Война и мир. Черновые редакции и варианты
Вступления, предисловия и варианты начал "Войны и мира".
Страница 5

<[603] В Москве жило семейство В-ых с 1801 по 1825-й год, когда умерла мать и переженившиеся сыновья и повышедшие замуж дочери, кроме одной, оставшейся девицей, поразъехались и дом В-ых уничтожился. Отец их, умерший в 1796 году, был министром и имел двадцать пять тысяч душ. Тот, кто не знал В-ых в Москве, тот не знал хорошего московского общества. С 1805-го года старшая дочь Катишь В. сдружилась с княжной Мари Волконской. Мари жила в деревне с отцом <и в Петербурге, изредка в Mocквe>. Катишь жила в Москве и на даче. Между ними завязалась та женская высшего общества переписка, которая в то время считалась нравственной необходимостью для каждой хорошо воспитанной девушки и женщины. Переписка эта была — обычай, для них же она казалась душевной потребностью и влечением. Переписка была на французском языке <и для того, чтобы дать понятие читателю> я привожу одно письмо в подлиннике, остальные я буду переводить.

Беру письмо 1805 года, когда обеим барышням было по 18 лет и когда дружба уже продолжалась 8-й месяц.

Письмо княжны Мари к Катишь В.>

№ 19 (рук. № 47).

1.

— Очень, очень вам благодарен за себя и за именинниц, — говорил граф[605] Плохов, провожая до передней всех гостей, приезжавших поздравлять его, жену и дочь, — пожалуйста, приезжайте обедать. Вы меня обидите. Пожалуйста, пожалуйста, душевно прошу вас от всего семейства. — Эти слова, с одинаковой доброй, открытой улыбкой на бритом, полном и круглом лице, крепко пожимая руки и несколько раз кланяясь, граф говорил всем приезжавшим, а приезжала вся Москва. В гостиной сидела графиня, старшая дочь,[606] домашние и гостьи, всё утро сменявшие одна другую. Граф, проводив гостя, возвращался в гостиную, придвигал кресло к гостю или гостье, садился и, расставив ноги и положив на колени руку, счастливо улыбаясь, на дурном французском языке (он плохо говорил) советовался о погоде, опять звал обедать и опять шел провожать. А в длинной мраморной зале десятки официантов носили светлое, новое серебро, саксонской росписной фарфор, вазы плато, двигали столы и расстилали белейшие камчатные скатерти, в кухне в белых колпаках работали повара и поваренки на 60 персон. Дмитрий Васильевич — дворянин, заведывавший делами графа, руководя приготовлениями обеда, соображал и покрикивал.[607]

К подъезду подъезжали и отъезжали один цуг за другим. В гостиной сидели две гостьи дамы и шел тот обыкновенный разговор на французском языке, который затевают ровно настолько, чтобы иметь право, при первом молчании, встать, зашумев платьями, и пройти назад до передней и кареты.

Разговор шел о новости, занимавшей весь город, (богач, владелец поместий и сорока тысяч душ, был в Москве при смерти и ждали его сына из за границы)[608] казался оживленным, слышалось[609] вдруг несколько голосов женских, перебиваемых мягким мужским тенором графа. Слышались слова: il est au lit... <ça a été charmant> et la comtesse Apraksine... <Que voulez vous? Le plaisir...> Princesse et Rasoumovsky et[610] талала талала-та Apraksine... потом, как это часто бывает, все замолчали. Граф уж хотел спросить, чтоб занять чем нибудь, у гостьи,[611] слышала ли она, что Кутузов проехал, как увидал, что графиня глядела, приятно улыбаясь, на гостью, но не скрывала, что ее не огорчит, ежели гостья теперь встанет. Граф оставил. Дочь девица уже оправляла платье, ожидая подъема матери, вдруг в соседней комнате грохот кресел, которые зацепил кто то на быстром беге, детской и юношеской хохот и топот сапог и башмаков обратил вниманье всех к двери. Вбежали почти все вместе: две девочки, одна тринадцати, другая пятнадцати лет и два[612] молодых человека, студент и офицер, лет по шестнадцати. Все остановились у дверей, удерживая хохот,[613] одна тринадцатилетняя именинница в белом кисейном платьице и длинных черных локонах, падающих на голые[614] полу-детские плечи, вбежала в гостиную и[615] встряхнула кудрями, взглянув на гостей, с испуганным и разгоряченным лицом[616] остановилась в середине[617] комнаты. Отец, мать и гости, все заговорили в одно время.

— А вот она, идите сюда, я вам ее подержу, — сказал граф, обнимая ее широко руками, еще добродушнее и веселее глядя на любимейшую дочь своими ясными голубыми глазами.

— Ma chère, il у a un temps pour tout,[618] — сказала графиня. — Ты ее всё балуешь, — прибавила, тоже улыбаясь мужу.

— Quelle délicieuse enfant![619] — сказала старая гостья и тоже самое жестом и улыбкой выразила молодая девица, дочь гостьи. Délicieuse enfant эта вовсе не была хороша. Все черты лица ее были неправильны, глаза узки, лоб мал, нос хорош, но нижняя часть лица, подбородок и рот, так велики и губы так несоразмерны толсты, что, рассмотрев ее, нельзя было понять, почему она так нравится. Она еще носила открытые лифы и коротенькие юбки. Детские ножки ее в кружевных панталончиках и открытых башмачках содрогнулись, она, как козочка, легкая, тоненькая, грациозная подскочила к матери, обняла ее, спрятала лицо в ее кружевах и разразилась таким смехом, что все захохотали.[620]

— Что у вас там? — спросила мать.[621]

— Мама... мы Бориса... женим... на кукле Мими, — проговорила она сквозь смех.

— Ну,[622] поди с своей Мими, — сказала мать, нежно отталкивая ее от себя. — Это — моя меньшая, как видите, избалованная девчонка, — прибавила она к гостье.[623]

— Мама,[624] мне стыдно, — сказала Наташа, почти сквозь слезы и снизу взглянула на мать.[625] Голос девочки был поразительно гибок и изменчив, как и вся ее наружность. Всё, что она делала,[626] казалось так и должно было быть и было кстати. Гостья любовалась ей, но как это часто бывает с людьми, принужденными присутствовать при семейных сценах, особенно с детьми, она почувствовала необходимость принять участие и участием своим испортила настроение Наташи.[627]

— Скажите, моя милая, — сказала она — кто вам приходится Мими? дочь верно?[628]

Но Наташе сразу не понравился тон гостьи, не захотелось ей с этой дамой играть в куклы, не понравилось ей, что под нее, видимо не скрывая того, подделываются.

— Non, madame, ce n'est pas ma fille, c’est une poupée![629] — сказала она резко, смело и таким тоном, который не позволял возражений, присела и своей грациозной походочкой, вздрагивая коротенькой юбочкой, направилась к двери.[630] Было ли это учтиво или дерзко никто не разобрал, все[631] засмеялись, удержали ее и вызвали жениха Мими, Бориса, молодого графа, Nicolas, и Соню, которая еще держала в руках куклу.

2.

— Борис, — (а не Барис, как выговаривают по русски) сказала графиня,[636] — как тебе не стыдно в куклы играть, а уже офицер?

Борис высокой,[637] шестнадцатилетний юноша, улыбнулся и не отвечал.

— Что, maman не приезжала? — сказал он, видимо желая перестать быть ребенком и вступить в разговор с большими.

— Нет еще.

— Борис Щетинин, сын княгини Анны Васильевны, — сказала графиня, указывая на него гостье.

— Ах, я очень знала Анну Алексеевну у княгини Мещерской в 18.. м году. Она здесь?[638]

— Ma mère est en ville, madame, mais elle vient de sortir,[639] — сказал Борис.

— Мама, зачем он говорит, как большой, я не хочу — закричала Наташа. Борис улыбнулся на Наташу и продолжал[640] разговор с гостьей.

Между тем граф, чтобы занять гостью барышню, счел нужным знакомить ее с своими. Он по порядку, с гордым и довольным лицом, начал представлять своих детей. Довольство собою, своею семьею, было общею чертой всех членов этого[641] дома.

— Лизу вы знаете, вот она, — сказал граф, указывая на красивую блондинку старшую, <чопорно> сидевшую в гостиной и разговаривавшую с барышней, — вот это моя вторая — Соня. Племянница, но всё равно что дочь. Как видите, пятнадцать лет, а еще играет в куклы.[642] Говорят, это хорошо. — Соня, толстенькая, черная брюнетка, с блестящими глазками, чудной косой, два раза обвивавшей голову, с открытыми красными и, как peau de chagrin,[643] шаршавыми руками и шеей, присела по детски и подошла к барышне. Она сконфузилась и не знала, что говорить.[644]

— Ну, а это мой сын, танцор и певец, и поэт, и всё что хотите, студент, как видите, но теперь идет в гусары. <Nicolas>[645] поклонился.

— Мы знакомы с m-lle N. — сказал он.[646]

— А это мой меньшой, по прозванью клоп, а в крещении Петрушка, — сказал граф, ловя за пухлую красную щеку <толстого неуклюжего с вихрами мальчугана, которому, видимо, здесь совсем не нравилось>.[647]

— Мама, — вдруг сказала Наташа, — можно нянюшке пойти чай пить, она просила. Можно? Я пойду скажу ей.

зачем она выбежала. Борис понял, как только ее не было в комнате, французский поток его красноречия видимо стал ослабевать, он не выбирал своих слов, поглядывал на дверь и замолчал.[648]

Борис сказал что то о последнем бале, и задумался. — Ах, вот кажется maman, — сказал он, глядя в окно и, покраснев от своей лжи, тотчас вышел за Наташей.

Соня, в нерешительности постояв несколько секунд,[649] сдержанно пошла за ними до двери и от двери, оглянувшись на Nicolas так же, как Наташа оглянулась на Бориса, стремительно бросилась, топая ножками, по длинной диванной. Для Nicolas тоже видимо пропала вся прелесть французского разговора и как только разговор на минуту замолк и вошла <толстая высокая гувернантка> спрашивать девиц, он[650] ушел из гостиной. Маленький пузан сердито пошел за ним.

[Далее со слов: — Да, — сказала графиня, после того как луч солнца... — Что за манера! Уж сидели, сидели, — сказала графиня. — близко к печатному тексту. T. I, ч. I, гл. IX.]

3.

[651]— Боль,[652] — сказала Наташа, как только она вышла с Борисом из гостиной (она картавым ребенком называла его Боля[653] и теперь называла его так иногда) — подите сюда. Она стояла за цветами в таком месте, где ее нельзя было видеть.

— Хотите поцеловать Мими, Боля?

— Отчего ж не поцеловать? — сказал он, насмешливо улыбаясь,[654] и не прямо отвечая на вопрос.

— Нет, скажите: не хочу, пожалуйста скажите: не хочу.

— Ну можно сказать и не хочу. Что веселого целовать куклу?— он замолчал.

— Не хотите, ну так подите сюда, — она глубже ушла в цветы и бросила куклу на кадку цветов, — ближе, ближе. — Она поймала <его> ручками за обшлага[655] и в покрасневшем лице ее видна была торжественность и страх.

— А меня хотите поцеловать? — прошептала она, исподлобья глядя на него.

Борис покраснел <так, что слезы выступили у него на глаза.>

— Какая вы смешная... — проговорил он, нагибаясь к ней и[656] еще более краснея, но ничего не предпринимая, а выжидая. Чуть заметная насмешливость порхала на его губах, готовая исчезнуть.

Она вдруг вскочила на кадку так, что стала выше его, обняла его обеими руками так, что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движеньем головы волосы назад, поцеловала его.

— Поди прочь, я тебя не люблю,[657] — прокричала[658] она, смеясь, проскользнула между горшками на другую сторону горки цветов и убежала в детскую. Борис побежал за ней, остановил ее.

— Наташа, — сказал он, — можно говорить ты? Ты не ребенок, разумеется, я тебя люблю. Но пожалуйста не будем делать того, что сейчас, еще четыре года.

Наташа остановилась, подумала: тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, — сказала она, считая по пальцам.

— Хорошо! Так кончено?

— Кончено, — сказал Борис.[659]

— Навсегда, — проговорила девочка, — до самой смерти. — И она убежала в детскую.

Николай с Соней тоже пришли в детскую, где больше всего любила сидеть молодежь, и поднялась возня, хохот и крики такие, что гувернантка только махнула рукой. Казалось бы непонятным, что они могли находить веселого в венчании куклы с Борисом, но стоило посмотреть на торжество и радость, изображенную на всех лицах, в то время, как кукла, убранная померанцевыми цветами и платьем, была поставлена на колышек лайковым задом и Борис подведен к ней, чтобы, и не понимая эту радость, разделить ее.

<Когда они оба пришли в детскую (молодежь лучше всего любила сидеть в детской) они помешали Николаю с Соней, занимавшимся тем же. Они все давно уже жили друг с другом — Николай с Соней с первого детства, Борис с Наташей — вот уже два года, с тех пор, как[662] они переехали в Москву, где он каждый день бывал у[663] Ростовых, но должно быть день такой был для них нынче. Нынче не было занятий, все они были нарядны и <девочки обе были особенно хороши.> Николай[664] держал Соню за руку и целовал ее в глаза, в лоб, в рот и в плечи. Соня[665] говорила, что она никогда ни за кого, как за него, не выйдет замуж, а что ежели архиерей не позволит, она уйдет в монастырь и будет каждый день[666] писать ему письма. Всё равно я тебя так же буду любить, и ты тоже. Николай обещал писать два раза в день и всё целовал ее руку и другой рукой обнимал её.[667]

В этой толстой, преисполненной свежей кровью, черной брюнетке с огромной косой не было ни малейшего[668] страха[669] перед чувством пылкого,[670] живого, подвижного юноши. Она не могла понять, зачем он ее целует и обнимает.

Ей бы никогда это не пришло в голову. Она знала только, что Николай был самый лучший, самый добрый, самый храбрый молодой человек во всем мире, что никто лучше не пел, не рисовал, не танцовал и что все поступки его прекрасны. Николай[671] тоже не боялся этого чувства, как Борис.[672] Его впечатления всегда быстро сменялись одно другим, и он не умел[673] думать о последствиях того, что может быть из его поступков.

— Соня, — сказал он, — навсегда?

Он мог воздерживаться и бояться только тогда, когда бы ему угрожала опасность поступить нечестно. Честь была для него выше всего на свете, а в этом случае до нее еще не было дела.

— Я не такой человек, как другие, — говорил Николай, — я никогда не изменял чести (как будто ему было на это время) и никогда не изменю. Я полюбил тебя и...

В это время вошли Борис и Наташа.

— Честь выше всего. Да? — сказал Николай,[674] вздыхая. И вдруг, очнувшись, быстро: — давайте же, давайте же. Ну, будет. Давай, Наташа, Мими. — Он поставил куклу на деревянный колышек. — Одевайте ее, надо венчать.

— Уйдите, надо одевать, — говорили девочки. Николай и Борис ушли в девичью и с хохотом достали Николаю одежду, похожую на ризу. Хорошо, что Соня не видала, как они доставали у горничной Аннушки юбку для ризы. Николай в то время, как Аннушка влезала в шкаф доставать юбку, обнял ее точно так, как видел, что делал это его молодой гувернер.

— Полноте, сударь, страмник этакий! — проговорила горничная. Борис в это время надевал чулки и башмаки и камзол, которые он достал у камердинера старого графа, готовясь к брачной церемонии.

Куклу одели, убрали померанцовыми цветами и обе девочки всё забыли, исключая того, как бы убрать красивее и приличнее Мими, она для них была живая дочь, потом сами они оделись и отперли запертую дверь. Вера вошла в комнату.

— M-me de Janlis, m-me de Janlis, — прокричали они на нее с недоброжелательством.

— Я вам не мешаю, — сказала Вера[675] кротко, — я пришла за косынками, — но всем кротость эта показалась оскорблением. Она подошла к зеркалу и долго надевала ее и оправляла прическу.

— Сколько раз я вам говорила, чтобы вы не брали с моего стола моих вещей, я maman скажу. Где изумрудная брошка? На куклу надели, — и она подошла, чтобы взять брошку, надетую на куклу.

— Вера, душенька, оставь, сейчас отдам, голубчик, душенька, — завопила Наташа.

Но Лиза подошла и вынула брошку.

— Чорт! — сказала Наташа шопотом. Она подслушала это ругательство у горничн[ых] и, потому что гувернантки приходили в ужас от этого слова, она любила повторять его.

[676]Вера столкнула куклу и ушла.

— Что вам за охота с нами ссориться? — сказал просто Борис. — Нам тут, а вам там весело, — сказал он хитро. Борис был в чулках и кафтане с лентой через плечо.

— Берг будет обедать, так для него мы так охорашиваемся, — сказал Николай, который уже стоял в ризе и с подвешенной из фальшивой косы бородой.

— Nicolas не может без колкостей, — вся покраснев, сказала Вера.

— Ну, всё готово, — говорил один. — Ты посаженная мать? — другой.

— Жениху нельзя быть, уйди, уйди, — кричала Наташа. — Наколка соскочила.

— Ты, Петя, будь дьячок. — И хохот поднялся такой, что Вера слышала его до самой гостиной и гувернантка заглянула в комнату в то время, как Борис, держа за руку куклу, ходил вокруг судна, а Николай с Петей в ризах кричали «Исая ликуе». Гувернантка махнула рукой.

Им было слишком весело, тут уже нечего было мешаться.

— М-r Boris, votre mère est arrivée,[677] — сказала она только. Борис[678] вышел.[679] Николай <вздумал> вслед за ним в ризе повернуться колесом[680] в дверь и побежал в гостиную, сбрасывая с себя на дороге облаченье.

Княгиня Анна Алексеевна Щетинина, мать Бориса, только приехала из Петербурга.[681] Княгиня для поездки этой заложила последнюю свою брильянтовую брошку в Московском опекунском совете и теперь, вернувшись в Москву, у ней оставалось только 25 рублей ассигнациями, а надо было везти, обмундировать и поместить Бориньку в[682] службу. Княгиня по своим связям была родня и знакомая всей знати Петербурга, но бедность, в которую привели ее покойный взбалмошный муж и процесс, мешала ей пользоваться вполне этими связями. Все сенаторы Петербурга и Московского сената, все обер-прокуроры, все переменявшиеся министры знали ее строгую, грустную и полную достоинства высокую фигуру, большей частью в черном, не стесняясь являвшуюся к холостым и женатым. Все знали ее почерк и карточку, на которой она почти мужским почерком писала: «La princesse Shetinin présentant ses respects,[683] «Княгиня A. A. Щетинина желает знать, в какое время она может иметь удовольствие видеться с г-ном м[инистром] или с[енатором] NN по ее личному делу». Княгиня, как и многие вдовы, оставленные собственным средствам без помощи мущины, несколько увлекалась своим[684] уменьем вести дела с сильными мира и[685] гордилась и злоупотребляла этим уменьем. — Я одна, женщина, — говаривала она, — надо как нибудь устроивать дела. И что мне до них? Пусть думают обо мне, как хотят.[686] Ее знакомые и родные удивлялись ее уменью обращаться с министрами и, в особенности, искусству писать бумаги, очень редкому в то время. Другие знакомые и родные, любившие ее, больше удивлялись ее силе характера, деятельности и любви к сыну, для которого она работала день и ночь, переносила всё, и для воспитания которого (она дала ему самое лучшее воспитание тогдашнего времени за границей) она закладывала и продавала брильянты и кружева.

В то время, как сын ее в[687] новеньком мундире, свежий, блестящий, здоровый, веселый, умный, хорошо образованный, со всеми надеждами впереди, венчался в детской с Наташиной куклой Мими, она в скромном черном шелковом платье, худая и бледная, с слабыми остатками прежней красоты, сидела в гостиной графини, своей подруги детства, и плакала, рассказывая историю своих похождений в Петербурге.[688]

<но она знала князя лучше А[нны] А-ы, сомневалась в успехе> и твердо решилась сама помочь своей приятельнице.

Старый граф вышел в переднюю.

— Коли у них лучше, зовите молодого Безухова обедать. Непременно зовите.

— Хорошо.

А[нна] А. с сыном села в дрянную извощичью карету, стоявшую у подъезда, и потихоньку перекрестилась под старым лисьим салопом.[689]

5.

Консультация всех московских докторов и одного петербургского была в доме. Дом был огромный, на дворе, с статуями в нишах и карьятидами под крыльцами и окнами. У подъезда стояли три кареты и сани, но швейцар сказал, что князь болен и не принимают. Княгиня сказала, чтобы доложил, <спросила, кто здесь.> Ей сказали, доктора и князь Позоровской здесь.

Это был тот самый князь Василий, который <брал на воспитанье к себе Борю.> Князь Василий был по жене ближайший родственник Безухого и по случаю его болезни приехал в Москву.

— А молодой князь приехал?

Швейцар неохотно отвечал. Он видел по карете и салопу, что особа должно быть не важная. Борис заметил это и его кольнуло.

— Утром пожаловали, — отвечал швейцар.

— Мне его нужно видеть.

— Пожалуйте, налево по лестнице, через галлерею, — сказал швейцар.

Княгине не нужно было видеть молодого Безухова, она сказала это только для того, чтоб найти предлог проникнуть к умирающему.

Молодой Безухов лежал на диване, положив ноги на мозаиковый стол, в дорожном расстегнутом платье и с сигарой во рту. Увидав гостью, он сконфузился и рассердился в одно и то же время.

— Извините, что вам угодно? Здесь я, а не мой отец. Василий, швейцар! — заговорил он, неловко вставая и запахиваясь. Борису было неловко и неприятно за свою мать.

— Вы не узнаете меня, Аркадий? — сказала княгиня, спокойно и самоуверенно, улыбаясь своей всегда грустной улыбкой, — я бы вас везде узнала, хотя вы очень потолстели. Vous avez pris de l'âge.[690]

Аркадий торопливо нагнулся к своему столу, отыскивая очки, надел их и тотчас же размахнул руками, закричал:

— А, милая княгиня, — и не переставая начал шевелить своими толстыми губами, как будто рот у него был полон каши, усаживая княгиню и узнавая Бориса, которого он не видал шесть лет.

Он поцеловал руку княгини, обнял Бориса с добродушием молодости и веселости, заменявшим такт в его медвежьей натуре, но ему всё еще видимо было совестно за княгиню и ее сына, посещение которых он не мог объяснить себе.

за другого.

Молодому Безухому было досадно тем более, что он не мог равнодушно сносить неловкое положение. Он слишком тонко чувствовал и слишком был для того добр и мягок. Он только два часа, как приехал из Швейцарии, где он жил уже второй год без всякой цели и занятия, а так — ничего дурного не было в этой жизни и никто не мешал ему лежать, задравши ноги, гулять, ходить на охоту, играть в шахматы с женевским пастором, спорить с ним и читать всякую книгу, какая ни попадалась ему под руку, — всё равно с конца или с середины. Он приехал и с досадой (опять с досадой, но не больше) думал о той скучной комедии, для которой выписали его и которую предстояло ему играть при смерти отца, не любимого и не любившего. Теперь начиналась эта комедия с condoléance'ами[691] московских барынь. Он знал княгиню за хорошую женщину, она ему была симпатична, особенно ее мальчик, но зачем она мешала ему — мешала ничего не делать.

Княгиня между тем чувствовала гордость, исполняя свою тяжелую для нее обязанность. Ежели бы ей у умирающего пришлось отрезать палец для того, чтобы, вместе с пальцем, получить состояние, обеспечивающее сына, она ни на минуту бы не задумалась.

— В каких грустных условиях мы свиделись с вами, — сказала она грустно. — Как здоровье вашего отца нынче? Есть ли улучшение? Я бы давно уже была у вас, но я вчера только сама из Петербурга.

— Вы желаете видеть его? Я пошлю спросить.

— Да, мне бы хотелось. Что он исполнил обязанности христианина?

— Да, кажется, впрочем не знаю... я только приехал...

Княгиня пошла к больному. Аркадий задрал опять ноги на стол.

— Ах, как[692] скучно, как скучно, как скучно здесь, скучно...

— Я думаю, — отвечал Борис холодно, ему оскорбительно казалось положение матери, видимо бывшей в тягость. Тем более, что женщина, приходившая к молодому князю, о чем то шопотом говорила с ним, прежде чем допустили княгиню.

— Не болезнь и смерть скучно. Через нее все пройдем, — продолжал Аркадий, потирая всей рукой глаза под очками, — а вся эта комедия. Я так отвык. Ну умирает человек, оставить бы его в покое. Нет, скачут из Петербурга, из Москвы, чтобы его мучить. И всё за то, что[693] он богат.

— Не все же едут для денег, богатства, — вдруг вспыхнув, почти закричал, для самого себя неожиданно, Борис. — Уж верно не моя мать... Это нечестно говорить...[694]

Аркадий вскочил с дивана, покраснел больше Бориса и ухватил его за руку снизу с свойственной ему грубой, решительной, но добродушной манерой.

— Что вы, Борис? Вы с ума сошли. Мог ли я думать о вас?.. Тут столько народа я видел в эти два часа. Вы другое дело, вы родня.

— Родня или нет, мне всё равно, и я пользуюсь случаем сказать вам, что мы бедны, но никогда ни одного рубля я не возьму от вас и от вашего отца. Прощайте. Ежели maman зайдет, скажите, что я уехал. — Надобно было видеть жалость, нежность и любовь, выступившие мгновенно в глазах и на всех чертах испуганного, растерянного Аркадия, чтобы понять, как не мог не успокоиться Борис, не устыдиться своей выходки и не пожалеть в свою очередь.

— Ах, милый мой, бедный... ради бога... простите, не думайте. Ах, как мне жалко... послушайте... — говорил толстый человек с слезами на глазах.

Вспышка молодости прошла так же неожиданно, как и пришла. Ему стало совестно и он полюбил Аркадия.

— Послушайте, — продолжал Аркадий. — Я вас знал мальчиком и любил вас, я старше много, мне двадцать три, вам, должно быть, шестнадцать, но я не знаю отчего — оттого ли, что вот это случилось, я знаю, что мы будем друзьями. Для меня слишком тяжелое время, на меня нельзя сердиться. Хотите, и тогда вы увидите, что я не мог хотеть оскорбить кого-нибудь, тем более вас, хотите? Хотите? — повторил он, — вы меня узнаете.

Борис улыбался красный еще, но с гордостью чувствуя, как утихала в нем благородная буря.

— Может быть я ошибся, наверное я ошибся, но я горд, вы простите меня. Я знаю, что и вам тяжело.

— Нет, хотите дружбу мою. Не на шутку. А?

Борис подал ему руку. Аркадий притянул его к себе и поцеловал.

— Вот так. Что мне за дело до других, старые люди — другие люди, у вас всё впереди и у меня, может быть, — и он начал говорить совсем иначе, чем прежде, с добродушным оживлением, доходящим до красноречия. — Видите ли, в жизни есть хорошего только спокойствие, книга и дружба. Дружба — не любовь с чувственностью, а чистое, честное сближение без другой цели, как счастье того и другого. И дружба может быть только тогда, когда оба молоды, всё впереди и оба чисты. Ты, верно, чист, я — почти.

— Какой вы странной! — только сказал Борис. — Вы мне были милы с первой минуты, я может быть от этого вспылил так. С другим я бы не сделал этого. Я тоже верю в дружбу; но я моложе вас, и я не знаю, будем ли мы друзьями. Я прошу времени сойтись, узнать друг друга.

— Хорошо, хорошо, «ты» всё таки можно говорить, я так люблю. Ну, ты слушай. Узнавай меня как хочешь, будем видеться часто. Оставайся обедать.

— Нельзя. Я у Простых.

— У каких? А, милый, ты верно влюблен? Да? — Ну это всё расскажи. Расскажи, какие твои планы, какие твои убеждения. Веришь ли ты? — Планы Бориса были служба, война. Убеждения были убеждения матери. Аркадий улыбнулся и стал рассказывать свои убеждения. Он был пропитан новыми идеями того времени, он был и мистик, и либерал, крайний либерал 1794 года, и поклонник Бонапарта. Борис, впервой слышавший всё это, восхищался и входил в новой мир.

В то время, как такая молодость, и надежда, и бессмыслица, и счастье жило в этой комнате между двумя юношами, княгиня в комнате умирающего делала то самое, что так горячо и гордо отвергал ее сын.

6.

Княгиня вошла в картинную галлерею. Тут сидели доктора и говорили между собой по французски, не находя нужным ломать язык по латыни, которую они все перезабыли. Петербургский говорил о новостях Петербурга, о известиях из Эрфурта, о последнем бале. Metivier слушал. Другие слушали. Один московской даже и слушать не мог. Он был погружен в соображения, сколько ему дадут за консультацию у такого богача. Они всё решили и знали, что у больного водяная в груди, и что он жить не может более нескольких часов. Однако, они прописали многое и при Позоровском много говорили по латыни и спорили. Позоровской вышел к княгине.

— Вот мы с вами опять встретились. Ну, что наш больной?

— Я очень любила его и он любил моего Борю — он ему крестник, я бы желала его видеть.

Позоровской, светский человек, дипломат, занимавший одну из высших должностей в Петербурге и сам приехавший за тем же, за чем и княгиня, тотчас понял.

— Не были бы тяжелы ему такие разговоры теперь, — сказал он. — Подождем до вечера, доктора обещают кризис.[695]

— Нельзя ждать, любезный князь, женщина нужнее бывает в эти минуты, чем кто бы то ни было. Исполнил ли он последний долг?[696] Я приготовлю его.

смерти в глазах других. В комнате была бывшая гувернантка его дочери, француженка, исполнявшая уже давно в доме неопределенную роль лектрисы.

— Не хочу я пить этих гадостей. Лорен (петербургский доктор) точно так же ничего не знает, как и они, — говорил он ей. Ее ловкие, белые руки так же тихо и ловко заткнули склянку, как и открыли, и она отошла.

— Как угодно, князь. Не хотите ли чего?

— Одного хочу, — прохрипел он, — чтобы никого ко мне не пускали — особенно этого пролаза кнезь Василья. И зачем он приехал?

В это время дверь тихо отворилась и показался чёрный кружевной чепец и грустное лицо княгини.

— Можно? — Больной подернулся.

— Кто еще?

Княгиня вошла. Ей было далеко итти до кресла, комната была очень велика. Она шла медленно, не на цыпочках и не на всей ноге, но не слышно. Покуда она шла, больной успел и пристально зло посмотреть на нее, и отвернуться, и снова встретить ее приличным, ежели не ласковым, то равнодушным взглядом, спрашивавшим «что вам нужно?». Он умирал, но все условия света были для него так же неизбежно обязательны, как прежде.

— Извините меня, княгиня, что я не встаю. Мне плохо очень, видите, — он показал распухшие, белые, глянцовитые кисти рук.

— Ах, что вы? Ну что же? — Она оглянулась и неприятно встретилась глазами с француженкой.

— Моя garde malade.[698] — Княгиня села.

— А мне сказали, что вы очень плохи, вы свежи, полны, — говорила она.

Больной взял и поднял быстро широкой рукав кафтана. Голая рука была[699] опухла около локтя.

— А это что? — Он не мог опустить рукава, запыхался, как будто пробежал десять верст, и беспомощно оглянулся на француженку. Княгиня не допустила ее и сама быстро, ловко опустила рукав и еще поправила подушку. Он извинялся.

— Вы мне столько услуг оказывали в жизни, что и я могу оказать вам, — сказала она, оглядывая комнату. Страшна была противуположность роскоши огромного высокого кабинета, полного драгоценностями искусства, бюстов, гравюр, до которых был охотник больной, с жалким существом, которое он представлял в настоящую минуту, и с жалким, зараженным дурным воздухом углом, в котором сидел больной. Он был старый, сморщенный, с широким лицом,[700] показывавшим остатки замечательной красоты. Седые волосы были курчавы. Он отпустил усы во время болезни, которые вылезли, седые были, нечасты и страшно изменяли его. Он ввалился в кресло, казался страшно грузен. Всё было блестяще вокруг него, а на нем был грязный кашемировой дорогой халат, он очень любил его, и грязное белье. Княгиня недаром пользовалась репутацией замечательно любезной женщины. Она заговорила про старину, не упоминая о крестнике, и о болезни, так естественно и оживленно, что старик ожил, улыбнулся и сам, хрипя, стал сообщать ей свои ennuis.[701] Он даже выслал француженку. И стал ей жаловаться на князя Василья.

— Зачем он приехал? Он говорит, что государь изволил прислать его спросить у меня бумаги. Какие у меня бумаги? У меня и не было, я всё отдал. И зачем хоронить меня, я сам знаю, как умереть, завещанье мое вот, — (он стукнул по столу). — И я его не изменю. — Княгиня и тут не напомнила про крестника. — Ежели князь Василий пользуется доверием его величества, то ему не нужно надоедать мне. Как вспомнишь, Васинька, — важный человек. — Он хотел засмеяться. И он стал говорить про дела нынешнего царствования, про Сперанского, охуждая всё, но с смирением человека, который этого не переделает. — Аркадий приехал, он мне говорил про Бонапарте и его распоряжения, про дух французов. Не то было 92[702] году. Вы видели Аркадия? — заключил он, устав говорить.

— Я была у него, я оставила вашего крестника у него.

— Гм! — и глаза больного недоверчиво взглянули на княгиню.

— Какой он славный, как похорошел.

— Ну... — сказал отец, — я желал бы его другим, ни малейшей любви к славе, — («к чему тебя привела любовь к славе, жалкий старик», подумала княгиня). — Ну, да какой есть. Ему бы надо родиться мещанином, а не князем Безуховым. А что ваш?

— Я благодарю бога. Одно что наши средства, — она помолчала — у нас нет никаких, а необходимо хоть что нибудь для обмундировки. Вы этого не понимаете. Ну, да это всё устроится, — прибавила она скорее, увидав беспокойный взгляд. Но уж он испугался.

— Ах, мне хуже. Прощайте, — она встала. Он позвонил. Француженка вошла.

— Никого не пускать, чорт возьми! — крикнул он, еще княгиня не вышла. Княгиня зашла к Аркадию и передала поручение графа. Он подумал. «Я зайду к папа».

— Мы поедем, — сказал он, — с Борисом. — Княгиня уехала, грустная и неизвестная.

7.

После княгини был еще с визитом тот самый князь Василий, которого так возненавидел больной, и тоже был позван обедать. Ему нельзя было не поехать.[703] О нем говорила вся Москва и говорили у графа. Князь Василий был в милости у покойного императора Павла, потом в немилости сенатором в Москве, где он жил шесть лет. Но жил не так, как другие забытые сенаторы. По всему видно было, что он не кончил этим сенаторством. Он не так держал себя. Он не ездил в клубы. У него не собирались ни праздные, ни недовольные. Балов он не давал. Дочь его, девочка — красавица подросток, под руководством настоящей эмигрантки гувернантки и[704] два сына, окончив воспитание в пажеском корпусе, были посланы с фр[анцузом] аббатом за границу. Он виделся с умными и учеными, Карамзин был его друг, Сперанской всегда останавливался у него. Он читал все газеты и новые книги, переписывался с министрами, и о государе и высших властях всегда отзывался с холодным и непроницаемым благоговением. Он был жив, боек, умен по французски и в высшей степени обладал искусством такта: догадаться подать государю пулю, которой был убит верный слуга, рекомендовать государыне новую книгу, заметить новую красоту было искусство времени, успех при прежнем государе. С графом он был знаком для детей, которые танцовали на балах и играли на театрах графа. Но о графе само собой он был самого низкого мнения. После того, как он был вызван в Петербург к весьма важной должности, он особенно ласково обращался именно с графом и особенно сухо со всеми москвичами, имевшими претензию на значение и gens [?] qui se mêlaient de raisonner et de déraisonner.[705] Граф был добрый дурак. И на нем то удобно было показать и другим, что новое значение нисколько нас не возгордило и не изменило. Он особенно был ласков ко всем во время визита и к детям (хотя в душе он был твердо уверен, что его Иван и Петр, делающие теперь le grand tour[706] с аббатом, не будут знакомы с этими выкормками и олухами) и особенно радушно согласился приехать есть прекрасный обед графа.

Борисом; <Аркадий> сидел скромно в гостиной, удивляясь и наивно до неучтивости вглядываясь в лица и наблюдая их[707] и нехотя, к отчаянию графини, односложно отвечал на вопросы, которыми она хотела занять его и втянуть в разговор.

— Vous êtes arrivé il n'y a pas longtemps?

— Oui, madame,[708] — и опять глядит в сторону на Веру, изучая, хорошая она или дурная.

— Вы не видали моего мужа?

— Нет, графиня, — и смотрит на гувернантку, соображая, как она учит такую большую.

— Вы были в Париже?

— Нет.

Графиня извинилась, что ей надо итти к мужу, и вышла.

— Измучил меня совсем, вот бирюк-то. — Княгиня с Верой предприняли его, но также неудачно.

В кабинете шел разговор о князе В[асилии]. Граф говорил. Анна Алексеевна рассказывала, что он приехал по поручению государя спросить бумаги у Безухового. Верно и свои дела были.

— Не верьте, граф, всё врет пролаза, терпеть не могу, приехал вытянуть что нибудь. Сорок тысяч душ кушик порядочный. А ежели не вытянет ничего, помяните мои слова, женишка поймает дочери. Знаю я этих умных министров.

— Ну, ты всё бранишься. — Граф говорил только, чтоб гости его не молчали и ему хотелось стравить с кузеном Берга и тогда самому слушать, как говорят умные люди. (Он это очень любил).

— Что вы, Альфонс Александрыч, скоро едете в армию? жалко. Бонапарте теперь нас авось оставит в покое. Альфонс Александр[ыч] был прямой, чистый, стройный блондин. Он говорил медленно, обдуманно и правильно, как по французски, так и по русски.

— Я думаю ехать скоро в академию, потому что академия по новому уставу дает нам два чина, так что, ежели я поступаю, — и он с приятной, радостной, эгоистической, сдержанной улыбкой начал длинно рассказывать свои планы и как всё хорошо он устроил и как ему будет хорошо, как будто для всех его счастье и успех были дороже всего на свете. Он так думал. Берг был один из тех добродушных, ограниченных эгоистов, которые всеми силами души заняты своим успехом и так поглощены этой мыслью, что совершенно неизвестны о том, что для других дороги тоже только свои интересы. Берг никогда не думал, что у других есть свои интересы. Граф добродушно слушал, но Шеншин сейчас подметил смешную сторону и насмешливо презрительно улыбался. Берг рассказал всё, как денежные дела он устроил, как он экономен, как он отцу помогает, как его все любят, как товарищи его по кадетскому корпусу остались сзади, а как он всё хорошо делал. То, в чем он полагал успех, было всё хорошо и честно, но он не знал, что не надо этого рассказывать. Такие люди, как Берг, всегда имеют успех этим наивным эгоизмом.

— а вы думаете, что Наполеон (Шеншин называл Наполеон, а не Бонапарт) вам даст исполнить все эти планы? Нет, батюшка, через год война и опять война.

— Отчего же вы думаете, кажется Эрфурт доказывает нам?

— Доказывает нам, что мы дети и любим в игрушки играть, больше ничего.

В это время вошел Аркадий, который замучил и княгиню Анну Алексеевну и которого она для своего спасенья привела в кабинет.

Граф усадил его с своей радушной лаской и тотчас же начал стравливать на ту же тему, обещая себе много удовольствия от беседы умника Шеншина, офицера, умного, ученого и только что приехавшего из заграницы.

— Вы как думаете: успокоит нас Эрфурт? — Берг был против Наполеона, Без[ухов] за, Шеншин против всего на свете.

Графиня вошла в комнату, молча посидела, послушала, наконец подошла к графу и шепнула ему, он вышел.

— Мне нужно денег, граф.

— Ах, сейчас, — заторопился он, доставая бумажник. Но денег было мало.

— Мне надо пятьсот рублей.

— Сейчас. Дмитрий Васильевич! — закричал граф. Пришел Дмитрий Васильевич, дворянин, занимавшийся делами графа. Граф передал ему требование и потом уже спросил зачем.

— После я тебе скажу.

Дмитрий Васильевич пожал плечами.

— Вы знаете, граф, что нет ничего еще вчера.

— Ну, достаньте, что такое, малость.

— Как вы говорите?

Дмитрий Васильевич сказал, что достанет и через час принес деньги. Он занял их у купца, которому ставили хлеб. Дела графа уже давно шли плохо, особенно благодаря Дмитрию Васильевичу, у которого дела шли хорошо, но граф это не хотел знать и не знал, и деньги были, и всегда были. Графиня, получив деньги, отозвала княгиню в детскую, где стояла брошенная невеста Мими на колышке с лайковым задом, откуда выгнала старуху няню, и отдала княгине.

— Это ничего так мало, но ради бога не откажите мне, — сказала она и сама заплакала. Княгиня тоже. Они стояли, обнявшись в слезах. Слезы были и о том, что графиня чувствовала, что она хорошо поступила, и о том, что они дошли до того, что им нужно заниматься деньгами, и о том, что молодость их прошла, но слезы были приятные, сладкие. Граф застал графиню в слезах.

— О чем вы, графиня? — спросил он. Она улыбнулась сквозь слезы. У него было такое доброе лицо. Княгиня сказала:

— Бог наградит тебя. — Граф был глуп, но в одну минуту понял, что спрашивать не нужно. Он сделался хитрецом, притворился, что не понял, но и в его лице просияло еще больше доброты.

— Что же вы, графиня П. Н., гостей оставили? — сказал он, хитрец, тонко улыбаясь и поцеловал ее руку. (Простые всегда говорили друг другу граф и графиня.) Только ночью, когда они, как всегда не переставая двадцать семь лет, помолившись богу, легли на двухспальную постель, граф тронул графиню за локоть и сказал:

— Я знаю, куда вы дели пятьсот рублей. Вы — ангел.

— Ну, от тебя ничего нельзя скрыть, — ответила графиня, взяла его руку и поцеловала.

8.

[709]Именины у графа Простого в Москве 1808 года.[710]

— Да никто вам не говорил, что я считаю Бонапарта хорошим христианином, я этого не сказал, я совсем этого не говорил, я говорю, что он великой человек, — говорил запыхавшись и почти с пеной у рта, но с добродушнейшим озлобленным лицом высокой толстый юноша, сердито отмахиваясь от лакея, из за плеча его с бутылкой в салфетке, сердито и упорно спрашивавшего: — дри-мадеры прикажете? — Это был молодой Безухой в споре о Наполеоне с к[нязем] В[асилием].

праздничные, саксонские, серебро новое, на одном конце сидел граф Илья Андреич, на другом графиня. Около графини сидели почетнейшие родные и гости, около графа мущины и с одного края молодежь и дети с гувернерами.

<Споривший юноша Безух[ов] сидел близко к графине. Он был единственный сын князя Безухова, наследник сорока тысяч душ и огромных капиталов бабки>. Он спорил со всеми. Все были против него, но <больше> сердитее всех он обращался к сидевшему подле графини старичку в звезде и белом галстуке с завалившимся лбом и выдвинутой обезьянской нижней челюстью, который видимо без малейшего усилия отражал редкими и резкими шутками на отличном французском языке нападения молодого Безухового. Это был к[нязь] В[асилий]. Графиня, казалось, чего то боялась, находила что то неприличным и беспокойно взглядывала то на соседа, который, отвечая всегда учтиво, взглядывал на нее, приглашая ее принять участие или испрашивая ее одобрения, то на Безухового, несмотря на свою молодость, говорившего слишком громко и положившего оба локтя на стол и один даже в соус, то на дворецкого, всё предлагавшего дрей-мадеру. По ее мнению, надобно же было чем нибудь кончить с этой мадерой. Кроме того она беспокойно поглядывала и на графа, сидевшего рядом с известным ей полковником, любившим выпить лишнее (ей казалось, что он что то часто берет в руки бутылки и становится красен), и на детей, у которых что то такое начиналось неприличное, угрожавшее разразиться громчайшим хохотом. Они шептались, перегибались друг к другу, закусывали губы и даже изредка всфыркивали. Особенно меньшая дочь Наташа, некрасивая,[711] но красная, с пупурщиками, здоровая девочка лет двенадцати, с голыми руками и шеей, как и все что то затевала под столом и фыркала чаще всех. Гувернеры и гувернантки находились в приличном, сдержанном волнении и, продолжая сидеть прямо, отрывисто делали замечания своим воспитанницам и воспитанникам, но бунт видимо разгорался и угрожал общим взрывом неприличного хохота.

— Mon cher! — сказал старичек с звездой, оглядываясь с улыбкой на озабоченную графиню. — Rappelez vous une chose, — и он, как жемчужины, выпустил каждое слово: — la meilleure des causes est perdue du moment que l'on se fâche.[712] — И он засмеялся и засмеялись все, графиня выказала тонкую улыбочку и мигнула Гавриле, чтобы он переходил с бутылкой к следующему. Разговор шел по французски.

— [713] Князь говорит, что Бонапарт великой человек, а пленные в Египте? — сказала графиня. — Нет, я не соглашусь никогда, — и она покачала головой на Наташу, которая совсем нагнулась под стол.

— Что вы думаете об этом, княгиня? — обратился к[нязь] В[асилий] к[714] А. А., сидевшей недалеко от него. Задумчивые, полузакрытые глаза княгини[715] вдруг вспыхнули приятным блеском.[716]

— Я, как женщина, могу ошибаться и смотреть не так, как надо, на политику, — отвечала она, вздыхая, — но я не могу простить ему смерть Енгиенского. Это ужасно. — И она содрогнулась непритворно при одном воспоминании.

Léon неучтиво не обратил никакого внимания на замечания дам.

— Я не сержусь,[717] но говорю, что это самый великий полководец мира и что нас били всегда и будут бить, и придет в Петербург так же, как в Вену и Берлин, — продолжал он, отдавая тарелку и обтирая запачканный рукав фрака. Дети не могли удерживаться больше и громко захохотали. Léon обратился к ним и тоже засмеялся самым добродушным, здоровым смехом.[718]

На другом конце стола граф подливал соседу, рассказывая, что вино это получил он в боченках, а что кипрское трудно достать.

— Об чем они? — спросил полковник, указывая на старичка с звездой.

— Всё об Бонапарте, — отвечал граф. — Он умный, такой славной, этот Безухой молодой. Правда, теперь министром назначен[719] Каракин?

— Какже. Уж его поздравляли. Ловкой человек.

— Шш! — сказал граф, — это его сын. — Он указал на красивого юношу, сидевшего недалеко от них.

— А тот высокий, как аршин проглотил, тоже сын его?

— Какже, тот на службе, славный молодой человек. Этот — шалун большой. Он их заграницу посылает. Воспитаны славно, — так говорил граф. Графу, видимо, всё казалось славно. Лицо его бритое, доброе, круглое, с редкими седыми волосами <светлыми> и ясными голубыми глазами и всегда готовой однообразной, но радушной улыбкой, подтверждало его похвалы всему свету.

— Как вы думаете,[720] граф, — обратился к нему[721] к[нязь] В[асилий] по русски (граф плохо говорил по французски). — Придет Наполеон в Москву или нет?

— Oui, pas de doute,[722] — прокричал граф, — très bien, très bien.[723] — Все засмеялись.

— Что говорить про это? — отвечал граф, расслышав, — теперь славно, мир бог даст и на долго. Что думать, пускай он там воюет.

— Tout est pour le mieux dans le meilleur des mondes possibles,[724] — произнес Каракин, улыбаясь.

В другой стороне стола гувернер считал на блюдах кушанья и досадовал, что у него нет нынче апетита. Родственник из деревни, случайно попавший рядом с вдовой в брильянтовом фермуаре, томился мыслью, о чем бы разговориться с москвитянкою и расспрашивал про улицы. Другой всё прислушивался с подобострастием к тому, что говорили люди в звездах. Молодой князь Каракин, сидя рядом с княжной, видимо, lui faisait la cour.[725] Старшая дочь дома Лиза кокетничала с вторым братом, пятнадцатилетним мальчиком. Молодой паж Борис Мещерин прислушивался к Léon и смотрел ему в глаза, одержимый к нему первой страстной дружбой. У детей дело шло в том, что Наташа принесла с собой куклу, но без носа, называемую Мими, и тайно от всех под столом кормила ее.

és, entremets,[726] соусы, холодные вины, пирожные шли в таком изобилии и порядке, что только одному немцу гувернеру не наскучило. Он соображал и запоминал, чтобы написать родным в Саксонию о том, на каком обеде он участвовал.

Однако спор, в который под конец вступил и Ш., разгорался всё более и более.

9.

Спор о Наполеоне, о Тильзитском мире, о Эрфуртском свидании, о[727] достоинствах Бонапарта продолжался весь обед между Бергом и Шеншиным. Князь Василий отстал от спора, не находя его для себя приличным; тем более, что в последнее время в Петербурге все возгорелись энтузиазмом к Франции и Наполеону, и князь Василий, чуткой всегда на политические mot d'ordre,[728] теперь получив назначение в Петербург, называл Бонапарта уже императором Наполеоном и профессировал к нему высокое уважение.

Берг не спорил, но только служил пластроном и Шеншин, выпив другой стакан лафита и озлобленный тем, что князь Василий оставил его, был блестящ злостью и остроумием.

— Поручик артиллерии, — говорил он, — выбирает невест во всех европейских дворах и невесты прихорашиваются. — Князь Василий, не говоривший, счел долгом вступиться, полагая видеть намек.

— Нам трудно, не зная, судить о политических делах.

— Еще мало его любят у нас. И странно, как кого побьют, так делается его другом. От Фридланда мы так его полюбили, что уже не знали, как угостить. — Берг вступился за храбрость солдат под Фридландом. Шеншин продолжал: — особенно Пруссаки и Фридр[их] полюбили его нежно, чуть в воду не бросился, чтоб приехать на плот, спасибо казаки удержали. — Графиня делала знаки, замечая, что князю Василью не нравится. — Терпеть не могу, — отвечал[729] Шеншин соседу Борису, — этих франтов: покуда мы дрались, ругали Бонапартия, а теперь первый друг. Вот настоящие изменники. Я его потравлю. Нет, надо нас побить хорошенько, чтобы мы очень подружились, а то всё еще мало, и побьют.

— Послушайте, молодой человек, — сказал князь Василий, выведенный почти из себя, — надо знать прежде.

В это время вдруг через весь стол послышался голос Наташи, приподнявшейся и громко кричащей: maman! Головка ее вся красная, с горящими глазами, с сдержанной улыбкой и с энергической решительностью была обращена к графине.

— Что тебе? — Графиня испуганно, потом, увидав, что это шалость, сердито обратилась к дочери. — Что тебе?

— Мама, что пирожное будет?

Графиня рассердилась и улыбнулась. Гости засмеялись.

— Вот я тебе!

— Мама, что пирожное будет? — прокричала она капризно и весело. Дети и молодежь померли со смеха.

— Я говорил, что она скажет, — сказал кто-то. — Вот и сказала! Проиграли. — Эпизод этот расстроил спор и развеселил всех.

— Мороженое.

— Какое мороженое? Мама! Мама! Какое мороженое, я не люблю сливочное!

— Морковное, — сказал Шеншин. Всем стало веселее.

— Нет, какое?

— Тебе сказали. — Но она до тех пор не отстала, пока не сказали, что ананасное. После обеда все разбрелись более естественными группами, чем кто как сидел. Борис рассказывал про свой визит и про чудака Безухового. Наташа слушала его и врала. Вера ходила с барышней, и обе из всех сил завидовали друг другу. Берг подошел к ним и завел разговор о театре. Николай с Соней стали передразнивать их в зале и Nicolas, две капли воды, представлял Берга. Княгиня отошла с князем Васильем в угол к окну. Князь Василий держал чашку с кофеем. Борис смотрел на человека, от которого он будет зависеть, и человек этот ему не нравился. Княгиня решила, что Борис поедет с князем в середу через два дня.

Вечером еще приехали гости и Наташа вскочила на спину отцу, игравшему в бостон, и потребовала музыки. За музыкой послали и танцы шли до ужина, после ужина старички из за бостона потребовали Данилу Купора и граф с товарищем, с особенно вывернутыми ногами и раскрасневшимся лицом от шампанского, пошел и учил молодежь этому старинному танцу. На другой день Борис должен был ехать.

— Подите проститься с женой, — сказала Наташа. Он пошел, она обняла его и ревела до тех пор, пока княгиня вошла, расцеловала эту chère petite,[730] но не могла утешить и увела сына. Борис молчал и знал, что другой женщины уже он не будет любить во всей своей жизни. Nicolas тоже расцеловался с Борей. Соня поплакала и все разъехались. Наташу насилу раздели и уложили, она в слезах заснула и спала до ночи. Только что княгиня вернулась домой в маленькую[731]

Примечания