№ 315 (рук. № 101. Эпилог, ч. 2, гл. XII).
С тех пор, как найден и доказан закон Кеплера, одно признание того, что движется не солнце, а земля, уничтожало всю космографию древних. Но и после открытия закона К[еплера] космография А[ристотеля] еще долго продолжала преподаваться. Людям трудно отстать от привычной полной лжи, променяв ее на неполную истину.
С тех пор, как 1-й человек сказал и доказал, что количество рождений или преступлений в каком-нибудь уезде подчиняется математическим законам, с тех пор уничтожились все прежние науки humaniores: [1426] юриспруденция, государственные науки, философия, психология, история. Если человек не мог не совершить преступления, то нельзя казнить его преступную волю — воля его была только орудием исполнения вечного закона. И юриспруденция[1427] есть только исполнение закона мести, лежащей в духе человека. Если человек не мог не совершить преступления, то у него не было свободной воли, и философские изыскания о свободе человека сводятся на объяснение миража свободы (Кант). Если ч[еловек] н[е] м[ожет] н[е] с[овершить] п[реступления], то психология не может уже состоять в изыскании существенных свойств души, но должна состоять только в изыскании тех[1428] свойств человека, по которым душевная деятельность его совпадает всегда с вечными законами. Если человек не м[ожет] не с[овершить] п[реступления], то история не может заключаться более в описаниях деятельности великих людей, мнимопроизводящих события, а должна заключаться в изыскании той связи, которая существует между событиями и людьми для нашего близорукого взгляда, служащего их выражением.
Долго и упорно шла в астрономии борьба между старым и новым взглядом. Богословие стояло на страже за старый взгляд и обвиняло новый в разрушении откровения. Но истина не могла не взять свое и победила. Богословие построилось также твердо на новой почве. Еще дольше и упорнее идет борьба в настоящее время между старым и новым воззрением на humaniores, имеющим основание в различии воззрений на причину явлений. Необыкновенное сходство, разноречие поражает нас.[1429]
Как в вопросе астрономии, так и в вопросе humaniores настоящего времени всё различие взгляда основано на признании или непризнании абсолютной неподвижной единицы, служащей мерилом изменения явлений. В астрономии это была неподвижность земли, в humaniores это — неподвижность личности, души человеческой.
Как в том, так и в другом случае с одной стороны — шла спокойная[1430] работа науки открытия истины, с другой — борьба страха и жалости за всё веками воздвигнутое здание, которое должно упасть при признании роковой истины.
Но в астрономии истина взяла свое. Так точно в наше время истина подвижности личности должна взять свое. С разных сторон идет сложная упорная работа в пользу новой истины. Все науки работают в ее пользу. Зоология (Дарвин), физиология (Сеченов), психология (Вунт), философия [1 неразобр.], история (Бокль). Истина есть только отсутствие заблуждений, есть только новое удобство мышлений, и потому она всегда проста, ясна и доступна, и вся трудность восторжествования ее состоит только в победе над заблуждением.
И потому восторжествование истины есть всегда борьба. В борьбе возбуждаются страсти, и страсти заглушают истину.
Для людей, боровшихся с возникав[шей] истиной астрономии, казалось, что, признай они эту истину, разрушается[1431] вера в бога. Но оказалось, что вера осталась неприкосновенною. Защитникам закона Кеплера и Ньютона, Вольтеру например, казалось, что законы астрономии разрушают религию, и он, как орудие против религии, употреблял законы тяготения. Как трудность признания астрономической истины движения земли состояла в том, чтобы отказаться от чувства неподвижности земли и движения планет, так трудность признания нового закона подчиненности личности законам движения ее во времени состоит в том, что[бы] отказаться от внутреннего сознания неподвижности единства своей личности. Но как в законе астрономии люди, познавши истину, говорили: «Правда, мы не чувствуем движения земли, но чувствуем движение солнца; но, допустив движение солнца, мы приходим к бессмыслице, допустив же движение, которого мы не чувствуем, мы приходим к законам. Стало быть, мы движемся и не чувствуем этого».
В первом случае надо было отказаться от сознания неподвижности в пространстве и признать не ощущаемое нами движение, в настоящем случае точно так же необходимо отказаться от чувствуемой неподвижности во времени. Какая была моя душа вчера, год тому назад, такая она есть и будет, — говорят противники нового закона. Она одна, одно мое я — неизменяемое, неподвижное во времени, говорят они. Я это чувствую всем существом своим. Но, признавая это сознание единства, неподвижности во времени, защитники нового закона говорят: Это кажущаяся неподвижность, ее нет, она зависит от условий времени, и мы не можем признать ее, потому что, признав ее, мы приходим к бессмыслице, откинув же ее, мы приходим к истине.
Как астрономии, науке о[1432] крупнейших явлениях, суждено было установить непоколебимость закона всеобщего движения в пространстве, так истории, науке о крупнейших явлениях человечества, суждено установить непоколебимость нового закона движения личности во времени.
Ибо ни в каком ряде явлений, как в истории, мы не приходим к такому поразительному ряду бессмыслиц, допустив свободный произвол людей, и к такой простоте и ясности, откинув это понятие, произволы, и независимо от него изучая явления.
Как основанием первого заблуждения служит представление несуществующей неподвижности в пространстве, так основанием второго служит представление неподвижности во времени.
«Я свободен, говорит человек, я могу поднять и опустить руку и вот я сделал это. Но я сделал это во времени, в то время как я делал это, условия вокруг меня продолжали и не переставали изменяться. Повторить тот же акт в тот же момент времени невозможно. Когда я в другой раз поднял и опустил руку, уж это был не тот же акт, а другой, и условия моего тела и воздуха изменились». «Но я чувствую, что не двигаюсь, а движется солнце», говорили противники Кеплера. «Но я чувствую, что я свободен», говорят противники нового направления наук. «Да, вы чувствуете неподвижность, потому что всё двигается вместе с вами и вы можете быть неподвижны[1433] в пространстве», отвечали астрономы.
Да, вы чувствуете, что вы свободны и человек свободен, но ничто не может [быть] непеременно во времени. Неподвижность есть, но вне пространства. В пространстве же существуют только бесконечно малые моменты неподвижности. Неизменяемость — свобода абсолютная есть, но вне времени. Во времени же только существуют бесконечно малые моменты неизменяемости свободы.
Если бы неподвижность и неизменяемость не существовали, мы бы не понимали движения и изменения. Они существуют абсолютно вне времени и пространства — бог; но в пространстве, которое составляет условие нашего существования, мы ощущаем только бесконечно малые моменты неподвижности во времени, составляющие другое условие нашего существования. Мы ощущаем только бесконечно малые моменты неизменяемости, свободы.
Из всех наук, подлежащих уничтожению вследствие открытия новых основ мышления, история, обнимающая крупнейшие ряды явлений, первая подлежит разрушению. В настоящее время, подкапываемая филологией, статистикой, политической экономией, которые должны заменить ее, старая история[1434] держится только от слипших кирпичей, готовая рухнуться каждую минуту.
И падение ее неизбежно и необходимо для очищения поля новых изысканий.
В настоящее время история, та прагматическая история, которая считалась наукой до сих пор, представляет значение[1435] в[1436] смысле необходимости объяснения ее заблуждений. Камень за камнем она должна быть растаскана критикой с объяснением мнимого назначения каждого камня.
[1437]И в то время, как должен отпасть старый лист истории, уже выросли новые листы: сравнительная фил[ология], статистика, политическая экономия, география, которые все рассматривают человека во времени и которые в соединении своем открывают законы истории. История же в прежнем смысле получает только одно значение: критическое изучение необходимой связи Наполеона и Александра с совершающимися фактами.[1438]
№ 316 (рук. № 101. Эпилог. Конспект к 1 и 2 частям).
<1) Происходят события жизни, смерти миллионов.> Никому в голову бы не пришло, что дело в Александре и Наполеоне, но история говорит: они. Мы изучаем.
<2) Что такое? Как, отчего? История[1439] описывает действия Александра и Наполеона, осуждая и оправдывая их. Александр добр, Наполеон дурен. Потом история говорит: это было хорошо, это дурно. Прогресс, пчела.
3) Положим, что мы не знаем другого объяснения; посмотрим, правда ли это. Что сделало Александра таким, Наполеона таким? — Милльоны обстоятельств. И я вижу, что не он сделал, а он сделан для событий?[1440] Он не был свободен.> Если я допущу, что он не свободен, значение его яснее. Актер.
<4) Но может быть я ошибаюсь, может быть он, Наполеон, Александр, был слаб и покорился, но он мог сделать то-то и то-то. И тогда было бы хорошо.
5) Но все-таки я могу судить о событиях, что хорошо, что дурно. Пчела, различие воззрений. Но даже [если] и найдено последнее, выйдет ноль жизни. — Стало быть, судить нельзя. Но все-таки мы должны изучать их, как формы света, из которых постигаются лучи. Давайте изучать. Изучая, мы видим милльоны предначертаний неисполненных и милльоны непредвиденных событий свершилися. Изучаем какое-нибудь событие, хоть спасение Европы Александром и 100 дней Наполеона, и оказывается, что не они сделали это событие, а событие их сделало.> Что сделало Наполеона таким и Александра таким? Ежели нам непонятно, то мы должны сказать, что не знаем.
Связь несомненная. Но как мы возьмем волю его за источник, а событие за следствие?[1441] Факты не оправдывают нас. Как скоро мы возьмем наоборот — волю следствием, оказывается всегдашняя последовательность. Актер (что нужно). Но, может быть, мы ошибаемся. Посмотрим, вытекают ли по сущности отношений силы события, в которых принимают участие 1000000 людей, из воли [одного? ].
Раздеты актеры. Один человек. Его ругают.
Другой — кукла, его хвалят.
Поучения истории, как править, когда ими правят, или массу убил[? ] народа. Сколько голов, столько умов.[1442] Чтобы беспристраст[но], н[адо] стать выше. А не эклектизм. Власть не свобода. Что же выйдет — поучения. Для правителей — нести, для низших жалеть, уважать и не искать. Фатализм. Нет сознания того, что есть бог, и ни один волос не упадет без воли его.[1443]
1) Происходят явления, хотим знать. История говорит (чего и думать нельзя): Александр, Наполеон.
2) (12 г.) Обзор событий исторически <необходимости>.
3) Почему? Как?..
5) Историки говорят. Наука подвигается. Но как бы она ни двигалась — всё это неразрешимо.
6) Неясно: а) почему дурно, почему хорошо, б) как они могут быть свободны, когда мы видим[1444] обратное.
История е[сть] н[аука] нар[одного] самопознания, движения человечества во времени.[1445]
Посмотрим же, из чего происходит это прот[ивуречие]. Источник его один.
1) История рассматривает д[еятельность] и св[ободу], упуская неисполненное, а исполн[енное] готовое. П[оучения] и[стории] [1 неразобр. ]. Неужели нет свободы?
2) Лицо готово для событ[ия]. Н[еужели] н[ет] св[ободы]? Н[еужели] н[ет] св[ободы
3) Меньши[нство] управляет больши[нством].
4) Уж отвергнута свобода. Н[еужели] н[ет] св[ободы]?
5) Хорошо ли дурно? Ист[ория] свободна, а ничто ни хорошо, ни дурно. (Пчела.) Н[еужели] н[ет] св[ободы]?
И вот кроме 1) удобства, 2) потворства силы, 3) гордости знания, 4) памятники, кроме этого, вопрос о свободе.
№ 317 (рук. № 101. Эпилог. Конспект к 1 и 2 частям).[1446]
История не может обнять всех, и она говорит:
1) Летопись, восхваление, 2) народный идеал, 3) религиозный идеал, 4) европейский идеал. Но всё неверно.
1) Деятельность этих людей, неисполненные приказания, обратные, смотря по периоду: Наполеон в Москве, Александр в 1805 г. и т. д.
2) Соотношение их к массам. Крестьянин [?], актер. Что сделало Александра, Наполеона? Придворные [?].
3) Сущность их.
4) Значение их в истории, исторические школы. Пчела. Если допустить, что есть конечное. Суждение о пользе, добре, дает представление о произволе. А если есть произвол, то нет идеала. А нет произвола, то Н[аполеон] плохой [?] актер.
Но высшие [?] историки, видя сложность и связь, противуречат сами себе, говоря об историческом лице. Влияние [? ] интереса. Вопрос опять о свободе. Но мало того, самое признание идеала есть другой вопрос [?] — о свободе.
№ 318 (рук. № 101. Один из первых вариантов заключительной части эпилога).[1447]
[1448]Я знаю вперед, что высказанный мною взгляд на историю вызовет только в фельетонах журналов между описанием театра и земств наставительные поучения в том, что мне неприлично рассуждать и надо поучиться, и презрительное молчание со стороны людей науки или строгое напоминание о том, чтобы я знал свое дело; но высказанное мною здесь, без цитат и ссылок, в эпилоге романа, не есть минутная фантазия мысли, а есть неизбежный для меня вывод семилетних трудов, к[оторые] я не властен был не сделать, и потому, несмотря на убеждение мое в том, что[1449] только весьма малое число читателей разделит мой взгляд, я должен сказать еще несколько слов о тех выводах, которые могут быть сделаны из признания справедливости[1450] того, что я старался доказать.
1) Если человечество в движении своем по закону необходимости должно быть рассматриваемо, как движение несвободных единиц, то уничтожаются все те поучения, которые нам дает история.
Поучения истории в том, как надобно (мнимо) править народами, действительно уничтожаются, но взамен этих поучений о том, как делать то, что нельзя делать, является другой ряд поучений, обращенных не к одним историческим личностям, но ко всем людям. Выводимое из[1451] взгляда на непроизвольность истории поучение состоит в следующем. Власть не только не совпадает с свободой, но прямо противуположна ей. Чем больше власти, тем меньше свободы. Истинное благо и свобода человека лежит не в высших, а в низших сферах. Люди, по закону наследства или исторических переворотов находясь на вершине власти, несут самую тяжелую и трудную обязанность человека. Для достижения великих человеческих целей люди должны стремиться не в высшие, но в низшие сферы.
2) Допустив положение об ограниченности произвола человека, мы впадаем в фатализм восточных.
В чем состоит фатализм восточных? Не в признании закона необходимости,[1452] но в рассуждении о том, что если всё предопределено, то и жизнь моя предопределена свыше и я[1453] не должен действовать.
Рассуждение это не есть вывод разума, а подделка под характер народа. Ибо, если бы возможно было такое рассуждение, то жизнь народа прекратилась бы, а мы видим, что восточные народы живут и действуют. Рассуждение это есть только оправдание известных поступков. Рассуждение это само в себе точно так же несправедливо (в другую крайность), как и рассуждение в[осточных] н[ародов] о свободе произвола, не ограничен[ного] временем.
Первые принимают ограничение времени полное — ноль свободы, вторые принимают свободу за величину, тогда как она есть только бесконечно малый момент.[1454] Наше воззрение не только не исключает нашу свободу, но непоколебимо устанавливает существование ее, основанное не на разуме, но на непосредственном сознании. Каковы бы ни были общие законы, управляющие миром и человечеством, бесконечно малый момент свободы всегда неотъемлемо принадлежит мне. И признание этого ограничения свободы не при[во]дит меня к рассуждению восточных о тщете действия, а напротив, заставляет меня пользоваться каждым моментом свободы. Признание же закона необходимости, к которому мы приходим, есть только то признание, которое существует бессознательно, всегда существовало и будет существовать в человечестве, и то самое сознание, которое выражено нам в божественном учении словами: не один волос нe упадет с головы вашей без воли отца.
3) Допустив закон необходимости и ограничение свободы временем, мы приходим к тому же, к чему пришли матеръялисты, к отрицанию души, бессмертия и божества.
Мы близко приходим к тому же на то самое расстояние, которое отделяет ноль от бесконечно малого. Но как ни кажется оно близко, вникнув в сущность значения этих величин, мы видим, что разница между нолем и бесконечно-малым невыразимо велика, она больше, несравненно больше, чем разница между бесконечно-малым и бесконечно-великим. И в этом <-то> заключается вся ошибка суждений материалистов и разница нашего воззрения с ними.
Человек непосредственным сознанием познает в себе присутствие свободы, то есть сущность, независимую от всего остального. Ту же сущность человек непосредственным сознанием сознает в других существах, как в нем, так и в других сущность эта ограничена бесконечно малым моментом времени. Но число существ, одаренных сущностью свободы, бесконечно велико.[1455] Бесконечно малый момент свободы во времени есть душа в жизни.[1456] Прекращение условий времени есть смерть.
Бесконечно-великая сумма моментов времени есть сущность свободы, вне времени — есть божество.
№ 318а (рук. № 101. Эпилог. Конспективные записи).
1) Источники 3: М[ихайловский]-Д[анилевский], Тьер и Bernhardi. М[ихайловский-Д[анилевский] сильнее всех — параллель с Богд[ановичем]. О Богд[ановиче] нельзя говорить — ничего самостоятельного. Давыдов первый дал тон правды. Липр[анди] важен (хотя литература озлобилась).
3) Имена.
4) Я не умею мыслить. Если бы я не мыслил этого, я бы не просидел семь лет, и если бы не мыслил, не осветил того, что нужно в описании [? ]. Вопрос стал передо мной невольно. Вот в чем я ставлю его. Никто на него не ответил. Может быть, я, может быть, другой, но вопрос стоит. Мне в голову не приходило, чтобы могли не понять. Я думал, будут спорить, скажут — неправильно, неясно поставлен вопрос.
Но мне сказали старо, хотя я нигде не нашел, и не умеет мыслить, поучись у нас. Я учился и не выучился.
5) Семейная жизнь. (Упрек.) Есть смысл.
6) Неприличие — г.. но и фр[анцузские] романы.
Камор. У д. М. A. L. g. д. д. Р[?][1457]
7) Анахронизмы настроений умышленные.
8) Не роман, не хроника. Анекдот Чичерина. Лучшим примером книга Урусова (мое мнение: составлена из гениальных воззрений и самых слабых, детских сторон). Она не вошла в ящички; но бумажку надо спустить <за> №, и спустили математику. Никто не знает, да и что-то не поддается насмешке. Однако нельзя же хвалить — <статью его> его бранить. Ну как же быть: куда поместить? К специалистам и хвалить или нет (?), поставить запятую на нем, поставьте маленькую. — Упомянута на кр. обертке с! Упрек, что не подходит под известное. Если бы оно подходило в 1868 под то, что писано в 30, я бы не печатал.
(Нам прим[ер?] критики с легкой руки Белинского. Онегин, Печорин, Базаров. Прогматичность. Ежели есть прогматичность, то не искусство. Подите с этой прогматичностью к Дон Кихоту, Аяксу, Ньюкому, Коперфильду, Фальстафу. Они вырастают из-за прогматичности).
9) Кутузов — лакей. Франц[узов] не перещеголять. Всё драться. Ничего не разберешь.
№ 318б (рук. №101. Набросок заключительной части эпилога).
[1458]Большинство моих читателей состоит из тех, которые, дойдя до исторических и тем более философских рассуждений, скажут: Ну, опять. Вот скука-то, — посмотрят, где кончаются рассуждения, и, перевернув страницы, будут продолжать дальше. Этот род читателей — самый дорогой мне читатель. Их суждениями я дорожил больше всего; от их суждений зависит успех книги, и их суждения безапеляционны.
«Хорошо — дурно», говорят они. — Отчего хорошо?[1459] «От того, что хорошо», говорят они.
И по этой же самой причине они не хотят читать того,[1460] о чем свое мнение надо доказывать, и совершенно правы.
Это читатели художественные, те, суд которых дороже мне всех.[1461] Они между строками, не рассуждая, прочтут всё то, что я писал в рассуждениях и чего бы и не писал, если бы все читатели были такие. Перед этими читателями я чувствую себя виноватым за то, что я уродовал свою книгу, вставляя туда рассуждения, и считаю нужным выставить побуждения, заставлявшие меня поступать так.
Я начал писать книгу о прошедшем. Описывая это прошедшее, я нашел, что не только оно неизвестно, но что оно известно и описано совершенно навыворот тому, что было. И невольно я почувствовал необходимость доказывать то, что я говорил, и высказывать те взгляды, на основании которых я писал.
Может быть, лучше было не писать их, скажут мне.[1462]
Кроме того, в оправдание могу сказать еще то, что, если бы не было этих рассуждений, не было бы и описаний. Только потому так серьезно описана охота, что она одинакова важна
Другой разряд моих читателей — это те, для которых главный интерес в моей книге исторический. Многие из этих читателей недовольны тем, что я уничтожаю признанные славы. Отчего бы не отдать славу р[усского] н[арода] и Растопчину, и принцу Вирт[енбергскому]? Всё можно вместе. Отвечая на это, я должен повторить труизм, что я старался писать историю народа. И потому Растопчин, говорящий: «Я сожгу Москву», как [и] Наполеон: «Я накажу свои народы» — не может никак быть великим человеком, если народ есть не толпа баранов. Отчего с его талантом он не описал героев? Отчего, говорит старая худая дама, вы сделали мою племянницу такой красивой, а меня не хотите, ведь у вас талант. Именно потому, что я художник, я не могу сделать из вас ничего, кроме карикатуры, и не для того, чтобы оскорбить вас, сударыня, а потому, что я художник. Я художник, и вся жизнь моя проходит в том, чтобы искать красоту. Если бы вы показали мне ее, я бы на коленах умолял вас дать мне именно это-то лучшее счастье. Да, ведь вы художник, вы можете украсить.
Так говорят многие, как будто искуство есть сусальное золото, которым можно позолотить что хочешь. Искуство же имеет законы. И если я художник, и если Кутузов избражен мной хорошо, то это не потому, что мне так захотелось (я тут ни при чем), а потому, что фигура эта имеет условия художеств[енные], а другие нет. Je défei,[1463] как говорят французы, сделать художественную фигуру, а не смешную из Растопчина или Милорадовича. На что много любителей Наполеона, а не один поэт еще не сделал из него образа; и никогда не сделает.
Третий разряд моих читателей это те, которые обратят преимущественное внимание на мои взгляды на историю.[1464]
Я понимаю всё различие высказанного мною взгляда на историю от взгляда всех историков. Различие[1465] таково, что очевидно: или я имел несчастие лишиться рассудка и[1466] присоединить к сочинению, имевшему большой успех, безумное рассуждение об истории, или вся та, так называемая, историческая наука, которая так серьезно преподается, и пишется, и печатается, есть пустая и праздная болтовня. Я[1467] сознаю неизбежность этой дилеммы во всем ее страшном значении. Или я сумашедший, или я открыл новую истину.[1468] Я верю в то, что я открыл новую истину. В этом убеждении подтверждает меня то[1469] независимое от меня мучительное и радостное упорство и волнение, с которым я работал в продолжение семи лет, шаг за шагом открывая то, что я считаю истиной.
Если действительно мною открыта истина, и истина эта разрушает веками существовавшую науку, то очевидно, что истина эта не только не будет признана, но против нее вооружатся все те, которые служили прежней науке. Вооружение против меня будет тем более сильное, что высказанное мною, разрушающее целую науку, высказано не в многотомном сочинении, с ссылками и цитатами, ученым профессором, а высказано отставным офицером в отступлениях от чего-то вроде романа рядом с описаниями балов и псовой охоты.
Оружие, которое будет употреблено против новой истины, будет трояко. Я не считаю фельетонов, где между концертами и театром будет упомянуто вкратце, что не худо бы мне почитать такую-то книжку. Молчание тех самых людей — историков, философов по призванию, или скорее по должности, в прямой обязанности которых лежало бы, казалось, опровержение вредной и ложной теории,[1470] могущей смутить неопытные умы; молчание это будет мотивировано моим незнанием основных законов мышления и науки, тем, что высказанное мною ниже всякой критики и т. д., в сущности же будет основано на бессилии.
№ 319 (рук. № 101. Эпилог, ч. 2, гл. VIII, IX).
Тысячелетия тому назад[1471] всеми религиями признан закон необходимости (тот самый, который с таким старанием стремятся доказать теперь посредством опытов над лягушкой), и никто из мыслящих людей никогда в нем не сомневался.
Но мыслящие люди видели другой несомненный закон — свободы, выражаемый сознанием, и в объяснении этого противуречия заключались труды мыслителей. Аристотель старался разъяснить его в области древней философии, святой Августин в области богословия, Гоббес и др. в области права, Спиноза, Кант, Шопенгауер — в области новой философии.
[1472]С точки зрения разума закон необходимости[1473] признан, разъяснен и доказан[1474] индейской, еврейской, магометанской и христианской религиями, Аристотелем, Цицероном, св. Августином, Лютером, схоластиками, Гоббесом, Спинозой, Юмом, Пристлеем, Вольтером, Кантом, Шопенгауером и доказан так, что едва ли возможно и прибавить что-нибудь к тем полным доказательствам закона необходимости, которые приведены этими мыслителями.
Но большинство этих мыслителей не ограничивалось доказательствами закона необходимости, но отыскивали, смотря по своим целям, богословское, юридическое, этическое или общее философское разрешение[1475] вопроса[1476] греха, ответственности,[1477] добра и зла, вообще сознания свободы и закона необходимости. Только в наше время наблюдатели, призванные к разъяснению с одной стороны, одну сторону вопроса, могли быть приняты невежественной толпой за разрешателей вопроса. Господа Штраусы, Ренаны, Фохты, Льюсы, Милли, Литре и т. п. подобны красильщикам, которые, крася железо крыши, воображали бы себе, что они могут так хорошо окрасить крышу, что и стропила будут держаться.
Вопрос состоит в том, что, глядя на человека, как на предмет наблюдения с какой бы то ни было точки зрения, мы находим общий закон необходимости, которому подлежит человек так же, как и всё существующее. Глядя же с точки зрения сознания жизни, мы чувствуем в самих себе ту силу, которая производит всё существующее. Человек есть творение бога. Бог сделал человека таким, каким он есть. Что же такое грех? Вот вопрос богословский. Деятельность человека подлежит общим неизменным законам. В чем состоит его ответственность перед обществом? — вот вопрос одной части науки права. Поступки человека вытекают из его прирожденного характера и мотивов, действующих на него. В чем состоит добро и зло поступков людей? Вот вопрос этики. Человек есть результат многих сил. Каким образом он сознает эти силы? — вот вопрос философии. Физиологического и зоологического вопроса, очевидно, нет. Физиология и зоология суть, очевидно, только орудия для разрешения одной стороны философского вопроса.
Человек в прошедшей деятельности своей подлежит законам, но[1478] он чувствует себя свободным, — вот вопрос истории.
________
Само собою разумеется, что подразделения этого вопроса в сущности не существуют и показывают только то, что вопрос этот не разрешен еще вполне (чему другим доказательством служит то, что различные разрешения его не переходят в сознание масс) и что для различных целей ума человеческого он разрешается различно.
Ежели бы в одной из тех различных областей, из которых подступают к разрешению вопроса, вопрос был бы разрешен окончательно, он был бы разрешен для всех.
Для меня вопрос этот представился в области истории, и я тщательно искал полного разрешения его в философии и пытался разрешить его.
Для истории вопрос этот представляется следующим образом.
Изучая историю человечества, мы не только видим, что все действия людей подлежат законам необходимости и что свобода их в прошедшем есть только мираж, но что и самое понятие общей жизни человечества (предмета истории) невозможно без понятия законов, определяющих эту жизнь и потому ограничивающих свободу каждого. Вместе с тем та самая жизнь людей, которая нам представляется подлежащею законам необходимости, находится в нас, и мы чувствуем себя свободными.[1479] И потому, признавая других людей такими же, как и мы сами, с этой стороны видим деятельность людей свободною.
С одной стороны, разум, основываясь на наблюдении,[1480] показывает нам людей несвободными, с другой стороны, сознание и[1481] основанное на нем рассуждение показывает нам людей свободными.
Мне кажется, что ни в одной области мышления, в которых разрабатывался этот вопрос, он не представляется с такою основательностью и потому ясностью, с которой он поставлен здесь по отношению к истории.
Для богословия вопрос заключается в противуречии всеведения и всемогущества бога творца и[1482] божественном возмездии за дела творенья.[1483] В этике — в противуречии между законом необходимости и ответственностью, в науке права — между законом необходимости и человеческим возмездием, в философии — между противуположными выводами разума, одним — доказывающим необходимость, другим — свободу. Во всех этих воззрениях, мне кажется, вопрос рассматривается между, с одной стороны, доводами разума, с другой стороны, тоже доводами разума, основанными на сознании, а не между разумом и самым сознанием, как вопрос постановляется для истории. Божественное возмездие, общественное возмездие, ответственность и доводы разума в пользу свободы — те, которые приводит[1484] философия — суть только выводы рассудка из сознания.
В области философии, то есть в области чистого мышления,[1485] Кант в тезе и антитезе 3-й антиномии и в разрешении[1486] космологической идеи свободы в соединении с общей и естественной необходимостью, и Шопенгауер в его «Preischrift über die Freiheit des Willen»[1487] и «Welt als Wille und Vorstellung»,[1488] сказали, как мне кажется, последнее слово философии в постановлении и разрешении вопроса.
Доказав неотразимо с точки зрения разума закон причинности или необходимости, Кант по тому же пути разума приходит к признанию Intelligible Wille, который, в противуположность воле чувственной,[1489] не[1490] подлежит закону причинности и может существовать наравне с общим законом необходимости. Т. е. Кант[1491] путем мышления пришел к необходимости признания другого источника знания — непосредственного сознания, которое он признает предметом трансцендентного мышления, чистым разумом или Ding an sich,[1492] которое в его философии сливается с этим трансцендентным понятием разума. Шопенгауер, по нашему мнению, величайший мыслитель нынешнего века и единственный прямой наследник великих мыслителей новой философии: Декарта, Спинозы, Локка, Канта, точно так же победоносно доказав, пользуясь новым орудием нашего века — естественными науками (Der Wille in der Natur)[1493] в своем коронованном Академией сочинении о свободе воли, закон необходимости, которому подлежит человек, в разрешении вопроса (Die Welt als Wille und Vorstellung и Grundprobleme der Ethik)[1494] сложным путем мышления приходит к признанию источника непосредственного знания — того самого Ding an sich, который х-м остался у Канта или понимался как чистый разум, и источник этого знания видит в непосредственном сознании воли — Der Wille zum Leben,[1495] который в сущности так же, как и разум Канта и Ding an sich, есть не что иное, как непосредственное сознание, то самое непосредственное сознание, до которого по пути мысли громадным и величественным трудом достигли эти два величайшие мыслителя, но которое во всей его силе и ясности лежит в душе каждого, самого дикого человека, то самое сознание, против которого в своей Preischrift über die Freiheit des Willen[1496] Шопенгауер неоднократно восстает и беспрестанно возвращается. После всех своих сильнейших доводов в этом сочинении против свободы воли, после доказательств того общего закона, проходящего через всё существующее, что камень не тронется без толчка, растение без возбуждения, животное без мотива, человек без мотива, прошедшего через рассудок, он опять и опять возвращается к тому Unbefangene (philosophisch rohe Mensch),[1497] как он называет, который все-таки скажет: «а я все-таки могу сделать всё, что хочу».
Это самое сознание свободы, к которому различными путями приходили богословие, этика, право и которое с таким трудом восстановляет философия, это самое сознание в вопросе[1498] истории постановляется, как несомненное данное, которое не нужно и нельзя ни опровергать, ни доказывать, но выводы которого только необходимо соединить с противуположными выводами разума.[1499]
Философия Канта приводит к сознанию[1500] постигаемой воли и философия Шопенгауера к воле к жизни,[1501] которую мы чувствуем в самих себе и которая составляет метафизическую основу всего существующего. Простое сознание дикого человека говорит то же самое. «Я могу всё, что хочу». Философы: Кант, Шопенгауер опровергают понятие свободы, но оба признают[1502] сознание воли. По в смысле метафизическом — понятия воли и свободы не суть ли одно и то же? Если мы[1503] говорим, что воля несвободна, то этим самым мы говорим только, что воля, по сущности своей свободная, — ограничена.[1504]
«Я могу сделать всё, что хочу», говорит каждый человек, потому что чувствует, и это сознание до такой степени необходимо, что жизнь человеческая без него немыслима. Если бы человек перестал на мгновение сознавать свою свободу, он перестал бы жить. Опыт говорит то же самое.[1505] Человек сознает свои силы и средства по опыту и рассуждению. Человек, не имея опыта, пытается поймать дым, сдвинуть гору, взять огонь, вдвинуть два предмета в одно пространство, но опыт и рассуждение показывает ему то, что возможно и что невозможно, и человек верит опыту, не повторяет попыток невозможного. Но человек, также не имеющий опыта, полагает, что он может из себя, из того, что он сознает собою, сделать всё, что он захочет. Он хочет поднять руку и поднимает ее. Ему связали руки, его напоили опиумом, и он не поднял руки. Но этот опыт убедил ли его в том, что он не может сделать всё, что он хочет? Нисколько, он чувствует себя столько же свободным, как и до опыта. Ум человеческий говорит ему, что его сознание своей свободы есть только ложное представление[1506] о возможности двух поступков в одно и то же время. Но ясное, несомненное рассуждение это убеждает ли человека в его несвободе? Нисколько. Он говорит: я не могу представить себе два предмета в одном пространстве, два мои поступка в один момент времени; но я знаю, что я свободен и могу сделать всё, что я хочу. Сознание свободы получается человеком другим путем, чем рассуждение, и не подлежит действию разума, как то признают мыслители и как то чувствует величайший и ничтожнейший по душевным силам человек.
Признав сознание свободы за данное, вопрос о свободе и несвободе воли для истории постановляется с поразительной ясностью и простотою. Наблюдения над жизнью человеч[ества] и основанное на них рассуждение приводят нас к закону необходимости.
Сознание и основанное на нем рассуждение приводят нас к закону свободы каждого человека.[1507] Всё в мире имеет причину, и потому каждое действие человека должно иметь причину, говорит 1-е рассуждение. Я сознаю себя свободным, я человек, и потому всё, что есть человек, свободно, говорит 2-е рассуждение. Не рассматривая справедливость того и другого рассуждения, рассмотрим характер достоверности обоих рассуждений 1) основанных на наблюдениях и 2) на сознании. Между обоими рассуждениями представляется резкое различие. Рассуждения,[1508] доказывающие закон необходимости,[1509] основанные на самых различных воззрениях: на всемогуществе и всеведении бога творца, на[1510] изучении характера человека, на статистике преступлений, на изучении[1511] физиологии, на сравнении человека с животным, на изучении общих законов движения человечества — приводят все к одному и тому же выводу, закону необходимости, управляющему человечеством. Вывод этот выражается законом, не зависящим ни от каких условий, законом, которому подлежит всё существующее. Скажем ли мы, что если всемогущий и всеведущий бог сотворил человека, то все дела человека предопределены, или что человек с данным характером не может поступать несообразно с характером, или что если существует определенное количество преступлений на определенное количество людей, то известное количество преступлений будет совершено, или что при известном физиологическом строении человека каждое его действие будет продуктом отношения внешнего мира на его физическую организацию, или что [для], совершения совокупных действий люди складываются всегда в известные формы, в которых участие каждого определено этой формой, — каждый вывод этот есть закон, без которого немыслимо явление, и закон, достоверность которого всегда одинакова, относится ли он к прошедшему, настоящему или. будущему. Рассуждение это с математической достоверностью говорит: при таких-то данных условиях всегда и везде будет то же.
Рассуждение это говорит: я сознаю себя свободным и потому[1514] знаю, что человек свободен.
Если к этому рассуждению мы приложим требования закона, которые находятся в 1-м рассуждении, мы увидим, что оно не удовлетворяет ему. Всегда ли одинаково это знание о свободе человека?
Нет, и достоверность свободы человека зависима от условий[1515] времени.
№ 320 (рук. № 101. Эпилог, ч. 2, гл. IX, X).
Рассматривая понятие наше о свободе людей по отношению каждого из этих условий, мы увидим: по каждому из них существует постепенность достоверности о свободе, смотря по тому:
1) в большей или меньшей связи с[1516] внешним миром рассматривается человек, 2) по тому, более или менее короткий промежуток времени отдаляет время суждения от времени совершения и 3) более или менее доступны нам причины поступка.
1) Рассматривая человека совершенно отдельно от внешнего мира и от других людей, мы видим совершенную достоверность свободы каждого его поступка. Человек, мыслящий и записывающий свою мысль, пашущий свое поле или поющий песню, рассматриваемый один — несомненно свободен, но тот же человек, пашущий поле, когда мы рассматриваем его[1517] как мужика из деревни, или пишущий мысли, когда мы рассматриваем его как[1518] писателя, и поющий в концерте человек — представляются нам тем менее свободными, чем яснее мы видим их связь с[1519] внешним миром. Человек семейный представляется нам менее свободным, чем одинокий, семейный и служащий — еще менее, семейный, служащий и участвующий в денежных предприятиях — еще менее, человек семейный, служащий, участвующий в денежных делах <и кроме того, член общества, государства, народа — еще менее>.[1520]
Чем понятнее нам связь человека с внешним миром вообще, тем недостовернее его свобода,[1521] экономическая, государственная, религиозная, общечеловеческая связь его с внешним миром, чем яснее она нам, тем недостовернее его свобода. На этом основании строится невменяемость всех действий, совершаемых на войне или в революциях, невменяемость, особенно живо выражаемая общественным мнением. Проявление свободы человека нарушает все законы мира. Чем меньше видимая связь человека с миром, тем полнее представляется свобода, и наоборот.
Рассматривая человека в близком прошедшем, мы будем иметь наибольшую достоверность его свободы.
№ 321 (рук. № 101. Эпилог, ч. 2, гл. X).
[1522]Рассуждение о свободе людей не имеет, как первый вывод, разнообразных точек отправления, приводящих к одному выводу. Оно имеет одно[1523] основание сознания. И если мы спросим себя,[1524] одинаково ли относится оно к одному человеку или ко всем людям? Одинаково ли оно относится ко всякому периоду времени? Мы принуждены будем признать,[1525] что достоверность его подлежит условиям количества рассматриваемых людей и времени.
Так: 1)[1526] судя о свободе человека, находящегося в уединении, и другого человека, участвующего в толпе людей, имеющих одну цель, мы в первом случае признаем большую и во втором — меньшую достоверность нашего суждения; и видим, что степень свободы человека в нашем представлении увеличивается и уменьшается, смотря по большей или меньшей связи его с другими людьми. 2) Кроме того, судя о свободе своей или другого человека при совершении поступка в близком прошедшем и при совершении поступка в дальнем прошедшем — в первом детстве, мы признаем большую или меньшую достоверность нашего суждения, смотря по большей или меньшей отдаленности периода времени совершения действия от настоящего, и видим, что степень свободы человека в нашем представлении увеличивается или уменьшается по мере отдаления или приближения времени поступка от времени суждения.
№ 322 (рук. № 101. Эпилог, ч. 2, гл. IX, X).
Если бы Наполеон не приказал, солдат не пошел бы. Если бы не шел солдат, Наполеон не мог бы приказывать. И потому одинаково неправильно сказать, что солдат пошел оттого, [что] приказал Наполеон, или сказать, что Наполеон приказал оттого, что шел солдат, — т. е. что к явлению, которое мы рассматриваем, понятие причины не приложимо.
В последнем анализе мы приходим к[1527] кругу вечности, к[1528] той крайней грани, к которой во всякой области мышления приходит ум человеческий, если не играет своим предметом. Электричество производит тепло, тепло производит электричество. Атомы притягиваются, атомы отталкиваются. Говоря о взаимодействии тепла и электричества и о[1529] атомах, мы не можем сказать, почему это происходит, а говорим, что это так есть потому, что немыслимо иначе, так должно быть, что это закон.
То же самое относится и до исторических явлений. Почему происходит война или революция, мы не знаем, мы знаем только, что для совершения того или другого действия люди складываются в известное соединение, и говорим, что это так есть потому, что немыслимо иначе, должно быть, что это закон.
Если бы история имела дело до внешних явлений, постановление неопровержимого закона было бы достаточно, и мы бы кончили наше рассуждение; но закон[1530] относится до человека.
Частица материи не может сказать нам, что она вовсе не чувствует потребности притягивания и отталкивания и что это неправда, человек же, который есть предмет истории, прямо говорит: я свободен, а потому не подлежу законам.
В последнем доводе своем вопрос истории сводится на вопрос о свободе воли.
Присутствие этого невысказанного вопроса чувствуется на каждом шагу истории.
Все серьезно мыслившие историки невольно приходили к этому вопросу и признавали непостижимую силу, руководящую[1531] волями людей.
№ 323 (рук. № 101. Эпилог, ч. 2, гл. IX).
Сознание говорит: я свободен. Разум говорит: я подлежу законам. Соглашение этих противуречий кажется невозможным,[1532] и вместе с тем противуречие это происходит не от ошибки мышления, как то говорит Кант, ибо сознание не может подлежать ошибкам мышления.
№ 324 (рук. № 101. Эпилог, ч. 2, гл. X).
[1533]Ибо[1534] 1) как бы ни увеличивали наше знание тех пространственных условий, в которых находится человек, мы никогда их не узнаем все, ибо число их велико бесконечно, так же, как бесконечно пространство.
2) Как бы мы ни удлиняли период времени, он будет конечен, а время — бесконечно.
И 3) Как бы ни была велика цепь причин, которая нам известна, мы никогда не будем знать ее всю, ибо она бесконечна. И потому мы никогда не придем к представлению полной необходимости.
Для того, чтобы представить его себе вне влияний окружающего, мы должны представить его себе или неспособным воспринимать эти влияния, то есть уже не[1535] человеком, или вне пространства.
2) Как бы мы ни приближали время суждения к времени поступка, мы никогда не получим понятия свободы[1536]
и 3) Как бы мы ни увеличивали трудность постижения причины, мы никогда не придем к признанию полной свободы, то есть отсутствия причины.
Как ни была непостижима для нас причина выражения воли, в[1537] каком бы то ни было, своем или чужом поступке — первое требование ума есть[1538] предположение причины.
есть отрицали бы свободу.[1541]
Итак,[1542] для того, чтобы получить полное понятие необходимости, мы должны допустить бесконечное количество условий, бесконечно бесконечный ряд причин.[1543]
Для того, чтобы получить полное понятие свободы,[1544] человек должен быть один вне времени и вне зависимости от причин.[1545]
В первом случае необходимо, отрешившись от сознания,[1546] рассматривать явления только по отношению к законам разума.[1547]
Во втором случае необходимо, отрешившись от законов разума, рассматривать явления только по отношению к сознанию.
И, действительно, сознание говорит: [1548]
Я один и всё, что существует, Я вне времени, ибо я сознаю бегущее время и меряю его тем, неподлежащим времени моментом настоящего, в котором одном я живу и сознаю себя.[1549] , только один я, то я один и есмь причина всего существующего.
№ 325 (рук. № 101. Эпилог, ч. 2, гл. X).
<И это откровение сознания неопровержимо до тех пор, пока оно сознание, но как только оно переходит в область разума, оно является уже в пространстве, во времени и в причине.[1550] Но как скоро из области сознания я перехожу в область рассуждения, я вижу, что я, как и всё существующее: 1) занимаю одно определяемое всем остальным место в мире, 2) что в каждый момент прошедшего свобода моя закована временем, и 3) что всякое действие мое имело причину.[1551]
Для того, чтобы понятие необходимости было полным, должно допустить бесконечно великое число условий пространства, времени и причин и допущение таковых условий[1552] — противоречие Contradictio in adjecto.[1553] Ибо всякое число есть х + 1. Но это самое противуречивое допущение бесконечного составляет сущность разума. И разум неопровержим, пока он остается в области разума, но как скоро он предметом своим избирает не понятие, а сознание, так он не может допустить необходимость.>
№ 326 (рук. № 101. Эпилог, ч. 2, гл. X, XI).
Только при раздвоении двух источников знания человеческого разума и сознания получается понятие полной свободы и полной необходимости. Но и то и другое понятие противуречат друг другу и сами себе.[1554] Ибо требования разума, бесконечности пространства, времени и причин одинаково немыслимы, как и откровение сознания, отрицание пространства, времени и причин.
Только при соединении обоих источников познавания мы получаем ясное представление — не о свободе или необходимости, которые суть только взаимно определяющиеся понятия, Wechselbegriffe, а о жизни[1555] человека в его воле, которая определяется этими двумя разностями.
Воли в сущности своей, как свобода, ничем не ограниченная, выражается только в сознании единства, то есть вне пространства, вне времени в настоящем и вне причин,[1558] т. е. как причина, и тогда[1559] она только сознаваема, но непостижима,[1560] и потому воля, как сознание, не подлежит законам разума.
Разум же, как закон необходимости, сам по себе не имеет предмета, к которому бы он прилагал свои выводы, не имеет значения. Разум есть только форма, в которую выражаются явления жизни. Воля есть то, что рассматривается, разум есть то, что рассматривает. И понятие свободы в проявлении воли есть только понятие отрицательное, показывающее большее или меньшее[1561] подчинение проявлений воли законам разума.
История рассматривает проявления воли человека в связи с внешним миром во времени и в зависимости от причин и потому[1562] для истории не может существовать понятия свободы.
Для истории существуют только линии движения человеческих воль, один конец которых скрывается в неведомом и на другом конце которых движется в связи с внешним миром во времени и в зависимости от причин сознание свободы человека.
1516. Зач.: другими и вписаны след. два слова.
Зач.: в среде его соседей и вписаны след. четыре слова.
1518. члена лите[ратурного] общества
1519. Зач.: другими людьми.
Зач.: <Если бы мы могли также ясно <представить> уяснить себе ту связь> Кроме того, член европейского общества еще менее, известной церкви еще менее и, наконец, кроме всего этого, член всего человечества — еще менее. Чем больше мы будем распространять существующую связь человека с внешним миром, тем достоверность понятия о его свободе будет уменьшаться. Дойдя таким путем до последней, самой общей связи человека со всем <остальным человечеством> существующим, уничтожится не только какая-нибудь достоверность или вероятие свободы, но и самое понятие свободы; ибо малейшее
Вместо зач. на полях вписан текст след. абзаца.
1521. связь человека
1522. Зачеркнуто: <Если мы спросим> Вывод
Зач.: несомненное
1524. Зач.:
1525. Зач.: что сознание это не есть необходимое условие явлений, неодинако[во] и под[лежит]
1526. человек, рассматривая
1527. Зачеркнуто: тому же
Зач.: которому при серьезном мышлении Вместо зач. надписаны след. пять слов.
1529. зако[нах]
1530. Зач.: вне рассуждения
Зач.: делами
1532. Зач.: <вне времени>.
Необходимость и свобода несовместимы вне времени; но жизнь человека происходит во времени или, по объяснению Канта, мы мыслим только лосредством формы мышления — времени.
Свобода и необходимость могут быть понятия, зависящие от времени или от того, прилагаем ли мы к явлению форму времени или нет.
1533. Зачеркнуто: <не существует> само собою уничтожается.
Расширяя точку зрения связи человека с в[нешним] м[иром], мы пришли к очевидному нолю понятия свободы; но как бы мы ни суживали ее, мы никогда не получим понятия <величины> свободы. Человек находится в полном уединении и <совершает какой-нибудь поступок> мыслит или движется. Свободен ли он? Какое бы ни было уединение, в каком находится человек, что-нибудь окружает его. То, что окружает его, имеет влияние на его мысли и движения. Вместо зач. вписан на полях дальнейший текст, кончая: это всегда будет.
Зач.: в первом случае
1535. Зач.:
Рассматривая человека во времени, отдаляя и отдаляя период времени от поступка до суждения, мы как для одного человека, так и для человечества, пришли к детству, зародышу человека и зародышу человечества при котором не может быть понятия о свободе, но Вместо зач. вписано окончание фразы.
1536. Зач.: <Уясняя> Всё более, всё более уясняя причины действия воли, мы пришли к совершенному отсутствию понятия свободы в ребенке и сумашедшем. Но
1537. Зач.: добродетельном или злодейском и вписаны след. восемь слов.
Зач.: отыскание
1539. Зачеркнуто:
1540. Зач.: т. е. другими словами признали бы отсутствие <воли> свободы, т. е. действие
1541. Итак, наблюдение показало нам, что <понятие> представление свободы уступает <в действительности> место <понятию> <закону> представлению необходимости и наоборот, представление о большей или меньшей степени свободы и необходимости зависит <только> от 3-х условий:
1) большей или меньшей связи с миром, в котором мы рассматриваем явление, 2) от большего или меньшего промежутка времени, в котором мы рассматриваем событие и 3) от большей или меньшей ясности причины. Последние восемь слов остались незачеркнутыми.
Приложив эти условия: 1) связи с внешним миром, времени и причины к общему понятию свободы, мы нашли, что понятие это не существует и немыслимо для деятельности человека в внешнем мире, во времени и в зависимости от причин.
<большей необходимости> меньшей свободе необходимость представляется наибольшею, но никогда не представляется полною, ибо для того, чтобы быть полною <она необход[имо]>, должно <постигнуть> допустить бесконечно великое число условий пространства, времени и причинности. Понятие же бесконечно-великого числа есть contradictio in adjecto [противоречие само в себе], ибо всякое число есть какое-нибудь х + 1 и что при наименьшей необходимости свобода никогда не представляется полною, ибо, чтобы быть полною, она должна быть вне пространства, вне времени и вне причин.
Бесконечное пространство, время и бесконечность цепи причин есть (основной и единственный закон> основное свойство разума. (Сознание вне) Вне пространства Далее вписано на полях, кончая зачеркнутым:
1) разума и 2) сознания
1542. Зач.: понятие свободы и представление необходимости не существуют сами по себе.
1543. Но если бы даже возможно было <знание> представление бесконечного конечным и тогда бы
1544. Зач.: мы должны допустить единство человека, отсутствие быть одн[им]>
Зач.: что точно так же невозможно.
А между прочим те самые невозможные условия необходимости, бесконечности пространства, времени и причин суть основные свойства разума и те самые невозможные условия единичности, существования вне времени и причин, суть то самое, что говорит сознание каждому человеку.
1546. подчинить явле[ние]
1547. Зач.: Понятия свободы и необходимости, следовательно, <не существуют сами но себе, а> суть только Wechselbegriffe, взаимно определяющиеся понятия, суть взаимные разности <друг от друга> от какой-то третьей величины.
Для того, чтобы понятие свободы могло представиться полным, необходимо, чтобы оно не зависело от внешнего мира, от времени и от причин. И такое представление о свободе дает сознание человека.
Понятие относительности тепла, холода, зависящие от двух источников знания: 1) разума и 2) сознания.
1548. Зачеркнуто:
Чтоб быть свободной, воля человека должна быть одна и вне времени и не иметь причины. Я один и вне времени и не имею причины, говорит сознание человека и говорит только это. И только в этом одном состоит метафизический узел понимания жизни.
Человек всякий момент настоящего чувствует себя одним владеющим своей жизнью вне времени, т. е. в момент настоящего. к неизвестной рукописи. Всё отдаляя и отдаляя во времени период наблюдения,
Сознание <наше> <мое> только это самое и говорит мне, говоря, что я свободен.
1549. , ибо эта причина я сам. Разум говорит мне, что я подлежу влияниям одновременно существующего времени и причины; но сознание говорит мне, что я один вне времени и не имею причины, что я свободен в каждый момент. Противуречия не существует, ибо разум рассматривает явления всего существующего, сознание видит одного себя. <Противуречие> Ошибка умозаключения состояла в том, что из того, что я сознаю себя свободным, я вывел [не] то, что я <свободен> сознаю и сознавал и все сознают себя свободными, а то, что все люди свободны.
Люди сознают себя свободными, но рассматриваемые в связи с другими явлениями мира во времени и в зависимости от причин, <понятия свободы не существует>.
Я вхожу в область разума и подлежу основным свойствам разума, пространства, времени и причины.
Вместо зач. вписан на полях и вновь зач. след. вариант.
1550. Зачеркнуто: Как только я из области сознания с неопровержимым
Зач.: Сознание <вид> мое
1552. Зач.:
1553. [противоречие само в себе. ]
1554. В рукописи: друг другу, сами и себе.
Зач.: мысл[и], значени[и]
1556. Далее вписано окончание фразы вместо зач.: <из <каждое>, из которых каждое определяет одно другое. Если мы <говорите свобода> более своб[одны],
1557. Зач.: Мы никогда не можем сказать: свободен и необходим, но можем сказать: более свободен и тогда разумеем только менее необходим, и наоборот. <То, что> Мы называем свободой, необходимостью только известное отношение воли к разуму, ту точку зрения, с которой мы рассматриваем <действия людей> жизнь и человека. <Если, выходя из сознания, мы раздв[игаем] единого себя, находящегося в настоящем> Если мы рассматриваем их из их сознания единого <свободного момента>, отрешенного от мира в момент настоящего и вне зависимости от причин, то мы видим их более свободными <если мы> <чем более мы>, смотря по представляющейся цели ума человеческого. Если цель наша состоит в отыскании законов сознания <и выражении>, мы ограничиваем отношение человека к миру, период времени и зависимость от причин <и рассматриваем>, тем свободнее нам представляются действия людей, чем в большей связи с миром во времени и в зависимости от причин, тем необходимее.
Рассматривая себя в своем единстве в момент настоящего вне причин, мы распространяем область свободы и настолько нарушаем область необходимости наших поступков и законы свободы вообще, имеем дело с сознанием и отыскиваем его законы. Так поступает философия, антропология, психология, искусство.
<мы имеем дело с законами разума>, временем и пространством, мы, подчиняя им явления жизни <находим необходимое> настолько увеличива<ем> область необходимости, насколько уменьша[ем] область свободы.
История рассматривает человека в его связи с внешним миром, во времени и в зависимости от причин и потому она <может рассматривать> не имеет дела до сознания свободы и стремится только к <раздвижению> отысканию законов необходимости.
Для истории существуют только линии движения человеческих воль, один конец которых скрывается в неведомом и на другом конце которых движется в связи с внешним миром во времени и в зависимости от причин сознание свободы человека.
Далее зачеркнуто на полях: Две границы разума и сознания из разумного вывода.
Зач.: Но как скоро
1559. Зач.:
1560. Зач.: Но как скоро воля человека проявляется в связи с миром во времени, в прошедшем и в зависимости от причин, так свобода воли есть только отношение этой воли к законам разума, к закону необходимости.
Единственный путь для постижения той воли есть подчинение ее законам разума, то есть необходимости. Как Воля в проявлении своем есть то, что мы рассматриваем. Разум есть то орудие, посредством которого мы рассматриваем. Далее зач. в основном тексте: И как скоро воля человека проявляется в связи с внешним миром, во времени, в прошедшем и в зависимости от причин, то существует только отношение этой воли <свободы> к законам разума <необходимости>, т. е. закон необходимости, определяющий значение <свободы> воли.
Вместо зач. вписан над строкою и на полях текст след. абзаца.
Зач.: приложение
1562. Зачеркнуто: Вместо зач. вписан текст до конца фразы.