Война и мир. Черновые редакции и варианты
Том IV. Варианты из черновых автографов и копий.
К тому IV, страница 5

№ 278 (рук. № 98. T. IV, ч. 3, гл. III—VII).[767]

III

Петя Ростов, покинув при выезде из Москвы своих родных и присоединившись к своему казачьему полку, скоро после этого из полка перешел в ординарцы к генералу, командовавшему важной частью.

Поступив в действующую армию и увидав на деле войну, Петя[768] всё это время находился в состоянии восторга и поспешности, в котором находится ребенок, придя в игрушечную лавку.[769]

Он всё время был, как в тумане. Ему всё казалось, что там, где его теперь нет, там-то совершается самое хорошее, геройское, и он всё торопился поспеть туда, где его теперь не было,[770] и сделать что-нибудь необыкновенное.

[771]Первый раз, когда под Вязьмой Петя был в сраженьи, его генерал послал Петю передать приказание в авангард. Петя, стремглав поскакав в цепь, выскакал за нее под выстрелы французов, выпалил два раза из пистолета и, несмотря на выговор своего генерала, был очень счастлив своим поступком.[772]

21-го октября его генерал, желая захватить большой транспорт кавалерийских вещей и русских пленных, шедший по большой Смоленской дороге, послал Петю к партизану Денисову, ходившему с своей партией в тех же краях.[773] Петя должен был получить от Денисова верные сведения о транспорте и предложить Денисову для нападения соединиться с генералом. Счастливый данным ему поручением, Петя в ночь с 21 на 22 с казаком поехал отыскивать памятного ему еще с детства и представлявшегося героем — Денисова.[774]

Несколько раз рискуя попасться французам, расспрашивая у встречавшихся казаков, у мужиков, Петя[775] 22-го нашел Денисова с его партией не на стоянке, а на ходу в 2-х верстах от большой дороги[776] и присоединился к нему.

Последние числа октября было время самого разгара партизанской войны. Тот первый период этой войны, во время которой партизаны,[777] сами удивляясь своей дерзости, боялись всякую минуту быть пойманными и окруженными французами и, не расседлывая и почти не слезая с лошадей, прятались по лесам, ожидая всякую минуту погони, уже прошел. Теперь уже война эта определилась — вошла в известные[778] формы. Было уже ясно, что было можно предпринять с французами и чего нельзя было. Теперь уже только те начальники отрядов, которые робко ходили вдали от французов, считали еще многое[779] невозможным. Те же партизаны, как Денисов, давно уже начавшие свое дело и близко высматривающие французов, считали возможным то, о чем не смели и думать начальники больших отрядов. Казаки же и мужики, лазившие между французами, считали, что всё уже было возможно.

Кроме того, в эту пору партизанской войны, с увеличением числа партизанов, между ними разгоралось соревнование: один прежде другого хотел захватить такую-то и такую-то часть французов и один перед другим доказывал свою смелость и ближе и ближе ходил около французов, высматривая и выхватывая то, что было по силам. По мере увеличения успеха для рядовых партизанов увеличивалась и награда за этот успех — добыча.

Прежде лестная добыча для партизанов (казаков, солдат, мужиков): платье, обувь, оружие с убитых французов — теперь уже пренебрегалась, а фуры, повозки, кареты, наложенные награбленными вещами в Москве, составляли лакомый кусок для рядовых партизанов. Но, кроме славы, наград[780] для начальников партии и добычи для рядовых партизанов, и для тех и других теперь в высшей степени разгара было одно странное,[781] бессмысленное чувство наслаждения в трудах, в опасностях, в высматривании, в выслушиваньи, в нападении, в захвате людей, в пленении и в убивании их.

Это было странное чувство, не только подобное, но совершенно тожественное чувству охоты — не на зверя, а на людей. То же было, как на охоте,[782] поглощение всех человеческих способностей в бессмысленном[783] желании взять убитым или живым, но взять. То же заглушение[784] человеческого чувства жалости к своей дичи и то же внутреннее сознание невиновности в жестокости вследствие трудов и опасностей, переносимых охотником.

Как человек, содрогающийся от ужаса и готовый плакать при виде зарезанного цыпленка, спокойно, не видя его страданий, добивает волка или прирезает зайца или стреляет бекаса, так точно в числе 10 000 партизанов, действовавших в то время,[785] добивавших французов, большая часть были люди, не могущие видеть человеческих страданий. Для совершения тогда необходимого и неизбежного дела, уничтожения нашествия, нужно было, чтобы на[786] людей, исполнявших это дело, была напущена слепота, и слепота[787] эта была напущена на них[788] этим чувством охоты на людей.[789]

В тот день, как[790] Петя[791] нашел его, Денисов с утра со всей партией следил за тем самым транспортом, узнать о котором[792] был послан Петя, и на рассвете другого дня вместе с другим партизаном, Долоховым, намеревался без[793] донесения о том высшим начальникам атаковать и взять этот транспорт.

Транспорт шел в этот день от деревни Микулиной к деревне Шамшеву — 19 верст. С левой стороны дороги от Микулиной к Шамшеву шли большие леса, местами подходившие к самой дороге, местами отдалявшиеся от дороги на версту и больше. По этим-то лесам целый день, то углубляясь в середину, то выезжая на опушку, целый день ехала партия Денисова, не выпуская из виду широкой, извивавшейся лентой по Смоленскому большаку колонны французов с их тощими командами, обозами и отсталыми. С утра недалеко от Микулиной, там, где лес близко подходил к дороге, партия захватила две ставшие в грязи фуры с кавалерийскими седлами и, второпях захвата перебив французов, которые были при фурах, увезла фуры в лес. С тех пор и до самого вечера партия, не нападая, следила за движением французов.[794] Местами, когда лес подходил близко к дороге и видны были без осторожности шедшие, растянувшиеся французы, казаки умоляли Денисова ударить. Несмотря на жалостные просьбы,[795] несмотря на желание Денисова угостить Петю зрелищем молодецкой войны, Денисов не позволял людям своей партии нападать. Надо было не испугать[796] их. Надо было им дать спокойно дойти до Шамшева и там установиться и тогда, соединившись с Долоховым, который должен был к вечеру[797] приехать на совещание к караулке в лесу в версте от Шамшева, на рассвете пасть с двух сторон, как снег на голову, и побить, забрать всех разом.[798]

Позади, в 2-х верстах от Микулиной, там, где лес подходил к самой дороге, было оставлено[799] 6 казаков, которые должны были стоять тут и донести сейчас же, ежели покажутся новые колонны французов. Впереди Шамшева точно так же Долохов должен был исследовать дорогу, чтобы знать, на каком расстоянии есть французские войска. Так что Денисов знал, что он будет иметь завтра дело только с той колонной, которая шла от Микулиной. Колонна эта казалась очень большою — казаки оценяли ее в 1000 человек. Видны были обозы и кавалеристы и кучками шедшие люди с штыками. У Денисова было 200 человек, у Долохова могло быть столько же. Но превосходство числа не останавливало Денисова. Одно только, что еще нужно было знать ему, это то, какие именно были эти войска, и для этой цели Денисову нужно было взять языка (то есть человека из неприятельской[800] колонны). В утреннее нападение на фуры в самой середине колонны французов дело сделалось с такою поспешностью, что бывших при фурах французов всех перебили и захватили живым только одного больного мародера, ничего не знавшего о шедшей колонне, и мальчишку 15 лет, барабанщика, который тоже ничего не мог сказать положительного о том, какие были войска в колонне. Нападать другой раз Денисов считал опасным, чтобы не встревожить всей колонны, и потому он послал вперед в Шамшево бывшего при его партии мужика Тихона Щарбатова захватить, ежели можно, хоть одного [из] бывших там фр[анцузских] передовых квартириеров. Т[ихон] Щ[арбатов] был мужик, взятый Денисовым из деревни под Гжатью, где этот мужик, составив команду из робят [? ], с топорами и вилами охотился за миродерами потому Тихон был неоцененный человек для партии, и теперь Денисов ожидал наверное успеха от данного ему поручения.[801]

^____________

День был темный, мокрый, осенний. День драгоценный для охотников. Оттого-то и все люди партии были довольны выбранным днем. Неба не видно было никакого.[802] Та же жижа, которая была на платьях, в сапогах, на земле, тоже цвета мутной воды, стояла и над головами. То моросил мелкий дождичек,[803] то вдруг припускали крупные капли с ветром, хлеща в лицо людям. Точно сыпались капли с веток от порыва ветра, но эти капли, обещавшие пройти сейчас, хлестали так иногда по целому часу. Партия Денисова шла по лесной дороге, по которой вел их маленький, мокрый мужичок, шлепавший впереди их своими лаптями по мокрым листьям. Впереди ехали втроем Денисов, Петя и казачий эсаул, главный сотрудник Денисова.[804]

Все они были мокры насквозь, лошади их были глянцовиты, поджимали уши и набок сворачивали головы от дождя, и седла лоснились и чмокали на езде.

Денисов, одетый в папаху с висящим на его лице вымытым дождем курпеем, в бурку, которую он беспрестанно распахивал, выказывая большой образ, висевший у него на груди, делая жесты руками, и в больших, порыжевших от дождя сапогах,[805] сидел бочком, подкорчив мускулистые ножки, на худом, избитом и ширококостом вороном донце и, смеясь, громко говорил. Похудевшее его теперь лицо с обросшей черной бородой и блестящими более обыкновенного глазами светилось[806] возбужденным выражением.[807]

самодовольным выражением и в лице и в посадке. Несмотря на то, что [он] был второе лицо в партии, что он был ниже чином и беднее Денисова, под ним лошадь была гораздо лучше, сытее, сам он был гораздо лучше одет. На нем была тоже папаха, но не с таким длинным курпеем, как у Денисова, чекмень его был, вероятно, сух, потому что он был укрыт весь буркой, аккуратно завязанной спереди, и на голове у него, как бабий платок, была надета попона. Руки, которые чуть высовывались из-под бурки, были в кожаных перчатках, длинные ноги, около одной из которых висела в чехле длинная шашка, были в натянутых новых сапогах. Все движения его были сдержанны и точны, рука, которая правила лошадью, <не> шевелилась, ноги чуть покачивались, чтобы <управляя> притронуться. Лошадь была золотистый, круглый, с породистой головой и небольшим кадыком крупный мерин, с кованными, тонкими и на коротких бабках ногами. Седло и сбруя — новые с серебряным набором. За седлом был маленький вьючек. Нельзя было сказать, в чем была особенность убора лошади и седока, но чувствовалось при первом взгляде на эсаула, что это не человек, который сел на лошадь, а что этот человек вместе с лошадью — одно увеличенное двойной силою существо.

Петя восхищался одинаково и[810] размашистыми манерами Денисова с его спустившимися мокрыми сапогами и мотавшимся мокрым образом, и растерзанной шеей, за которую заливала вода с боков, и этой подобранной степенностью казака с тихим, как будто насмешливым блеском в узких глазах. Позади их ехали по узкой лесной дороге в шинелях гусары и казаки в бурках, прикрытые также с головой, кто рогожкой, кто мешком, кто попоной. Между ними ехал казак, везя сзади себя 15-летнего босоногого мальчика в французском барабанщичьем мундире. Мальчик, подняв брови, держась за спину казака, беспрестанно оглядывался.

Петя, одетый в форменную шинель, фуражку и обыкновенные сапоги, был мокрее всех, но этот хлещущий ему в лицо и наполняющий его сапоги и все платье дождик, казалось, доставлял ему большое удовольствие. Ему всё время хотелось смеяться от радости.

Дождик шел всё сильнее и сильнее, и в высоком лесу становилось уже темно. Выйдя на торную дорогу, перерезавшую лесную дорожку, по которой шла партия, проводник остановился и снял шапку, обращаясь к Денисову.[811]

— Ну что, борода?

— Так, — сказал Денисов. — Поедем, посмотрим на них еще разик.

— Ах, пожалуйста, поедемте, — сказал Петя.

— А вы идите к караулке, — сказал Денисов другому из своих офицеров, — и становитесь: пускай поедят и отдохнут люди.

Эсаул распорядился о баране и костре.

неподвижно стояли два гусара.[813]

— Ну что? — понижая голос, сказал Денисов, подъехав к ним.

— Становятся, —отвечал также таинственно, но не громко хохол гусар с стекающими по нем ручьями дождя.

— Ну, а Тихон[814] что? Не видать?

— Проволок одного низом, вон тама, — сказал хохол, указывая направо.

— Он опять пошел, — сказал другой гусар.

— Брешешь, — сердито проговорил хохол.

— Ну-ка, посмотрим!

были, находился на бугре, по которому на пол версты шло полубугром яровое поле до дороги, шедшей низом, так что прямо перед собой не видно было дороги. Левее и назади к Микулиной дорога шла выше, и по ней сквозь дождь виднелось что-то, двигавшееся по дороге верстах в двух расстояния. Но не вперед и влево, а вправо почти вперед невольно обращалось всё внимание смотревших. Вправо, почти перед ними, выходил крутой голый овраг из леса, расширяясь по мере того, как он отдалялся, и сливавшийся с болотцами, поросшими кустами, и речкой, вившейся под противуположным бугром. За этой речкой был пруд, над прудом сад и выше сада на бугре небольшая деревушка с домами с одной левой стороны улицы. На правой стороне к саду была господская усадьба. От этой деревушки вниз по бугру шла между рытвинами глинистая дорога к мосту чрез речку и скрывалась за буграми, бывшими впереди смотревших. В этой деревне в разоренных мужицких и в барском доме и по всему бугру у колодцев и пруда, и по всей дороге в гору от моста к деревне, не более, как 200[815] саженях расстояния, виднелись из-за косого дождя подходившие, устанавливавшиеся в деревне и разбредавшиеся по саду и около пруда люди. Слышны были явственно их крики на выдиравшихся в гору лошадей в повозках и призывы друг к другу.

— Устанавливаются, устанавливаются, — говорил Денисов.

— Вон пехота. А видите — козла.[816]

— А смотрите: из-под горы-то кавалерия рысью, — сказал эсаул.

— Э! Это — не кавалерия, это с конвоем в карете кто-то на рысях. Да так и есть, сторонятся. Вот кабы Наполеон.

— Да, как же!

— А пожалуй, что маршал какой-нибудь. Вишь, чешут.

Карета, ясно видная на горе, четверкой, с конвоем впереди и сзади, проехала рысью в гору в деревню, остановилась там и поехала дальше.

— Где Тишка проклятый? — опять сказал Денисов. — Где ты его видел, Грицук? — спросил он опять у гусара.

Гусар показал на лощину по болотам и на пруд.

— Тут прополз, вашбородие. Мы видали: увалился в саду. А тут один ихний за водой сошел, он его и взял, да опять лощиной кустами в лес ввалился. Ему ужо придти надо.

Другой гусар опять заспорил, утверждая, что действительно Тихон провел кустами и болотом француза, но потом вернулся опять в сад.

Петя,[817] быстрым движением поворачивая голову, оглядывался[818] то на Денисова, то на эсаула, отыскивая в их лицах объяснение того, что занимало его. Эсаул, как будто с улыбкой щуря узкие глазки, всматривался в деревню.

— Должны быть 4 батальона, — сказал он.[819]

— Как же вы будете атаковать? — спросил Петя.

— Как атаковать? — сказал Денисов с серьезным лицом.

— Нет, пожалуйста, мне расскажите и дайте мне отряд.

Денисов улыбнулся.

— Пехота наша, 60 человек, полезут этими болотами к саду. Мы — лощиной через мост и в гору. Долохов оттуда — видишь, проехавши деревню, лесок. Он там с партией.

— Лощиной нельзя будет, Василий Федорович, — сказал эсаул. — [820]Топко, надо будет объезжать полевее...

— веселый крик сотен голосов французов, бывших на полугоре. Низом, по болотам, изогнувшись, бежал человек в лощине. Очевидно, по нем стреляли и на него кричали французы. Несколько человек бежало за ним и наперерез, и сверху, тах-тах — послышались выстрелы.

— Наш Тихон, ей-богу, — сказал Грицук.

— Шельма,[821] растревожил, — с досадой сказал Денисов.

— Уйдет, — щуря свои глаза, сказал эсаул, и вдруг и Денисов, и эсаул, и оба гусара, и Петя — все[822] захохотали.

Бежавший человек, подбежав к речке, бултыхнулся в нее так, что брызги полетели, и, скрывшись на мгновенье, весь черный от воды, выбрался на четвереньках и побежал дальше. Tax, тах, — провожали его выстрелы.

— Ушел-таки, шельма.[823]

— Ради бога, позвольте, — сказал Петя Денисову, указывая на бежавших за Тихоном французов. — Мы их отхватим.

Денисов улыбнулся.

— Погоди, постой, до завтра. Спасибо еще, не к нам бежит, — сказал Денисов, глядя на подбегавшего к лесу Тихона. — Ну, поедем. Экий шельма.

И, повернув лошадей, Денисов, эсаул и Петя поехали назад по дороге к караулке, в которой они должны [были] обсушиться и поесть.

— Я только не понимаю, что такое наделал этот Тихон, — сказал Денисов, обращаясь к эсаулу. Петя жадно прислушивался.

— А видите ли, Василий Федорович, я знаю, — сказал эсаул, щуря глазки. — Он взял одного, да и привязал его в лесу или так обобрал, да полез за другим.

— Куда же он его дел? — спросил Петя.

— Убил, — отвечал[824] эсаул. Петя с возбужденным лицом, подергивая поднятой кверху головой, смотрел на казака.

— Экая бестия, — сказал Денисов.

— Набаловался, — сказал эсаул, смеясь. — Это еще с Кукуевской сцены (казак любил употреблять иностранные слова).

— А что? — спросил Денисов.

— А как же, ему в это место, — эсаул указал на спину, — всадил пулю француз.

— Я и не знал, — сказал Денисов, — ранили?

— Да, и сильная рана была. Он не сказывал, над ним все казаки смеялись.[825]

— Об чем? — спросил Петя.

— Да об пульке об этой. Ну, с той поры он уж пардона не дает. Должно быть, убил, да и полез за другими.

Петя с той способностью очень молодых людей глотать, не пережевывая, непонятные нравственные вопросы, поспешно проглотил то, что сказал эсаул. Что-то ему показалось неловко и страшно, но он только почувствовал необходимость повыше поднять голову и подбодриться, чтобы не быть недостойным того, общества, в котором он находился.

— А, что он, молодец, этот Тихон? — спросил Петя у Денисова.

— [826]Такая шельма, что не хуже казака, — сказал эсаул.

— Ну, не хуже, батюшка. Ни один ваш казак ему в, подметки не годится. Что этот человек делает — это непостижимо, — говорил Денисов всё подбадривающемуся Пете. — Куда хочешь, пошли, он как по своему огороду ходит. Я его взял, так уж он их, я думаю, сотню уложил. С робятами баловался, — он говорил.

— Рожа — так вы испугаетесь, — вставил эсаул[827]

— Ему[828] 80 верст пройти ничего. Он всегда с нами с кавалерией пешком бегает и никогда не отстанет.

— Что ж, силен очень?

— Не сила (эсаул сам хвалился своей силой), а здоровенный меренина, так сказать. Здоров, чорт.

— Да как же не сила. Он при мне за хвост один выворотил лошадь, а как завязла наша фура, как подопрет плечом Тихон и выдерет, — сказал Денисов, видимо любивший своего Тихона.

— Что же, скоро он придет? — спрашивал Петя.

________

Когда Петя с Денисовым и эсаулом подъехали к караулке, уже было темно. На поляне вокруг караулки в полутьме виднелись лошади в седлах, казаки, гусары, прилаживавшие шалашики и в лесу в овраге (чтобы не видели дыма французы) разводившие красневший огонь. В караулке в сенях казак жарил шашлык на угольях, в самой избе сидели три офицера из партии Денисова перед устроенным из двери столом на лавках из жердей. Петя никак не ожидал такого благоустройства, которое он нашел в караулке. Были и стол, и полотенце, и водка в фляжке, и ром, и белый хлеб, и баранина с солью, и огонь в печи согреться и обсушиться, и ловкие казаки, которые, казалось, понимали мысли начальства и всё умели устроить. Петя снял и отдал сушить сапоги и чекмень, присел вместе с офицерами за стол, выпил водки и, разрывая руками, по которым текло сало, ел жирную душистую баранину. Восторженное состояние духа Пети — глупого и милого детского самодовольства и желания быть прекрасным — дошло до высшей степени после выпитой водки и съеденной пищи. Он был смешон, никому не давал говорить, но все — от Денисова и до Лихачева, казака, прислуживавшего господам, с улыбкой веселья смотрели на него. Все ласкали его, и он всё больше и больше осмеливался и громче и больше говорил.

— Так что ж вы думаете, Василий Федорович, — обращался он к Денисову, — ничего, что я с вами останусь на денек? — И не дожидаясь ответа, он сам отвечал себе: «Ведь мне велено, но вот я узнаю. Только вы меня пустите в самую... штуку. Мне не нужно наград. А мне хочется». — Петя стиснул зубы и оглянулся, подергивая кверху поднятой головой.

— Да ничего, ничего, — сказал Денисов и, обращаясь к эсаулу, сказал.

№ 278а (рук. № 98. T. IV, ч. 3, гл. VI, VIII—XI).

[829]Одет он был в синие штаны, в когда-то красную со снурками французскую гусарскую куртку, подпоясанную кушаком, и в лапти. В руке он держал пуховую казанскую шляпу. Вода капала с его локтей, и там, где он стоял, скоро налилась лужа.[830]

Длинное лицо его с повисшим набок носом, которым он беспрестанно втягивал в себя дух с особенным звуком, и с редкой, бурого цвета бородой было все изрыто оспой. Один зуб в верхней челюсти у него был выбит, отчего его и звали Щербатым. Шея у него была толстая, как у быка, и коричневая. В одеяньи и фигуре своей он был странен и смешон, и, казалось, ему самому это доставляло удовольствие. Так заключил Петя по взгляду, которым он ответил на улыбку казака.

— Куды ты пропал? Что ж не привел? — спросил Денисов.

— Да что ходить-то, — сказал Тихон, всасывая носом.

— Что ж,[831] взял? — сказал Денисов.[832]

— Взять-то взял (за каждым словом он сопел). Да будь ему неладно. Сорвался.

— Как сорвался.

— Да я его взял одного-то сперва-наперво, — начал Тихон, переставляя ноги в луже, которая натекла с него, — да и свел в лес, привязал как следувает к березке. Думаю, дай схожу, другого,[833] поакуратнее какого, возьму.

— Ишь, шельма, так и есть, — сказал Денисов эсаулу. Петя с раскрытым ртом с восторгом глядел прямо в рот Тихону, слушая его слова.

— Подполз я таким манером. А ихний кашовар и огляди меня. — И Тихон, засопев, замолчал.

— Ну что ж?

— Загалдели по-своему, палить принялись. В меня-то, — сказал он, как бы сам удивляясь тому, что они в него

— То-то мы с горы видели, как ты стречка задал, — сказал эсаул.

— Тоже ловить стали. Я и пошел к лесу...

— Ну, а первый-то где ж, — [спросил] Долохов, — что к березке-то привязал?

Тихон не отвечал, пока Денисов не спросил у него того же.

— Да затянулся, — быстро сказал Тихон и, опустив голову, сильно потянул в себе дух.

— Как же ты сказал, сорвался? — сказали в один голос эсаул и Денисов.[834]

Тихон стал чесать одной рукой спину, другой голову. Его уже несколько раз бранили за это. Он почесал спину и улыбнулся. Лицо Тихона, казалось, было лишено способности улыбаться, и потому неожиданная улыбка, открывавшая недостаток зуба, всегда неотразимо заразительно сообщалась другим. Денисов, Долохов улыбнулись, Петя залился, сам не зная чему, веселым смехом, к которому невольно пристал и барабанщик.

— Как же ты сказал, сорвался? — напрасно стараясь удержать свой смех, спросил Денисов.

— Да что, совсем несправный был, — сказал Тихон, махнув рукой.

— Ах, шельма!

— И одежонка плохенькая такая на нем... Что же, я не видал разве хранцузов-то. — Тихон опустил глаза. — Да и грубиан, ваше благородие, — сказал он вдруг, видимо довольный найденной отговоркой.

— Чем же он грубиан? — спросил Долохов.

— Как же, говорит: я сам анаральский сын, не пойду, говорит.[835]

Денисов нахмурился.

— Эка скотина, — сказал Денисов, — послал[836] взять, а ты... Расспросить надо.

— Да я его спрашивал, — сказал Тихон. — Он говорит: плохо знаком. Наших, говорит, и много, да все плохие, только, говорит, одна названия. Ахнете, говорит, хорошенько, всех заберете.

И Тихон засопел пронзительно.

— А, скотина, — сказал Денисов.

— Да что же, коли надо, я сбегаю, еще возьму какого, теперь темно, — сказал Тихон.

Петя не слушал их, он стоял подле Тихона и не спускал с него удивленных глаз.

Тихон оглядывался вокруг себя. Увидав барабанщика, он подмигнул ему и улыбнулся.

— А ты разве его знаешь? — сказал Петя.

— Как же, при мне поймали, — сказал Тихон. — Их там пара была. Другой еще пофигуристее был.

— Где же другой? — спросил Петя.

— Из-за сапог что-то у казаков вышло. Вздор какой-то. А тот еще ловчее был, — сказал Тихон и, оглянувшись на начальство и решив, что его больше не нужно, пошел из избы.

— Я тебе говорю, нельзя наобум, — говорил Долохов, — надо акуратно делать. Надо съездить. Я поеду. Вот и вы, молодой человек, — сказал Долохов, обращаясь к Пете, — не хотите ли, наденем мундиры французские, да и поедем сейчас к ним в лагерь, поговорим, расспросим.[837]

Петя был в восторге от сделанного ему предложения. Он тотчас обнял Долохова, поцеловал его, предложил ему изюму и кремней и сообщил, что он тоже привык всегда всё делать акуратно и не наобум Лазаря и что он об опасности для себя никогда не думает, потому что, согласитесь, если не знать верно, что там — от этого зависит жизнь, может быть, сотни, а тут мы одни, и потом мне очень этого хочется.

Никакие просьбы Денисова не могли остановить Петю. Одевшись в французский уланский мундир, который был у Денисова, Петя с Долоховым, переодетым в такой же мундир, который он всегда возил с собою, взяв проводником Тихона, поехали на ту просеку, где они стояли вечером, и в совершенной темноте вслед за Тихоном спустились в лощину.

Съехав вниз, Долохов велел кончая: И Долохов поцеловал его и, насвистывая «Allons enfants de la patrie», скрылся в темноте близко к печатному тексту.

Вернувшись к караулке, Петя вошел к Денисову. Денисов лежал под буркой.

— Ну, слава богу! — крикнул он и обнял и поцеловал Петю. Петя рассказал всё, что они узнали, и Денисов, подвинувшись к стене, хлопнул рукой по бурке.

— Ну, ложись сюда, до завтра надо взд’емнуть.

Говоря с Петей, Денисов не мог не улыбнуться, так мил ему был этот маленький герой.

— Нет, благодарствуй, я не буду ложиться. Я себя знаю, ежели засну, так уже кончено.

И Петя пошел на двор, осмотрел свою лошадь, жевавшую с другими овес.

— Ну, Карабах, завтра послужим.

Он понюхал ей нос. Он любил этот запах.

— Что, барин, не спите, — сказал казак, сидевший за телегой.

— Нет. А, Комарев, кажется, тебя звать. Пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю. Затупил — (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была.

— Что ж, можно.

Комарев так же, как и Денисов и все, с лаской и бережностью обращался с Петей. Он встал, достал что-то в телеге, и Петя радостно услыхал воинственный звук стали о брусок. Он подсел в темноте к Комареву и поговорил с ним.

— А что ж, спят молодцы? — сказал Петя.

— Кто спит, а кто так вот.

— Ну, а мальчик что?

— Весенний-то? Вон он завалился. Со страху спится. Уж как рад-то был. Ну, а что ж вы там видели?

Петя рассказал всё Комареву. Потом подошел еще гусар спросить, где чашка, и спросил, что делал Комарев.

— А вот барину наточить саблю. Небось скоро свет.

Лошади вдруг подрались, заржали.

— Ну, черти, разбудите хранцузов.

Храпел кто-то близко. Казак пробовал кремень в пистолете и щелкал. Негромкий говор шел невдалеке.[839] Капли капали с листьев. На небе расчищало, и над вершинами быстро бежали облака, как будто открывая звезды.

Казалось, что звезды[840] Казалось тоже, что небо черное, что это черная тучка. Казак[841] рубил огонь. Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что это казак, лошадь, телега, но он ничего не знал и не хотел знать этого. Всё это было волшебное царство, волшебные люди, возникшие нынче только сейчас на один вечер. Что бы ни увидел теперь Петя, ничто бы не удивило его. Больше всего его удивило бы теперь то, что было самое обыкновенное.

Пете страшно хотелось спать, он влез на телегу и сел, изредка качался, засыпал и опять поднимал голову.

Ожиг, жиг, вжиг, жиг, — свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравший какой-то неизвестный, торжественно-сладкий напев. (Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны.) Хор играл дальше, дальше, напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой, вот скрипочки, вот трубы и литавры, вот он, торжественный победный марш.

«Ах, да, ведь это я во сне», качнувшись всем телом, сказал себе Петя. «Это у меня в ушах. Ну, опять. Валяй! » И опять заиграл хор. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», сказал себе Петя. И он как бы руководил этим огромным хором инструментов. «Ну, голоса, хор, приставайте». И сначала издалека послышались голоса, мужские, и они росли, росли и сливались с оркестром и опять затихали, и с торжественным, победным маршем сливалась песня, и капли капали, вжиг, жиг, и опять подрались и заржали лошади, но нарушая симфонии, а входя в нее.

Петя не знал, как долго это продолжалось. Он наслаждался так, что всё время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Комарева.

— Готова, ваше благородие. Надвое хранцуза расколет.

Петя очнулся. Уже светает, право светает, невидимые прежде лошади у телеги стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветви виднелся водянистый свет.

Петя встряхнулся, вскочил, достал из кошелька целковый и дал Комарову и, махнув, попробовал шашку.

понюхал, погладил. Казаки стали вставать и поить.

— Вот и командир.

Из[842] шалашика и из караулки в одно время вышли Денисов и эсаул. Эсаул был приглажен, как будто не ложился. Денисов, сморщенный, перхал и подтягивал спустившиеся штаны, над которыми выбилась рубашка.

— Ну что, не спал, Петя?

— Нет.

— Так пора, пора, — и опять поднятая[843] кверху рожа Пети вызывала на ласку, веселье и предприимчивость. Быстро разобрали лошадей, подтянули подпруги и собрались. Пехота как будто лениво прошла мимо и спустилась в лощину. Петя сбегал на опушку.

— Спустились, спустились совсем, — сказал он, прибегая назад. — Тихон дубину с собой взял.

Стали садиться. Ступив в стремя, Пете казалось, что нечего поднимать, так легко он вскочил в седло. Лошадь его по привычке куснула его за ногу.

Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Из лощины не видно было французов. Денисов ехал рядом с Петей. Съехав вниз и оглянувшись назад, видя, что все спустились, Денисов взял в сторону и стал пропускать мимо себя кавалеристов.

— А вы не поедете?

— Я после, с гусарами. И ты оставайся со мной.

Не успел еще сказать этого Денисов, как передние уже пустились, и Петя встряхнул головой, дал шпоры и полетел за ними, поправляя шапку, которая чуть не свалилась от прыжка, который сделала его лошадь, и, бросая назад комья грязи, полетел с казаками. На мосту он столкнулся с тремя казаками, сбил одного. Послышался выстрел часового. Петя не видал его и летел в гору одним из первых. Не успели еще они вскакать, как с разных сторон послышались выстрелы и Петя увидал, как французы[844] бежали с правой стороны на левую. Один француз упал в грязь под ногами лошади Пети. У второй избы большая куча французов,[845] был дым и треск. Это были французы. Но это продолжалось только одно мгновенье. Когда Петя подскакал к ним, он не удерживал, а только гнал лошадь. Французы бросали ружья, и казаки были между ними, и Петя смутно видел, как одного ударили пикой.

— Не бить, брать в плен! — прокричал <он> и под влиянием того опасения опоздать, которое не оставляло его, поскакал вперед, где что-то много людей кричали и возились. Это были русские пленные, выбегавшие один за другим и бившие французов. Толпа этих людей с радостными воплями смешалась с казаками и гусарами, прискакавшими с Денисовым. Но и тут Пете некогда было оставаться. Еще впереди шумели и стреляли. Это был Долохов с своими. Они стояли против барского домика, и Петя видел, что один казак слез с лошади и, стоная, сидел на земле.

— Ну что? — спросил Петя, подскакивая к Долохову.

— Не сдаются. — Долохов указал на толпу французов на дворе за частоколом.

— Урааа! — закричал, ни минуты не медля, Петя и поскакал в ворота. Несколько выстрелов, и Петя бросил поводья, качаясь, вскакал в ворота и бочком, бочком упал с лошади в середину французов.

Почти все казаки вскакали вслед за ним, и французы бросали и тут оружие.

Петя лежал, не шевелясь, с пулей в голове, пробившей ему голову.

— Ах, мальчик какой был, — сказал Долохов.

— Да уж такой барин, поискать.

— Убит! — вскрикнул Денисов, и он схватился за голову и в три ручья заплакал.

— Жалко, очень жалко, — сказал Долохов. — Брать не будем? — сказал он, указывая на пленных.

Денисов не отвечал и, повернувшись, поехал со двора. «Как он мне кремни предлагал», вспомнил Д[енисов] и заплакал.

В отбитой Денисовым и Долоховым партии пленных находился Безухий.

№ 279 (рук. № 96. T. IV, ч. 3, гл. XII—XV).[846]

— такого мороза, который бы заковал землю на целый день, как это обыкновенно бывает еще в сентябре, — не было ни одного зазимка. Стояла всё время то ясная, солнечная осенняя погода с блеском и паутинами, то теплая, сырая погода с тучками <или> туманом. 27 октября после полдня в первый раз пошел снег, сначала теплый и тихий, на сырую землю, но к вечеру с ветром и к утру с морозом.

В этот день 27 октября партия пленных, в которой находился Пьер, подходила к бывшей большой, но вполне разоренной деревне, в 80 верстах не доходя Смоленска.[847]

Хотя[848] об этой партии пленных во время всего своего движения[849] от Москвы не было никакого нового распоряжения о том, где и как ей идти, уж она теперь находилась совсем с другими войсками и обозами, и около нее всё было другое. Половина обоза маршала, который шел за нею, была отбита казаками, другая половина уехала куда-то вперед, пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше, они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, теперь отстала сзади. Теперь партия этих пленных, конвоируемая всё теми же вестфальцами, шла между[850] фурами кавалерийского депо и[851] обозом маршала Жюно, конвоируемым теми же вестфальцами.[852] Но, кроме этих двух обозов, по всей дороге, перегоняя и отставая от них, тянулись отсталые поляки, итальянцы, которых прежде не было. От Вязьмы прежде шедшие тремя колоннами французские войска шли одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени. Солдаты, которых видел Пьер (это были отсталые), были все босые, оборванные. Несколько раз во время их движения всё бросалось стремглав, давя друг друга и разбегаясь в разные стороны, заслыша казаков, и опять всё собиралось. Эти три сборища, шедшие вместе от Вязьмы: депо, пленные и обоз Жюно — всё еще[853] составляли что-то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье — быстро таяло. В депо, в котором было 80 повозок сначала, теперь оставалось не больше 20, остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно, который и его хозяина на каждом привале проклинали вестфальцы, тоже было оставлено и отбито несколько повозок и три повозки разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставился караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей — солдат-немец, был расстрелян за то, что у него нашли ложку серебряную, принадлежавшую Жюно (принадлежавшую потому, что Жюно прежде украл ее в Москве). В особенности немцы негодовали на то, что этот солдат, виновный только в том, что он поднял эту ложку после грабежа обоза солдатами Даву, был оправдан военным судом, но все-таки расстрелян по приказанию маршала.

[Далее от слов: Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных опять с Каратаевым и его лиловой, кривоногой шавкой близко к печатному тексту. T. IV, ч. 3, гл. XII.]

Он вместе с ним шел, вместе с ним ложился у костра и вместе с ним делил то, что ему, благодаря его знанию французского и немецкого языка, кроме обыкновенной пищи — лошадиного мяса с порохом, давали солдаты и офицеры. Каратаева не оставляла напущенная, как он говорил, на него тряска, и он слабел с каждым днем; но с сносливостью, составлявшей главную черту его характера, всё шел, не жаловался и шутил и всё так же говорил те свои речи, которые так любил Пьер. Он был худ, бледен, синь, и с 3-го перехода из Москвы Пьер начал бояться, что он не в силах будет идти, но, казалось, не было границ растяжимости силы и страданий, к[оторая] б[ыла] в нем.

— Бог души не вынет, сама не выйдет, — говорил он.

В особенности боялся за него Пьер с 3-го перехода, потому что на этом переходе через Пьера, служившего переводчиком своим товарищам, было по случаю бегства двух пленных объявлено всем, что велено пристреливать тех, кто отстанут.

С самого выхода из Москвы[854] угроза эта ни разу не исполнялась, хотя большая половина пленных не умерла, а отстала, и Пьер замечал, как солдаты конвойные сами, чтобы избежать исполнения страшного приказания, выпроваживали отсталых за цепь или делали вид, что не видят их, но все-таки угроза существовала, офицеры повторяли ее и когда-нибудь могли они тоже и быть поставлены в необходимость исполнить это страшное приказание. И Пьер боялся его,[855] преимущественно за Платона. За себя Пьер не боялся. Он не думал о себе и переносил страдания[856] без мысли о них.

[Далее от слов: В плену, в балагане как только [плотность его превышает известную норму плотности близко к печатному тексту. T. IV, ч. 3, гл. XII.]

Он понял, что всё относительно, кроме жизни. А жизнь есть бог. Он не думал об этом, он ни о чем не мог думать — во время переходов всё внимание его было обращено на дорогу и больные ноги, во время отдыхов — на еду, тепло и на Каратаева, но он это чувствовал. И новая сила душевная вырастала в нем.

«Жизнь, которая есть во мне, в Каратаеве, во всех — бог, перемещается и движется по каким-то мне неизвестным законам, и пока есть жизнь, есть всё блаженство самосознания божества».

_________

27 числа утром Пьер шел в гору по дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на толпу, окружающую его, на небо, затянутое свинцовыми низкими тучами, и опять на свои ноги. Он считал шаги по три, загибая на пальцах, и что-то такое важное, бессознательно далеко и глубоко где-то, что-то утешительное думала его душа.

«Да, Каратаев где? » подумал он и, остановившись, оглянулся назад. Из-под горы виднелась в толпе других движущихся, приглядевшихся товарищей фигура Каратаева, покрытого рогожкой. Он сидел, подле него лиловая [? ] шавка.[857] И около него стояло несколько человек. «Что такое? » подумал Пьер. «Уж не ослабел ли он? »

Пьер вернулся назад и услыхал слова немца-солдата:

— Der Alte kann nicht mehr gehen.

— Nun lass ihn[858]

Пьер подошел к Каратаеву.

— Прощавай, Петр Кирилыч, моченьки моей нет, — сказал Платон. Он казался стариком теперь.

— Прощай, красно солнушко, — сказал он торжественным голосом, перекрестился на все четыре стороны и опять сел. — Смерть пришла, — сказал он.

— Sei nur ruhig, wir thun den armen Kerl nichts. Kann ruhig sterben.

— Aber,[859] — начал было Пьер.

— A vos places![860] — вдруг закричал голос.[861]

Два француза,[862] сидевшие на краю дороги,[863] евшие что-то, вскочили, вытянулись, оправляясь, и со всех сторон послышались крики команды и[864] с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. Пленные сбились в кучку, их столкнули с дороги. Пьер протолкался вперед, конвойные сбежались вместе. Отставшие от депо побежали к своим местам.

— L’Empereur, l’Empereur, der Kaiser![865]

И только что проехал сытый конвой императора (Пьер давно не видал ни сытых людей, ни лошадей и с удовольствием смотрел на них), как загремела карета цугом на серых лошадях, послышались: «Vive l’Empereur! Vive l’Empereur! »,[866] и генерал, нагибаясь, ехал рысью у окошка, выслушивая то, что из окна говорил император. Пьер в первый раз мельком увидал его лицо. Распухшее, безмысленное, холодное лицо с складкой беспокойства между бровей. Генерал, который вел депо и говорил с императором, отстал от кареты и остановился подле Пьера; несколько офицеров сбежалось к нему, солдаты тоже окружили его. У всех были веселые, счастливые, самоуверенные, улыбающиеся лица.

— Qu’est ce qui’il a dit? Je le disais bien. Oh quand il s’y met![867] — слышал Пьер радостные возгласы, и одну секунду он сам поддался этому общему радостному чувству — ему тоже показалось, что что-то случилось радостное, освежающее. Но тотчас же он опомнился, оглянулся на Каратаева, сидевшего всё на том же месте, и вернулся к нему. Но его остановили, и солдаты, прежде добрые и по-домашнему обращавшиеся с пленными, сердито крикнули на него и всем пленным велели двигаться. Конвой шел на месте и всё, пришедшее в форменное состояние, продолжало так же двигаться. По пути, по которому проехал император, ехала еще его отставшая свита, и офицеры, собравшиеся у края дороги, перекидывались с ними ласковыми речами.

Пьер[868] пошел опять вперед на гору, прихрамывая больше, чем прежде. Он сильно разбередил себе правую ногу. Он слышал командные слова немецкого офицера, видел, как один из конвойных солдат вернулся назад, осматривая ружье, и он шел, не оглядываясь.

— [869]Вот и снег пошел, — сказал шедший подле Пьера пленный.[870]

Пьер тогда заметил только, что земля покрывалась белыми крапинами. Он взглянул, как колеблющийся, белый,[871] кисейный полог мота[ется? ] со всех сторон. Вдруг сзади послышался выстрел. «Не может быть! » — подумал Пьер.

Он оглянулся: на том месте, где сидел Каратаев, был дым, что-то белое возвышалось на дороге,[872] и солдат немец бежал оттуда стороной дороги с дымящимся ружьем.

Снег всё шел сильнее и сильнее. Раны на ногах ныли и болели так сильно в снегу, что Пьер не мог думать. Вдруг страшный звук послышался от того места из-под горы. «Кто это? » Это выла шавка над трупом Платона.

«Ну, еще, еще, сыпься еще, покрывай всю землю, нойте еще, еще», приговарил Пьер снегу и своим ногам.

В снегу и метели депо и пленные, и обоз маршала остановились[873] у разоренной деревни. Всё сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, который развели[874] французские офицеры депо; никто не отогнал его. Он лег спиной к костру и[875] заснул.[876]

Примечания