Война и мир. Черновые редакции и варианты
Том IV. Варианты из наборных рукописей

№ 291 (рук. наборная. T. IV, ч. 2, гл. I, II).

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее важнейшим эпизодом войны 1812-го года историками признается движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю — так называемый[1054] фланговый марш за Красной Пахрой.

Одни историки приписывают всю славу этого[1055] гениального подвига Толю, другие Кутузову; но ни те, ни другие не сомневаются в том, что подвиг этот был необыкновенно гениален. Даже иностранные, даже французские историки не могут не отдать справедливость гениальности русских полководцев, говоря об этом[1056] фланговом марше.

Но почему военные писатели и за ними историки вообще и все вообще полагают, что этот фланговый марш (это слово любят очень) есть весьма глубокомысленное движение, спасшее Россию и погубившее Наполеона, весьма трудно понять для человека,[1057] думающего своим умом.

Знаменитый фланговый марш этот состоял только в том, что[1058] русское войско,[1059] отступая всё прямо назад по обратному направлению наступления, после того, как наступление французов прекратилось, отклонилось от принятого сначала прямого направления и, не[1060] видя за собой преследования, естественно[1061] подалось в ту сторону, куда его влекло обилие продовольствия.

На совете в Филях у русского начальства преобладающею мыслью было само собой разумевшееся отступление по прямому направлению, т. е. по Владимирской дороге. Доказательством тому служит накануне отступления[1062] разговор главнокомандующего с Ланским, заведовавшим[1063] провиантской частью. Доводы Ланского, что при направлении армии на Владимир и Нижний провиант, собранный преимущественно по Оке, в Тульской и Калужской губерниях, с трудом может быть доставляем через Оку, убедили главнокомандующего в необходимости уклониться от прямого направления толчка и подержаться южнее к Рязанской дороге.

Впоследствии бездействие французов, потерявших даже из виду русскую армию, и выгоды приближения к своим запасам заставили Кутузова согласиться на доводы его генералов и отклониться еще южнее и ближе к запасам. Но Кутузов согласился только перейти с Рязанской на Тульскую дорогу и никак не дальше. Но когда, и перейдя на Тульскую дорогу, оказалось, что армия Наполеона не сильна и не наступает на нашу, совершенная безопасность положения заставила нашу армию еще более отклониться и перейти в середину путей[1064] своего продовольствия с Тульской на Калужскую дорогу к Тарутину.[1065]

Передвижение это с Владимирской на Рязанскую, Тульскую и Калужскую дорогу было до такой степени естественно, что в этом самом направлении отбегали мародеры русской армии и что в этом самом направлении требовалось из Петербурга, чтобы Кутузов перевел свою армию.

Уже в Тарутине Кутузов получил почти выговор от государя за то, что он отвел армию на Рязанскую дорогу, и ему указывалось то самое положение спиной к Калуге, в котором он уже находился в то время, как получил письмо государя. Откатывавшийся по направлению толчка, данного ему во время всей кампании и в Бородинском сражении, при уничтожении силы толчка и не получая новых толчков, шар русского войска принял то положение, которое было ему естественно.

В этом состоит[1066] то, что называют[1067] глубокомысленным, гениально-стратегическим подвигом флангового марша.

Ежели вместо враждующих армий — русской и французской — представить себе животных, которые дрались бы в тех же условиях, очевидно для каждого, что животное, отбитое другим от своего логовища, после первого толчка, ежели бы враг его не преследовал, подвинулось бы опять к своему логовищу в том направлении, в котором ему[1068] представлялась бы лучшая пища.

[Далее от слов: Ежели бы представить себе не гениальных полководцев, кончая: что было бы, ежели бы он пошел на Петербург и мн. др. T. IV, ч. 2, гл. II и I.]

Человеческий ум в детстве своем не может[1069] видеть совокупность причин, изменяющих события, и,[1070] как ребенок, верящий, что он болен оттого, что не послушался матери, всякое явление любит приписывать отдельной причине, преимущественно воле человека. Не в силах обнять совокупности условий, ум человеческий в детстве своем хватается за первое наглядное сближение и в сближении этом видит причину.[1071]

Почему русское войско перешло в Тарутино и погиб Наполеон?[1072] Потому что Кутузов изобрел гениальный фланговый марш, а гениальность Наполеона ослабела в Москве, говорят историки.

Ум же человеческий отвечает: потому, что это должно было совершиться.[1073] То есть[1074] что это совершилось по законам, отчасти известным, отчасти неизвестным нам,[1075] но по неизменным существующим законам.

Разница между тем и другим[1076] воззрением та же, какая существует между человеком, говорящим, что нынче сильные морозы потому, что кукушка откуковала до Петрова дня, и тем, который скажет, что хотя он и не знает вполне тех[1077] метеорологических законов, по которым произошло это явление, он знает, что законы эти существуют.

[1078]Русские войска по тем естественным причинам, по которым животное стремится туда, где лучше пропитание, перешли с Рязанской на Тульскую, потом на Калужскую дорогу; французское войско по столь же естественным причинам, добравшись последними усилиями до Москвы, остановилось,[1079] грабя ее и, как стадо, топча под ногами и вырывая друг у друга тот корм, который бы мог[1080] спасти их от голодной смерти.[1081]

Несмотря на то, что для каждого солдата французского войска должно было быть очевидно, что единственное спасение его состояло в том, чтобы, забрав [с] собой[1082] пропитание и одежды, скорее как можно возвратиться туда, откуда они пришли, — войско это не двигалось и как будто ожидало только того толчка, который бы выгнал его.[1083] Все люди французской армии[1084] после пожара Москвы и исчезновения русской армии очутились неожиданно вместо конца кампании[1085] в начале какой-то новой войны. Каждый солдат чувствовал себя в положении человека, который, собрав последние усилия, вбежал на 20-ю ступеньку лестницы, полагая там найти убежище и отдых, и вдруг[1086] убедился, что эта 20-я ступенька была только начало лестницы, бесконечно поднимавшейся вверх. Надо было идти выше или спускаться вниз; но выше идти не было сил, а спускаться было и трудно,[1087] и страшно, и, главное, стыдно.[1088]Наполеон, этот гениальнейший из гениев, как утверждают историки, не мог, казалось бы, не видеть этого. И для того, чтобы собрать свои войска, уберечь продовольствие, которого было в Москве на год всему его войску, и идти назад или за русской армией для того, чтобы разбить ее, не нужно было особенной гениальности, нужно было гораздо меньше ума, внимания и распорядительности, чем на то, чтобы довести свои 600 тысяч не только до Москвы, но и до Немана; но он не сделал этого.

Историки его, однако, и тут описывают нам гениальность Наполеона и его изумительную деятельность. Они описывают нам, какой он составил гениальный план будущей кампании.

Тьер доказывает фактами, что гениальный план этот был составлен не 9, как говорит Fain, а равно 17.[1089] Но гениальный план этот[1090] никогда не был исполнен, потому что не мог быть исполнен, и потому [на] вопрос о том, почему Наполеон не сделал того, что казалось очень легко, не остановил грабеж, не собрал провианта и не вывел войска, — мы не получаем ответа.

№ 292 (рук. наборная. T. IV, ч. 2, конец гл. II—X).

[1091]Кутузов, тот хитрый, придворный Кутузов, который никогда не был и не будет великим человеком для наших историков по той причине, что нет великого человека для своего лакея (не потому, что великий человек — не человек, а потому, что лакей есть лакей),[1092] этот хитрый придворный развратник Кутузов, еще не получив письма, в котором ему от государя запрещалось входить в переговоры, отвечал Наполеону через Лористона не на те глупые слова, которые[1093] были написаны и которые ему говорили, но на те, которые подразумевались. Он отвечал простыми словами, определявшими всё положение, словами, истина которых стоит выше всяких соображении, и[1094] словами, которые до тех пор, пока будет Россия, с радостным и гордым чувством прочтет всякий русский. Он сказал: Je serai maudit, par la postérité si l’on me regardait comme le premier moteur d'un accommodement quelconque. Tel est l'esprit actuel de ma nation.[1095]

Но не одна присылка Лористона была причиной подъема духа русского войска. Бесчисленное количество причин содействовало тому, чтобы убедить русских в том, что теперь случайности войны на их стороне. И известия о бедственном состоянии французов в окрестностях Москвы, где уж казаки и мужики начали их ловить сотнями, и изобильная и спокойная стоянка под Тарутиным, где каждый день подходили рекруты, ополчения и подвозили провиант, полушубки, сапоги, и действия партизанов, забиравших трофеи пленных и транспортов с малыми средствами и усилиями, и бездействие Наполеона,[1096] и беспечность и беспорядок в тех частях французской армии, которые прикасались с нашими авангардами, и желание солдат пошевелиться и подраться, когда они опять окрепли и освежились, и желание генералов и офицеров отличиться и получить ордена и кресты, и требования государя из Петербурга о том, чтобы начать наступательные действия, — всё это вместе и еще многое другое привело русских к переходу от отступления к наступлению так же неизбежно, как другие условия привели их прежде к необходимости отступления.

Но если бы государь не предписал перейти в наступление, никогда бы не начали?

Нет, мы точно так же начали бы его. Доказательством тому служит то, что письмо государя о том, чтобы начать действовать наступательно, получено было уже тогда, когда начало было сделано.[1097]

[Далее от слов: Князь Михаил Иларионович! — писал государь, кончая: » близко к печатному тексту. T. IV, ч. 2, гл. III.]

Это письмо получено Кутузовым уже после того, как[1098] он атаковал французов. Совпадение это только доказывает то, что то, что чувствовалось в Петербурге, еще сильнее чувствовалось в армии.

Но[1099] ежели бы Кутузов не отдал приказания, мы бы не атаковали?

Нет, мы бы все-таки перешли в наступление и даже гораздо раньше. Кутузов все свои силы и свое влияние употребил только на то, чтобы не атаковать никогда после Бородинского сражения французов, и все-таки атаковал. Кутузов один из всех людей армии, как старый, опытный охотник, знал, что зверь[1100] ранен в Бородине,[1101] что удар попал и что идти на него бесполезно и вредно, но он не мог удержать требования своих генералов. Так, стало быть, мы не атаковали, ежели бы не было требований этих генералов?

Нет, мы все-таки атаковали бы, и доказательством тому служит то, что в Филях требовали те же генералы сражения, но сражение не было принято; в Красной Пахре те же генералы Барклай и Бенигсен единодушно требовали атаки или сражения, но сражение не было дано.

Так отчего же теперь было принято и сражение и атака? Оттого, что его требовали все. Тарутинское сражение предлагал и Толь, и Бенигсен, и[1102] Ермолов, и Милорадович.

Бенигсен даже написал записку главнокомандующему о выгодах этой атаки; но Бенигсена с его требованиями и запиской можно меньше назвать причиной этого сражения, чем казака Шаповалова, который, находясь в разъезде, убил из ружья двух зайцев и за подстреленным третьим зайцем забрел на левый фланг армии Мюрата, стоящего у леса, и вследствие этого сделал открытие, что можно врасплох захватить с этой стороны французов. Все хотели атаки: и оправившиеся солдаты, и казаки, и офицеры, и генералы, и Милорадович, разъезжавший в цепи против французов и, так как запрещено уже было ему разговаривать с Мюратом, раскланивавшийся с ним издалека, и Бенигсен,[1103] и Кикин,[1104] и всё войско,[1105] несмотря на все доводы Кутузова о том, что лучше подождать и что опасно.

[Далее от слов: Записка Бенигсена и сведения казаков кончая: и после этого сражения сделаны перемещения в штабе близко в печатному тексту. T. IV, ч. 2, гл. IV — VII.]

И Бенигсен совсем рассорился с Кутузовым.[1106]

Историки Наполеона рассказывают нам про его гениальные планы, изумительную деятельность, распоряжения в Москве. Рассказывают, как учреждено было правительство в Москве, как les popes furent ramener,[1107] как сам император, чтобы веселить армию, учредил театр, сам посещал его и какие меры он принимал к обеспеченью армии жизненными припасами. Они рассказывают нам, как он писал из Москвы в Париж приказания о тамошнем театре, как он беседовал с Тутолминым и Яковлевым, поручая этим совершенно частным людям дипломатические поручения в Петербурге; как он обласкал детей Воспитательного дома, приказал надписать: «Maison de ma mère» на всех богоугодных заведениях, приказал раздавать привезенные фальшивые рубли солдатам и погоревшим русским, приказал расстрелять несколько невинных людей, что он вместе с своими войсками грабил серебро из церквей, почитая это собственностью своей армии, и вместе с тем отдавал приказания о собрании в каждую часть излишка провинта и о прекращении грабежа — приказания, которые он, бывши солдатом, мог знать за неисполнимые. Он был озабочен весьма тем, чтобы были сожжены дома Растопчина и Разумовского и, в особенности, чтобы был взорван Кремль, т. е. как ребенок, который убился об угол, требует, чтоб побили этот угол.

Это всё мы видим из показаний тех историков, но не видим ничего такого, что бы клонилось к той цели спасения армии, которую предписывал здравый смысл.[1108]

[Далее от слов: И не можем объяснить себе Бауциновский и Люценовский походы близко к автографу. См. вар. № 263, стр. 53—54.][1109]

Он потому ничего не мог сделать, потому что, не имея ни больше власти, ни гения, чем последний солдат его армии, он всегда был только выражением состояния и воли[1110] всего этого огромного целого — французского войска.[1111]

Войско это, потеряв в Бородинском сражении сознание единства и силы, без мысли о будущем грабило Москву до тех пор, пока было что грабить и никто не выгонял грабителей.

И Наполеон чувствовал и делал то же самое.

Положение, в котором находилась в то время в Москве эта армия, можно видеть из следующих документов. В конце сентября[1112] генерал-интендант писал следующее:

«Les soldats se nourissent de la chair de corbeaux et des chats. A Moscou même les troupes de ligne se livrent par nécessité à cette espèce de chasse. La viande de cheval n’est pas mangeable, on en fait cuir de temps en temps faute de mieux».[1113]

Император, чтобы помочь этому делу, велел написать воззвание к народу. И на всех улицах наклеили по-русски и по-французски следующее:

[Текст «Провозглашения» см. в т. IV, ч. 2, гл. ІХ.]

Тогда император, решив, что надо потворствовать суеверию народа, fit amener les popes.[1114]

Но на это последовало только следующее донесение: «Le prêtre que j’avais découvert et invité à recommencer à dire la messe, a nettoyé et fermé l’église. Cette nuit on est venu de nouveau enfoncer le portes, casser les cadenas, déchirer les livres et commettre d’autres désordres, le 5 Octobre».[1115]

Император[1116] нашел, что[1117] причина всего зла заключается в грабеже, и он строго подтвердил то, что уже несколько раз было приказываемо: остановить грабеж.

«Rien de nouveau, autre que les soldats se permettent de voler et de piller, le 9 Octobre.

Le vol et le pillage continuent. Il y a une bande des voleurs dans notre district qu’il faudra faire arrêter par de fortes gardes. Le 11 Octobre».[1118]

[1119]Дисциплина армии падала, но гвардии отдавались беспрестанные приказы то о том, что часовые не окликают, то о том, что не делают должной чести императору и т. д.

№ 293 (рук. наборная. T. IV, ч. 4, гл. II).

Когда она вошла в залу, отец выходил из комнаты графини. Лицо его было мокро от слез, и он, видимо, только что остановил рыдания. Увидав Наташу, он поднял кверху руки.

— Папинька! Что? — вскрикнула Наташа.[1120]

— Петя... сын... Поди, поди,[1121] она... она... зовет... — И он[1122] опять зарыдал, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.[1123]

Подбородок Наташи быстро задрожал. Она хотела подойти к отцу, но, видимо, не могла двинуться с места.

— Мари, что?.. Убит?..[1124] — проговорила она.

Княжна Марья прошептала что-то и закрыла лицо руками.

Наташа, бледная как мел, стояла в дверях спальни. Страшный горловой звук поднялся из ее груди. Но вдруг она услыхала, увидала мать, краска быстро покрыла ее лицо, и она[1125] подбежала к ней.

Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об[1126] стену.

№ 294 (рук. наборная T. IV, ч. 4, начало гл. III).

II (<Новая> глава)

Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того, как рана зажила, и, кажется, сошлась своими краями, рана духовная, как и физическая, заживает изнутри, выпирающей силой жизни.

Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена; ей казалось, что она несомненно чувствовала это. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни — любовь — еще жива в ней. Проснулась любовь и проснулась жизнь. И ей мало стало той бессознательной, кровной любви, которой проявление она чувствовала только в редкие минуты[1127] сильных переворотов в жизни, ей стало необходимо любить снова чужое, таинственное и неизвестное. И такою и вместе близкою была для нее княжна Марья. И она страстно, как любят женщины, полюбила ее.

№ 295 (рук. наборная. T. IV, ч. 4, конец гл. XIX).

Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им.[1128]

Все люди казались Пьеру занятыми только одним — его будущим счастьем. Ему казалось, что все они не только знают про его счастье, но радуются ему так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость и притвориться занятыми другими интересами. Ему казалось, что он всякую минуту проникал их притворство;[1129] и он был уверен, что они могли притворяться еще только до тех пор, пока совершится его счастье; тогда же все они откровенно признаются, что всё остальное не имеет никакого интереса.

от такого или такого-то исхода или события зависит счастье всех людей. Когда он видел, что люди заняты какими-нибудь делами, имеющими влияние на общее благо людей, он испытывал к этим людям глубокое чувство жалости и благодарности. Все люди казались ему добрыми и прекрасными.

Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал другого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий,[1130] особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему[1131] трогательным, добрым и жалким стариком. Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. «Может быть, думал он, я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как это кажется. Я был, напротив, тогда умнее и проницательнее ко всему доброму и прекрасному, чем я был когда-либо. Если все люди казались мне добры и прекрасны, покойная жена — жалкая и добрая женщина, князь Василий — милым, заблудшим стариком, то я не отрекся ни от одного из тех взглядов, которые я имел тогда. Я понимал тогда всё, что стоит понимать в жизни, и сквозь все внешние покровы проникал доброе и прекрасное. Да, я во время того безумия был умнее и сильнее[1132] моего небезумия, во время которого я видел одно дурное, то есть ничего не видел».

Примечания