовъ стояла церковь, и за церковью къ спуску къ реке сидели поповскiе и бобылей 8 дворовъ, да избушки дворовыхъ. Внизу, влево отъ дороги вверхъ по реке саженъ на 50 была большая наливная мельница о 4 постава, Княжеская же. За рекой на отлогомъ подъеме въ гору были постоялые два двора и еще 22 двора Княжескiе въ перемежку съ дворами другихъ помещиковъ.
<Въ селе, по обе стороны реки жили мужики боярскiе двухъ господъ. Большая часть, 73 двора были прежде Князя Вяземскаго, отъ него перешли его дочери Ртищевой, отъ Ртищевой уже перешли внуке его, Княгине Горчаковой, и въ 1757 году были Горчаковскiе.> 8 дворовъ были Кузьминой[395] барыни, всередине зареченской слободы и ее самой барской дворишко, да еще 2 двора были Писарева помещика, остальные на выезде 17 дворовъ были однодворцы и назывались Пашутинской слободой.
<Въ ближней стороне у церкви была Горчаковская усадьба, и въ ней въ 1757 [году] жилъ самъ Князь съ Княгиней и съ тещей Матрёной Федоровной Ртищевой. У церкви же жили два попа, дьяконъ, дьячки. —
—>
Барскiй Княжескiй дворъ и новые высокiе хоромы стояли по сю сторону реки ото Мценска, сажень на сто вправо отъ дороги, насупротивъ Церкви.
Въездъ на барскiй дворъ былъ противъ церкви. И прямо въ заду двора стоялъ новый домъ. Налево отъ него шли амбары и загибались на правую сторону. На левой стороне были конюшни, колясочные сараи, а спереди по обеимъ сторонамъ воротъ были людскiя. Влево за дворомъ <былъ> молодой садъ яблочный. Въ право на склоне горы была дорога, а за дорогой дворы, конный и скотный и закуты дворовыхъ. Позади дома была роща дубовая. Въ роще была баня.[396] Въ этой то бане на выкинутой изъ двери прелой соломе на 7-й день после родинъ молодаго Князя нашли подкинутаго, только что рожденнаго младенца.
————
Ребенка нашелъ ночной караульщикъ. Отстоявъ ночь у амбаров
Караулыцикъ кликнулъ старосту.
— И есть младенецъ, — сказалъ староста, развернувъ биркой дерюжку.
— Вотъ чудо-то, и волосатый какой. Весь обросъ, какъ гривой точно. —
— Пойти бабъ скликать, — сказалъ староста. — Вотъ она зачемъ, подлая, приходила. — И староста пошелъ въ черную избу, но по дороге встретилъ Акулину Ипатовну, Земскаго жену, и сказалъ ей. Земщиха позвала кухарку и пошла къ бане.
— Ребенокъ былъ[397] не повитой и съ местомъ, но былъ живъ. Кроме старосты и караульщика и женщинъ столпилось вокругъ ребенка народа много. Все судили, чей бы такой былъ ребенокъ. Одни говорили: дальнiй, чужой, другiе говорили: здешнiй; староста угадывалъ, что заречинскiй. Онъ угадывалъ по дерюжке, говоря, что это заведенье, дерюжки изъ оческовъ ткать, только у заречинскихъ завелось и что на это самые пакостники эти однодворцы.[398]
— Чтоже, бабы, возьмите что-ли младенца-то. Надо прибрать, — говорилъ староста. — У васъ у груди робята. Чтожъ, до времени. Князю тогда доложимъ.
— Вишь ловокъ, — закричала стоявшая подле ребенка земщиха. — У меня ихъ своихъ четверо, а я бери в..., своей грудью корми. Ты бы вотъ свою бабу прислалъ.
— Такъ чтожъ, хоть ты, мать, на, возьми, — обратился староста къ кухарке.
— Легко ли, возьми. Чего я съ нимъ буду делать, — сказала кухарка.
Земщиха вдругъ разсердилась на мужиковъ.
— Бога въ васъ нетъ, что мелете пустое. Экъ лясы распустили. Тоже окрестятъ, христiанская душа будетъ.
И она подошла къ ребенку, взяла его бережно [?] и положила[399] въ подолъ и понесла домой. —
Принеся домой, она положила его на печку и повила, потомъ (достала) чугунъ съ теплой водой, стростила воду, подложила на лавку соломки, вымыла мальчика, оправила ему пуповину и положила къ груди.
въ шубу и пошла, достала на загнетке горшокъ вчерашнiй съ кашей, наскребла тупикомъ каши, принесла молока и, набравъ въ ротъ каши и молока, нажевала, изо рта накормила своего Мишутку, дала ему груди побаловаться и потомъ уложила въ одну зыбку и подкидыша и Мишку и велела Аксютке качать, а сама, взявъ коромысло и ведра, пошла за водой. —
II.
[401]Князь Николай Иванычъ, хотя и былъ Князь изъ стараго и знаменитаго рода, не былъ ни богатъ, ни знатенъ, и жилъ не пышно и <далеко> не по княжески, не такъ, какъ жили въ его время Князья, бывшiе въ силе при Царяхъ: Репнины, Долгорукiе, Голицыны, Трубецкiе. Семья у стараго Князя Ивана Федоровича Горчакова была большая, ихъ было всехъ 11 человекъ, и живыхъ оста[лось] 4 брата и сестра. Когда они разделились, то каждому досталось немного. На долю Николая Иваныча досталось всего 70 душъ. Большая часть того, что у него было теперь, было материно и женино.[402] Всего на всего у него было 300 душъ. Знатенъ же онъ не былъ ни по отцу, ни по себе. Ни отецъ его Иванъ Федоровичъ, ни дедъ Федоръ Васильичъ, жившiй при Петре, ни Василiй Дмитричъ, жившiй при Алексее Михайловиче, ни Дмитрiй Петровичъ — при Михаиле Федоровиче, ни Петръ Ивановичъ при Годунове не имели важныхъ должностей при Царяхъ. A все больше отбывали отъ службы. Только и служилъ изъ нихъ въ последнее время Князь Романъ Федорычъ, отецъ кума Ивана Романыча. Да <вотъ> теперь Иванъ Романычъ былъ ужъ генераломъ и женатый на дочери генерала Василiя Ивановича Суворова. — Отецъ же Князя Николая Иваныча, Иванъ Федоровичъ, служилъ при Петре, но получилъ большую обиду и, по нездоровью, сержантомъ вышелъ въ отставку. Такъ что знатность ихъ рода все еще велась отъ отца Петра Ивановича, Князя Козельскаго и Перемышльскаго, Князя Ивана Федоровича по прозвищу Горчакъ, жившаго въ царствованiе Іоанна IV, отъ котораго и пошелъ родъ Горчаковыхъ. Но, несмотря на то, что 7 поколенiй Горчаковыхъ прошло съ техъ поръ, и ни одинъ изъ нихъ не прiобрелъ новой силы, знатности и богатства отъ Царей, родъ ихъ былъ такъ знатенъ и богатъ, и сами они, хотя и не служили, но многiе такъ поддерживали женитьбами, воспитанiемъ детей и хорошей жизнью свое положенье, что до сихъ поръ они еще не были захудалыми Князьями, какъ многiе другiе. Князь Николай Иванычъ съ своими братьями Алексеемъ, Петромъ, Павломъ были именно въ томъ положенiи <въ 1750 годахъ>, что они еле еле[403] могли поддерживать свое Княжеское положенiе и отъ жизни ихъ зависело совсемъ уронить себя и выключиться изъ числа Князей или возвыситься или поддержаться такъ, чтобы и детей своихъ[404] опять оставить въ томъ же положенiи, въ какомъ они и сами были, <т. е.> держаться на воде и не потонуть и иметь возможность подняться до высшихъ степеней. — Для поддержанiя себя службой при дворе Князь Николай Иванычъ ничего не сделалъ. Онъ самъ былъ воспитанъ въ озлобленiи и даже <затаенномъ презренiи къ власти> Царской и новой Императорской власти. <Дедъ его, котораго онъ помнилъ, былъ обритъ по приказанiю распутнаго Царя Петра и никогда не могъ простить ему не столько этаго, сколько всей распутной и <безбожной его жизни>. Отецъ, Князь Иванъ Федоровичъ, провелъ всю свою жизнь въ своей Каширской деревне, и тамъ воспитывался и Князь Николай Иванычъ съ братьями въ отвращенiи къ двору и власти, перешедшей отъ безбожнаго <и распутнаго злодея> Петра къ чухонской шлюхе и Менщикову и потомъ къ Немке Анне Ивановне и ея любовнику. Войдя въ возрастъ, его отдали въ службу, отъ которой деньгами и подарками матери, любившей его больше всехъ детей, онъ скоро избавился и 20 летъ>
Несмотря однако на отвращенiе стараго богомольнаго Князя къ новымъ порядкамъ, онъ самъ, еле[405] знавшiй грамоте, училъ старшаго сына — (остальные были на 6 летъ моложе Николая и остались после отца сиротами) кроме русской грамоты и немецкому, Французскому языку и арифметике. Тогда это нужно было, потому что тогда всехъ недорослей съ 7 летняго возраста водили на cмотръ и записывали. И все должны были учиться. Указа о томъ, что по желанiю родителей одинъ сынъ могъ быть оставленъ дома, еще не было. И потому Князь Иванъ Федоровичъ обязался дома учить сына и дома училъ его, а въ 1745 году, <въ> Царствованiе Елисаветы, записалъ на службу. Въ бытность его на службе въ Ин[германландскомъ] полку Князь Иванъ Федоровичъ умеръ. Не смотря на все хлопоты матери, нельзя было въ те времена отбыть отъ службы, и Князь Николай Иванычъ прослужилъ 7 летъ въ полку, былъ съ Минихомъ въ 1739 [году] въ походе въ Турцiю и дослужился до поручьичьего чина.
Въ 1740 [году] онъ вышелъ въ отставку и прiехалъ къ матушке въ Каширскую деревню. Тутъ онъ женился въ 745 [году] [на] 14-летней девице Ртищевой. <Тогда началась война 7-летняя, а въ отставку выдти нельзя было. И такъ, оставивъ у матери молодую жену, Князь опять поехалъ въ полкъ и ходилъ въ походъ въ Пруссiю, где и былъ раненъ пулей въ ногу при Егерсдорфе,[406] и тогда за раной вышелъ въ отставку и прiехалъ въ деревню.> И сталъ жить въ деревне, сначала въ Каширской, управляя братниными делами, а потомъ, когда братья выросли, кроме меньшаго Павла, и, поступили на службу, онъ разделился съ братьями, отдавъ имъ родовое Каширское именiе и переехалъ въ Чернскую деревню, материну, доставшуюся ему. —
Теперь, когда у него родился 1-й сынъ, онъ жилъ уже шестой годъ въ этой деревне и приводилъ въ порядокъ заброшенныя безъ хозяина материну деревню и женины[407] вотчины, бывшiя въ томъ же околодке. Чинъ у него въ отставке былъ поручицкой, именье было небольшое, такъ что и онъ былъ въ томъ же положенiи, какъ его отецъ, т. е. только, только ему не стыдно было быть Княземъ, а пышности и знатности Княжеской не было. Но все таки положенiе было такое, такое именiе, такiя средства и такое воспитанiе, и такiя связи, что детямъ его была открыта дорога на высшiя степени. И теперь, хотя самъ Князь наследовалъ это отъ отца, — имелъ отвращенiе къ придворной жизни, онъ, для теперь только рожденнаго желаннаго Васютки, загадывалъ ни весть какiе чины и званiя и богатства.
родители. Церковь Божiю онъ не забывалъ, самъ даже отъ небольшаго своего достатка сталъ строить въ Вяземскомъ новый храмъ каменный и былъ страннолюбивъ, такъ что у него, какъ заведено было матушкой всехъ странныхъ принимать, и по воскресеньямъ и праздникамъ бывали обеды для нищихъ, и въ монастыри; не только въ тотъ, куда постриглась его матушка, онъ посылалъ дары, но и въ другiе, ближнiе въ околодке: въ Никольской, въ Оптинъ, въ Мценской, Духовъ,[408] но онъ, хоть и молодъ былъ, ему былъ 37 годъ, велъ жизнь строгую <и богобоязненную>[409] и распутства не любилъ. И самъ ему не предавался и въ своихъ подвластныхъ за это строго взыскивалъ. Больше всего любилъ онъ свое Вяземское, которое онъ осаживалъ и обстроивалъ уже 8-ой годъ. Любилъ онъ тоже гостей угощивать, и, грешенъ былъ, любилъ съ добрыми прiятелями выпить иногда лишнее и пошутить. Но его не столько почитали за его хорошую жизнь, сколько любили за его доброту и веселый обходительный нравъ. Особенно, когда онъ, бывало, выпьетъ, то жена его, Княгиня, уже караулитъ его, а то онъ такъ раздобрится, что никому уже ни въ чемъ отказа отъ него не бывало.[410]
Собою Князь былъ мущина хоть и не очень видный, но прiятный. Онъ былъ росту 6 вершковъ, статный и ловкiй въ движенiяхъ, но не тучный, живота у него совсемъ не было, хотя ему шелъ уже 5-й десятокъ. Лицо было белое, нежное, съ румянцомъ, который выступалъ на щеки и кончикъ носа после обеда. Глаза были большiе, голубые, мягкiе, добрые и часто смеющiеся. Руки у него были особенно хороши, — сильныя, складныя, и на концахъ ладоней подъ мизинцемъ была ярко красная накладка, точно пастила розовая. Такiя руки были у всехъ Горчаковыхъ.
Жена Князя Анна.... была боярыня толстая, белая, румяная, чернобровая, съ усиками на краяхъ губъ, горячая, быстрая, хлопотунья и щеголиха. Вскипитъ, разбранитъ, прибьетъ даже, и тотчасъ забыла и не попомнитъ. Гневъ у ней былъ отходчивъ; бабенка она не злая, говорила про нее свекровь, но Николушке далеко не пара. Всетаки онъ ее любитъ и слава Богу. Сама свекровь была женщина старая и стараго веку и женщина строгая. Она уже давно собиралась въ монастырь и живала подолгу въ Белевскомъ монастыре, куда она и вклады большiе дала и теперь собиралась совсемъ постричься. Последнiй сынъ — Павлуша — поступалъ на службу и Богъ далъ внучка, — она только этаго и ждала. Она ужъ 30 летъ ходила въ черномъ и вела жизнь монашескую, была худая, строгая; редко говорила и никогда не смеялась. Кроме нея и ея попа и старуш<ки> жили въ доме Павелъ съ учителемъ, старичокъ у Князя и две сиротки.
III.[411]
Отъ кума Николая Петровича Шеншина, воеводы Мценскаго, вернулся посланный съ известiемъ, что Николай Петровичъ прiедетъ утромъ и Князь Николай Иванычъ о куме успокоился, но [отъ] кумы, — Княгине Анны Васильевне съ мужемъ, все еще не было известiя.
№ 5.
Возьмите иго мое на себе и научитеся
отъ мене, яко кротокъ есмь и смиренъ
сердцемъ.
Матвея 11 г. 29 стихъ.
Князь Николай Ивановичъ Горчаковъ былъ старшiй сынъ Князя Ивана Федоровича,[414] сына Князя Федора Васильевича, сына Василья Дмитрiева, сына Дмитрiя Петровича, сына Петра Ивановича, сына Ивана Федоровича Князя Перемышльскаго, по прозванiю Горчака, и былъ старшiй въ роде древняго и знаменитаго рода Князей Горчаковыхъ, Черниговскихъ. Князь Николай Ивановичъ родился въ 1731 году въ царствованiи Императрицы Елисаветы Петровны. Онъ былъ записанъ въ Преображенскiй полкъ. Но не имея охоты къ службе, онъ <ненавидя немцовъ>, по смерти своего родителя въ 1754 году вышелъ въ отставку секундъ-Маiоромъ, разделился съ братьями, женился и переехалъ изъ Петербурха въ доставшуюся ему по разделу съ братьями вотчину — село Вяземское <въ 300 душъ>, въ Московской губернiи въ 350 верстахъ отъ Моcквы.[415] Мать Князя, вдова Ивана Федоровича, урожденная Княжна Мордкина, поселилась на житье у любимаго старшаго сына Николая. Но, после того какъ она женила меньшихъ сыновей своихъ, братьевъ Николая, Петра и Павла, она разделила и свое именье между сыновьями, оставивъ себе малую часть для пожертвованiй въ монастырь, въ который она желала вступить, она исполнила давнишнее свое желанiе и постриглась въ инокини въ <Хотьковъ> монастырь подъ именемъ матери Амфилогiи.
«Тебе, Николушка, меня не нужно теперь, — говорила она сыну. — Живи, какъ при мне жилъ, не забывай Бога и Богъ тебя не оставить. А я за тебя буду Богу молиться и благословенье мое всегда будетъ надъ тобой и надъ женушкой твоей, и она добрая. Молода, горяча, но она баба добрая, ты ее наставляй и учи. А когда, Богъ дастъ, дети будутъ, то я крестить буду старшаго мальчика, и вотъ тебе вотчина моя[416] Неручи на зубокъ старшему сыну. А монастырь ужъ ты не забывай и мне и игуменьи и сестрамъ помогай, и Богъ тебя не оставить».
Жизнь Князя Николая Ивановича была спокойная и счастливая. Зимы онъ[417] жилъ въ Москве[418] въ своемъ доме на Устретенке, а постомъ ворочался въ свое село Вяземское. Княгиня была женщина здоровая, добрая, <хотя и горячая,> именье у нихъ было достаточное <и съ каждымъ годомъ увеличивалось по степенной жизни и разумному хозяйству Князя Николая Ивановича.> Родные братья и двоюродные любили и уважали старшаго въ роду Князя и съезжались къ нему гостить по праздникамъ и въ Москве и въ деревне. <И во всехъ делахъ ему бывалъ успехъ за все эти первые 10 летъ деревенской жизни, съ 1752 по 1762 годъ.> И самъ онъ не забывалъ приказа матушки, былъ усерденъ къ храму Божiю, построилъ церковь у себя въ вотчине, принималъ странныхъ и не забывалъ монастыри. Къ матушке въ монастырь каждую осень посылалъ обозы и самъ съ женою два раза въ году ездилъ.
въ случае тогда одинъ Князь Иванъ Романовичъ, двоюродный Николая Ивановича, женатый на Суворовой. Одно только было горе Князя съ Княгиней, Богъ не давалъ имъ наследника. На другой годъ женитьбы далъ имъ Богъ сына <Михаила>, но ребенокъ умеръ, потомъ родилась дочь <Наталья>. Потомъ опрокинули Княгиню въ карете, спуская съ Мценской горы. Она выкинула и долго после болела и, казалось, что ихъ желанья не могли уже исполниться. Но они не отчаявались и продолжали и сами молиться о томъ Богу и посылать богатыя милостыни въ монастыри, прося монаховъ и монахинь замолить о нихъ Бога. И Богъ исполнилъ ихъ молитву. Мать Амфилогiя разсказывала, что это прямо была милость Божiя по молитвамъ святаго юродиваго Кирилушки, который и замолилъ Бога за нихъ и прямо предсказалъ не только рожденiе сына, но и судьбу его и его родителей. Мать Амфилогiя, скончавшаяся схимницею ужъ въ 1813 году, 105 летъ отъ рожденiя и пережившая не только сыновей, но внуковъ и правнуковъ, видевшая на своихъ глазахъ совершившуюся судьбу того внука, котораго она вымаливала у Бога, ясно потомъ поняла, когда ужъ совершилось, значенiе словъ Юродиваго, но для Князя Николая Ивановича и Княгини[419] предсказанiе это было темно. —
Это было великимъ постомъ въ <Хатьковскомъ> монастыре въ келiи у матери Амфилогiи. Князь съ Княгиней по обещанiю своему пришли изъ своей вотчины пешiе[420] въ монастырь и, несмотря на то, что у Княгини все ноги были въ крови, всю дорогу не садились въ едущую сзади карету. После молебни угоднику они переехали въ Хатьковъ и, отслушавъ обедню и отслуживъ еще молебни родителямъ Преподобнаго, они вошли въ келiю къ матушке и сидели за чаемъ, когда въ келiю вошелъ босой въ одной рубахе Кирилушка съ можевельниковыми ветками въ рукахъ. Онъ всегда ходилъ летомъ съ цветами, зимой — съ ветками. Увидавъ Князя съ Княгиней, онъ пошелъ за перегородку, где стоялъ кувшинъ съ водой. Помочилъ ветки и подпрыскалъ и мужа и жену. «Полюбилъ васъ, слава Богу, — сказала шепотомъ Княгиня-монахиня. — Только кого полюбитъ — брызгаетъ».
— Вотъ, Кирилушка, Богъ не даетъ имъ сына, — сказала инокиня юродивому, — помолись за нихъ.
— Не тужи, старуха волнуха, — заговорилъ юродивый. — Николашке сынъ Вася. У Аннушки Вася. У меня внучекъ. Не тужи, деушка, — обратился онъ къ молодой Княгини, гладя ее веткой по голове, — свекровь не обижай, а сынъ будетъ Васюточка маленькой, маленькой, — заговорилъ, все утончая и утончая голосъ, а потомъ большой, большой, большой станетъ. И онъ все грубее и грубее делалъ голосъ. — Только не видать тебе его близко. Далеко, далеко. Вотъ Николашка увидитъ. Увидитъ, да зажмурится. Вотъ такъ.
Онъ самъ зажмурился. Но, открывъ одинъ глазъ и увидавъ, что Князь Николай Ивановичъ не зажмурился, вдругъ разсердился и, снявъ съ себя шапку кожаную, послушническую, надвинулъ на Князя такъ, чтобы закрыть ему глаза.
— Маленькой, маленькой. Большой, большой.[421]
И точно, черезъ полтора [года] Княгиня родила сына, крупнаго здороваго мальчика съ большими волосами и съ двумя макушками. И родился мальчикъ въ рубашечке. Много было на этой радости послано даровъ монастырямъ и заложена въ селе Вяземскомъ въ память этаго Храмъ Свят[ителю] Николаю съ приделомъ во имя Василья. Припоминая слова юродиваго, мальчика назвали Васильемъ и крестили его дядя Князь Алексей Иванычъ и бабушка мать Амфилогiя, въ последнiй разъ для этаго случая выехавшая изъ своего монастыря. На крестины въ Мае месяце съехались родные Князя и Княгини. Хотя новый домъ, построенный Княземъ, ужъ въ черне былъ готовъ, съездъ былъ такой, что все гости не могли поместиться въ домахъ и конторе, и для Князя Павла Ивановича была разбита турецкая палатка недалеко отъ дома подле рощи.
Въ то самое время, какъ гости съехавшiеся на крестины, еще пировали у Князя, въ одну ночь къ[422] палатке, въ которой[423] жилъ Князь Павелъ Ивановичъ,[424] ночью подкинули младенца. Калмыкъ, жившiй въ прислугахъ у Князя[425] и чесавшiй ему голову, услыхалъ у двери въ балаганъ, что что-то шуршитъ, и, тихо оставивъ засыпавшаго Князя, вышелъ посмотреть. Кто то босыми ногами побежалъ по дороге къ лесу. Калмыкъ хотелъ ужъ назадъ вернуться. Вдругъ запищало что-то у него подъ ногами. — Глядь, —младенецъ, <голый, какъ есть, въ дерюжке завернутъ>. Калмыкъ взялъ мальчика, хотелъ внести его въ балаганъ, да вспомнилъ, что Князь чутокъ на сонъ и сердитъ, коли разбудятъ его, да раздумалъ и, разбудивъ казачка, велелъ ему Князю голову чесать, а самъ понесъ мальчика въ земскую избу, и, разбудивъ Земскаго, показалъ ему и разсказалъ, какъ было дело. Земской позвалъ караульщика, старосту, и стали судить, чей бы[426] ребенокъ и какъ Князю сказать, какъ бы беды не было.
<Ни> креста на ребенке[427] не было, и ни рубашонки, ничего, и пуповина, видно, недавно откушена и завязана ниченкой изъ рубахи. — Мужики судили, чей бы такой былъ ребенокъ; староста говорилъ, что по дерюжке — не съ ихъ стороны, а съ зареченской изъ Пашутина долженъ быть, потому что толь[ко] та[мъ] пошло это новое заведенiе ткать дерюжки изъ[428] оческовъ, <а у нихъ нету. (Пашутина была вольная деревня за рекой.) Земской говорилъ, что надо завтра къ бабке сходить, она узнаетъ, чей. Калмыкъ разсказывалъ, какъ онъ чуть не наступилъ на мальчика. А, между темъ, ребенокъ лежалъ на[429] коннике, куда его положилъ калмыкъ, и, разметавшись въ дерюжке, громко сталъ кричать. Земщиха, изъ за перегородки давно уже слышавшая ихъ разговоръ, закричала оттуда на нихъ.
— Бога въ васъ нетъ! — закричала она вдругъ. — Что ребеночка то бросили, Завтра разберетесь, а теперь надо его покормить. — И она, накинувъ шубенку, вошла въ горницу и унесла къ себе ребенка, а мужа послала за молокомъ.
каши тупикомъ въ горшке и стала жевать эту кашу съ молокомъ и изо рта кормить ребенка.
Наутро, прежде еще [чемъ] всталъ Князь, староста съ Земскимъ и Прикащикомъ пошли къ бабке, и бабка на воде отгадала имъ, что ребенокъ Пашутинской и что родила его девка Арина, Федота Фоканова дочь. Земской съ Прикащикомъ пришли въ волостную избу и послали за Федотомъ. Федотъ былъ мужикъ не молодой, у него уже было два сына женатыхъ, и жилъ онъ хорошо. Девка его, Аришка, была первая плясунья и хороводница по деревне, и старикъ про нее ничего не зналъ. Зналъ только, что она вчера дома не ночевала. А съ подругами вместе ленъ мяли на мельнице.
— Пакости у меня такой въ дому не бывало, у меня и снохи со двора не ходятъ, а какъ на улицу безъ спроса пойдутъ, такъ я ихъ въ яму сажаю, а дочь и того строже, матери учить приказываю. Если же правда, я ее, суку, до смерти запорю. —
Когда привели девку, то по лицу сейчасъ видно было, что она виновата. Она вся осунулась и стала такая, что краше въ гробъ кладутъ. Когда стали девку спрашивать, она недолго отпиралась и скоро <во всемъ> созналась. <Только сколько ее ни стращали, ни на кого не показала.> Разсказала все девка такъ: >
— «Пошла я[430] с девками на толчею и почуяла къ вечеру, что мне родить. Я пошла съ девками домой, отошла отъ мельницы, и тутъ у дяди Егора въ овине и родила. Я и сама не знала, что со мной. Только глянула на него, онъ ворочается. Я хотела его задушить, совсемъ ужъ было села на него, да онъ закричалъ. Мне его жалко стало, я его и повила. Потомъ думаю, что мне съ нимъ делать, пропала моя головушка. Думаю себе, убегу отъ него и побежала прочь ко двору. И далеко отошла и все слышу, онъ кричитъ, какъ ярочка плачетъ. Отбегу, отбегу, уши заткну, а онъ все кричитъ. И <сама> до двора добежала задами, а все его слышу. Опрокинулась я назадъ бежать, прибегла къ овину, а онъ лежитъ, не шевелится и не пикнетъ. Схватила я его, завернула въ дерюжку, въ которой ленъ приносила, и побегла[431] сама не знаю, куда. Уже смерклось, только слышу, вода на заставкахъ шумитъ. Прибегла я къ воде. А онъ — кидай, — говорить, — сюда ко мне. — Я испугалась, <перекрестилась> и ну бежать. Бежала, сама не помню, куда, и прибегла къ барскому двору. <А онъ за мной.> Оглянулась, а онъ тутъ. Я въ лесъ, тутъ у бани бросила и побегла домой». —
Все это она разсказала, а про прежнее ничего не сказала. Только и говорила, что «не знаю», «не помню». И только просила делать съ ней, что хотятъ, а не погубить ребеночка. —
— Научилась тоже, — сказалъ Князь. — Ну, а чей, — призналась?
Все разсказалъ Пашутинской Федотка. Корчагина Ивана сынъ. Онъ у скурятихи бондарничалъ.
<Волостный голова велелъ отвести ее старику домой и ребенка велелъ взять отъ Земскаго. Старикъ въ волостной избе все молчалъ и ничего не сказалъ ни дочери, ни голове и молча отвелъ дочь домой и привязалъ ее къ сохе на дворе. И матери велелъ уйти и не выходить къ нему, потомъ взялъ кнутъ и билъ кнутомъ дочь до техъ поръ, что она кричать перестала. Тогда онъ кликнулъ старуху, пособилъ ей отвязать затянувшiе[ся] узлы, запрегъ телегу, насыпалъ овесъ и поехалъ сеять>.
Князь Николай Ивановичъ очень огорчился, узнавъ о пакостномъ деле и хотелъ скрыть его отъ домашнихъ. Но на Княгининой половине[432] все уже узнали <отъ калмыченка и промежду много было смеху надъ Княземъ Павломъ, какъ ему мальчика девка подкинула.> Старушка Княгиня <монахиня> сказала сыну и невестке, что мальчишку этаго можетъ на счастье подкинули, что его отдавать не надо, а записать за собой, что онъ можетъ быть слугой будетъ ея крестнику, а что только надо грехъ прикрыть.
Князь такъ и сделалъ по совету матери, онъ позвалъ изъ за реки Федота, выговорилъ ему за то, что слабо смотритъ за девками и сказалъ, что мальчика онъ возьметъ себе, a девку выкупитъ у Скурятихи и выдастъ за малаго. И онъ тотчасъ же послалъ Прохора къ Пулхерiи Ивановне торговать девку и къ однодворцу, чтобы онъ пришелъ къ нему.
<Федотъ поблагодарилъ Князя и, молча вздыхая, пошелъ домой; за мальчика не стоялъ, a девку обещалъ отдать замужъ зa вдовца Игната. Игнатъ былъ бедный смирный мужикъ и прежде еще сваталъ девку. Князь послалъ за Игнатомъ, обещалъ ему кобылу, и Игнатъ согласился взять девку и отдать мальчика.
Мальчика окрестили Васильемъ же. Калмыкъ съ Земчихой были восприемниками, и мальчикъ остался на попеченiи у Земчихи. Она выпаивала его на соске. Аришка ходила проведывать. A девка скоро выздоровела, и къ осени ее просватали за вдовца Игната въ той же деревне Пашутиной и къ Пок[рову] она вышла замужъ.>
После <Князя Василiя> Михаилы, родился у Князя еще сынъ Василiй, потомъ Александръ и еще две дочери — Пелагея и Наталья. — Когда пришло время учиться, приставили къ Князю Михайле молодаго попа Евграфа <и привезли изъ Москвы по желанiю Княгини Француза Жубера> и, чтобы не скучно было ему одному учиться, съ нимъ вместе посадили учиться земчихина прiемыша, — и Ваську, и воспитывавшихся у Князя двухъ сиротъ родныхъ. Васинька[433] отличался отъ всехъ детей и <добротой> и <еще больше> остротой къ ученiю. Попъ[434] Евграфъ дивился на него и говорилъ, что ему ученiе слишкомъ легко дается. Онъ прошелъ въ годъ часословъ и псалтырь, и 9 летъ читалъ такъ хорошо своимъ тонкимъ нежнымъ голоскомъ, что все заслушивались его. И мамка его, Анна Ивановна, всегда садилась его слушать и плакала. На службахъ церковныхъ, которые кроме обедни каждый день служили въ доме Князя, онъ, приметивъ, что родитель его подпевалъ, сталъ также подпевать, и голосъ у него былъ нежный и прiятный. Васька тоже учился хорошо. И его изъ[435] товарищей больше всехъ любилъ молодой Князь Василiй. <Девяти летъ онъ уже читалъ и писалъ по французски, и такъ часто говорилъ съ своимъ Эрнестъ Егорычемъ, что Князь Николай Ивановичъ, мало знавшiй по французски, ужъ не понималъ его.>
Девяти же летъ Васиньку возили къ бабушке, и ему очень полюбилось у нея. Полюбилась ему тишина, чистота кельи, доброта и ласка бабушки и добрыхъ старушекъ монахинь и великолепiе службъ. Тишину движенiй монахинь, выходившихъ съ клироса и становившихся полукругомъ, ихъ поклоны игуменье и[436] ихъ стройное пенiе. Бабушка же и Гавриловна, ея послушница, и другiя монахини полюбили мальчика, такъ что не могли нарадоваться на него. Бабушка не отпускала отъ себя внука и по зимамъ маленькiй Князекъ больше жилъ въ монастыре, чемъ дома. Монахини и учили его. Княгиня мать <поторопилась уехать домой, потому>, что боялась того, чего желала бабушка, чтобы мальчикъ не слишкомъ полюбилъ эту[437] жизнь и не пожелалъ, войдя въ возрастъ, уйти отъ мiра въ монашество.
Примечания
Подобно тому, как в «Войне и мире» Толстой искал воплощения событий 1812 г. в действующих лицах, которых он знал, как своих предков, так и при писании других своих исторических повестей он пытался вовлекать в свой рассказ лиц из собственной родословной. Сюжет неоконченной повести «Труждающиеся и обремененные» связан с жизнью князей Горчаковых. Доныне в зале Яснополянского дома висят портреты прадеда Толстого слепого Николая Ивановича Горчакова и его матери, урожденной кж. Мордкиной, в одеянии монахини. Усиленный интерес Толстого к родословной кн. Горчаковых и отдаленным членам этого рода падают на начало 1879 г. Об этом прежде всего свидетельствует переписка Толстого того времени с H. Н. Страховым, гр. И. А. Толстым и кж. Е. С. Горчаковой. В письме от 17 января [?] 1879 г. к H. Н. Страхову, к которому Толстой обычно обращался с просьбами для получения через него литературных и архивных материалов в Петербурге, читаем: «2-я наглая назойливая просьба, обращать которую к вам я не имею никакого права; но мне, ей-ей, нужно, необходимо. Вот в чем дело: у князя Николая Иван. Горчакова, моего прадеда, умершего в 1811 г. было 3 сына: Михаил, Василий (генер. -майор, женат на Стромиловой, от него дочь Катерина замужем за Уваровым и Перовским), и Александр. Один из этих Горчаковых за какие-то дурные дела судился и был сослан в Сибирь. Судился он, вероятно, в конце столетия — не ранее 80 г., так как родился около 60-го и судился вероятно в Сенате. Нельзя ли найти о нем дело?» (ПС, стр. 202—205). Еще до того, как Толстой был достаточно ориентирован в биографиях нужных ему лиц, он делает наброски задуманной повести. Вариант № 2 задуманного произведения («Терентий Николаев») имеет помету: «1879, 15 Ген.» В том же январе 1879 г. Толстой запрашивает о кж. Горчаковой и Льве Перовском гр. А. А. Толстую (ПТ, стр. 309). Интерес к задуманному роману из жизни B. Н. Горчакова сильно захватил Толстого. Судя по телеграмме к C. А. Толстой от 19 января 1879 г. он даже хотел ехать в Петербург в связи с розыском соответствующих исторических материалов. Но поездка не состоялась, и после письма H. Н. Страхову от 17 января 1879 г. (не позднее 12 февраля) Толстой уже подробно запрашивает о кн. Горчаковых брата Александры Андреевны, гр. И. А. Толстого (письмо не опубликовано, хранится в Рукописн. отделении Академии наук): «Мне при моей работе понадобились сведения о двоюродном деде моем князе Горчакове, сыне Николая Ивановича Горчакова, судившегося, как мне известно, за какие-то дела и разжалованным [sic!] и сосланным в Сибирь. Как звали этого деда, я не знаю; знаю только, что он был один из трех братьев моей бабки, которых звали Михаил, Василий и Александр. Они обозначены в родословной книге Долгорукова в 1-й части на стр. 63. Мне нужно знать года рождения и смерти всех братьев и того, который судился и за что и, если возможно, найти дело о нем. Оно должно быть в архиве Сената. Если возможно, сделайте мне это, добрейший дядюшка. Мне это ужасно нужно. Наследников и потомства у всех их не осталось. У одного Василья была дочь Перовская, от которой отец получил наследство. Но une fois que j’y suis, я хочу довести свою бессовестность до последней степени и просить вас еще об одном одолжении. Князь Александр Михайлович Горчаков, которого дед был родной брат моего прадеда, должен многое знать и помнить из семейных преданий. Через кого и как обратиться к нему, чтобы узнать следующее: 1) на ком были женат мой прадед кн. Николай Иванович и когда она [жена] родилась и умерла и подробности о ней. 2) Что известно о его сыновьях, когда родились, умерли, где служили и который был под судом и за что. 3) Что известно ему про своего деда, женатого на Пещуровой и других двух братьев Петра и Павла. На ком женаты, где служили...... Еще нельзя ли узнать у князя Алекс. Михайловича, как звали в миру его прабабку, а мою прапрабабку, урожденную княжну Мордкину и в каком монастыре она была инокинею и под каким именем. У меня есть ее портрет и, к сожалению, я отдавал его реставрировать и мне закрасили надпись, бывшую на нем».
Из ответных писем H. Н. Страхова на запрос Толстого видно, что сведения о Горчаковых извлекались из архивных материалов с трудом и, в смысле конкретных указаний, которых искал Толстой, были скудны. В ответ на письмо от 15 февраля 1879 г., в котором H. H. Страхов просил Толстого какого-нибудь признака — «чего-нибудь наводящего на след», Толстой в письме от 27 [?] февраля 1879 г. пишет: «Он был генерал-майор, Василий Николаевич и, кажется, сослан за фальшивые ассигнации. Я ничего не написал. Всё пухну замыслами». (Стр. 212.) (На самом деле несколько начал уже было написано.) В письме Толстого от 23 [?] марта 1879 г. читаем: «Вас. Ник. Горчаков был сослан, говорят, за фортепиано, полное фальшивых ассигнаций, вывезенное им из-за границы». (Стр. 215.) Сведения о фортепиано с ассигнациями Толстой получил от своей троюродной сестры кж. Е. С. Горчаковой, которая писала так 8 февраля 1879 г. в ответ на неимеющийся в нашем распоряжении запрос Толстого по тому же вопросу: «Что касается до подробностей о нашем прадеде кн. Петре Ивановиче, и брате его кн. Николае Ив. и о их матери, то маменька о них решительно ничего не знает и никогда о них ничего не слыхала от моего отца..... Я же слышала от покойного отца, что сын Николая Ив. был человек умный, развитый (передовой по нынешнему) и был сослан в Сибирь за что-то нехорошее, но не по политическому делу; вообще мой отец не любил говорить об этом, а женат он был на Стромиловой и был генерал-майором, это я узнала из книги родословной Кн. Долгорукова, которая, конечно, есть у вас, жалею, что не могу вам сообщить более подробных сведений, любезный граф, но никаких не имею и не знаю где достать. Тем более, что у кн. Василия была только одна дочь, которая была замужем за Перовским. Жалею, что с молодости не слушала внимательно, что говорила о них покойная бабушка, которую вы конечно хорошо помните, мать Афанасию из Зачатьевского монастыря, в миру кн. Анна Петровна Горчакова; она много обо всем этом говорила и раз помню сказала, что кн. Василий будто бы был сослан в Сибирь за то, что выписал из-за границы фортепиано для дочери и в него наложил фальшивых ассигнаций; но она этому не верила..... Еще я слышала, что кн. Анна Петровна пошла в монастырь от любви к двоюродному брату именно Василию Ник.».
Запрашивал Толстой также и брата кж. Е. С. Горчаковой Дмитрия Сергеевича, но ответное письмо последнего от 4 февраля свидетельствует, что от него Толстой ничего почерпнуть не мог. Наконец, в письме от 15 [?] апреля 1879 г. Толстой пишет H. Н. Страхову: «О Горчак. я знаю, что он был ген. -майор, Вас. Ник. и попал под суд в нынешний век, 1801 или 2-м. А архивы эти в Петербурге». В это же время Толстой проявляет интерес к историческим материалам XVIII века и ищет доступа в Архивы. В письме к гр. А. А. Толстой конца марта он писал: «Другая моя просьба к вам, чтобы мне были открыты архивы секретных дел времен Петра I, Анны Иоанновны и Елизаветы. Я был в Москве, преимущественно для работ по архивам (теперь уже не декабристы, а 18 век, начало его — интересует меня)». (ПТ, стр. 319.) Публикуемые варианты романа относятся ко времени царствования Елизаветы Петровны, и один из них носит заглавие «1757 годъ». В этот год, по замыслу Толстого, родится главный герой повести, Василий Николаевич Горчаков.
В АТБ хранятся письма к Толстому Иннокентия Николева и Дмитрия Позднышева от марта и апреля 1879 г., свидетельствующие об архивных розысках для романа Толстого XVIII века, связанного тематически с Горчаковыми. Оба названных лица работали в архивах по заданию Толстого. По записке Позднышева от 24 марта 1879 г. видно, что Толстому доставлены какие-то копии документов за 1740 и 1770 гг. В письме от 23 марта Г. Николев дает следующую справку: «о Горчаковой, постригшейся в монахини, узнал только то, что ее звали в мире Татьяна Григорьевна дочь Григорья Федоровича Мордкина». В другом письме Николева, от 20 апреля 1879 г., речь идет о названии деревень, принадлежавших Роману и Ивану Горчаковым, а равно об имениях Г. и Ф. Мордкиных и о роде жены Ник. Ив. Горчакова.
В ГТМ (по книге поступлений № 4523) хранятся бывшие в распоряжении Толстого: родословная Горчаковых, составленная по книгам Вотчинной коллегии, дело о завещании кн. Н. И. Горчакова на имя Василия (15 лл.) и выписки из Разрядного архива по затребованию кн. Н. И. Горчакова о чинах и окладах кн. Горчаковых с поколенной росписью их (9 лл.). Всё это — подсобный материал по интересовавшей Толстого теме романа XVIII века.
Данные архивные материалы, равно как и сведения из писем Николева, касались, в большинстве случаев, второстепенных персонажей задуманного романа, главный же интерес Толстого был направлен на кн. В. Н. Горчакова, долженствовавшего занять центральное место в повести.
Французский король Людовик XVIII пишет в своих записках, что Горчаков, находясь в царствованiе Екатерины II в Риме, был арестован вследствие какой-то неблаговидной истории, посажен в крепость св. Ангела, а потом выключен Екатериною из службы с лишением капитанского чина («Рус. арх.» 1877, III, стр. 53); последнее, повидимому, неверно, так как он продолжал именоваться отставным майором. При Павле I он снова был на службе уже в чине подполковника «в штате его величества» и становится любимцем императора; в 1799 г. — он полковник, а в 1800 г. — генерал-майор и кавалер ордена Анны I степени. 23 августа/4 сентября 1797 г. Горчаков привез в штаб французского эмигрантского корпуса принца Конде предложение Павла предоставить корпусу убежище в России и затем остался в этом корпусе в качестве комиссара. Между прочим, 7 апреля 1800 г., Горчаков получил выговор от Павла за то, что без его позволения осмелился требовать от Конде знамена, данные его корпусу. Он оставил по себе дурную память у французов. Людовик XVIII называет его пустым, заносчивым и неспособным ни к чему доброму человеком. Вигель писал о нем: «Он попал в милость к императору Павлу, который, под именем главного военного комиссара, определил его лазутчиком к принцу Конде. С его корпусом делал он поход в Германию и безжалостно обирал бедных, храбрых эмигрантов, удерживая часть сумм, от щедрот царя через него им доставляемых» («Записки», ч. II, стр. 188). В записках Д. П. Рунича находим указание, что Горчаков, состоя военным комиссаром при армии Конде, выдавал паспорта всем, кто по своим делам оставлял армию с тем, чтобы потом присоединиться к ней уже в Волыни. Паспорта начинались таким образом: «Мы, Василий, князь Горчаков...» («Рус. стар.» 1901, I, стр. 335—336). По словам того же Рунича Горчаков пользовался величайшей милостью императора, был в самых близких отношениях с кумирами дня, вел жизнь миллионера. В 1800 г. он был назначен Ревельским военным губернатором, а затем инспектором Харьковской инспекции. Оттуда он был послан на Дон. По воцарении Александра I Горчакова постигла печальная участь: он был обвинен в подделке векселя и сослан в Сибирь. По рассказу декабриста Штейнгеля («Историч. вестник», 1900, т. 80, стр. 445—446), познакомившегося с кн. Горчаковым в Сибири в 1811 г., дело по словам самого Горчакова было так: Горчаков получил от Александра I разрешение поехать за границу; перед отъездом он сильно проигрался и, нуждаясь в деньгах и не получив их от богатой тещи, решил рискнуть: предъявил банкиру Ливио один из векселей на банкирские дома в Европе, эти векселя оставались у него по должности интенданта армии Конде. Получил по векселю деньги и уехал за границу. Но вскоре, по ответу того дома, на который вексель был адресован, узнали, что соответствующая сумма уже была выплачена. Горчаков был арестован в Кенигсберге, судим, причем в числе судей были и лица его обыгравшие, лишен чинов и сослан на поселение в Сибирь. Он был поселен в Тунке, выучился по-монгольски, приобрел доверие бурят, а после вошел в особенное расположение губернатора, у которого был своего рода церемониймейстером: никакой праздник не совершался без него. Вигель, бывший в Иркутске в 1805 г., вспоминает в своих записках: «Двое несчастных, как их называют в Сибири, устроили в Иркутске театр. Один из них имел большой чин и носил знатное имя, — князь В. Н. Горчаков. От природы расточитель и плут, еще в первой молодости, разными постыдными средствами и обманом проживал он чужие деньги... Богатая жена, которой имение начинал он проматывать, разошлась с ним. Лишенный всех способов кидать деньги, он прибегнул к деланию фальшивых векселей; мошенничество его скоро открылось, и он очутился в Иркутске. Другой — Алексей Петрович Шубин был жалкое, ничтожное создание, блудливый, как кошка, глупый, как баран... Горчаков лицом и взглядом походил на ястреба, Шубин — на овцу. Ссылка связала их дружбой, любовь их поссорила. Примадонна, дочь одного сосланного польского шляхтича, тайно оказывала милости обоим антрепренерам; когда неверность ее открылась, сумасшедшие вызвали друг друга на поединок. Их до него не допустили, и все взяли сторону Шубина: Горчакова же послали в Тункинский острог. Через несколько времени воротился он из него; но Шубин торжествовал, оставшись один властелином театра и примадонны. Оба, признаюсь, были мне гадки, но Горчаков во сто раз гаже низостью души и откровенностью порока» («Записки», ч. II, стр. 188—189).
По поводу биографии Горчакова Модзалевский замечает: «Судьба князя Горчакова была, действительно, драматична и романтична и могла заинтересовать Толстого своею необычайностью. Впрочем, интерес этот не вылился в письменную форму» (ПС, стр. 205). На самом деле мы имеем шесть вариантов этой неоконченной повести. Все они касаются рождения и первых лет Василия Николаевича Горчакова, лишь в варианте № 2 (стр. 303) кратко рассказывается о Василье Николаевиче, как он жил с шестнадцатилетнего возраста. Характерна фраза, на которой обрывается рукопись: «Василiй Николаевичъ сталъ пить и играть». В точности трудно установить, что именно было известно Толстому по семейным преданиям о В. Н. Горчакове до получения точных данных. В этом отношении любопытны сохранившиеся в яснополянском кабинете ширмочки с портретами Горчаковых: нижний левый овал в них пуст, так как соответствующий портрет — Василия Николаевича — был изъят в виду того, что семья хотела вычеркнуть из своего прошлого неблаговидную фигуру этого своего предка, — нужно думать, что с этим лицом был связан ряд фамильных преданий. Они не были точны и не вполне соответствовали действительности. В смысле основных данных Толстой пользовался первым томом «Российской родословной книги» Долгорукого. Родословная Горчаковых в этой книге представлена далеко не полно. Даты рожденья Василья Николаевича не имеется, поэтому Толстой наугад приурочил это рождение к 1757 г.[1266] (вместо 1771 г.). О матери Василия Николаевича в родословной нет данных; отсюда неустойчивость ее наименования в отрывках Толстого: то она Наталья Петровна, рожденная Рябинина (вариант № 1, стр. 300), то она Анна Никитична, то Ртищева (варианты №№ 2 и 3, стр. 302, 309, 311), фактически же матерью Василия Николаевича была Екатерина Александровна Лукина. Так же неточно названа бабка Василия Николаевича — монахиня, рожденная кж. Мордкина. У Толстого она именуется Мавра Ивановна (вариант № 2), в монашестве Амфилогия (вариант N° 5, стр. 313), на самом деле ее имя Татьяна Григорьевна, в монашестве Афанасия. Точные справки об имени и происхождении жены кн. Н. И. Горчакова и о монахине Мордкиной были получены Толстым по вышеприведенным письмам Николева в марте и апреле 1879 г. Но этими сведениями Толстой уже не воспользовался, из чего явствует, что все отрывки писаны Толстым в промежутке между началом января и концом марта 1879 г.
В своем романе Толстой отнюдь не предполагал быть апологетом своего рода. Наоборот, — тенденции Толстого здесь явно демократические. Замысел, развиваемый во всех сохранившихся отрывках, таков: кн. Николай Иванович Горчаков томится в ожидании наследника; наконец, после разных вещаний и предсказаний юродивых в 1757 г. родится долгожданный сын. Это рождение обставляется всяческим вниманием и торжествами. На крестины собираются все почетные родственники, закладывается храм с приделом во имя Василия и т. п. И в тот же день крестьянка родит незаконного сына. Его подбрасывают на княжеский двор. В одних вариантах он зовется Васькой, в других это — Терентий Николаев (этим именем и озаглавлен третий отрывок). Судьба князя Василия и жизнь незаконнорожденного, никому ненужного Васьки сплетаются, — эти фигуры должны были оттенять друг друга, причем явно — не в пользу князя Василия. Характерно в этом отношении и заглавие последнего, наиболее полного отрывка: «Труждающиеся и обремененные». Сохранился один конспект, который намечает схему рассказа по биографическим датам В. Н. Горчакова:
|
1. |
57. |
Рожденiе |
|
|
2. |
62. |
Переворотъ |
|
|
3. |
68. |
— Раздоръ съ подк[идышемъ] |
|
|
4. |
75. |
— Петербургъ, служба, Экатер[ина], Потемкинъ. |
|
|
5. |
80. |
Любовь няни |
|
|
6. |
85. |
Рожденiе |
|
|
7. |
90. |
<Ссылка> |
|
|
8. |
95. |
— <Ссылка> Сибирь — Павелъ |
|
|
9. |
801. |
Появленiе |
|
|
10. |
806. |
Подря |
|
|
813. |
[1 неразобр.] |
Кроме связи сюжета «Труждающихся и обремененных» с лицами из родословной Толстого, имеется другая связь — по бытовой линии, поскольку Толстой любил в свои произведения привносить элементы из своей жизни. Толстой был владельцем села Никольского-Вяземского, которое фигурирует в вариантах повести с точным и детальным описанием местности (варианты №№ 3 и 4). Село Никольское-Вяземское, находившееся на границе Мценского у. Орловской губ. и Чернского у. Тульской губ. перешло в род Толстых через бабку писателя, Пелагею Николаевну, рожденную Горчакову. При дележе имений между братьями Никольское-Вяземское досталось брату Льва Николаевича — Николаю Николаевичу Толстому, а после смерти брата перешло Льву Николаевичу. Среди бумаг Толстого сохранился список дворовых и крестьян соседнего имения Сидоровки, принадлежавшего кн. Н. И. Горчакову; этот список («Духовная роспись» за 1777 г.) служил бытовой ориентировкой при писании повести.
«Труждающиеся и обремененные» (папка XXII).
°, 1 л., чернила рыжеватые. Начало: «I. Князь Василiй Николаичъ Горчаковъ». Весь текст перечеркнут, после чего на обороте — новое начало: «Въ 1757 году у кн. Н. И. Горч.» Далее следует пять строк текста. Содержание текста обеих страниц вошло в состав второй сохранившейся рукописи за исключением следующей характеристики:
Изъ всехъ 160 дворовъ, принадлежащихъ Князю въ Вяземскомъ, Неручи и изъ Введенскаго выбирали кормилицъ и выбрали Авдотью изъ Введенскаго и приставили къ мальчику. Мамка была таже, что и принимала его, еще Княгинина няня, а на помощь ей взята была кучерова жена Афимья и еще две девчонки на побегушки. Для молодого Князя отвели въ новыхъ хоромахъ весь верхъ, и сталъ мальчикъ сосать свою сильную красавицу кормилицу и веселить родителей и сжимать кулачки и учиться держать головку.
Рукопись I в настоящем издании не печатается.
2. Рукопись II (вариант № 1), автограф, 4°, 2 лл., исписано две с половиной страницы, бумага фабрики Говарда, по качеству тожественная бумаге, на которой написан вариант № 28 (ркп. E. XXVII) романа «Сто лет» с датой 16/II 1879 г.; чернила рыжеватые. Начало: «1757 годъ. I. Кн. Василiй Николаевичъ». Печатается впервые в настоящем издании.
3. Рукопись III (вариант № 2), автограф, 4°, 2 лл., исписано четыре страницы, бумага фабрики Говарда того же низкого качества, чернила рыжеватые. Начало: «Терентiй Николаевъ. I. <Терентiй Николаевъ родился>. Рукопись точно датируется пометой: «1879, 15 Ген.» Впервые печатается в настоящем издании.
4. Рукопись IV (варианты №№ 3—4,), автограф, 4°, 9 лл., бумага фабрики Говарда, чернила рыжеватые. Зачеркнутое начало на третьей странице: <«Въ царствованiе И. E. II».> Сверху надписано другое начало: «Село Вяземское сидело». Исписано четырнадцать с четвертью страниц. Рукопись заключает в себе два слоя текста: вычеркивание отдельных мест первоначальной рукописи сопровождалось писанием вариантов к этим местам на полях, так что весь текст можно счесть за совмещение двух вариантов отрывка. Печатаем оба варианта, беря за основу окончательный текст этой рукописи и приводя зачеркнутые места под строкой. Из сличения страницы девятой этой рукописи со страницей седьмой рукописи V явствует, что рукопись IV предшествовала написанию рукописи V: на данных страницах — аналогичный по содержанию текст (как Земщиха взяла к себе ребенка и накормила его), причем в рукописи IV соответствующий текст менее устойчив и упорядочен, чем в рукописи V. Выражение «стростила воду» стилистически связывает по времени написание данных рукописей с рукописью Е XXXI (вариант № 31, стр. 243) романа «Сто лет». Впервые печатается в настоящем издании.
°, 6 лл., бумага фабрики Говарда лучшего качества, чем бумага предшествующих рукописей. Чернила рыжеватые, менее бледные, чем в рукописях I — IV. Исписано одиннадцать с третью страниц. Начало: «Труждающиеся и обремененные». «Возьмите иго мое на себе». Поскольку заглавие «Труждающиеся и обремененные» проставлено над наиболее отделанным последним вариантом, объединяем этим заглавием все шесть сохранившихся вариантов. В начале второй главы Толстой изменил имя Василия Горчакова на Михаила, но затем опять фигурирует Васинька. Вариант впервые напечатан в № 176 (5729) «Известий ЦИК СССР» от 29 июля 1935 г.
Кроме перечисленных рукописей художественных отрывков сохранились еще три листка, имеющих отношение к «Труждающимся и обремененным»:
6. Рукопись VI, автограф, 8°, 1 л. писано на обороте разграфленого листка, где проставлены баллы; текст листка с баллами на французском языке, вероятно принадлежит руке гувернера Рей. Начало автографа:
Къ Кн. приходятъ беглые. На крестинномъ пиру слепые. Кн. любуется на свой домъ, стулья, шкафы. Столы покрыты коврами, зеркала.
Свои всю мебель делали.
Въ немшоной бане взвесила.
Кто более потянетъ.
Скромно ужинаютъ.
Серьги съ жемчугомъ.
Посуда оловянная и фарфоровая.
Ниже выцветшими чернилами набросан план повести, приведенный выше.
°, 2 лл. Исписано рукой Толстого начало первой страницы. На второй и третьей страницах конторский счет, написанный неизвестной рукой. Текст автографа таков:
<Село <Вяземское> Крутое <Михаиломъ Федоровичемъ> Алексеемъ Михайловичемъ пожаловано <Матвееву. Иль> Волконскому.>
Вольные.
Село Крутое за Чернью, вольное до <Петра> Софьи. При Софье пожаловано Гагарину.
<Въ 1721 взято въ казну и пожаловано <Морд> Шафирову.
> До Черни Мордкиныхъ.
<Село Крутое принадлежало>
8. Рукопись VIII, автограф, 4°, 2 лл. Начало: «То-то жиренъ больно, нужды не знаетъ, сказалъ Кор<ней>, закрываясь». Далее набросок родословной схемы. Вторую страницу занимает родословная; в правом нижнем углу план, имеющий отношение к вариантам №№ 24 и 25 романа времен Петра I. На четвертой странице следующая запись, имеющая известную связь с «Труждающимися и обремененными», если отожествить Николая с Терентьем Николаевым или Васькой публикуемых художественных отрывков:
<святой,> угодникъ Божiй. Угодить Богу и быть прославленнымъ.
Менщиковъ жалокъ отъ нужды, домъ въ 300 т.
Николай, мой герой, родился 23-мъ, крестный раскольникъ, другъ Докукина. Въ 42-мъ бежитъ изъ дома въ монастырь. Расколъ на обе стороны (не отколъ).
Спасенье — Дядя разбойникъ, въ монастырь православный.
«Раскол на обе стороны, не откол» иллюстрированы рисунком Толстого разветвляющегося ствола.
Рукописи VI, VII и VIII полностью в настоящем издании не воспроизводятся.
Сноски
Случилось это на 5-й день после крестинъ, въ то самое утро, какъ Князь Романъ Федорычъ, погостивъ у братца, съ Княгиней собирался ехать домой. Было это Петровками, стояли жары. <Накануне гостей было много. Прiезжали проститься съ почетнымъ гостемъ.> Большая половина осталась ночевать и потому Князь Романъ Федорычъ задумалъ выехать до света, чтобъ холодкомъ ехать и поспеть къ обеду въ село Сергiевское къ прiятелю и куму своему Князю Гагарину. Люди Княжескiя всю эту ночь не спали. Свечера, отслуживъ за господскимъ ужиномъ и уложивъ господъ спать, прiезжiе люди <зашли на деревню,> сами поужинали. За ужиномъ выпили положенную отъ Князя Николая Ивановича водку, прiезжимъ вынесли за ворота, поиграли съ девушками песни, а тутъ ужъ и заря занялась, и пошли кучера лошадямъ корму задавать, а лакеи укладывать карету. — Кареты тогда были въ нови, у Князя Николая Ивановича кареты не было, а были коляски венскiя и, такъ что, когда налюбовались все на новую золоченую Князь Романову карету и захотели убрать ее въ сарай, то увидали, что она въ ворота сарая не подходить; и потому свезли карету за рощу в пустой гуменный сарай и тамъ ее поставили. Туда то въ сарай и пошли двое людей: Камердинеръ Княжескiй и Калмыченокъ укладывать карету. — Камердинъ прилегъ на оржаный ворохъ и послалъ Калмыченка въ домъ принесть ящикъ изъ подъ козелъ. —
Только они вышли изъ калитки на дорожку къ бане, какъ увидали сквозь деревья, кто то пошелъ отъ бани <да не> къ гумну, <а лесомъ къ Ледовому>.
— Эй, что за человекъ? — крикнулъ онъ. — Баба никакъ, — сказалъ камердинеръ, но баба не остановилась, a побежала, <только> красная понева и <пятки,> босыя ноги сверкали межъ деревьевъ.
— И яй! Держи, — вдругъ весело и лихо гаркнулъ камердинеръ. — Ту его! — и пустился бежать за ней.
Но Савелiй былъ человекъ грузный, такой же, какъ его баринъ, и скоро запыхался. Но повеселиться чемъ нибудь ему хотелось.
— Эй ты, косоглазый, держи, ты <легокъ>. И яй, — гаркнулъ онъ опять. — Лови, косоглазый чортъ! И яй! Ту его! Чуръ пополамъ. — Онъ остановился и кричалъ, смеясь и поглядывая на быстро удалявшiйся отъ него красный камзолъ припустившаго калмыченка.
Калмыченку было летъ 15. Его два года тому назадъ своякъ привезъ изъ Оренбурга и подарилъ князю. Калмыченокъ былъ жилистой, ловкiй и резвый. Онъ живо сталъ нагонять бабу. Ужъ ему видно было, что она простоволосая, молодая, небольшая ростомъ, но очень красивая, статная девка. Какъ только она выбежала черезъ лесъ на гумно и подбежала къ воротамъ, онъ нагналъ ее и ухватилъ сзади за руку.
— Попала, — закричалъ онъ.
— Держи крепче! И я яй! — отозвался изъ за леса бегущiй Caвелiй.
Но девка или баба, какъ кликуши кричатъ, закричала страшнымъ голосомъ и стала вырываться и, обернувшись къ нему, она другой рукой отдернула [?] его руку и, не переставая, то визжала, то ревела, то закатывалась. <Но онъ> былъ цепокъ и держалъ ее. Вырываясь, она упала и уронила его съ собой, но онъ все не пускалъ ее. Но барахтаясь на земле, онъ вдругъ почувствовалъ жгучую боль въ руке. Она подвела его замершiя на ея рукахъ руки ко рту и, пригнувшись къ нимъ, забрала его палецъ въ зубы и, перебирая его къ кореннымъ зубамъ, откусила его.
— Собака! — завизжалъ остервенившись Калмыченокъ и, отпустивъ руку, схватился за запоръ, но она вырвала у него запоръ <и побежала опять къ воротамъ>. Но у воротъ онъ опять сталъ нагонять ее. Добежавъ до воротъ, она ухватила колъ, которымъ притыкались ворота и, прижавшись задомъ къ верее, задыхаясь, остановилась, поднявъ колъ.
— Пусти, брось! — Не хочу! Да воскреснетъ Богъ.
— <Не уйдешь, сука!> —
<тотчасъ же, подлезая подъ перекладину, выскочила за ворота,> и побежала зa ригу. У Калмыченка потемнело въ глазахъ, но онъ оправился и выбежалъ за ригу, но, выскочивъ на ту сторону, онъ уже не видалъ ее.
— люди отъезжавшаго Князя и тутошнiе.
Калмыченокъ, высасывая кровь изъ своего откушеннаго втораго пальца, ругался на ведьму за то, что она его изувечила; собравшiеся лакеи, мужики и кучера смеялись надъ Калмыченкомъ.
— Видно сходить тебе къ бабке, палецъ поправить, — говорилъ одинъ.
— Ничего, братъ, Колбашка, — (такъ звали Калмыченка) — мы у шестипалаго лишнiй палецъ отрежемъ, тебе приставимъ, — говорилъ другой.
— Эхъ, Колбашка, сердечный и кукиша нечемъ показать, — Ведь[ма], — говорилъ третiй.
Но караульщикъ и староста не шутя толковали, что за баба была, воровка ли или ведьма.
Темъ временемъ уже хорошо разсвело.
Потолковавъ и завязавъ тряпкой палецъ Колбашки, стали уже и расходиться по своимъ деламъ, когда, проходя назадъ мимо бани, вдругъ и камердинеръ Савелiй и староста въ разъ увидали на прелой соломе, выкинутой у крылечка бани, увидали лежитъ что-то въ дерюжке. — Cpaзy видно было, что не узелокъ, ни штука какая, а что то живое. Развернули дерюжку, а онъ лежитъ на спинке, щурится и, зажавъ кулачки, изъ обеихъ рукъ кукиши показываетъ.
<и курилъ> съ Ефимъ Иванович[ем]ъ и смотрелъ на мимо шедшихъ и ехавшихъ по дороге мужиковъ и бабъ; мужики и бабы низко кланялись ему, когда ровнялись съ нимъ, а онъ здоровался и шутилъ съ некоторыми изъ нихъ. Ефимъ Иванычъ былъ бедный дворянинъ Маклаковъ, крестникъ батюшки Николая Иваныча. Онъ по бедности <своей и слабости къ> вину безъ дела жилъ у Князя.
Прохоръ былъ камердинеръ Князя, бывшiй съ нимъ въ походе и теперь приставленный въ управляющiе.
— Прохоръ и есть, — сказалъ Ефимушка.
— Зачемъ онъ на село ездилъ, а навозъ сюда за Ледовой возятъ, — сказалъ Князь и ударилъ въ ладоши.
Калмыченокъ въ красномъ кафтане, всегда сидевшiй въ передней, вошелъ съ подносомъ, чтобъ принять пустые стаканы.
— Зачемъ Прохоръ на село ездилъ?
— А должно къ бабке гадать.
— О чемъ гадать?
— Чьего мальчика въ баню кинули.
— Какого мальчика?
—
Князь Николай Иванычъ былъ очень огорченъ и недоволенъ. Онъ любилъ жить такъ, чтобы все честно, смирно, тихо было. А тутъ такая пакость у него на дворе сделалась. Смущала его мысль о томъ, что не виноватъ ли въ этомъ братъ меньшой Павлушка, жившiй у него съ учителемъ, и свои девки, и еще смущало то, какъ жена <и> свояченя на это посмотрятъ: особенно боялся онъ жены, зная ея горячiй и вздорный нравъ. Начнетъ добиваться и тутъ заспоритъ и вздоръ сделаетъ.
Когда Прохоръ подъехалъ къ калитке и, слезши съ лошади, сталъ привязывать ее у плетня, Князь уже все зналъ и спросилъ у него.
— Ну что, дознался?
— Дознался. Скуратовcкая девка подкинула. —
Прохоръ, зная, что Князь, любитъ обстоятельные разсказы, разсказалъ: какъ староста разсказалъ ему, где и какъ нашли ребенка и потомъ, какъ они решили, что надо спросить у бабки:
— Хотелъ къ Крючку — Сидору ехать, да далеко, да и онъ другой разъ не говоритъ, староста говоритъ: Малашка бабушка [?] все разскажетъ. Ну, я прiезжаю къ ней. Она печь топитъ. «Здорово живешь». «Здорово, Калинычъ, что, али съ прибылью?» Такъ сразу, шельма, и потрафила. «Да прибыль то неладная», молъ. «Знаю, что не ладно. Да ведь кудажъ ей деть то его. Мужики не примутъ. А Князю чего не принять».
— Да чей же онъ будетъ, Сидоровна. —
— А вотъ дай золу выгребу. Къ столу сядемъ, все узнаемъ. А ужъ ты крупицъ то мешочекъ пришли.
— Ну чтоже, какже она узнала? — спросилъ Князь, очевидно съ удовольствiемъ и съ насмешкой слушавшiй разсказъ.
— Да такъ и узнала сразу. Налила чашку воды, уголекъ бросила, стала водить веретеномъ. Пошептала, пошептала. «Девка, — говоритъ, — не стара, ни молода. Звать Марфой. Скурятихина будетъ Марфушка. Кривошея <?> девка?»
— Чтожъ это она въ воде увидала?
— Да ужъ вотъ и судите, какъ знаете. Поехалъ къ Пулхерье Ивановне, позвалидевку. На ней и лица нетъ. Только постращать хотели, тотчасъ во всем повинилась.