Лев Толстой: Война и мир. Черновые редакции и варианты. К тому I, части 2, страница 2

№ 20 (рук. № 60. Т. I, ч. 2, гл. III).

<и аристократическом обществе, как понял князь Андрей из разговора высшего венского общества, зависел преимущественно от его внешней ничтожности, не самим им признаваемой плебейской незначительности, соединенной с трудолюбием и немецкой честностью; его считали только хорошим исполнителем и добросовестным теоретиком, почти маниаком своих военных теорий. Князь Андрей знал, что Кутузов заседал несколько раз в том знаменитом Гоф Кригсрате, над которым так ядовито подтрунивал его старик отец и, хотя не знал подробностей прений в этом военном совете, он замечал, что все были довольны Кутузовым за его непривычную после Суворова уступчивость, и казалось ему, что Кутузов смотрел на все эти совещания только, как на необходимую формальность, и был вполне уверен в своей будущей свободе действий. На придворных балах, на которых должен был присутствовать князь Андрей, он встретился с своими соотечественниками и знакомыми дипломатического корпуса. Его поражало их спокойное, роскошное житье, с светскими венскими интересами, не имеющее ничего общего с предстоящею войной, бывшею для князя Андрея главным делом жизни. Возвратившись к войскам, он испытал чувство удовлетворения и успокоения при виде серых шинелей, штыков, зеленых лафетов и кавалерийских, замундштученных лошадей. Но несмотря на братское, почти нежное чувство, которое возбуждал в нем вид каждого, даже темного, пехотного офицера, он и к своим штабным товарищам оставался так же надменен и чужд, как и прежде.

Они обходили, делали смотры по дороге, обгоняли войска и наконец пришли к Браунау. Князю Андрею было странно видеть в этом маленьком городке установившуюся светскую жизнь с дамами и праздниками, средоточием которых был Кутузов. Он старался избегать этих празднеств, через каждые четыре дня дежурил в приемной и проводил свое время за комментариями Кесаря и за соображениями для предстоящей кампании, которые он делал, как будто бы составить план войны и исполнить его было его назначение.

Несмотря на близость его к главнокомандующему, он имел мало сведений, как и все приближенные к Кутузову, об общем ходе дела. В первых числах октября только Кутузов дал ему письмо от герцога Фердинанда для того, чтобы перевести его по русски. Письмо было следующего содержания>

«Die Kaiserliche Königliche Armee hatte sich bisher den wichtigen Vortheil verschafft Meister von der Iller, von Ulm und Memmingen zu sein um zusammengehaltene Kräfte zu behalten und sich nicht durch die Deckung Tyrol’s schwächen zu müssen. Der Feind findet nicht für gut diese Stellung mit offener Stirne anzugreifen. Er will sie tournieren und hiedurch unsere Vereinigung mit der Russisch-Kaiserlichen Armee verhindern, wozu Bonaparte durch den Durchbruch der einen seiner Armeen durch das Preussisch-Anspachsche sich die Möglichkeit verschafft hat, weil er die Vereinigung seiner beiden Armeen früher bewirkte.[1548]

Wirklich dürfte also unsere Vereinigung mit der Russischen Kaiserlichen Armee für den Augenblick verhindert oder da die beiden feindlichen Armeen bereits vereinigt und Meister von Donauwörth sind, gefährlich werden, solche alsogleich aufzusuchen — oder die Kaiserlich-Russischen Colonnen in der Verfassung wie sie ankommen gleich augenblicklich vom Inn vorrücken zu lassen. Indessen haben wir in dem Lande vom Lech bis tief in Schwaben auf längere Zeit zu leben als es uns nöthig sein kann, bis die Kaiserlich-Russische Armee am Inn mit Allem versehen und thätig zu werden vermögend sein wird.[1549]

Wir haben vollkommen zusammengehaltene Kräfte, nahe an

70,000 Mann um den Feind wenn er an dem Lech passierte, angreifen und schlagen zu können. Wir können, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil auch von beiden Ufern der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren. Mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passierte, die Donau übersetzen uns auf seine Kommunikations-Linie werfen, die Donau unterhalb repassieren um dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Alliirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alsobald vereiteln. Wir werden auf solche Weise dem Zeitpunkt, wo die Kaiserliche-Russische Armee ausgerüstet sein wird, muthig entgegenharren und sodann leicht gemeinschaftlich die Möglichkeit finden dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient.[1550]

Diesemnach wäre es nothwendig dass die Kaiserlich-Russische Colonne die Vorsicht brauchte jedoch wo möglich nicht bei Braunau, sondern Mühldorf hinter dem Inn sich zu sammeln mit der Oesterreichischen Kavallerie und Artillerie, die zu ihnen stossen kann, und mit den noch rückwärts befindlichen Pontons sich ausrüsteten — wo sie dann versehen mit Kaiserlich-Königlichen Kavallerie und Artillerie sehr bald thätig werden können. Übrigens ist die Kaiserlich-Königliche Armee in der mögligst besten Fassung und Stimmung und mit voller Zuversicht können wir eben dasselbe von der Kaiserlich-Russischen hoffen, so wie uns um die erwünschte Vereinigung bald zu erlangen nichts schwer und unmöglich sein wird.

Güntzburg den 1805

E. H. Ferdinand.[1551]

№ 21 (рук. № 61. Т. I, ч. 2, гл. IV).

[1552]Он взволнованной походкой, в своих солдатских рейтузах и растегнутой гусарской куртке, побрякивая шпорами, ходил по маленькой комнатке от двери к углу у высокой немецкой хозяйской кровати, на которой, увернув голову с одеялом, спал Денисов, изредка останавливался перед походным зеркальцом, стоявшим у окна, нагибался, вглядывался в себя, проводил рукой, захватывая кончики, по отростающим, рыжеватым усам и проводя рукой по голове, на которой прежде были длинные волосы, а теперь коротко обстриженная щетинка, испуганно оглядывался, не видал ли его Денисов, и снова начинал ходить, улыбаясь сам себе.[1553] Nicolas был взволнован особенно ясно пришедшим ему нынешнее утро после поездки за фуражем[1554] и при ярком осеннем солнце сознанием того, что он гусар молодец, какие редко бывают, что все солдаты гусары — молодцы, как и все русские вообще, что офицеры его полка, а особенно эскадрона — Шен,[1555] Денисов — милые, добрые, благороднейшие рыцари люди,[1556] все, исключая Телянина, ну, да что — один. А всё отлично жить в полку... Отлично. И что бы мне сделать?

Проходивший мимо окон Никита с кофеем застал его глядевшимся опять в зеркало, но хотя видимо и не обратил на это обстоятельство никакого внимания, Nicolas покраснел и, продолжая ходить по комнате, начал насвистывать свой любимый air[1557] из Jocond'ы, который он певал с Наташей и, когда пришел Никита, он долго не брался за кофе, всё насвистывая так хорошо, верно, как могут свистать только люди с большим музыкальным талантом.[1558] То он свистал один, то другой голос, то губами подделывал весьма похожо партию оркестра и особенно контрбаса.

— Да уж хорошо, — сказал Никита на одну из таких контрбасовых партий, которые Nicolas выделал, взяв Никиту за шею и принимая его за контрбас, пригибаясь, невидимым смычком, отрывая на его животе басовые ноты, — да уж ладно, кофей кушайте, простынет, — сказал Никита, улыбаясь и покачивая головой. — Вон[1559] и В[асилий] Дмитрич проснулись[1560]

№ 22 (рук. № 62. T. I, ч. 2, гл. III).

<За границей.

Князь Андрей догнал главнокомандующего князя Кутузова на польской границе и с ним вместе проехал Галицию, Богемию, Моравию и Эрцгерцогство. Главнокомандующий догонял, обгонял войска по дороге, делал им смотры и ездил в Вену. Князь Андрей в это время был послан в арьергард воротить одну из задних колонн. Когда князь Андрей вернулся к штабу, главная квартира уже несколько недель помещалась в маленьком, с крепостью, городке Браунау. Князю Андрею странно было видеть в этом маленьком городке установившуюся светскую, праздную и роскошную жизнь с дамами, экипажами, музыкой и праздниками, как будто война уже кончилась или никогда не должна была начаться. В главной квартире князь Андрей чувствовал себя всё в том же, столь надоевшем ему, петербургском мире интриг, женщин, французских фраз и пустоты и старался жить отдельно, занимаясь темп науками, которые он считал необходимыми, но занятия его шли не успешно. Князь Кутузов ласково принял его, и, как он делал со всеми людьми из одного с ним круга, раз навсегда пригласил князя Андрея всегда обедать у него. Но князь Андрей редко пользовался этим приглашением, но всё таки редко успевал заниматься; то он должен был жить вместе с товарищами и его развлекали, то он обязан был дежурить и проводил целый день в приемной, то беспокойство и любопытство военного во время войны об общем ходе кампании заставляло его искать в обществе новостей о делах австрийцов в Баварии и о ходе переговоров и распоряжений в Вене, то он просто чувствовал себя не в духе и слишком старым для занятий. Когда его посылали в командировки или когда он был при Кутузове во время смотров, он испытывал сильно одушевлявшее его, поднимавшее на высокую степень энергии, чувство при виде этих огромных, симметричных, двигающихся масс и при звуках военной музыки, мерного топота тысячи конских ног или солдатских сапог и криках здорововающихся голосов; но всякий раз, как ему приходилось иметь личное дело с офицерами полков, эти господа возбуждали в нем чувство не только презрения, но отвращения и гадливости своей грубостью, грязностью и пошлостью занимавших их интересов. Он невольно обращался с ними так оскорбительно надменно, что те, которые его знали, не любили его.

Несмотря на близость свою к главнокомандующему и на постоянное желание составлять себе понятие об общем ходе дел, он почти ничего не знал о том, что делается в армии эрцгерцога и Мака и о том, что намерены предпринять. Он знал придворные и штабные интриги и отчасти враждебную, но учтивую дипломацию австрийских и русских властей, знал, при чем не раз вспоминал кригс шнапс вурст рат своего отца, что всегда спокойный, уступчивый и придворный Кутузов не раз выходил из себя, входя в сношения и получая сообщения от Гоф Кригсрата, знал, что положение Кутузова при австрийском дворе особенно невыгодно потому, что перед ним был Суворов[1561] (— Они всё боятся, что я им петухом запою, — раз при князе Андрее сказал Кутузов), знал, что назначение эрцгерцога Фердинанда командиром австрийской армии было только средство подчинить старшего чином Кутузова младшему чином Маку. И что австрийской армией командовал в действительности Мак, числящийся начальником штаба, а что номинально назначен эрцгерцог Фердинанд только для того, чтобы русское правительство не могло обидеться. Он знал даже un mot,[1562] сказанное в Вене и показавшееся почему то всем очень смешным по этому случаю. Когда говорили, какого эрцгерцога назначить, какой то дипломат сказал: un archiduc vaut l’autre[1563] и все повторяли это mot.>

к Браунау, крепости, в которой находилась главная квартира, в пяти переходах сзади австрийских войск, находившихся в Ульме.

В начале октября 1805 года, фельдмаршалское, пышное и веселое житье Кутузова в Браунау не изменялось; русские войска подходили уже последние,[1564] а между тем разными путями доносились слухи о том, что австрийская армия Мака уже дралась с французами. Одни говорили, что была одержана победа, другие говорили, что армия[1565] разбита и отступает в Тироль, третьи, что армия перешла на левый берег Дуная.

8 октября[1566] пришел от Ульма генерал Канмеер; он знал, что сражение действительно было и что[1567] он и Ностиц с 18 000 человек отрезаны, но чем кончилось это сражение, никто не знал в штабе.[1568] <Князь Андрей> находился в тревоге любопытства.

9 октября приехал из Вены австрийский генерал, приближенное лицо императора Франца и член Гоф Кригсрата, с предписанием Кутузову итти на помощь Маку.[1569]

№ 23 (рук. № 64. T. I, ч. 2, гл. VI, VII).

и двигающиеся русские и вдалеке французские войска. Тушин с адъютантом стояли поодаль.

— Вишь[1570] пехотные солдатики то в городе как хлопочут, — говорил[1571] Багратион, указывая на[1572] черные точки солдат, которые, видимо с ношами, двигались из города к переправе, — всякий что нибудь да тащит.

— Вот волочет дверь, кажется, — говорил[1573] адъютант. — И на что ему, ска[жите], а так, чтоб французу не доставалось. Смотрите, смотрите направо от моста на острову...

— Вижу там дворец какой-то. Мы проезжали. Что за решетка, олени.

— Императорской кажется.

— Да, они проберут его,[1574] — сказал Багратион, видимо утешаясь этим видом. — Плохо не клади, — и выражаясь по молодецки военному, что так не шло к нему.

— А какое место прелестное. — сказал адъютант. — Посмотрите туда вон, около Дуная, вот где вода то, так повыше в соснах.

— Вижу, это монастырь августинской.

— Что то монахи теперь думают.

Генерал с свитским офицером разговаривал у другой пушки.

— Ежели здесь не держаться, — говорил Багратион, — я уж не знаю. Я здесь с корпусом две недели устою.

— Нельзя, князь, предполагать ничего, — отвечал свитский офицер, — когда наши фланги не обеспечены. Ежели они собьют Мерфельда из Штеера, нам нет отступления, нас в тылу будет река.

— В Вене перейти можно, — отвечал Багратион. — До Вены то какой путь отступления, — сказал он, указывая назад на гористые ущелья, по которым синел Дунай. — Тут он зубы поломает... Сколько до Вены то будет? — спросил он. Свитский офицер достал портфель и справился.

— Верст сто прямым путем, но в Вене перейти Дунай, мы очутимся в долине, а здесь или у Кремса, — он показал рукой на противуположный гористый лесной берег, — каждый уступ крепость...

— Я говорил. Я говорил, — сказал Багратион, впиваясь в трубку и глядя на мост. — Этот толстый чорт ничего не делает. Пехота не прошла, а гусары отступают. Они мне наделают. Так и есть! Видите. Он подвинул («он» Багратион разумел неприятеля). Он выстроит батарею. А дурак! Колокольцов, — крикнул он адъютанта, — скачи на переправу к полковнику Ор[?], чтоб гусары стояли на той стороне, пока пройдет вся пехота. Так и есть! — Эти слова сказал Багратион, отпуская трубку от глаза и сердито пожимая плечами. На той стороне показался один, другой дымок, третий из батарей неприятельских, которые видны были уж простым глазом. Они били по переправе. На переправе люди, толпившиеся на ней как муравьи, видимо оживленнее засуетились. Колонна неприятельской пехоты подвинулась вперед.[1575]

— Артиллерийский офицер, — сказал он, — пусти гранату.

— Прислуга к орудиям.[1576] Ваше сиятельство, — сказал Тушин, — прикажите подвинуться, а то не донесет. Но Багратион уже теперь[1577] был совсем другим человеком.

— Извольте делать, что приказывают.

Прислуга подбежала, послышались командные слова. Тушин, щурясь у прицела, долго наводил орудие, вывинч[ив]ая винт, наконец отбежал и скомандовал: — 1-е; металически зазвенело орудие, откатываясь. Через головы всех наших далеко перелетела и далеко, не долетев, граната дымком показала, что лопнула за рекою в поле. Багратион нахмурился, молча сел на лошадь и поехал вниз к переправе. Еще он не съехал вниз, как несколько выстрелов ненужных и безвредных пролетели над его головою, показывая, что, пользуясь его приказанием, артиллеристы от скуки забавлялись.

[Далее со слов: кончая: хуже, как он мост зажжет. — близко к печатному тексту. Т. I, ч. 2, гл. VII.]

— Эк торопятся, — говорил третий, — что он за мостом то два холодные пустил, так уж и думают, что всех перебьет. Все эти разговоры, хотя и не расстроивали веселого расположения духа Несвицкого, однако и не побуждали его очень торопиться туда, где долетали холодные. Гусарскому полковнику он передал приказанье итти опять на ту сторону моста и уж видно было, как на нашей стороне моста стоял эскадрон павлоградцев, ожидая остановки пехоты, чтобы пройти.

Два офицера, выехав до половины моста, в толпе надрывались, прося и грозя пехотным, чтоб на минуту их пропустили. Несвицкому нужно было еще передать приказанье артиллерийскому полковнику, к[оторый] б[ыл] на той стороне, о зажигательных снарядах и он думал, не встретится ли полковник на мосту, чем искать там, где скорее разъедешься и где долетают холодные. Оттого он не торопился.

[Далее со слов: Но рассеянно оглянувшись под мост на течение вод Энса... кончая: . — близко к печатному тексту. Т. І, ч. 2, гл. VII.] Васька Денисов, расчистив дорогу, стоя у въезда и небрежно сдерживая лошадь, которая, отделенная от своих, рвалась под ним, ожидал эскадрона, который, выждав пехоту, уж шумя копытами по мосту, как будто скакало несколько десятков лошадей, шагом на рыжих лошадях подвигался к нему.[1578] Васька Денисов был старшим офицером в эскадроне, а эскадроном командовал француз по фамилии, но русской по рождению и воспитанию, перешедший перед кампанией из гвардии — ротмистр Гардон.

Ротмистр с третьим офицером[1579], корнетом Теляниным, тоже из гвардии, но не перешедшим, а по слухам переведенным за что то в армию, ехали впереди.

Ротмистр был[1580] белый, чернобровый, румяный гусар с маленькими черными усиками, мягкими волосами и полными щеками. Он[1581] красиво[1582] сидел на своей замечательно породистой с шерстью гладкой, как атлас, лошади, из под женственно длинных ресниц не смотрел никуда особенно, был несколько женственен, но очень красив и, казалось, знал это. Под Теляниным лошадь была не хороша, вальтрап не нов и сам офицер по старательности, с которой он держал поводья и ноги, видимо был не ездок. Сам он был человек[1583] небольшой, худощавый, с молодым лицом и припомаженными волосами и усиками и одет с тем военным оттенком изящества, который для всякого опытного взгляда обличал в нем военного щеголя. Сабля у него была маленькая, галстук очень высок и из-за галстука виднелись отвороченные воротнички. Лицо его было миловидно и свежо, но как скоро он начинал говорить, по своему обыкновению весьма тихо и отрывочно, в лице этом выражалось что то преступно-слабое, неприятно действовавшее на того, с кем он говорил.[1584]

— А я должно быть серьезно простудился, — сказал он тихо, тихо и бросая свои глаза в разные стороны.

— Всё болит голова? — сказал Гардон, не выражая ни участия, ни сомнения.

— Страшно. Насилу сижу на лошади. Я думаю, я слягу.

— Что ж, офицер есть, скажитесь полковому командиру. Что? — прибавил он, услыхав, что Телянин что то хотел сказать, но Телянин сказал, что ничего, и глаза его быстро перескакивали со всех предметов, окружавших ротмистра, не останавливаясь только на его лице.

— Нет, я так, я ничего. Да, нет, ах как болит.

За офицерами справа по три ехали гусары с своими бренчащими саблями, натянутыми задами, закрываемыми шинелями, и с шпорами и кожей обтянутыми, в посадку вывернутыми ногами.[1585] Эскадрон, проходя мост, обходил дожидавшуюся пехоту. Пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с досадой, завистью и насмешкой пропускали мимо себя чистых гусар. Гусары с высоты своих лошадей отшучивались.

— Ишь нарядные ребяты какие, только б на Подновинск, — говорил один пехотинец.

— Только на показ и водят, — говорил другой.

— Пехота, не пыли, — отвечал гусар.

— Прогонял бы их по грязи, как нас, снурки то б обтерлись. То был человек, а то как птица.

— То то б тебя, Митин, на коня б посадить, ловок бы был, — шутил ефрейтор над жалким, худым, скрючившимся от тяжести ранца солдатиком.

— Дубинку промеж ног возьми, вот тоби и конь буде, — отвечал хохол гусар. Пехотный офицер тоже не спуская глаз[1586]

№ 24 (рук. № 65. T. I, ч. 2, гл. XVIII—XXI).

Когда Багратион вернулся к авангарду, канонада гремела со всех сторон, перебиваемая трескотней ружей. Дым пороховой стлался низом, справа и слева виднелись колонны неприятеля. И спереди в том самом Шенграбене, где еще утром он завтракал и где подле него играли песком дети — перед Шенграбеном там; где варили кашу, чернела огромная масса неприятеля. Черта смерти лежала теперь между тем мирным селением, где играли дети, и случайным местом, ничем прежде не означенном, на котором стояли наши четыре орудия. К ним то и подъехал Багратион. От Кутузова Багратион ехал рысью, всё на той же любимой им сухоголовой кавказской лошади. Он не поскакал, как ждали этого его адъютанты. Он берег лошадь, предполагая, несмотря на поздний час, ей еще много работы. На лице его было написано серьезное спокойствие. Либо он всё понял и всё решил, либо он ничего не понимал, но всё таки решил.[1587] Решил, что двух смертей не бывать и что умирать надо прилично. Спокойствие, и приличие, и ясность (происходящая должно быть от этого решения) были главными чертами его выражения. За ним ехали: свитский офицер адъютант, ординарец Жемчужин и аудитор, штатский чиновник в штатской шинели, с веселым, невоенным лицом, натирая себе колени на жестком казачьем седле и составляя главный предмет внимания Жемчужина. Как только ядро пролетело над ними и взрыло землю где то сзади их, Багратион остановил лошадь и поехал тем красивым, покойным кавказским аллюром, которым ходят черкесские лошади. Лица свиты изменились, на всех показалась около рта и подбородка та черта волнения, которую каждый старается скрыть под преобладающим настроением. Жемчужин продолжал трунить над ездоком аудитором, аудитор жаловаться на свои стертые ляжки, свитский офицер, щурясь, приглядываться и иметь вид, несмотря на ядра, соображающего. Багратион продолжал иметь вид человека, давно всё предвидевшего и ничем неудивимого и давно, давно всё решившего.

вминая солому, первые вязкие следы, Багратион[1589] остановился и поглядел на прислугу и ездовых, которые[1590] липли около ящиков и передков, как будто ужимаясь от ядер, которые здесь часто перелетали.

— Чья рота? — сказал он вглядываясь в солдат. Он сказал: чья рота? а всем понятно было, глядя на его свободно спокойное лицо, что он говорил:

«Уж вы не робеете ли? А коли робеете, смотрите на меня». Все поняли. Однако из приличия ф[ейерверкер], весело по[д]бегая, сказал:

— Штабс капитана Тушина, — и 2-й нумер, достававший заряд, подпрыгивая подбежал к ящику.

— Давай горячих, горячих и при генерале, — проговорил он смеясь.

— Так! — теперь как будто сказал Багратион и, приемом старого хорошего ездока, чуть шевельнув ногой и поводьями, тронул лошадь, которая насторожила уши и бойчее обыкновенного шла под седоком, подъехал к батарее. Аудитор трясся рысцой на каретной лошади.

— Поспело масло? — всё спрашивал Жемчужин.

Впереди передков и ящиков над скатом стояли по своим вязким следам четыре орудия, снятые с передков. Крайнее только что зазвенело, оглушая все[х] выстрел[ом], и в дыму, который сырой ветер нес на нас, видны были артиллеристы, в то же мгновение подхватившие и, напрягая силы, накатывавшие его опять на прежнее место. Небольшой, сутуловатый человечек, слабенькой человечек Тушин, с фуражкой на затылке стоял у орудия и видимо старался дать себе вид равнодушного человека. Он не мог вывернуть клина.

— А, чорт возьми, — досад[ливо] проговорил он. Солдаты были вялы, к[огда] подъехал Багратион. Дело казалось Тушину безнадежным и он все силы употреблял, чтобы равнодушным казаться при приближающейся смерти [?]. Посмотрев на Багратиона, он повеселел. Посмотрев на него, повеселели солдаты. Тушин лег на орудие, прицеливаясь.

— Еще, еще, — говорил он. — Эка чорт! перепустил, — говорил он своим, нешедшим к нему, молодцоватым говором в то время, как генерал подъехал к нему. С левого фланга зазвенело, задышало и оглушило другое орудие. Тушин вздрогнул.

— Ты по ком стреляешь? — спросил Багратион у Тушина.[1591]

— А я так, в[аше] п[ревосходительство]. Он отошел и, своей невоинственной неловкой манерой поднимая руку к козырьку, подошел к Багратиону.

— Хочется эту пехоту осадить мало мальски, ваше сиятельство, — сказал он,[1592] молодецки выставляя ногу. В это мгновение пролетело близко ядро. Тушин[1593] пригнулся, но, улыбнувшись, тотчас же выставил ногу.

— Эшь шкура. Дай доберусь до тебя, — сказал он и ухарски скомандовал: — второе, — но, несмотря на свое ухорство, вздрогнув, как женщина, при выстреле.

— Ага, осаживать стали! — сказал он, вглядываясь в войска, которые стали опять стягиваться в деревню с выгона, на котором они стояли, и всякую минуту пригибаясь.

— Перцов, — крикнул он, — круши, брат. — Переложив свой язык налево, он, жуя его и перекашивая свой слабый рот, пошел к левому флангу орудий и, спотыкнувшись, упал и, поднявшись, слабо улыбнулся. Багратион приказал стрелять гранатами по пехоте. Ф[ейерверкер] шопотом предложил брандскугелями по деревне.

— То то бы важно. Ваше сиятельство, не прика[жете] ли?

— Что ж, попробуй. — Свитский офицер между тем обратился к Багратиону.

— Ваше сиятельство, атака на правый фланг, гренадеры, должно быть, выводят батареи. Прикажите отступать. Ваше сиятельство, прикажите, — проговорил он испуганным голосом.

— Всё отступать. Погоди, братец. Дай, братец, оглядеться, братец, — сказал Багратион, глядя налево на стену гренадер, которые, раздвинувшись, били выстрел за выстрелом артиллерией нашу пехоту. Багратион выпустил дух, как это делают просыпающиеся люди, стал оглядываться.[1594] С горы, на которой стоял Багратион, всё было видно.[1595] Впереди, прямо внизу, лежал Шенграбен, из которого пыталась и не могла выдти французская пехота, перед ним на дороге перестреливались стрелки. Справа туда, куда показывал свитский офицер, жневье, на котором стояла артил[лерия], отлогим скатом спускаясь вниз, упиралось в раздетый, высокий, дубовый и буковый лес, через который шла деревенская дорожка в деревню Грунт. На этой дороге стояли спиной к лесу, на который смотрел Т[ушин], [2 ] 6 егерской и Киевской гренадерской, спиной к лесу. Ближе от артиллерии на жневье, виднеясь на тем[ном] лесу, позади пехоты стояли наши драгуны. Видно было, как они садились. Французы, обойдя Шенграбен, подходили к пехоте, стоявшей перед лесом, и били по ней. Это был отряд Сульта, который должен был écraser.[1596] Видно было, как пехота волновалась и как высылали роту за ротой, чтобы усиливать цепь впереди. Слева под горой, где около речки шла дорога большая, были луга и в этих лугах, засохнувших около речки, видны были наши пехотные полки, частью скрытые горой и частью видные на крайнем левом фланге. Около деревеньки краснелись Павлоградские гусары. Там еще не начиналась атака. Но не успел Багратион оглядеть правый фланг, как далеко за речкой, слева у постоялого двора, в который утром ездили офицеры пить пиво, показалась кавалерия, переправляясь через мост у постоялого двора.

— Ваше сиятельство, — шопотом <сказал> аудитор свитскому офицеру, указывая налево, — обходят и там, — и он указал налево. Свитский офицер ничего не ответил, посмотрел и также шопотом, должно быть это было очень важно, сказал Багратиону. Багратион посмотрел так, как будто это было так им самим приказано и, послав адъютанта с приказанием налево, шагом поехал направо. Прежде чем уезжать, он приказал генералу, командовавшему в центре там, где была батарея, отступать к Грунту, он указал на деревню сзади. Свитский офицер внушил Тушину, чтобы артиллерия шла вперед, потому что переправа плоха. Тушин только сказал: — знаю — и следил за первым выстрелом брандскугеля, посланным в деревню.

— Не любят, — говорил он пехотным, которые лежали по сторонам и жались и относили раненных.

Багратион шагом подъехал направо. Под огнем артиллерии, который страшно усилился, пехотные перед лесом толпами носили раненных и, бледные, стояли под выстрелами.

— Не носить раненных, — сказал он ротным.

— Куда! Стой! — закричал Багратион, подскакивая к роте К. толстого, которая бежала. К. несли.

— Стой, назад! — солдаты остановились, удивленные, что И. стоит.

— Изготовься, — закричал Багратион, оживляясь и отскакивая от фрунта. Остановленная рота побежала врассыпную. Солдаты прикладывались. Б[елкин] грациозным отбегал и отталкивал рукой ружья у солдат, которые прикладывались. Гренадеры в шапках приближались во весь дух под изволок. Так хотелось бы увидать их.

— Ваше благородие, прикажите, — сказал фейерверкер.

— Врешь, не стрелять, — кричал звонко Б[елкин]. Впереди уже виден был офицер, который зажмурившись скакал. Он взглянул, оглянулся и полк наскакал на него. Кто то выстрелил прежде команды и огонь затрещал по всей шеренге. Гренадеры скакали в сторону назад, один только лежал с лошадью на жневье. Сбоку из за леса послышался топот и мимо пехоты проскакали драгуны вслед за французскими гренадерами. Но в то же мгновение показались и послышались стрелки правее. И не спрашивая приказания, рота Б[елкина] с ним впереди пошла на них. Французы шли, р[усские] шли ближе, ближе, Б[елкин] молодцом, вдруг выстрел и Б[елкин] упал.

Когда Ж[емчужин] прискакал к левому флангу, французы уже перешли мост и из за фланкеров двигались гренадеры Ланна. Ж[емчужин] скакал, что бы[ло] мочи.

— Где[1597] полковник? — Его оказались роты. Тот полковник, который представлял полк под Браунау, стоял верхом на каретной лошади, опираясь рукой в коленку, и хмурился сердито.

— Приказано отступать. — Подольской полк отступал.

— Не могу, — сердясь на все[х] за то, что не слушали офицеры, отвечал полковой командир. — Люди за дровами. Всё равно придут. Вы передали и всё. Я знаю, что делать.

— Ой-ой, вишь ты.

Из за кустов в лугу послышались выстрелы. Полковой командир приказал строиться.

— Отступайте, вас возьмут. — Показались сзади. Долохов обратился к Гарк.

— Пожалуйста, я вам говорю. Сюда в кусты. А то перебьют. — Гарк. побежал.

— Куда, — кричит полковой командир. Наткнулись, убили пятерых, одного Долохов поймал за шиворот, офицера. Другие показались. Долохов бледен.

— Барин, наши отошли. — Долохов говорит с франц[узом].

— Grâce, ma pauvre mère.[1598] Француз выстрелил, ранил Долохова. Бросьте его. — Grâce, vous avez une mère.[1599] Штыком в брюхо и бежит. Эк как бегут назад.

— Ко мне. — Отбежал слушать. Своего хочет застрелить.

— За мной по реке, — выходят из берега, по глине лезут, цепь. Ура, и через них в овраг.[1600] Р[остов] не мог проехать назад и присоединился к своим.

1) разговоры штабных, панический страх в обозе. Сбираются капитулировать, спорят. Безнадежно.

2) К. с Б[агратионом] говорят вдалеке; выстрелы, Б[агратион] едет, друг перед другом, к[нязь] А[ндрей] просится.

3) Б[агратион] подъезжает, шутки Ж[емчужина] перестают. Просят генерала вернуться; раненный откатывается, орудия, дым, звон. Б[агратион] огляделся, двинул 6 егерской мимо орудий.

4) Свой мирок у Т[ушина] уютный от 1-го до 4-го орудия; удача, зажег. Идут роты с песнями. Толстый поспевает рысью. Б[елкин] бледный. Т[ушину] завидно. Эх, как бы я пошел. Б[елкин]: Что будет? улыбается.

<впереди>, трескотня, дым. Феерверкер Тушину:

— Ваше благородие, наши пошли, наши. 6 егерской. Бегут с слабым криком на цепь французов. Французы бегут. Б[елкин] падает.

— Ээ, — говорит Тушин.

— Убили барина. Молодец был. Такого не было другого.

— Много перебили и генерала побили, — говорят солдаты, прибавляя «и» с чувством потери и растерянности. А там запыхавшись бежал, удар палкой в грудь страшной, грубой, невидимый удар. Мысль [?] добежать, заколоть, не изменить. И вдруг одна мысль: что будет? И смерть. Т[ушин].

— Ну, раскудахтались, — желая по молодецки закричать, запищал Т[ушин] и озлобленно стал стрелять, ему всё хотелось картечью, он скатил и пустил жестянку. Но влево было что то не хорошо в лесу, где стояли Павлоградцы, и Багратион проехал туда.

6) Павлоградцы ядры провожают. Они прикрывают пехоту. В[аська] Д[енисов] едет к полковнику Ахра[симову]. Спор о солдатах, распущенных, и о том, что бьют гусар. Упрям и начальник. Батальонный командир Экономов (Биб[иков] тож), Ростова посылают с ним. Собака на заборе. Атака налево. Между ними и пехотой французы отступают. Ростов встретился с Ахрасимовым.

— Будьте при мне. Скачите к 3-й роте за кустами. Только подъезжает, Долохов уговаривает засесть. Весь дрожит, не стоит на месте. Засада. Долохов колет офицера. И ничего не понимает. Ростов скачет к Ахрасимову, там Б.

— Вы — дурак, отступайте. Ростова посылают на переправу. Всё столпилось, никто не знает, победа или потеря. Б. говорит: Победа величайшая в мире.

7) Через час ночь. В деревне Б[агратион] подъехал, посылает Ж[емчужина] узнать. Ж[емчужин] едет по[д] страхом, дрожит и плачет. Экономов в избе. Заряжай. Пробрался, думает отдохнуть. У них свой уютный и не страшный мирок. Долохов ничего не понимает — убить побольше. Отступать в улицу, француз.

ôtres.[1601]

Через час все затихло, французы остановились. Б[агратион] отступил и не развели огней. Славная ретирада была совершена [1 неразобр.]. Награды. Д[олохов] офицер.

обещал ему не забыть его, отличал от других адъютантов и давал более серьезные поручения. В штабе Кутузова князь Андрей нашел всё то же петербургское общество богатых и веселых гвардейцов, в том числе старинного знакомого, добродушного, толстого князя Несвитского, но своей особенной гордой и учтивой манерой князь Андрей умел себя поставить так к этой молодежи, что на него смотрели, как на человека особенного, только временно занимающего должность адъютанта, и неприятного товарища; но зато, несмотря на то, что многие с ним были на ты,[1602] его невольно уважали. Из всех этих людей, он ближе всех был с двумя людьми. Один из них, толстый князь Несвитский, который кормил и поил весь штаб, постоянно смеялся всему, что похоже было на смешное, и знать не хотел никаких оттенков обращения и тащил, по старому, за руку Андрюшу к своему столу и заставлял его выпивать вновь приобретенное венгерское. Другой был человек без имени, из пехотного полка капитан Козловский,[1603] не имеющий никакого светского образования, даже не говорящий по французски, но который трудом, усердием и умом прокладывал себе дорогу и в эту кампанию был рекомендован и взят по особым поручениям к главнокомандующему. С ним охотно, хотя и покровительственно, сближался Болконский.

Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с бумагами подошел к Козловскому, который был дежурным и с книгой фортификации сидел у окна. Несколько человек военных в полной форме и с робкими лицами терпеливо ожидали в другой стороне.

— Приказано составить записку, почему нейдем вперед.

— Нет известий от Мака? — спросил Козловский.

— Ежели бы правда, что он разбит, так пришли бы известия.

— Я вам говорю, князь, завладели нами австрийцы, добра не будет.

Князь Андрей улыбнулся и направился к выходной двери. Навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в приемную высокой австрийской генерал в сертуке с повязанной черным платком седой головой и орденом Марии Терезии на шее. Высокая, сутуловатая фигура австрийского генерала, строгое, решительное лицо его и быстрые движения были так поразительны своею важностью и тревожностью, что все, бывшие в комнате, невольно встали.

— Генерал аншеф Кутузов,[1604] — пробормотал генерал, оглядываясь на обе стороны и, не останавливаясь, подходя к двери кабинета.

— Генерал аншеф занят, — сказал Козловский неторопливо и мрачно, как он всегда исполнял свои обязанности, подходя к неизвестному генералу. — Как прикажете доложить?

— Генерал аншеф занят, — спокойно повторил Козловский.

Лицо генерала страшно нахмурилось, губы его дернулись и задрожали, так что это движенье можно было принять за начало презрительной улыбки или рыдания.

Он вынул записную книжку, быстро начертил что то карандашом, вырвал листок, отдал, быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул и опять оглянул всех в комнате, как будто спрашивая: зачем они на него смотрят? Все опустили глаза, исключая князя Андрея, который с спокойным любопытством смотрел на этого странного человека.[1605] Генерал[1606] видимо хотел что то сказать, но отвернулся и, как будто небрежно, начиная напевать про себя, произвел странный звук, который однако тотчас же остановился.

Дверь кабинета отворилась и в то же мгновение генерал с повязанной головой, как будто убегая от[1607] опасности, нагнувшись, большими быстрыми шагами худых ног[1608] подвинулся к двери.

— Вы видите несчастного Мака, — сказал он, поднимая голову и отчаянно взглядывая в[1609] большое, широкое, мягкое,[1610] неподвижно спокойное и тихо печальное лицо Кутузова, который стоял в дверях кабинета.

Почтительно наклонив голову и закрыв глаза, Кутузов пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь.

Слух, уже распространенный прежде о разбитии австрийцев и о сдаче всей армии под Ульмом, оказывался справедливым. В доме, занимаемом главной квартирой, всё зашевелилось и зашептало, как в доме, в котором кто нибудь скоропостижно умер. Штабные сновали по дому, сообщая друг другу подробности разговора Мака с главнокомандующим, которого никто не мог слышать. Были уже сделаны распоряжения о выступлении некоторых частей войск. Очевидно было, что общее дело кампании имело уже много менее случайностей в пользу союзников.[1611] Но из штабных, т. е. адъютантов и ординарцев, очень немногие делали эти соображения. Большая часть были просто рады тому, что, во-первых, побили нелюбимых австрийцев, во-вторых, что дело дойдет наконец и до русской армии — будет что нибудь новое, будет поход, будут награды.[1612] Для князя Андрея в этом известии было больше радостного, чем печального. Несмотря на то, что он был один из тех редких молодых и мало чиновных людей, которые следили за общим ходом дела и принимали в нем участие, он, невольно с досадой против самого себя, чувствовал радость за торжество своего египетского героя.[1613] «Сумашедший, старый фанатик Мак, которого я сейчас видел, хотел бороться с этим гением», подумал он. «Что я говорил Козловскому? Что я писал отцу?» думал он. «Так и случилось». И невольно он испытывал радостное чувство[1614] торжества победы и досаду против самого себя за это чувство. Он пошел вниз, чтобы сесть писать отцу с курьером, который должен был отправляться вечером.

Подходя к комнате, которую он занимал вместе с Несвитским, он еще из коридора услыхал громкий хохот Несвитского и голос Жеребцова. Ему стало досадно и больно слышать этот веселый смех, досадно и больно то, что, хотя совсем по разным путям, они — он и Жеребцов с Несвитским, пришли к одному, к веселому состоянию духа. Он вдруг почувствовал себя раздраженным.

«Опять этот шут тут», подумал он.[1615] «Кажется нечему смеяться и радоваться. Я не радуюсь, я чувствую всё значение этого для нас; но я — другое дело. Я не могу одинаково смотреть на вещи с этим шутом».

— Вздули... — сказал Несвитской, прибавляя еще неприличное слово, — вот он хочет итти поздравлять Шторха с приездом Мака, — сказал Несвитской и захохотал.

Князь Андрей не ответил, сбросил лежавшую на его кровати фуражку Жеребцова и сел за стол.

— Ей богу поздравлю, — продолжал Жерёбцов, — пари на бутылку. Вот он сейчас пройдет.

— Они,[1616] — шепнул Жеребцов, высунувшись в дверь. По коридору шли два австрийские генерала — член Гофкригсрата, бывший утром на смотру, и Шторх, бывший предметом шуток Жеребцова.

Несвитской, застегивая мундир, выбежал за Жеребцовым.

Война и мир. Черновые редакции и варианты К тому I, части 2, страница 2

Война и мир. Черновые редакции и варианты
К тому I, части 2, страница 2