№ 251 (T. III, ч. 3, гл. XXVII—XXIX).
(Новая глава)[2689]
Расходившееся звездой по Москве всачивание французов во всё утро 2-го сентября не достигло еще квартала, в котором жил теперь Пьер.
Пьер находился в продолжение последних двух, уединенно проведенных дней в кабинете Иосифа Алексеевича в состоянии, близком к сумашествию. Всем существом его овладела одна, неотвязная мысль — мысль о деле, которое он должен был совершить. Он сам не знал, как и когда овладела им эта мысль, но мысль эта овладела им так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего, что всё, что он видел и слышал, проходило перед ним, как во сне, и что только одна эта минута неизбежного будущего поступка поглощала всё его внимание. Сначала он, как бы шутя, сказал себе, убегая из дома, что он мог бы остаться в Москве и принять с народом участие в защите столицы; потом ему смутно представилась другая мысль в связи с кабалистическим значением своего имени, потом он, на всякий случай, достал себе кафтан и пистолет. И в тот день, когда он вернулся вместе с народом из-за Трехгорной заставы, убедившись, что защищать Москву не будут, и положил заряженный пистолет на стол, он почувствовал, что дело, представлявшееся ему прежде только возможным, теперь было неизбежно.
Представление того студента в Вене в 1809-м году, который покушался на жизнь Бонапарта и был казнен, беспрестанно возникало в воображении Пьера. И то, что при исполнении своего намерения он рисковал жизнью, еще более возбуждало Пьера.
«Да, один за всех я должен совершить или погибнуть, — думал Пьер.[2690]— Да, я подойду... вот так». Пьер встал, взял в руки пистолет и прицелился в угол шкафа. — Не я, а рука провидения казнит тебя, — проговорил Пьер слова, которые он намерен был сказать Наполеону, убивая его. — Ну что ж, берите, казните меня, — говорил дальше Пьер, принимая покорную позу. Вообще Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни смерти, ни даже раны, которую он нанесет Наполеону, но представлял себе[2691] с необыкновенной яркостью и с грустным наслаждением свою погибель и свое геройское мужество при перенесении казни.[2692]
То неопределенное, но страстное испытанное Пьером в первый раз в Слободском дворце чувство, вследствие которого он решился выставить полк и сам поехал в Можайск и заехал в самый пыл битвы, то же чувство, вследствие которого он убежал из своего роскошного дома и, живя в доме Баздеева, ел одни щи и кашу, это чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия[2693] теперь в задуманном им деле находило себе полное удовлетворение.
Был уже 2-й час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но вместо того, чтобы действовать, он с наслаждением думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие, будущие подробности. К сознанию действительности привели его громкие крики, раздавшиеся в сенях.
«Уж не пришли ли к нам?» подумал он и вышел в сени. В сенях была кухарка, Герасим, дворник[2694] и Макар Алексеевич.
Макар Алексеич в своем обычном халате, но нараспашку и с красным, изменившимся лицом и бегающими глазами отбивался от Герасима и дворника. В одной руке он держал короткое ружье с расширяющимся дулом (называвшееся мушкетоном), другой рукой он тащил за платье визжавшую кухарку Мавру.
— Шпионша! — кричал пьяным голосом полусумашедший старик. — Ружье отнять хочешь? Ты кто? Ты — баба. Изрублю!
Макар Алексеич смутился в первую минуту, увидав Пьера, но, заметив, что [Пьер] смутился еще более его самого, тотчас же ободрился.
— Граф! — закричал он. — Ты — патриот? Патриот ты или нет? Ты кто?.. А? Или ты — подлец.
— Барин, сделайте милость, пожалуйста оставьте, — говорил Герасим, высвобаживая кухарку из рук пьяного и осторожно стараясь поворотить его назад за локти.
— Ты кто, Бонапарт? — кричал Макар Алексеич, обращаясь к Герасиму.
— Это нехорошо, сударь. Да вы, пожалуйста, Макар Алексеич, вы отдохните.
— Прочь, раб презренный! не прикасайся! —крикнул Макар Алексеич, — тебе я говорю, граф, ты — подлец или нет?
— Батюшка, сударь, — уговаривал Герасим, наступая на Макара Алексеевича, — пожалуйте...
— Что это? — спросил Пьер у кухарки, оставшейся в сенях.
— И смех, и горе,[2695] — отвечала кухарка, — француз того гляди, а тут свой француз проявился. Вот только Герасим Макеич вышли, а он и захвати... О господи![2696] По грехам нашим. Анну Карповну всю до чиста ограбили, злодеи. Только выехала на Козиху, выскакало их пятеро, и повозку и лошадей — всё отняли, насилу сами ушли, — говорила словоохотливая кухарка.
— Кто, французы? — спросил Пьер.[2697]
Не успела кухарка ответить, как послышался стук в входные двери и кухарка, выглянув в окно, пронзительно взвизгнула и, закричав: французы! они! — побежала в кухню.
Через минуту сени были полны народом. Все, бывшие в доме, столпились в кучу, и Герасим отворил двери.
Пьер, решивший сам с собою, что ему, до исполнения своего намерения, не надо было открывать ни своего звания, ни знания французского языка, стоял в полураскрытых дверях. В сени вошли два француза.
Французы были оба офицеры.
Один,[2698] небольшого роста, был невысокий,[2699] бледный, молодой человек (офицер по мундиру с весьма красивым и нежным лицом). Другой был мускулистый, широкоплечий, загорелый мужчина с твердым и грубым выражением[2700] загорелого лица.
[2701]Бледный молодой человек с первого же взгляда поразил Пьера своими тихими порядочными приемами, необыкновенно нежно-красивым, истомленным, но породистым лицом. Пьеру показалось, что он как будто видал прежде где-то в гостиных этого молодого человека. Бледный, красивый офицер, войдя первым, окинул взглядом всех, стоявших в сенях и, увидав женщину, сестру Герасима, приподнял шляпу и улыбнулся с очевидно настоящей, сердечной учтивостью и доброжелательством (причем его красивое лицо сделалось еще красивее).
Что-то порядочное, d’un enfant de bonne maison,[2702] что так родно было Пьеру, было в его улыбке и словах.
— Pardon, madame...[2703] квартир, — сказал он, видимо искренно тяготясь необходимостью потревожить этих чужих для него людей.
— Nous ne ferons point de mal à nos hôtes, vous serez contents de nous. Si sela ne vous déranger pas trop,[2704] — прибавил он, подвигаясь вперед и оглядываясь вокруг себя.
Все, бывшие в сенях, жались вместе, и никто не отвечал.
— Est ce que personne ne parle français ici?[2705] — крикнул резким и громким голосом другой француз.
Никто не откликнулся ему.[2706]
— Je vous le disais bien, capitaine, — проговорил этот француз, — que nous ne trouverions que des f... moujiks dans cette... de quartier.
— Je reste ici tout de même,[2707] — тихим, но начальническим тоном отвечал[2708] тот, которого звали капитаном.
— Sacrebleu,[2709] — проворчал загорелый француз и, бренча саблей, вышел опять на улицу к солдатам, которые стояли у ворот. Тот, которого называли капитаном,[2710] обратился к выступившему к нему Герасиму, стараясь внушить, что он займет только квартиру и что будет платить за всё, что возьмут у них.
Герасим, коверкая свой язык и прибегая к знакам, говорил, что господ нету и что он без господ ничем распорядиться не может.
Французский офицер,[2711] улыбаясь, развел руками перед Герасимом, давая чувствовать, что он не понимает, и пошел к двери, у которой стоял Пьер.
Пьер хотел отойти, чтобы скрыться от него, но в это самое время он увидал из отворившейся двери кухни высунувшегося Макар Алексеича с мушкетоном в руках.
Макар Алексеич, увидав француза, прокричал что-то бессмысленное и прицелился. Французский офицер обернулся на крик, и в то же мгновение Пьер бросился на пьяного. В то время, как Пьер схватился за мушкетон, Макар Алексеевич надавил спуск и раздался оглушивший и обдавший всех пороховым дымом выстрел. Слышно было, как пуля попала в стену недалеко от французского офицера.[2712] Французский офицер, видимо сделав усилие над собой, с[2713] улыбкой на бледном лице оглядывался вокруг себя.
Забывший свое намерение не открывать своего знания французского языка, Пьер[2714] по-французски спросил офицера, не ранен ли он.
— Je crois que non,[2715] — отвечал офицер, ощупывая себя, — mais je l’аi manqué belle,[2716]— прибавил он, указывая на пулю.[2717] — Et grâce à vous.[2718]
— C’est un fou, un malheureux qui ne savait pas ce qu’il faisait. Ah, je suis vraiment au désespoir de ce qui vient d’arriver,[2719] — быстро заговорил взволнованный Пьер, совершенно забывая свою роль.
Французский офицер сначала недоверчиво несколько секунд посмотрел на Пьера, но потом как будто и он также по наружности и приемам Пьера узнал в нем родственное существо, лицо его вдруг изменилось, и он с ласковой улыбкой протянул руку Пьеру.
— Ah, je savais bien que vous étiez Français,[2720] — сказал[2721] он.
— Нет, я не француз, — я — русский, — быстро сказал Пьер, — но[2722] ради бога не обвиняйте этого несчастного человека. Он — сумашедший. Перед самым приездом вашим[2723] эти люди шли за ним, чтобы отнять у него это несчастное ружье.[2724]
— Vous me demandez grâce pour cet homme, c’est bien, je vous l’accorde,[2725] — сказал офицер, — c’est le moindre que je puisse faire pour un homme qui m’a sauvé la vie.[2726]
Со двора послышались быстрые шаги, и тот загорелый француз, который уже входил в дом, вскочил в сени.
— Eh bien? Qu’est ce qu’il y a?[2727]— крикнул он, останавливаясь перед Пьером и[2728] кровью налившимися глазами глядя на него. — C’est lui. Dites un mot capitaine et je lui brise le crâne,[2729] — сказал он, хватаясь рукой за саблю.
С большим трудом и усилиями только мог[2730] французский офицер успокоить своего подчиненного и внушить ему, что никто не стрелял по нем и что никого не нужно наказывать.
— Une vilaine face, tout de me même,[2731] — несколько раз повторял загорелый француз, угрожающе глядя на Пьера.
— A bah! Alors c’est différent,[2732] — наконец сказал он,[2733] поняв, что его капитан был доброжелательно расположен к Пьеру. — Vous dites qu’il parle français. — Parlez vous français, vous,[2734] — обратился он к Пьеру.
Пьер, пожав плечами, ничего не ответил.
— Tant pis,[2735] — пробормотал загорелый француз. — Je les ai vu à l’oeuvre, capitaine, je les ai vu à l’oeuvre, ces gredins de moujiks à Smolensk. Ils demandent a être menés la main haute, la main haute, capitaine,[2736] — проговорил он, уходя и бросая строгий взгляд на Пьера.[2737]
(Новая глава)
Французский офицер вместе с Пьером вошли в гостиную, которую им отворил Герасим. Французский офицер, не столько по белым рукам, по перстню, который был на Пьере, и по его белью, которое, хотя и грязное, было тонко, сколько по всем приемам Пьера и по его презрительному молчанию на грубые слова солдата понял qu’il avait affaire à un gentilhomme,[2738] и ему, видимо, хотелось разговориться и сблизиться с Пьером. Он еще раз стал благодарить за спасение жизни. Пьер ничего не ответил.
— Эти комнаты могут быть в вашем распоряжении, — сказал Пьер и хотел уйти.[2739] Офицер взял за руку Пьера и просил присесть и побыть с ним хоть несколько минут.
— Sans vous je risquais de manquer le plus beaux moment de la campagne.[2740]
— Я не могу не быть вам благодарным. Меньшее, что мы можем сделать, это — по крайней мере, чтобы знать взаимно, с кем мы имеем дело, — сказал офицер, подвигая кресло Пьеру.
Пьер сел.
— Comte de Merville, capitaine de dragons,[2741] — сказал офицер, называя свою фамилию и кланяясь с приемами человека большого света.
— Вы меня извините, что я не могу сказать вам своего имени, — сказал Пьер. Мервиль с удивлением посмотрел на Пьера, но тотчас же переменил разговор.
— Итак, вы не сделали, как другие, вы остались в Москве, — сказал он. — Это ваш дом?
Пьер сказал, что дом этот не принадлежит ему и что он только случайно живет в нем.
— Ах, да, вы нанимаете, — сказал французский офицер, беспокойно оглядываясь. — Но все-таки вы — дома, я разумею, вы нанимаете этот дом?
— Нет. Только по некоторым обстоятельствам мне было неудобно жить в своем доме, и я переехал сюда.
Наступило молчание, во время которого Мервиль оглядывался и вдруг с неловкой улыбкой сказал:
— Mon cher, je meurs de faim, est ce que vous ne pourriez me donner quelque chose... à manger?[2742]
Последнее чувство враждебности к Мервилю, как к врагу, которое оставалось еще в душе Пьера, исчезло при этих словах и этом дурно скрытом выражении голода. Он пошел к Герасиму и попросил его подать поесть и выпить того, что было.
Когда принесены были яичница, самовар, водка и вино, француз просил Пьера принять участие в этом répas.[2743]
Пьер, не евший еще в этот день, охотно согласился. Мервиль начал говорить о войне и о значении Москвы. Мервиль недоумевающе спрашивал Пьера, что такое значило настоящее положение Москвы, к чему подвести его: сдана ли Москва? покинута ли? с бою ли отдана она? Настоящее положение Москвы не подходило ни под какие правила или предания истории.
Пьер ничего не мог отвечать ему на это: он тоже не понимал, что такое значила эта Москва в это после обеда 2-го сентября. Он отвечал своему собеседнику, что по некоторым причинам, о которых он ничего не может сказать, он был лишен возможности знать то, что делалось в городе.
Подчиняясь невольно тому хорошему расположению духа и оживлению, которое возбуждается водкой и утолением голода, разговор их стал оживляться.
Они заговорили о предшествующей кампании, о Бородинском сражении, при котором Пьер не мог удержаться, чтобы не сказать, что он присутствовал.
— Да, с тех пор, как существует мир, не происходило такого великого сражения, — сказал Мервиль. — И вы доказали, что вы — великая нация!
Мервиль, очевидно, старался быть приятным своему собеседнику и беспрестанно восхвалял русских, но всё то, что было лестного в его речах для самолюбия народного, уничтожалось тем, чего не переставал сознавать Пьер, что всё это лестное говорилось в Москве французом.
переменил разговор. Под влиянием выпитого вина и после дней, проведенных в уединении, Пьер испытывал невольное наслаждение в разговоре с человеком своего мира и по свойствам своим ему в высшей степени симпатическим. Кроме того, Пьера бессознательно[2744] забавляло и увлекало то удивление, которое он возбуждал в Мервиле, выказывая ему свое, неожиданное для французского офицера, общее европейское образование,
Пьер, чувствуя на себе обязанности хозяина, налил Мервилю стакан вина. Французский офицер с улыбкой указал на другой стакан, предлагая выпить вместе.
— Timeo danaos et dona ferentes,[2745] — сказал Пьер, улыбаясь.[2746]
— О нет, напротив, — отвечал Мервиль, поспешно выпивая свой стакан. — Мы произносим по-латыни иначе, — и он сказал ту же цитату французским произношением.
Мервиль, задумавшись, с улыбкой на лице, долго смотрел после этого на лицо Пьера. Этот[2747] таинственный человек, видимо, сильно занимал его. Вследствие цитаты из Виргилия, они заговорили о римском поэте, потом о французских трагедиях,[2748] и оба сошлись в предпочтении Корнелья[2749] Расину.
Разговор был прерван приходом нового французского офицера, приятеля Мервиля. Новый офицер этот, как сообразил Пьер по его мундиру, отношениям с Мервилем и их разговорам, был старше чином Мервиля и занимал, вероятно, важный пост при штабе какого-то важного лица. Он поминал часто маршала, говорил об общих распоряжениях и о том, что делалось dans le Kremlin[2750] и в центре города.
Офицер этот, плотный, высокий, с широким лбом, выдвинутым подбородком ясного, бритого лица, очевидно, был из тех детей Революции, которыми была полна армия Наполеона и, несмотря на высшее положение в войске, он, видимо, дорожил своей дружбой с аристократом Мервилем. Пьер, которого Мервиль представил этому офицеру под именем le maitre de maison,[2751] несколько раз хотел уйти во время разговора этого офицера, но какое-то невольное чувство и слабости, и любопытства, и отчаяния удерживало его. Герасим принес еще две бутылки вина, и Пьер, не отказываясь от вина, которое наливали ему, слушал разговор офицеров.
Новый офицер рассказывал о том, что происходило в городе. Он говорил о том, какие дворцы (может быть, говорил именно про дом Пьера) остались в городе со всеми своими богатствами, о том, как собралась депутация из иностранцев, которая отправлена к императору, о том, какие экипажи были найдены в лавках без хозяев[2752] и кто и кто взял несколько карет и колясок. Потом он рассказывал про слух (который был ложен) о том, что к императору приехал посланник от Александра просить мира. Из рассказа его Пьер узнал о том, что император остался ночевать dans les faubourgs[2753] и что предполагают, что он завтра сделает свой въезд.
Попрекнув Мервилю за то, что он забрался в такую даль, и потрепав по плечу Пьера, офицер этот ушел, насвистывая какую-то песенку.[2754]
Когда Мервиль, ходивший провожать своего товарища, вернулся в гостиную, он застал Пьера с опущенной головой сидевшего за столом, очевидно, не замечавшего и не слышавшего того, что происходило вокруг него. Сосредоточенное и воспаленное лицо Пьера было и мрачно, и жалко.
Не то, что Москва была взята и что эти счастливые победители хозяйничали в ней и покровительствовали его, как ни тяжело чувствовал это Пьер, не это мучало его в настоящую минуту. Его мучало сознание своей слабости. Несколько стаканов выпитого вина, ласковые речи и разговор с этим приятным человеком (как ни досадно было Пьеру, он не мог не сознаться, что Мервиль был ему очень приятен) уничтожили совершенно всё то сосредоточенное мрачное расположение духа, в котором жил Пьер эти последние дни и которое было необходимо для исполнения его намерения. Заряженный пистолет был там в кабинете. Наполеон въезжал завтра. Пьер точно так же считал полезным и достойным убить злодея, но он чувствовал, что теперь он не сделает этого. Он боролся против этого сознания своей слабости, но смутно чувствовал, что ему не одолеть и что прежний мрачный строй мысли разлетелся, как прах, при прикосновении первого дружески расположенного человека и что другой мир — человеческих отношений охватил его.
Мервиль подошел к нему и взял его за обе руки.
— Eh bien, vous êtes triste, n’est ce pas?[2755] — сказал он.
— Oui, je le sui,[2756] — отвечал Пьер, поднимая голову и мрачно взглядывая на Мервиля.
Мервиль с нежным участием смотрел на Пьера.
— У вас есть тайна, и тяжелая тайна, я это вижу, — сказал Мервиль, — я не имею права и не хочу ее знать. Но я вам обязан жизнью и в том положении, в котором мы находимся, может быть я могу быть вам полезен. Не могу ли я что-нибудь сделать для вас?
— Нет, ни вы, никто ничего не может сделать для меня,[2757] — сказал Пьер,[2758] опуская голову,[2759] чтобы не поддаться влиянию добродушно-ласкового участия Мервиля.
— Я ничего не желаю, мне ничего не жаль, но я раскаиваюсь, я иначе бы должен был поступить... в такое время... — говорил Пьер.
Мервиль перебил его.
— Я понимаю ваши чувства, — сказал он, — но вы — такая великая нация, что вам нельзя отчаиваться. Притом, — сказал он, улыбаясь, — общие дела никак не должны иметь влияния на отношения частных лиц. Я одно только хотел сказать вам, — сказал он после минутного молчания. — Вы спасли мне жизнь, и я чувствую к вам истинное участие и дружбу, которую предлагаю вам. — И Мервиль[2760] протянул руку.
— За нашу дружбу, — сказал Мервиль, наливая два стакана вина.
Пьер взял налитый стакан и, как будто отряхнув все мрачные мысли, подвинулся к столу.
— Какая судьба странная иногда руководит людьми, — сказал Мервиль. — Кто бы мне сказал, что я буду военный, что я буду служить императору, что я буду в России, в Москве, что первый мой шаг в Москве будет сопровожден с опасностью жизни и что меня спасет[2763] русский, которого имени я не буду знать и к которому я буду чувствовать истинную дружбу. Вы знаете, наша фамилия одна из самых старых во Франции, — продолжал он. И с той легкой и наивной откровенностью француза Мервиль рассказал Пьеру всю свою жизнь, все свои родственные, имущественные, семейные и даже любовные отношения. «Ma pauvre mère»[2764] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе. История его состояла в том, что он был счастлив и богат до Революции, эмигрировал во время Революции и вернулся во время Империи, что он простил узурпатору всё за славу, которой он покрывал Францию, и сам стал под победоносные орлы de l’homme du destin.[2765]
Потом Мервиль показал Пьеру на медальон, портрет красивой девушки, которая была его невеста и была дочь закоренелого эмигранта. Весь рассказ Мервиля был прост, искренен и задушевен.
Слушая его, Пьер перенесся окончательно в другой мир из того, в котором он жил это последнее время. Забытая им любовь[2766] к Наташе неожиданно вдруг охватила его и наполнила всю его душу.
«И я любил, и я люблю, — думал он, слушая Мервиля.[2767] — Да, люблю Наташу».[2768] И, слушая Мервиля, Пьер думал о ней, видел перед собой все малейшие подробности своей встречи с нею у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния: он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь, как на зло, она со всей прелестью воспоминания всплыла в его душе.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», слышал он теперь сказанные ею слова, видел перед собой эти глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос...[2769]
«О, что бы я дал, чтобы быть с нею, — думал он, слушая Мервиля. — Как я люблю ее. Одно, <что> я люблю на свете».
— То, что я рассказал вам, я не расскажу никому из своих товарищей, — говорил Мервиль, — но, не говоря про жизнь, которой я вам обязан, я испытываю какое-то странное чувство, говоря с вами. Мы с вами никогда не видались, не увидимся, может быть, а между тем мы близки, мы понимаем друг друга.
— Да, да, — сказал Пьер,[2770] взволнованный и своими воспоминаниями и выпитым вином.
— Но вы любимы, — сказал он, — вы надеетесь быть счастливы. Я — это другое дело. Я с первой молодости любил и люблю только одну женщину и никогда она не будет моею.
Мервиль так же хорошо умел слушать, как и рассказывать. Он облокотился на руку, глядя на Пьера, видимо с участием и интересом ожидая его рассказа.
— Отчего же? — сказал он.
— Это странно, — начал Пьер. — Я любил ее давно, но я недавно узнал это. Я любил ее, но не смел ни ей, ни даже сам себе сказать, что я люблю ее, потому что я слишком любил ее. И я женился на другой, которую я не любил. Вы не можете понять этого? — спросил [Пьер].
Мервиль сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все-таки просит продолжать.
— Я женился, — продолжал Пьер. — И узнал свою любовь только тогда, когда она полюбила моего лучшего друга.
Мысль, что этот человек никого не знает и не узнает из действующих лиц и никогда не встретится с ним в жизни, возбуждала его к полнейшей откровенности. Он рассказал все свои несложные отношения к Наташе.
Более всего из рассказа Пьера поразило Мервиля то, что Пьер был очень богат, что он имел два[2771] дворца в Москве и что он бросил всё и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
— У меня есть намерение, о котором я не могу открыть вам, — сказал Пьер, — но не в том дело.[2772]
Ночь была темная, и налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве на Петровке пожара.
Ничего странного и страшного не было в небольшом пожаре за две версты в огромном городе и потому[2775] никто не обратил на это зарево особенного внимания.
Но, выйдя на двор, Пьер почувствовал, что он после долгого воздержания выпил слишком много вина и потому он, даже не простившись с своим другом, отошел от него нетвердыми шагами и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.
Примечания
— А что слышно про...
Пьер пошел назад в дверь, чтоб
— Ай! — вдруг послышался пронзительный, отчаянный крик кухарки. Пьер остановился и услыхал, что кто-то стучал в наружные двери.
— Тем не менее я остаюсь здесь, —]
говорил Пьер, стараясь объяснить положение Макара Алексеевича.
Француз, нe столько потому, что Пьер говорил по-французски, сколько потому, что Пьер, по понятиям Мервиля, совершил великодушный подвиг, спасши ему жизнь, был несомненно уверен, что Пьер был француз.
— Я никому никогда не рассказал бы про свою любовь, но вам я расскажу.
Моя жизнь очень проста и в ней ничего нет интересного, кроме одного (вам не нужно знать), кроме любви к женщине, которая никогда не была и не будет моею, потому что я женат.
И Пьер, вызванный вопросами Мервиля, рассказал ему всю свою историю и в особенности то, что имело связь с Наташей. Не называя фамилий, он со всеми подробностями рассказал ему про сватовство князя Андрея, про ее измену и про свою любовь, про которую он никогда не говорил никому.