Воскресение (черновики)
Варианты отдельных редакций. 4 редакция

№ 63 (рук. № 24).

Когда Марья Ивановна позвала къ себе Дмитрiя и стала осторожно говорить ему о томъ, что его отношенiя къ Катюше ей не нравятся, такъ какъ не хорошо влюбить въ себя девочку, на которой не можешь жениться, то онъ решительно сказалъ:

— Отчего же не могу?

И хотя онъ въ действительности и не думалъ о возможности жениться на Катюше (такъ сильно была заложена въ немъ аристократическая исключительность, по которой такая женщина, какъ Катюша, не могла быть избрана въ подруги жизни), ему после разговора съ Марьей Ивановной мелькнула мысль о томъ, что можно бы жениться и на Катюше. Мысль эта понравилась ему въ особенности своей радикальностью: Катюша женщина такая же, какъ и все. Если я люблю ее, то отчего жъ не жениться на ней? Онъ не остановился на этой мысли только потому, что, несмотря на свою безсознательно испытываемую любовь къ Катюше, онъ былъ твердо уверенъ, что впереди въ жизни его ожидаетъ еще не такая женщина, которую онъ полюбитъ и которая полюбитъ его.

№ 64 (рук. № 24).

XXIX.

Въ то время какъ Нехлюдовъ сиделъ у окна и, глядя на тень безлистаго большого дерева, падающаго на дорожку сада, радовался на ту новую и хорошую жизнь, которую онъ поведетъ теперь, Маслова, выпивши большую чашку водки, полупьяная лежала вместе съ другими арестантками на нарахъ 5-ой камеры и хотела и никакъ не могла заснуть. Мешали ей спать и насекомые, которые ели ея тело, и арестантка Аграфена, дьячиха, судившаяся за убiйство ребенка, которая въ одной рубахе, босикомъ, не переставая, какъ зверь въ клетке, скорыми шагами ходила взадъ и впередъ по камере, то открывая, то закрывая собою дверь съ оконцемъ въ середине, на которое были безсмысленно устремлены глаза Масловой. Мешала ей и соседка ея, та самая старуха Кораблиха, которая утромъ провожала ее, темъ, что не переставая изредка ругалась съ толстой рыжей арестанткой, которая, растрепанная и озлобленная, сидела на другомъ конце наръ и, обеими руками разчесывая себя, произносила страшныя, изысканныя ругательства.

№ 65 (рук. № 24).

— Ты зачемъ тутъ?

— Я изъ суда.

— Ну и маршъ въ свое место.

Маслова хотела сказать, что ее привели сюда, но потомъ подумала, что не къ чему, да и она такъ устала, что ей лень было говорить. Конвойный доложилъ, что ее не принимаютъ, оттого что заняты въ конторе. Но помощникъ смотрителя не хотелъ быть не правъ и еще громче закричалъ на конвойнаго:

— Такъ дожидайтесь наруже. Я те научу лясы разводить съ арестантами, — обратился онъ къ Масловой. — Маршъ отсюда?

Маслову увели внизъ, на дворъ. И тамъ опять приведенные арестанты проходили мимо нея и опять, какъ голодные звери на пищу, набрасывались на нее, щипали, обнимали и целовали ее. Все эти выраженiя вниманiя теперь не трогали и не развлекали ея. Ей хотелось однаго — поскорее покурить и выпить.

На дворе она попросилась у конвойныхъ удалиться, для того чтобы тамъ покурить, но ее не пустили. Тогда она решилась, отойдя за уголъ, закурить на дворе, но не успела затянуться разъ, какъ проходившiй надзиратель крикнулъ на нее и велелъ идти въ контору.

Когда ее приняли и свели въ женскiй коридоръ, было уже 6 часовъ вечера, время ужина.

№ 66 (рук. № 22).

Глава 35.

На следующiй день, въ Воскресенье, въ 5 часовъ утра, въ коридоре тюрьмы раздался пронзительный звонокъ.

Кораблева не спала и разбудила Маслову, которая, спокойно дыша, лежала подъ кафтаномъ и находилась въ томъ состоянiи сна, т. е. полной безсознательности, состоянiе, которое въ ея теперешней жизни она предпочитала даже опъяненiю. «Ахъ опять жизнь»,[262] съ ужасомъ подумала она, просыпаясь и почуя усилившуюся къ утру вонь, и хотела опять заснуть, уйти въ область безсознательности, но привычка страха пересилила сонъ, и она поднялась и, подобравъ ноги, села оглядываясь.

Женщины уже все поднялись, только дети еще спали. Корчемница осторожно, чтобы не разбудить детей, вытаскивала изъ подъ нихъ халатъ. Сторожиха развешивала у печки тряпки, служившiя пеленками; худая воровка, схватившись за грудь, съ налитымъ кровью лицомъ откашливалась и, въ промежутке вздыхая, почти вскрикивала.[263] Рыжая, съ своимъ огромнымъ животомъ, лежала навзничь и громко разсказывала виденный ею сонъ. Старуха стояла передъ образомъ и истово крестилась и кланялась, шепча молитвы. Дьячиха опять ходила босыми ногами взадъ и впередъ по камере. Дуничка[264] подвивала на палецъ волосы. Федосья, миловидная мужеубiйца, тоже чесала волосы.

По коридору послышались шаги въ шлепающихъ котахъ, загремелъ замокъ, и вошли два арестанта-парашечника въ курткахъ и короткихъ, много выше щиколки, серыхъ штанахъ и, поднявъ на водоносъ вонючую кадку, понесли ее вонъ изъ камеры. Женщины вышли въ коридоръ къ кранамъ умываться. У крановъ произошла опять ссора рыжей съ женщиной, вышедшей изъ другой, соседней камеры.

— Или карцера захотела! — закричалъ на рыжую старикъ надзиратель и хлопнулъ ей по голой спине такъ, что щелкнуло на весь коридоръ. — Чтобъ голосу твоего не слышно было!

Женщины засмеялись.

— Ну, живо! Убирайтесь къ обедне. Сейчасъ поверка.

Не успела Маслова причесаться и одеться, какъ пришелъ смотритель со свитой.

— На поверку! — крикнулъ надзиратель.

Изъ другой камеры вышли другiя арестантки, и все стали въ два ряда вдоль коридора, при чемъ, женщины задняго ряда должны были класть руки на плечи женщинамъ перваго ряда. Маслова была въ паре съ Федосьей. Всехъ пересчитали. Счетъ былъ веренъ, и всехъ повели къ обедне.[265] При выходе изъ женскаго коридора женщины столкнулись съ каторжными, и, несмотря на присутствiе надзирательницы и сторожей, старавшихся предупредить всякiя отношенiя между мущинами и женщинами, Дуничка успела получить и передать записку знаменитому, два раза бежавшему съ каторги Щеглову.[266] Черный арестантъ, вчера обнимавшiй Маслову, и теперь успелъ подскочить къ ней.

Женщины смеясь спустились внизъ и въ отворенную дверь, крестясь, вошли въ[267] церковь и стали въ отгороженное решеткой место на лево. Вследъ зa ними вошли большой толпой пересыльные и отсиживающiе мущины арестанты. Некоторые изъ этихъ арестантовъ прошли впередъ, противъ левой двери. Это были певчiе. Молодой арестантъ вошелъ въ алтарь.

На верху, на хорахъ, съ одной стороны, гремя цепями, вошли каторжные, съ другой подследственные.

<Церковь была большая комната, разделенная на двое резной золоченой перегородкой съ тремя дверями: одной двустворчатой по середине, на каждой половине которой были медальоны въ резныхъ золоченыхъ рамкахъ, изображающiе девицу и молодаго человека съ крыльями, стариковъ съ книгами, и двумя одностворчатыми дверями, на которыхъ были изображены молодые люди съ открытыми шеями, длинными волосами и крыльями. Между дверьми были изображенiя черныхъ людей: одной женщины съ ребенкомъ на рукахъ и другаго мущины съ такими, какъ женщина, черными лицами и руками. Все въ этихъ изображенiяхъ, кроме рукъ и лицъ, было покрыто золоченымъ кованнымъ металломъ; вокругъ же головъ этихъ черныхъ изображенiй были небольшiе круглые золоченые звездообразные обручи, не сходившiеся на шее. Передъ этими черными изображенiями стояли большiе,[268] аршинъ двухъ высоты серебрянные подсвечники съ огромной восковой незажженой свечей, окруженной маленькими зажженными восковыми свечами. И выше перегородки и за перегородкой такiя же изображенiя и передъ ними тоже горевшiя свечи. На стене напротивъ былъ изображенъ человекъ съ крыльями, который снималъ цепи съ старика съ белой бородой. На право же былъ изображенъ человекъ, который безъ крыльевъ летелъ кверху, чему, очевидно, удивлялись все, стоявшiе внизу.

Кроме того, съ боковъ, перпендикулярно къ перегородке, стояли еще утвержденные на высокихъ палкахъ, тоже въ раме съ золотой бахрамой, изображенiя головы на полотенце женщины съ ребенкомъ.

Вотъ въ этомъ то помещенiи стали мущины арестанты, наверху, на хорахъ и внизу, съ левой стороны; съ правой же стороны, за решеткой съ балясникомъ, стояли арестантки — женщины, въ томъ числе и Катюша, и дети арестантовъ.>[269] Въ середине стояло начальство: огромный толстый смотритель въ мундире, его помощникъ и сзади надзиратели и дети и жены надзирателей.

Богослуженiе[270] совершалъ священникъ, не старый еще, съ очень добродушнымъ видомъ болезненный человекъ съ маленькой бородкой и длинными расчесанными волосами, и помогалъ ему въ этомъ дьячокъ, не молодой съ сморщеннымъ, испитымъ бритымъ лицомъ человекъ въ пальто, съ выпущеннымъ воротникомъ рубашки.[271]

Богослуженiе состояло въ томъ, что священикъ, зайдя за золоченую, покрытую иконами перегородку, разделявшую на двое церковь, и надевъ на себя парчевый фартукъ, сталъ тамъ у крытаго чахломъ стола и началъ особеннымъ ножичкомъ странной формы вырезать изъ приготовленныхъ и подаваемыхъ ему съ книжечками хлебцовъ различной формы кусочки, раскладывая ихъ въ определенномъ порядке на серебряное блюдце. Оставшiйся же по сю сторону перегородки дьячокъ въ это время не переставая и такъ быстро, что не было никакой возможности понять то, что онъ читалъ, читалъ старинныя молитвы по славянски, изредка останавливаясь и по пятьдесятъ разъ и больше повторяя быстро слова: «Господи помилуй, Господи помилуй»....

Изредка священникъ произносилъ изъ за перегородки столь непонятныя для слушателей, какъ и чтенiе дьячка, слова и продолжалъ свое занятiе съ кусочками.[272]

Прежде всего онъ изъ одного хлебца вырезалъ одинъ больше другихъ кусочекъ и положилъ его въ самую середину блюдца.[273] Кусочекъ этотъ долженъ былъ означать агнца, приносимаго въ жертву Евреями и вместе съ темъ самаго Христа.[274] Вырезавъ этотъ кусочекъ, священникъ прокололъ его ножечкомъ въ виде копья, говоря: «единъ отъ воиновъ копьемъ ребра ему прободе, и абiе изыде кровь и вода», — и при этихъ словахъ вылилъ вино и воду въ золоченую чашку.

Изъ втораго хлебца священникъ вырезалъ другой кусочекъ, который долженъ былъ изображать память Богородицы, потомъ изъ третьяго хлебца вырезалъ девять кусочковъ, изображавшихъ память Іоанна Предтечи, апостоловъ, святителей, мучениковъ, преподобныхъ,[275] христiанъ, и изъ пятаго хлебца вырезалъ такiе же кусочки, поминая умершихъ.

Потомъ священникъ взялся за поданные ему хлебцы съ книжечками. Изъ каждаго хлебца онъ выковыривалъ кусочекъ, клалъ на блюдо и читалъ написанныя въ книжечке имена, сначала живыхъ людей,[276] а потомъ умершихъ.

Уложивъ все кусочки, онъ покрылъ ихъ серебряной складной крышечкой въ виде звезды и все покрылъ расшитыми салфеточками.

Когда все это было устроено, арестантъ подалъ священнику курительницу съ углями и ладономъ, и священникъ, перекрестивъ[277] руку арестанта, — при чемъ арестантъ поцеловалъ руку священника, — началъ махать курительницей, сначала передъ кусочками, а потомъ передъ всеми изображенiями на дверяхъ и на перегородке, а потомъ передъ смотрителемъ тюрьмы, передъ его женой и наконецъ и передъ арестантами.

Потомъ священникъ[278] началъ говорить молитвы, а хоръ изъ арестантовъ, за каждымъ молитвеннымъ прошенiемъ, высказаннымъ священникомъ, громко и протяжно пелъ три раза: «Господи помилуй». Священникъ, не дожидаясь окончанiя ихъ пенiя, начиналъ новое прошенiе. Такъ что мало понятныя сами по себе славянскiя слова прошенiй уже совершенно не могли быть понятны за громкимъ и протяжнымъ пенiемъ арестантовъ, повторявшихъ все одно и тоже: «Господи помилуй» и «подай Господи».[279] Изъ всехъ прошенiй чаще и громче всего повторялись прошенiя о здоровье Государя Николая Александровича, его жены, родственниковъ, синода и архiерея. Потомъ, после много разъ повторенныхъ такихъ молитвъ, изъ которыхъ чаще всего повторялись имена Государя Николая Александровича и Богородицы, дьячекъ, ставъ передъ средней дверью, прочелъ самымъ страннымъ голосомъ[280] одну страницу изъ посланiй апостола Павла, a после дьячка священникъ прочелъ несколько стиховъ изъ Евангелiя. После этого хоръ и дьячекъ запели самую непонятную и, если растолковать ее, то глупую и неуместную песню о херувимахъ, причемъ все, начиная съ смотрителя и его жены, начали усердно креститься и кланяться, некоторые стали на колени, а священникъ сталъ у средняго стола зa перегородкой и началъ надъ этимъ столомъ махать руками. Ему было неловко и трудно поднимать руки отъ надетаго на немъ парчеваго мешка безъ рукьвовъ, но онъ усердно делалъ это и даже опускался на колена и целовалъ столъ и то, что было на немъ.

государя Николая Александровича, потомъ жену его Александру Федоровну, потомъ мать и всехъ родныхъ, потомъ всехъ архiереевъ, потомъ махнулъ руками съ кусочками и ушелъ въ двери. И тутъ[282] смотритель и его помощникъ, а за ними и арестанты поклонились въ землю. Потомъ занавеска задернулась, и опять начались прошенiя о мире,[283] изъ которыхъ ничего не слышно было изъ за троекратнаго пенiя: «Господи помилуй». После этого священникъ отдернулъ занавеску, и хоръ запелъ: «верую во единаго Бога Отца» и т. д. Священникъ же взялъ обеими руками салфетку и сталъ равномерно махать ею надъ золотой чашкой,[284] предполагая, что хлебъ теперь уже не хлебъ, a тело, а вино не вино, а кровь. При совершенiи этого воображаемаго чуда священникъ сталъ поминать всехъ членовъ церкви, Богородицу и опять царя и его семейство.[285] Потомъ, после многихъ непонятныхъ словъ и песенъ священника о томъ, что Богъ не одинъ, а три и все таки одинъ, священникъ изъ за перегородки закричалъ что то изрядно о пресвятой Богородице, и хоръ запелъ о томъ, что очень хорошо прославлять родившую Христа девушку Марiю, которая удостоена большей чести, чемъ какiе-то херувимы и большей славы, чемъ какiе-то серафимы.[286] Священникъ опять задернулъ занавеску: «Святая Святымъ», снялъ салфетку съ блюдца, разрезалъ серединный кусочекъ на четверо и положилъ его въ вино и, вливая туда теплую воду, проговорилъ: «раздробляется и разделяется агнецъ Божiй, раздробляемый и неразделяемый, всегда ядомый и никогда же изъедаемый», и после этого онъ съелъ кусочки и выпилъ вино изъ чашки, а певчiе громко пели непонятную[287] песню. Потомъ священникъ вышелъ съ золоченой чашкой, въ которой были положены все кусочки, и смотритель низко опустилъ голову, показывая темъ, что онъ не дерзаетъ смотреть на то, что находится теперь въ золоченой чашке.

Дети вышли впередъ, сторожиха вынесла свою, и священникъ сталъ имъ давать изъ ложечки въ ротъ по кусочку. Потомъ помянули еще много разъ царя, его родню, потомъ архiерея именно этого города и всякое начальство, и священникъ, выпивъ все вино изъ чаши, въ самомъ веселомъ расположенiи духа вышелъ изъ за перегородки, сталъ передъ изображенiемъ мущины съ чернымъ лицомъ и руками въ золоченой одежде и началъ фалъшивымъ голосомъ не то петь, не то говорить удивительныя слова про Іисуса сладчайшаго. Онъ говорилъ: (2-я, 3-я стр., отчеркнутое).[288]

Такъ говорилъ онъ очень долго, потомъ, очевидно съ новой энергiей, началъ читать еще более ненатуральнымъ голосомъ на распевъ следующее: (выписать стр., отчеркнутое).[289] И въ конце этихъ словъ хоръ запелъ: «Іисусе, сыне Божiй, помилуй мя». Потомъ опять такiя же слова и въ конце ихъ: «алилуiя». И всякiй разъ, какъ онъ говорилъ: «Іисусъ, сынъ Божiй, помилуй мя», такъ это же самое на распевъ повторяли арестанты, и такъ протяжно, что священникъ, не дожидаясь конца ихъ пенiя, начиналъ свое чтенiе.

Такъ продолжалось чрезвычайно долго, такъ что повторялось каждое воззванiе разъ по 30. Когда же и это кончилось, то священникъ зашелъ за перегородку и вынесъ оттуда золоченое изображенiе того креста, на которомъ вместо виселицы казнили Іисуса Христа, и все, сначала начальство и ихъ семьи, а потомъ, гремя цепями, арестанты, подходили и целовали это золотое изображенiе казни и руку священника, которую онъ, разговаривая съ смотрителемъ, совалъ имъ иногда въ ротъ, а иногда въ носъ.

Въ этомъ состояло то служенiе Богу, которое совершалось для утешенiя и спасенiя душъ арестантовъ.[290] И совершалось это богослуженiе во имя Христа, того самаго Христа, Іисуса Назарея, который только за то и былъ казненъ Евреями, что запретилъ делать именно это, то, что делалось теперь его именемъ въ этой церкви, того самаго Христа,[291] непереставая говорившаго, что Богу надо служить не въ известномъ месте, а всегда духомъ и истиной, что храмы не нужны и ихъ надо разрушить, что между Богомъ и человекомъ не должно быть никакихъ посредниковъ, что молиться надо каждому отдельно, въ уединенiи, и молясь не говорить лишняго, не просить ничего у Бога, потому что Богъ-отецъ знаетъ, что намъ нужно, прежде чемъ мы скажемъ, который говорилъ,[292] что все люди грешны передъ Богомъ и потому не могутъ не только наказывать, но и судить другихъ людей, который говорилъ, что весь законъ Бога состоитъ въ томъ, чтобы любить Бога и ближняго и потому не только не делать другому чего не хочешь, чтобы тебе делали, но поступать съ другими такъ, какъ хочешь, чтобы съ тобой поступали, и потому не только не заковывать людей въ цепи, не брить имъ половины головы, не запирать, какъ зверей, за решетками, но и не называть кого бы то ни было «безумный, рака», а любить и потому всехъ прощать, и не разъ и не семь разъ, а семьдесять разъ семь. Никому и въ голову не приходило того, что сделалъ бы этотъ Христосъ, если бы онъ точно былъ живой,[293] какъ утверждалось этими поклонниками его, и какъ бы онъ ввергнулъ въ самую ужасную геену огненную всехъ этихъ надругающихся надъ нимъ и его отцомъ, если бы онъ точно былъ такой злой, казнящiй людей, какимъ они представляли его себе, и какъ бы онъ горячо заплакалъ объ техъ милiонахъ людей, которыхъ, скрывая отъ нихъ то благо, которое онъ далъ имъ, обманываютъ и продолжаютъ обманывать его именемъ.[294] Были среди арестантовъ люди совсемъ не верующiе, считающiе все это обманомъ и только для начальства притворяющiеся молящимися, и такихъ было много, остальные же все верили въ то, что въ томъ, что происходило въ церкви, и заключалась единственная истинная вера, и вера христiанская.[295] Священникъ, воспитанный и въ семье и въ школе такъ, что сущность веры состоитъ въ этомъ волхвованiи надъ кусочками, хотя и не верилъ въ то, что изъ хлеба и вина делается тело и кровь и что принятiе этих кусочковъ содействуетъ благу человека, верилъ, что надо въ это верить, поступая такъ, какъ будто бы онъ веритъ, и даже такъ привыкъ настраивать себя, что, выпивая натощакъ иногда стаканъ и более вина съ хлебомъ, онъ чувствовалъ прiятное возбужденiе, которое приписывалъ святости совершаемаго действiя. Такъ верилъ священникъ. Дьячекъ ни во что не верилъ и нисколько не заботился о томъ. Онъ никогда и не спрашивалъ себя: веритъ ли онъ или не веритъ, a делалъ свое дело, дававшее ему возможность жить. Начальникъ тюрьмы также верилъ, что надо непременно верить въ то, что делалось въ церкви. О томъ же, что делалось въ церкви, онъ имелъ самое смутное понятiе. Зналъ только, что надо для порядка и для примера делать видъ, что веришь, и потому, твердо стоя, кланялся, крестился и строго поглядывалъ на арестантовъ, когда замечалъ какой нибудь непорядокъ. Когда стали причащать детей, онъ вышелъ впередъ и самъ собственноручно поднялъ мальчика, который причащался, и подержалъ его, пока священникъ давалъ ему воображаемое тело и кровь Христа. Большинство же арестантовъ уже совсемъ не знало не только смыслъ того, что делалъ зa перегородкой священникъ, но не знало то, чему надо верить. Оно верило только тому, что надо молиться только утромъ и вечеромъ, и передъ и после всякой еды, и при зевоте, и при виде церкви, и при ударе колокола, и при ударе грома, и еще особенно молиться по воскресеньямъ и по праздникамъ. Подъ молитвой же они разумели преимущественно стоянiе передъ иконой, поклоны и крестное знаменiе, къ которому, смотря по знанiю, можно присоединять и произнесенiе заученныхъ славянскихъ словъ. Молиться надо было по ихъ понятiямъ угодникамъ, Богородице и, главное, иконамъ.[296] Но если съ пользой молиться, то надо знать, кому и какъ, черезъ кого молиться, совершенно также, какъ для подачи прошенiя и для всякаго оборота надо знать, какъ, черезъ кого делать дело. Такъ верили многiе, и верившiе такъ подавали книжечки съ поминанiями и ставили свечи. Такъ верили некоторые. Большинство же не верило въ действительность молитвъ, а молилось только потому, что все молились. Такъ молились они въ церкви. И такъ молиться было прiятно: все въ новомъ месте, все вместе, помещенiе было изукрашено золотомъ, расписано картинами, освещено свечами. Священникъ въ золотой ризе внушительнымъ голосомъ произносилъ таинственныя слова, и хоръ пелъ знакомые, такiе же таинственные напевы.[297] И въ известныхъ местахъ надо было креститься и кланяться. Въ этомъ состояла молитва.

Одна девочка, 1¹/₂ года, была у нея на рукахъ, а два мальчика, 5-ти и 3-ехъ летъ, белоголовые, ровно только что подстриженные, какъ жеребятки стригунки, въ поддевочкахъ и сапожкахъ стояли передъ матерью и, очевидно хорошо наученные ею, становились на коленки, когда другiе становились, и не переставая крестились и кланялись въ землю, видимо твердо уверенные въ томъ, что то, что они делаютъ, очень важно, хотя и не зная зачемъ они это делаютъ, но радуясь тому, что они умеютъ это делать, и испытывали при этомъ, глядя на освещенный золотой иконостасъ и иконы, на движенiя священника и слушая его торжественные возгласы и пенiе хора, художественное наслажденiе. Тоже испытывало огромное большинство взрослыхъ арестантовъ и арестантокъ, бывшихъ въ церкви, тоже испытывала и Маслова, когда она, отходя отъ креста и получивъ кусочекъ просвиры отъ Кораблихи, вынимавшей за упокой убитаго мужа, положила его въ ротъ и вместе съ товарками пошла изъ церкви.

— Маслову въ посетительскую, — сказалъ надзиратель, когда они проходили по коридору.

Маслова подумала, что это Клара, какъ въ то Воскресенье, и,[298] радуясь предстоящему развлеченiю, пошла зa надзирателемъ въ прiемную.

№ 67 (рук. № 24).

туже гимнастику для ногъ и поясницы, несколько разъ опускаясь на колени и поднимаясь и для чего то целуя столъ и то, что было на немъ. После этого священникъ перешелъ къ маленькому столу, взялъ съ него въ одну руку блюдце съ кусочками, покрытое салфеткой, а въ другую чашку съ виномъ и съ этими вещами въ рукахъ вышелъ изъ боковой двери слева и на ходу еще началъ называть великаго государя императора Николая Александровича, потомъ жену его, великую государыню Александру Федоровну, потомъ просто государя наследника его, потомъ мать и всехъ родныхъ царя, потомъ синодъ и всехъ архiереевъ и спецiально архiерея той эпархiи, въ которой былъ острогъ, потомъ помахалъ руками съ кусочками въ виде креста и ушелъ въ большiя среднiя двери.

Во все время, когда онъ, держа въ рукахъ блюдце и чашку, поминалъ разныя лица, все бывшiе въ церкви опустили головы, какъ бы не чувствуя себя достойными даже взглянуть на кусочки, которые были подъ салфеткой. После этого священникъ задернулъ занавесъ большой двери и опять началъ читать прошенiя: о мире всего мiра, о благосостоянiи церкви, о плавающихъ, путешествующихъ и плененныхъ и въ особенности о государе Николае Александровиче, его супруге, матери, наследнике и родственникахъ,[299] потомъ чтобы этотъ государь победилъ себе подъ ноги всехъ враговъ.

После этого священникъ отдернулъ занавеску, и хоръ запелъ что то, а священникъ взялъ обеими руками салфетку и сталъ равномерно махать ею надъ блюдцемъ и золотой чашкой, съ темъ чтобы хлебъ сделался не хлебомъ, а мясомъ человеческимъ, а вино сделалось бы не виномъ, а кровью человеческой. Потомъ, после многихъ непонятныхъ словъ и поминанiй царя и его родственниковъ, священникъ изъ за перегородки закричалъ что-то изрядно о пресвятой, пречистой богородице, и хоръ запелъ о томъ, что очень хорошо прославлять родившую Христа девицу Марiю, которая удостоена большей чести, чемъ какiе то херувимы, и большей славы, чемъ какiе-то серафимы, и, опять задернувъ занавеску, снялъ салфетки съ блюдца, разрезалъ серединный кусочекъ на четверо и положилъ его въ вино и теплую воду и тотчась же съелъ одинъ кусочекъ и выпилъ несколько вина изъ чашки, воображая, что онъ съелъ кусочекъ человеческаго мяса и выпилъ несколько глотковъ человеческой крови. Въ это время певчiе громко пели непонятную песню. Потомъ священникъ вышелъ съ золоченой чашкой, въ которой были оставшiеся кусочки хлеба въ вине, и смотритель, а за нимъ и все опять низко опустили головы. Но тутъ священникъ уже не поминалъ царя и царицу, а пригласилъ желающихъ поесть тела и крови человеческой, которыя предполагалъ, что находятся подъ салфеткой.

Желающихъ есть это воображаемое тело и пить воображаемую кровь оказалось только несколько детей. Женщина, шедшая за мужемъ въ каторгу, вынесла свою девочку, и священникъ далъ ей изъ ложечки въ ротъ кусочекъ хлеба и ложечку вина, которое она проглотила съ болышимъ удовольствiемъ, никакъ не подозревая того, что она ела. После этого также дали и другимъ детямъ по ложечке окрошки, и, старательно отеревъ имъ рты, священникъ унесъ окрошку за перегородку и допилъ тамъ все вино изъ чашки и, съевъ все кусочки, въ самомъ веселомъ настроенiи духа вышелъ изъ за перегородки и сталъ передъ изображенiемъ мущины съ чернымъ лицомъ и руками въ золоченой одежде. Прочтя некоторыя обыкновенныя молитвы, священникъ, какъ бы собираясь съ силами, на минуту остановился и потомъ началъ фальшивымъ голосомъ не то петь, не то говорить следующiя слова.

№ 68 (рук. № 24).

матерныя ругательства; но такихъ было немного. Большинство же не то что не верило въ ту веру, которая требовалась при этомъ богослуженiи (тутъ собственно нечему было верить), но верило въ то, что то, что происходило тутъ передъ ними, было выраженiе единой истинной веры, въ которую надо верить,[300] которая для чего то нужна и ко времени можетъ пригодиться, и что если верить и молиться, (подъ молитвою разумея маханiе руками и поклоны), то будетъ хорошо, если же не молиться или не верить, то можетъ случиться что нибудь дурное. Такъ верило большинство, но были и такiе, которые совершенно не верили даже въ то, что надо верить, а только находили некоторое удовольствiе въ томъ, чтобы стоять въ новомъ месте, слушать пенiе, смотреть людей, переговариваться. Къ этому[301] разряду принадлежала и Маслова. Сначала ей было развлекательно войти въ церковь, слушать пенiе, смотреть жесты священника, одежду смотрителевой жены и новую шляпку на его дочери, но потомъ, когда все было осмотрено, стало очень скучно и захотелось или спать или чай пить. Она обрадовалась, когда все кончилось и священникъ сунулъ ей поцеловать крестъ и свою руку, стянутую поручемъ, и испытала то чувство удовольствiя прекращенiя безсмысленнаго занятiя, которое многими принимается за религiозное чувство успокоенiя после молитвы.

— Маслову въ посетительскую, — сказалъ надзиратель, когда они проходили по коридору.

«Вотъ на», подумала Маслова, радуясь предстоящему новому развлеченiю. Предполагая, что это была Клара, ея подруга изъ дома Розанова, Маслова пошла за надзирателемъ въ посетительскую.

№ 69 (рук. № 25).

<А после поверки въ мужскомъ коридоре раздалось пенiе хоромъ молитвы: «Спаси, Господи, люди твоя, благослови достоянiе твое, победу благоверному Императору нашему Александру Александровичу на супротивныя даруяй» и т. п. Оказывалось, что арестанты просили Бога даже не о томъ, чего желали ихъ сердца, а о томъ, что нужно было темъ, которые держали ихъ взаперти. И после. этого не прощенные, а наказываемые люди пропели еще молитву «Отче нашъ», въ которой говорится о томъ, что для того чтобы Отецъ небесный простилъ намъ наши грехи, и мы прощаемъ всемъ грехи ихъ. Молитву эту по славянски пели басами и тенорами, заботясь, главное, о томъ, чтобы ладить и вместе вытягивать на известныхъ местахъ и вместе произносить слова то скороговоркой, то въ растяжку. Никто, разумеется, никогда и не думалъ, о чемъ просилось въ молитвахъ и что означали произносимыя слова: думали только о томъ, какъ бы громче рявкнуть и вернее оборвать где надо и какъ бы поскорее кончить.>

Нехлюдовъ прiехалъ нынче на свиданiе не съ утра, со всею свежестью мысли и чувства, какъ тотъ разъ, a после беседы съ адвокатомъ, посещенiя квартиры смотрителя и теперь виделся съ ней после техъ странныхъ впечатленiй, которыя онъ получилъ въ этой комнате и въ условiяхъ, еще более неудобныхъ, чемъ въ первый разъ. Онъ надеялся, что при виде ея онъ испытаетъ вновь то чувство умиленiя, которое онъ испыталъ въ первое свиданiе, но ничего подобнаго онъ не испытывалъ. Онъ не виделъ уже въ ней теперь ту Катюшу, которую онъ зналъ: чистую, любящую его одного девушку, a виделъ передъ собой чуждую себе проститутку, которая не понимаетъ, не хочетъ или не можетъ понять его и, хуже всего, какъ будто хочетъ прельстить его собою. Онъ стоялъ съ ней рядомъ и такъ близко, что ему видны[302] были все подробности этого оскверненнаго, развращеннаго лица съ подпухшими глазами. И въ немъ вместо прежняго чувства умиленiя поднялось чувство отвращенiя, неловкости и стыда. Чувство это особенно усиливалось еще темъ, что онъ только что говорилъ съ той стриженной девушкой, на лице которой не было ни одной морщинки и все существо которой дышало такимъ противуположнымъ характеру Масловой духомъ естественнаго, прирожденнаго целомудрiя. Усиливалось это чувство и темъ, что онъ чувствовалъ, что обращаетъ на себя вниманiе.

«Да ведь мне не себя, мне Бога нужно», подумалъ онъ.

№ 71 (рук. № 24).

Глава XLII.

ей, и вдругъ, какъ только онъ увидалъ ее въ арестантскомъ одеянiи, со страхомъ и готовностью остановившуюся среди комнаты, чувство умилительной жалости къ ней охватило его, наполнило всю его душу и исключило все другiя. Онъ селъ съ ней рядомъ, и такъ близко, что ему въ первый разъ видны были все подробности этого оскверненнаго, развращеннаго, когда то милаго лица. Кроме того, все морщинки припухлаго лица и искусственно выпущенные кудряшки были особенно заметны ему нынче, после того какъ онъ только что смотрелъ въ лицо той румяной девушки съ бараньими глазами, на которомъ не было ни одной морщинки и лежала печать такого чистаго целомудрiя. Но, удивительное дело, чемъ заметнее были на ея лице следы ея прошедшей жизни, темъ отвратительнее она казалась ему, темъ больше онъ жалелъ и любилъ ее тою любовью, которую онъ въ первый разъ испыталъ въ тотъ разъ, когда онъ на минуту усумнился было и потомъ, вспомнивъ о Боге, почувствовалъ Его въ себе. Онъ чувствовалъ теперь, что онъ именно такою, какъ она есть, и любилъ ее, ея душу, которую онъ же загрязнилъ и онъ же постарается разбудить и вызвать.....

Чувство это было такъ сильно, что то, что онъ, очевидно, обращалъ на себя вниманiе, и многiе изъ бывшихъ въ комнате, прекративъ разговоры, смотрели на него, не смущало его. Не смущало его и то, что изо рта у нея пахло виномъ и что, севши съ нимъ рядомъ, она кокетливо улыбалась ему, какъ то особенно поджимая губы. Онъ виделъ это, но не смущался этимъ и еще более именно за все это жалелъ ее, какъ естественно жалеть человека съ изувеченными членами, особенно когда зналъ его цельнымъ. Все, что было въ ней теперь нехорошаго и отталкивающаго, только усиливали въ немъ жалость, а жалость усиливала любовь. Въ душе его открылся ключъ воды живой, и онъ нынче въ первый разъ чувствовалъ его проявленiе.[303]

Облокотившись на ручку дивана, такъ чтобы быть слышаннымъ одною ею, онъ сказалъ:

— Если прошенiе это не выйдетъ, то подадимъ на высочайшее имя, и я сделаю все, что могу.

— Вотъ это хорошо, — сказала она, ненатурально вертя головой и улыбаясь, не распуская губъ.

на человека, котораго она знала и любила, который считалъ себя виноватымъ передъ ней и хотелъ загладить вину, а какъ на такого же человека, какъ и все, которому она нравилась и который поэтому готовъ сделать для нея прiятное.

— Но если бы и это не удалось, я поеду съ вами, куда бы вы не поехали.

— Зачемъ же вамъ-то ехать?

— Чтобы служить вамъ, загладить свою вину.

Онъ помолчалъ, ожидая того, что она скажетъ. Она молчала.

— Вы не верите мне, — сказалъ онъ, глядя на[304] лицо ея, ставшее вдругъ серьезнымъ.

— Отчего же не верить.

— Ну такъ скажите мне что нибудь.

— Что же сказать... Все сказано. Я говорить больше не умею, — сказала она, оглядываясь вокругъ себя.

И лицо ея сделалось нетолько серьезно, но строго, какъ и въ первое свиданiе.

— Вамъ дурно, я думаю, въ общей, — сказалъ Нехлюдовъ. — Я думаю, нехорошiя женщины съ вами.

— Да, есть, — сказала она, — но есть очень хорошiя, очень хорошiя есть, такъ же какъ я, ни за что сидятъ. А можно васъ попросить, — сказала она, доставая что то маленькое, завернутое въ бумажке, изъ за пазухи.

— Непременно все сделаю, — сказалъ Нехлюдовъ, ожидая чего нибудь важнаго и радуясь этому.

— Вотъ что, — сказала она, вертя головой и улыбаясь, но такъ, чтобы не распустить губы, — у меня зубъ выскочилъ, и я вставила, а крючекъ сломался. Такъ вотъ починить, пожалуйста, если можно. Это можетъ всякiй дантистъ сделать.

— Зачемъ это? — сказалъ онъ.

— А не хорошо, самимъ не понравится беззубая, — сказала она опять съ той же улыбкой, не распускающей губъ.

Нехлюдовъ только теперь заметилъ недостатокъ глазного зуба съ правой стороны.

— Вотъ благодарна буду, — сказала она, и Нехлюдовъ почувствовалъ опять запахъ вина.

— И у меня къ вамъ просьба, — сказалъ онъ решительно.

— Что-же я могу здесь для васъ сделать? — сказала она, улыбаясь и очевидно что-то подозревая.

— Вы, пожалуйста, не обидьтесь на меня, a сделайте, что я васъ прошу. Прежде ответьте, что я спрошу.

— Ну, хорошо.

— Вы пьете вино?

Она нахмурилась.

— Ну что-жъ коли пью?

— Не пейте, пожалуйста.[305] Ведь это ужасно вредно во всехъ отношенiяхъ.

— Немножко ничего; вотъ если напиться, ну такъ....

— Нетъ, вы, пожалуйста, не пейте. Обещайте мне.

Она помолчала.

— Ведь скучно очень, — сказала она, — а тутъ развеселишься.

— Ну, обещаете?

— Что-жъ, я пообещаю, да не сдержу.

— Но все таки постарайтесь.

— Постараюсь, хорошо.

— А вотъ еще что: я спрашивалъ здесь, нельзя ли книгъ передавать вамъ. Мне сказали, что нельзя, а что можно только одно Евангелiе. Я бы вамъ посоветывалъ почитать Евангелiе.

— Я читала, я знаю все, — недовольно проговорила она.

— Нельзя все знать. Эту книгу читать — всегда все новое.

Опять у нее сдедалось испуганное лицо, и она, какъ улитка, ушла въ себя. Онъ хотелъ еще многое сказать, но, увидавъ это выраженiе, замолчалъ. Нехлюдовъ чувствовалъ, что въ ней есть кто то прямо враждебный ему, защищающiй ее такою, какою она теперь, и мешающiй ему проникнуть до ея сердца. A кроме того, онъ чувствовалъ, что все те хорошiя слова, которыя онъ говорилъ, выходили холодны и глупы; что такiя холодныя и глупыя слова не могли тронуть ее.

Опять они замолчали. Молчанiе это было прервано.

— Вотъ вы все говорите: что сделать? Вотъ я бы попросила, если можно, васъ похлопотать.

— Что такое?

— Со мной одна женщина сидитъ,[306] — продолжала она, и лицо ея приняло простое, прiятное выраженiе, — и такъ жалко. Это крестьяночка одна. Ее отдали замужъ 15 летъ. Мужъ сталъ ей такъ противенъ, что она хотела отравить его, а потомъ помирились. А теперь ее на каторгу ссылаютъ, а мужъ ее любитъ такъ, что съ ней идти хочетъ. Такая милая женщина. Нельзя ли ей помочь? Говорили, что царицу просить надо.

— Какъ ее зовутъ?

Маслова сказала. Нехлюдовъ записалъ. Въ это время смотритель всталъ.

— Пора, господа, пора расходиться, — сказалъ онъ, глядя на часы.

Маслова испуганно вскочила.

— Такъ до свиданiя, — сказалъ Нехлюдовъ, протягивая ей руку.

— Такъ пожалуйста, о чемъ я просила, — сказала она.

— О чемъ?

— Объ обеихъ, — сказала она, удерживая улыбку.

— Сделаю это. Если успею, привезу завтра, — сказалъ Нехлюдовъ, указывая на карманъ, въ который онъ положилъ зубъ.

— Завтра нельзя будетъ, — сказалъ смотритель, слышавшiй последнiя слова Нехлюдова. — Завтра контора занята будетъ. До четверга.

— Ну такъ до четверга. А вы сделаете, о чемъ я васъ просилъ? — прибавилъ онъ.

Она ничего не ответила, и опять лицо ея стало холодно и сурово. Очевидно, ей не хотелось именно того, чего хотелъ отъ нея Нехлюдовъ.

По немногу стали выходить изъ первой въ другую комнату и спускаться по лестнице. Молодой человекъ въ короткой жакетке шелъ рядомъ съ Нехлюдовымъ, какъ бы ожидая чего.

— Тутъ моя сестра. Она провожаетъ... — сказалъ онъ.

— Тоже отправляется? — спросилъ Нехлюдовъ.

— Нетъ, она еще остается, она провожающихъ провожаетъ. Она тоже ссылается, но не съ этой партiей. Ея дело все еще не разобрано. Вотъ уже 8-ой месяцъ сидитъ. Вотъ и она, — сказалъ онъ, указыая на ту самую румяную девушку съ бараньими глазами, которая большими шагами возвращалась съ площадки лестницы. Мальчикъ, родившiйся въ остроге, бежалъ за ней.

— Ну, прощай Маша, — сказалъ молодой человекъ.

Она подошла къ нему и что то стала говорить. Нехлюдовъ отошелъ, но не уходилъ, дожидаясь смотрителя.

— Марья Павловна, пожалуйста, — говорилъ смотритель.

— Иду, иду, — улыбаясь отвечала румяная девушка съ бараньими глазами и, кивнувъ головой Нехлюдову, какъ старому знакомому, ушла съ мальчикомъ и присоединившимся къ ней молодымъ человекомъ въ куртке въ противоположную дверь, въ тюрьму, такъ же спокойно и жизнерадостно, какъ будто она шла изъ гостиной въ спальню.

— Да-съ, удивительные порядки, — какъ бы продолжалъ прерванный разговоръ молодой человекъ въ жакетке, подходя къ Нехлюдову и спускаясь съ нимъ вместе съ лестницы. — Спасибо еще капитанъ, — такъ смотрителя называли, — добрый человекъ.

— Какъ же можетъ добрый человекъ служить въ такой ужасной должности?

— Спасибо, что служитъ, а то было бы хуже.

Они сошли внизъ въ сени. Въ то время, какъ они надевали пальто, къ нимъ подошелъ съ усталымъ видомъ смотритель. Два надзирателя вытянулись, приложивъ руки къ козырькамъ.

— Такъ вы будьте такъ добры, представьте отъ его превосходительства разрешенiе, — сказалъ онъ Нехлюдову, махая на надзирателей рукою, чтобы они приняли свои пальцы отъ козырьковъ.

— Я завтра же доставлю, — сказалъ Нехлюдовъ, глядя на арестанта, которой съ чайникомъ, согнувшись при виде начальства, спускался съ лестницы.

— А то ведь я могу ответить зa послабленiе, — сказалъ смотритель, направляя взглядъ туда же, куда смотрелъ Нехлюдовъ. — Куда? — проговорилъ онъ и, мотнувъ головой назадъ, продолжалъ говорить съ Нехлюдовымъ о своей ответственности.

Арестантъ, еще более согнувшись, поворотилъ и, какъ вышколенное животное, блеснувъ глазами, вернулся назадъ.

— Мое почтенiе, — сказалъ Нехлюдовъ и поспешилъ выдти.

Онъ испытывалъ теперь, какъ и тотъ разъ при входе въ острогъ и посетительскую, кроме жалости, еще и чувство недоуменiя и какой то нравственной тошноты при мысли о томъ, что все эти страданiя могли бы не быть, что все они налагаются одними людьми на другихъ по какимъ то смутнымъ, неяснымъ причинамъ. Молодой человекъ ждалъ его за дверью, и они пошли вместе.

— А какой ужасъ, какой ужасъ, — говорилъ Нехлюдовъ, довольный темъ, что было кому высказаться.

— А что?

— Да все ужасно. Какъ ни страшно было въ конторе, эти уголовные для меня еще жальче.

— Ну, не знаю, тамъ нервы другiе.

Молодой человекъ разсказалъ дорогой Нехлюдову всю свою исторiю и исторiю своей сестры. Онъ былъ молодой ученый, оставленный при университете зоологъ, не интересуюшiйся политикой. Сестра же его, кончившая на курсахъ, принадлежала, какъ онъ говорилъ, по убежденiямъ къ революцiонной партiи, но къ революцiи мирной, посредствомъ измененiя общественнаго мненiя, просвещенiя народа. Преступленiе ея состояло въ томъ, что, когда полицiя пришла съ обыскомъ въ квартиру, где были запрещенныя книги и брошюры, кто-то потушилъ огонь и въ темноте выстрелилъ и ранилъ полицейскаго. Она знала, кто стрелялъ, но при допросе она заявила, что и потушила огонь и стреляла она, хотя она никогда въ жизни не брала въ руки пистолета и во время обыска собирала бумаги и передавала ихъ одному изъ товарищей, успевшему убежать заднимъ ходомъ.

— Они все знаютъ, что стреляла не она, но она стоитъ на своемъ и спасаетъ того, кто стрелялъ.

— Что же ей будетъ?

— Вероятно, каторга.

Разсказавъ еще много ужаснаго, усилившаго въ Нехлюдове нравственную тошноту, молодой человекъ простился, какъ съ знакомымъ, съ Нехлюдовымъ, и они разошлись въ разныя стороны.

№ 73 (рук. 24).

Вернувшись въ контору, онъ засталъ Маслову въ оживленномъ разговоре съ Марьей Павловной и Вильгельмсономъ, но онъ не обратилъ на это никакого вниманiя и, услыхавъ отъ смотрителя, что время расходиться, молча простился съ Масловой и пошелъ съ Марьей Павловной.

— А вы знаете, — сказала Марья Павловна, — ваша знакомая разсказала намъ, что нынче тутъ была казнь. Секли двухъ людей. Не могу безъ ужаса теперь смотреть на этого человека, — сказала она, указывая глазами на смотрителя.

— Страсть жестоко наказывали, — подтвердила Маслова.

Нехлюдовъ вспомнилъ все то, что онъ виделъ въ сеняхъ, и догадался, что наказанiе происходило именно въ то время, какъ онъ дожидался.[307]

Въ то время, какъ Нехлюдовъ выходилъ изъ главной двери, къ ней подъехала и остановилась противъ него великолепная рыжая пара съ пристяжкой, въ новенькой, блестевшей чистотой пролетке на шинахъ. И лошади, и сбруя, и кучеръ съ широкимъ задомъ и черной расчесанной глянцовитой бородой, и въ особенности седокъ-офицеръ, въ новенькой, съ голубымъ отливомъ шинели, съ блестящими погонами и синей фуражкой, надетой немного на бокъ на черные, густые волоса, — все говорило о порядке, правильности, благообразiи и благоденствiи.

Это былъ тотъ самый жандармскiй сыщикъ, про котораго разсказывала Марья Павловна и про хитрость, безжалостность и безнравственность котораго слыхалъ и Нехлюдовъ. Жандармскiй начальникъ этотъ покосился на Нехлюдова и, покручивая одной рукой нафабренный и завитой усъ, а другой поддерживая саблю, сошелъ съ пролетки. Надзиратель выскочилъ и, отворяя дверь, вытягивался передъ нимъ.

«Что за ужасъ, что за ужасъ, — говорилъ себе Нехлюдовъ, направляясь къ дому. — И зачемъ все это?»

И на него съ необыкновенной новой силой нашло и прежде испытанное чувство головокруженiя, доходящее до тошноты. Главное, ему тяжело и мучительно было то, что онъ чувствовалъ себя виноватымъ, участникомъ во всехъ этихъ ужасахъ. Вопросъ былъ ясенъ: что это такое? Необходимое условiе жизни или большое общественное злодеянiе?

№ 74 (рук. № 25).

Глава 49.

Оставшись одинъ въ конторе, Нехлюдовъ оглянулъ присутствующихъ: опять было несколько свиданiй политических, но гораздо меньше, чемъ въ первый разъ, и все лица были новыя. Изъ прежнихъ былъ только высокiй молодой ученый въ короткой жакетке, по фамилiи Медынцевъ, какъ онъ въ тотъ разъ назвалъ себя Нехлюдову, и Марья Павловна, его сестра, румяная девушка съ бараньими глазами. Съ ними сиделъ черноватый, съ насупленными бровями и торчащими вихрами надъ низкимъ лбомъ, сутуловатый человекъ въ гуттаперчевой куртке. Въ то время какъ Нехлюдовъ вошелъ, она говорила какъ разъ о немъ. Марья Павловна, девица съ бараньими глазами, узнавъ отъ брата, кто онъ былъ, предполагая, что у него большiя связи, говорила, что надо его просить помочь тому делу, которое нынче волновало всехъ политическихъ, а въ особенности ее, всегда и на воле и въ тюрьме болевшую всеми горестями своихъ сотоварищей и служившую, кроме себя, всемъ, кому она только могла служить.

— Вотъ и онъ, — сказала Марья Павловна, какъ только Нехлюдовъ вошелъ въ контору. — Пойду и скажу ему.

— Брось ты этихъ франтовъ. Ничего отъ нихъ толку не будетъ. Они, все аристократы, всегда солидарны, — мрачно сказалъ ей черный съ вихрами и насупленными бровями.

Чернаго звали Вильгельмсонъ. Онъ судился и ссылался по одному делу съ Марьей Павловной и пользовался уваженiемъ своихъ товарищей за свою прямолинейную твердость и умъ. Онъ былъ на ты съ Марьей Павловной, какъ и все его товарищи, и звалъ ее Машей. Но Марья Павловна не послушала его и большими шагами подошла къ Нехлюдову и, прямо глядя ему въ лицо своими бараньими глазами, поздоровалась съ нимъ, какъ съ знакомымъ, сильной большой белой рукой крепко сжимая его руку.

— Тутъ у насъ совершается отвратительная гадость, зверская жестокость, — сказала она решительно. — Я вижу, что васъ здесь уважаютъ, и вы верно имеете связи. Помогите этому делу — тому, чтобы не пытали женщину, еще беременную.

— Что такое? Я не знаю, могу ли? — сказалъ Нехлюдовъ.

— Хотите вы или не хотите помочь?

— Хочу, очень хочу что могу, — съ темъ серьезнымъ видомъ, съ которымъ онъ говорилъ о вещахъ, считаемыхъ имъ самыми важными, сказалъ Нехлюдовъ. — Не знаю, могу ли?

— Хотите, ну и прекрасно, — сказала она, по его выраженiю понявъ его искренность. — Сделайте что можно, а тамъ видно будетъ. Видите ли...

И она разсказала ему, какъ тайная полицiя или охрана попала на новый следъ людей не попавшихся и, чтобы затянуть и этихъ людей, выбрали изъ всехъ самую слабонервную, Дидерихъ, — правда, она и ближе была съ теми людьми, которыхъ они ищутъ, и начали мучать ее.

Meдынцевъ подошелъ къ нимъ и тоже, какъ знакомый, поздоровался съ Нехлюдовымъ. Вильгельмсонъ же, видимо не одобряя ихъ обращенiя къ Нехлюдову, сиделъ, мрачно глядя передъ собою.

— Такъ вотъ они ее нравственно истязаютъ: то уверяютъ ее, что мы все сознались, что она только вредитъ себе, то пугаютъ ее. По ночамъ входятъ къ ней безъ всякой надобности, только чтобы довести ее до крайняго нервнаго разстройства. Не даютъ ночь спать, а на утро ведутъ къ допросу. А она нервная, болезненная. Небось, не мучаютъ меня, — прибавила она улыбаясь, — знаютъ, что у меня нервовъ нетъ, и отъ меня, кроме обличенiя ихъ же, ничего не добьются. Такъ вотъ можете вы сделать что нибудь?

— Знаю я вице-губернатора, правящаго должность.

— Скажите хоть ему, онъ можетъ.

— Потомъ въ Петербурге не могу ли я? Тамъ у меня есть кое-кто.

— Это прекрасно, но надо сейчасъ спасти женщину.

— Такъ я непременно....

— Я бы рада для васъ сделать все что могу, но, какъ видите, мы все поставлены въ такое положенiе, что ничего не можемъ сделать, — сказала она и улыбнулась своей светлой, доброй, не имеющей ничего женскаго, кокетливаго улыбкой.

«Да, если бы можно было ее съ Катюшей, если бы оне вместе пожили», — подумалъ Нехлюдовъ.

— А я думаю, что и вы можете для меня сделать много, — сказалъ Нехлюдовъ.

Она удивленно посмотрела на него.

— Вы видели прошлый разъ женщину, съ которой я имелъ свиданiе. Она сейчасъ придетъ. Вотъ не могли бы вы помочь ей?

— Чемъ помочь?

— Всемъ, главное — нравственно помочь.

— Какъ, что? — сказала Маша, и лицо ея выразило страстное вниманiе.

— Видите ли, эта женщина — невинно осужденная. Правда, что это женщина низко павшая. Очень низко. — Нехлюдовъ никакъ не могъ ей выговорить то, что была Маслова. — Но она совершенно невинна въ томъ, въ чемъ ее обвиняютъ и обвинили. Вы хотите знать, что она мне? — сказалъ Нехлюдовъ краснея. — Я зналъ ее молодой.

— Она совершенно невинна въ отравленiи. Мы подали кассацiю и надеялись на оправданiе, но вотъ уже 6 месяцевъ она въ остроге и еще просидитъ. Это только еще ниже спустить ее.

— Что же, если бы ее перевели къ намъ, мы бы могли сблизиться, — сказала она.

— Если бы это было возможно.

— Я очень рада была бы. Только бы перевели. Ей и вообще лучше бы было съ нами.

— Кроме того, что я знаю, что она хорошая женщина, она и теперь, въ последнiй разъ, когда я ее виделъ, поразила меня темъ, что она себе ничего не просила, а думала, что я имею весъ и все могу, и просила за женщину, которая съ ней содержится и которую она считаетъ невинной. Видно, что она...

Нехлюдовъ не договорилъ, потому что въ это время вошла Маслова.

— Такъ можно расчитывать? — сказала она.

— Непременно.

— А если только ее переведутъ къ намъ, то я постараюсь быть ей полезной. Здравствуйте, — сказала она, подходя къ Масловой. — Мы говорили, чтобы вамъ перевестись къ намъ, къ политическимъ, вамъ будетъ лучше.

— Отчего же, — отвечала Маслова, вопросительно глядя на Нехлюдова. — Коли лучше, такъ хорошо бы.

— Мы после поговоримъ.

И Маша съ братомъ пошла къ Вильгельмсону и разсказала ему все, что говорила съ Нехлюдовымъ.

Глава L.

Маслова была нынче, потому ли, что въ комнате не было смотрителя, потому ли, что она уже привыкла къ Нехлюдову свободнее и оживленнее. Нехлюдовъ подалъ ей исправленный зубъ, и она обрадовалась, какъ и тотъ разъ, улыбаясь, не распуская губъ.

— Вотъ спасибо вамъ, какъ скоро и хорошо. А еще у меня просьба къ вамъ, — и она стала просить его о своей новой сожительнице, обвиняемой въ поджоге, что все это можетъ лучше всего объяснить ему ея сынъ, который содержится здесь же, въ остроге. Звать его Василiй Меньшовъ.

— Вы только поговорите съ нимъ, вы все поймете, — говорила Маслова, повторяя слова старухи.

— Да ведь я ничего не могу, — отвечалъ Нехлюдовъ, радуясь проявленiю ея доброты.

— Вы только попросите смотрителя, онъ все для васъ сделаетъ, — продолжала она.

— Непременно попрошу, — сказалъ Нехлюдовъ, — только я ведь не начальникъ и не адвокатъ.

— Ну, все таки, — сказала она.

— Я непременно сделаю что могу. А что вы думаете о томъ, чтобы перейти къ политическимъ?

— А какая же я политическая? — сказала она улыбаясь. — Только нешто отъ того, что тамъ, говорятъ, ихъ не запираютъ. Ужъ очень скучно, какъ запрутъ.

— Вамъ лучше будетъ съ ними. Между ними есть очень хорошiе люди, — сказалъ Нехлюдовъ.

— Отчегожъ имъ не быть хорошими, — вздыхая сказала она.

— А еще вотъ я книгъ вамъ привезъ, — сказалъ Нехлюдовъ, показывая на свертокъ, который онъ положилъ возле себя. Тутъ есть Викторъ Гюго, Достоевскiй. Вы, кажется, любили.

— Что же тамъ любить? Скучно, — сказала она.

Лицо ея сделалось строго, и онъ замолчалъ.

Въ контору вошелъ смотритель. Маслова встала, но смотритель, не обращая на нее вниманiя, все въ такомъ же, еще более уныломъ состоянiи селъ къ столу и закурилъ свою толстую вонючую папироску.

— Вотъ попросите его, чтобы вамъ Меньшова повидать, — сказала Маслова, — она меня очень просила; говоритъ, что ни зa что сидятъ.

— Нельзя ли мне увидать Василiя Меньшова?

— Это что, подсудимый? — уныло спросилъ смотритель.

— Да, подсудимый, недавно поступилъ.

— Сейчасъ въ книге справлюсь.

— Вамъ зачемъ же?

— Онъ невинно обвиненъ, такъ для защиты.

— Послушайте ихъ — все невинны. Что же, вамъ привести его сюда?

— Если бы можно, я бы предпочелъ тамъ видеть, — сказалъ Нехлюдовъ, радуясь случаю увидать, что ему давно хотелось, самыя места заключенiя.

что то говорила ей.

№ 75 (рук. № 24).

— Ну-съ, je suis à vous.[308] Хочешь курить? Только постой, какъ-бы намъ тутъ не напортить, — сказалъ онъ и принесъ пепельницу. — Ну-съ.

— У меня къ тебе три дела.

— Вотъ какъ.

— Во первыхъ, я былъ въ конторе въ то время, какъ тамъ было свиданье политическихъ, и ко мне подошла одна политическая.

— Кто это?[309]

— Марья Павловна Медынцева.

— О, это очень важная преступница, какъ же тебя пустили къ ней, — сказалъ Масленниковъ и вспомнилъ, что онъ вчера читалъ не ему адресованныя, а переданныя ему для прочтенiя по своей обязанности письма и въ числе[310] интимное письмо[311] Медынцевой къ своей матери. Хотя онъ и считалъ, что обязанность честнаго человека не читать чужiя письма не существовала для него, какъ для человека государственнаго, и хотя чтенiе письма[312] Медынцевой было очень интересно, ему было совестно въ глубине души за то, что онъ читалъ чужiя письма. И это воспоминанiе[313] было ему непрiятно: онъ нахмурился.

— Но какъ же ты могъ увидаться съ ней?

— Ну, все равно, отъ кого я узналъ. Только мне разсказали, что на дняхъ взяли одну женщину, врача Дидерихъ, и прямо пытаютъ.

И Нехлюдовъ разсказалъ все, что онъ слышалъ.

Лицо Масленникова сделалось вдругъ мрачно и уныло. Все следы того возбужденiя собачки отъ того, [что] хозяинъ почесалъ ее за ушами, изчезли совершенно. Въ это время изъ гостиной доносились голоса; одинъ женскiй говорилъ: «jamais, jamais je ne croirais»,[314] a другой, съ другого конца, мужской, что-то разсказывалъ, все повторяя: «la comtesse Voronzoff и Victor Apraksine.[315] Съ третьей стороны слышался только гулъ голосовъ и смехъ не[316] веселый, не натуральный, но всетаки смехъ. Масленниковъ внимательно прислушался къ этому смеху и внушительно сказалъ:

— Любезный Нехлюдовъ, прости меня, но я долженъ тебе сказать, что, вопервыхъ, это неправильно, что ты могъ видеться съ политическими. Я знаю, смотритель прекрасный человекъ, но слишкомъ мягкiй, а вовторыхъ, все это правда ли? Да если бы и была правда, то мы ничего тутъ не можемъ сделать. Это касается охраны. И тутъ наша власть кончается, — прибавилъ онъ, разводя белыми руками съ бирюзовымъ перстнемъ. — Такъ что и я бы просилъ тебя это дело оставить.

— Такъ я обращусь въ охрану или въ Петербургъ, — сказалъ Нехлюдовъ.

— И прекрасно.

№ 76 (рук. № 24).

— Ну, наконецъ, третье — самое важное для меня — это то, чтобы перевести крестьянку Маслову, ту самую, о которой я говорилъ тебе, въ башню, въ камеру политическихъ женщинъ.

Масленниковъ сжалъ губы и задумался.

— Это можно, я думаю, что можно, — сказалъ Масленииковъ, отказавши въ первыхъ двухъ делахъ, очевидно желая исполнить хоть что нибудь. — Я думаю, что можно. Я посоветуюсь съ советниками. Я завтра телеграфирую тебе. Только ты не боишься вреднаго влiянiя политическихъ на твою protegée?

— Нетъ, не боюсь и не думаю объ этомъ, а просто тамъ лучше содержатъ.

— Ну да, ну да. Такъ во всякомъ случае дамъ тебе знать.

— Пожалуйста, — сказалъ Нехлюдовъ.

№ 77 (рук. № 24).

А между темъ при первомъ же посещенiи тюрьмы Нехлюдовъ увидалъ, что разговоръ его съ Масленниковымъ не прошелъ даромъ. Нехлюдова, во первыхъ, вовсе не пустили въ тюрьму безъ доклада смотрителю, такъ что Нехлюдовъ опять долженъ былъ идти въ квартиру смотрителя и слушать венгерскiе танцы, подвинувшiеся еще на два такта; во вторыхъ, смотритель былъ еще более унылъ и сказалъ, что видеться можно, но нужно сделать распоряженiя. Распоряженiя же состояли въ томъ, что когда его позвали въ контору, то въ конторе никого не было, и его провели въ третью маленькую комнатку, где во все время свиданiя его съ Масловой сиделъ и помощникъ смотрителя.[317]

видеться съ политическими, и Марья Павловна посещала ее; но вечеромъ и ночью она была одна, и ей было и скучно и страшно.

— Хоть бы со мной кого нибудь поместили; я просила, чтобы Федосью поместили, говорятъ — нельзя. Вы попросите, пожалуйста, для васъ сделаютъ.

— Что же, это можно, — сказалъ помощникъ, слушавшiй ихъ разговоръ. — Вы скажите начальнику, онъ сделаетъ.

Какъ ни тяжело было Нехлюдову просить смотрителя, онъ обещалъ сделать это.

На вопросъ о Меньшовыхъ Нехлюдовъ разсказалъ ей, что зa дело Меньшовыхъ взялся[318] тотъ же адвокатъ,[319] который ведетъ и ея дело, и это, видимо, обрадовало ее. Онъ спросилъ ее о томъ, понравились ли ей ея новые знакомые въ политическомъ отделенiи.

— Марья Павловна очень мне нравятся, — сказала она въ множественномъ числе. — Хорошая барышня, простая, я и не видала такихъ. Хорошiе тоже мущины: Николай Павловичъ — вы знаете? Вильгельмсонъ. Онъ съ ней приходилъ разъ, — сказала она, и на лице ея заиграла опять та непрiятная въ ней женская улыбка кокетства. — Два раза приходилъ. — Они помолчали. — А я что обещала, то держу, — сказала она улыбаясь, — ни разу не пила, курить — курю.

Взятое съ самого начала решенiе Нехлюдова служить ей и сделать все возможное для облегченiя ея участи и для возрожденiя ее, даже до женитьбы на ней, не изменилось. Не изменилось и чувство любовной жалости, которую онъ испытывалъ къ ней. Напротивъ, чувство это все усиливалось, и ея мертвенность и лежавшая на ней печать нечистой жизни, которыя должны были бы отталкивать его, увеличивали въ немъ его чистую любовь къ ней, не ждущую ни отъ нея, ни отъ кого бы то ни было какой-нибудь за это награды. Сначала у него было чувство тщеславiя, желанiе похвалиться передъ людьми своимъ поступкомъ. Это было первое время, когда онъ объяснился съ прокуроромъ, но очень скоро чувство это прошло и заменилось другимъ чувствомъ. Онъ чувствовалъ, какъ понемногу разгорается все больше и большее тепло въ его душе, и это увеличенiе тепла, т. е. любви, не то чтобы радовало его, — радости тутъ не было, напротивъ, онъ испытывалъ постоянно тяжелое, напряженное чувство, — но оно давало ему сознанiе полноты жизни, того, что онъ делаетъ въ жизни то, что должно делать и лучше чего онъ ничего не можетъ сделать. Удастся ли ему пробудить въ ней жизнь, вызвать въ ней не любовь къ себе, объ этомъ онъ и не думалъ, и она ему не нужна была, — но если ему удастся пробудить любовь къ тому, что онъ любилъ и что свойственно любить всякому человеку — любовь къ добру, это будетъ огромное, сверхдолжное счастье. Если же не удастся, и она останется такою же, какая она теперь, то онъ чувствовалъ, что въ немъ самомъ пробудилась жизнь, и жизнь эта уже не замретъ теперь,[320] и это было большое счастiе. Но вотъ нынче онъ въ первый разъ увидалъ въ ней возможность обновленiя. И какъ ни мало заметно было это измененiе, это было для него большой, не ожиданной радостью.

— Я очень, очень радъ, — сказалъ онъ. Хотелъ спросить о книгахъ, читала ли она, но раздумалъ, боясь отрицательнаго ответа. На этомъ кончилось ихъ свиданiе.

— Такъ попросите смотрителя перевести ко мне Феню. Какъ бы хорошо было.

— Непременно, — сказалъ Нехлюдовъ и исполнилъ это обещанiе, несмотря на то, что исполненiе его было очень тяжело для него.

мучимыхъ, но никакъ не могъ еще жалеть мучителей, надзирателей, конвойныхъ, смотрителя,[321] Масленникова, жандарма, прокурора. А между темъ онъ былъ поставленъ въ необходимость иметь съ ними дело. И это было для него особенно мучительно. Онъ умомъ зналъ, что они, какъ[322] унылый смотритель, заслуживаютъ сожаленiя и потому любви, но, зная, что они непосредственно участвуютъ въ мученiи людей, въ поруганiи человеческаго достоинства, онъ не могъ не иметь къ нимъ отвращенiя и даже злобы. А надо было мягко просить ихъ. Такъ онъ попросилъ смотрителя, и смотритель разрешилъ перевести Федосью къ Масловой. На выраженное же Нехлюдовымъ желанiе посетить еще однаго заключеннаго, который прислалъ ему письмо съ просьбой защитить его, смотритель отвечалъ отказомъ.

— По закону запрещается, — сказалъ онъ.

Это новое отношенiе къ нему и запрещенiе посещать острогъ внутри было очень досадно Нехлюдову и вместе съ темъ подтверждало его въ томъ новомъ взгляде на тюрьмы, наказанiе, управленiе и суды, который возникалъ въ его сознанiи. Кроме сердечнаго, личнаго его дела съ Катюшей, въ последнее время его все сильнее и сильнее занимали общiе вопросы о томъ, что делалось въ этомъ доме и во всехъ подобныхъ домахъ въ мiре.

После всего, что онъ виделъ и узналъ за последнее время, передъ нимъ ясно сталъ вопросъ о томъ, что это такое; этотъ острогъ и судъ и управленье — что это: не есть ли это средство избавленiя людей отъ преступленiя или огромное хронически совершаемое[323] преступленiе?[324]

Решенiе вопроса во второмъ смысле было слишкомъ страшно, и онъ не могъ еще решить его въ этомъ смысле; признать то, что онъ признавалъ прежде, что все это есть средство избавленiя людей отъ преступленiя, есть дело справедливости, онъ уже не могъ теперь.

Глава 69.

«Что это — хорошо или дурно», думалъ Нехлюдовъ, возвращаясь изъ острога. Дурно было это ея озлобленiе, заслуженная ненависть, которое больно растравляло въ Нехлюдове его рану раскаянiя. Хорошо же было то, что та стена, которую она ставила между собою и имъ, сломлена, что она признаетъ прошедшее, вспоминаетъ его и видитъ всю ту пропасть, въ которую она упала. «Пускай она ненавидитъ того, кто былъ главной причиной этого паденiя, но она видитъ теперь то, что она стала и чемъ могла и теперь еще можетъ быть», думалъ Нехлюдовъ. И мысль о томъ, что онъ добьется своего, что она возродится духовно, приводила его въ восторженное и умиленное состоянiе.

На другой день, хотя въ этотъ день и не принимали въ конторе, Нехлюдовъ рано утромъ поехалъ въ острогъ, надеясь, что смотритель пуститъ его хоть на минуту или, по крайней мере, скажетъ, что съ ней.

Зная, что въ этотъ день не пускаютъ, Нехлюдовъ пошелъ по знакомой лестнице къ смотрителю. Несмотря на раннiй часъ, съ первой площадки послышались быстрые переборы аранжировки Листа венгерскихъ танцевъ, дошедшiе уже до 10-го такта. Опять звуки эти вместе съ запахомъ капусты обдали его, какъ только ему отворила дверь подвязанная горничная. Въ передней уже дожидался надзиратель съ книжкой подъ мышкой.

— Нельзя ли увидать смотрителя?

— Кто это? — послышался голосъ музыкантши.

— Папашу спрашиваютъ.

— Да кто?

— Какой то чужой.

— Что шляются. Скажи чтобъ шелъ въ контору.

И опять задребезжала трудная руляда.

— Онъ дома, — шопотомъ сказалъ надзиратель Нехлюдову.

Мальчикъ вышелъ въ переднюю, посмотрелъ на Нехлюдова, очевидно, по порученiю отца, и ушелъ.

Смотритель вышелъ.

— Что прикажете? — Пожалуйте.

— Мне два слова. Нельзя увидать Маслову?

— Нынче, вы знаете, не прiемный день.

— Знаю, но мне хотелось узнать, что съ ней после вчерашняго припадка?

— Ничего-съ. Только... Да пожалуйте въ гостиную.

— Нетъ, мне некогда.

— Такъ, припадокъ прошелъ... Только-бы я васъ просилъ, князь, не давайте ей денегъ на руки. А то вчера она, очевидно подъ влiянiемъ экстаза или что, достала какъ то вина и совсемъ неприлично себя вела, такъ что я долженъ былъ принять меры.

Руляды все шли своимъ чередомъ.

— Такъ я просилъ бы васъ деньги передавать мне.

— Но все таки нельзя-ли увидать ее?

— Никакъ не могу. До завтра.

— Мое почтенiе.

После надежды обновленiя, которую подала Нехлюдову вчерашняя сцена, слова смотрителя о томъ, что она напилась, были очень тяжелы для Нехлюдова.

Давно умолкшiй голосъ искусителя опять поднялъ голову.

«Ничего ты не сделаешь, братъ, — говорилъ этотъ голосъ. — Она мертвая женщина. Въ ней уже нетъ ничего человеческаго».

«А вотъ неправда, пока живъ человекъ, въ немъ есть искра божiя и есть въ ней, и я найду ее».

И Нехлюдовъ былъ правъ. — Правда, что она достала вина и напилась пьяна и такъ шумела, что ее хотели посадить въ карцеръ, и только вмешательство Марьи Павловны спасло ее, но никогда еще за долгое время она не была въ такомъ состоянiи умиленiя и надежды на возможность другой жизни, въ которой она была въ этотъ вечеръ.

Марья Павловна выпросила у надзирателя войти въ камеру Масловой и сидела съ ней на ея кровати, одной рукой обнимая ее за плечи.

— Марья Павловна, голубушка, — говорила Катюша вся въ слезахъ, сидя на середине постели — разве я не вижу, что я пропащая женщина, распутная девка, вотъ кто я. Да что же мне съ собой делать?

— Отчаяваться не надо, — говорила Марья Павловна, слегка за плечо прижимая ее къ себе и глядя на нее своими добрыми бараньими глазами, на которыхъ тоже были слезы.

— Да ведь хорошо, какъ вотъ вы пожалели, приголубили меня. А то ведь кому же до моей души дело? Имъ другого нужно.

— Ну, онъ только о душе вашей думаетъ.

— Голубушка, Марья Павловна, не говорите про него. Не могу совладать съ своимъ сердцемъ, не могу, не могу. Ведь я любила его, какъ любила. Ведь вы знаете, верно сами любили, да и любите.

— Нетъ, я этого не знаю. Я не люблю особенно никого.

— Да не можетъ быть?! — переставь плакать, съ удивленiемъ уставившись на Марью Павловну, спросила Маслова.

— Уверяю васъ.

— Какъ же, вы красавица такая, и никогда не любили васъ?

— Что же делать, такая я уродъ; меня, можетъ быть, любили, — улыбаясь своей твердой ласковой улыбкой, сказала Марья Павловна, — да я то не любила. И не знаю и не хочу.

— И не хотите?

— Зачемъ? Ну, да вотъ что. Вы, Катюша, пожалуйста, не пейте больше никогда. Это ведь ужасно.

— Ну, хорошо. — вдругъ, решительно и просто сказала она.

— И съ нимъ будьте добрее. Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ, — знаете. А я, какъ его понимаю, онъ очень хорошiй человекъ. Разумеется, гордый, тщеславный, какъ все они.

— Ахъ, нетъ. Охъ, кабы вы знали, какой онъ былъ, — теперь что.[325]

— Ну вотъ, вы и не отталкивайте его.

— Что мне отталкивать. Только.... Ну, да я уже знаю, что сделаю. Голубушка, можно васъ поцеловать?

— Марья Павловна, зовутъ чай пить, — послышался голосъ изъ за двери.

— Иду! — Марья Павловна еще разъ обняла и поцеловала и въ лобъ и въ щеку Катюшу. — Такъ, такъ, — сказала она — пить не будемъ и съ нимъ.....

— Я уже знаю какъ. И въ больницу пойду.

— Вотъ это хорошо.

— Прощайте, милая, голубушка, дорогая моя, — заговорила Катюша, ухватила ея руку и, какъ не отдергивала ее Марья Павловна, поцеловала.

На другой день Нехлюдовъ получилъ свиданье въ адвокатской. Маслова пришла тихая и робкая. Еще не садясь, она, прямо глядя ему въ глаза, сказала:

— Простите меня, Дмитрiй Ивановичъ, я много дурного говорила третьяго дня, простите меня. Но только всетаки вы оставьте меня.

— Зачемъ же мне оставить васъ?

— Разве можно меня любить?

— Можно. И я люблю. Можетъ быть, не такъ, какъ....

Она перебила его:

— Нетъ, нельзя. — Слезы текли по ея щекамъ, и выраженiе лица было жалкое и виноватое. — Нельзя забыть, Дмитрiй Ивановичъ, что я была и что я теперь. Нельзя этого.

— Нетъ можно.

— Ничего не выйдетъ изъ этого. Меня не спасете, а себя погубите.

— А можетъ, спасу.

Они сели, какъ обыкновенно, по обеимъ сторонамъ стола.

— Ахъ, бросьте меня, — сказала она.

— Не могу. А напротивъ, я какъ сказалъ, такъ и сделаю. Если вы пойдете, я женюсь на васъ.

Она посмотрела на него молча и тяжело вздохнула.

— Ну, такъ вотъ что, — сказала она. — Вы меня оставьте, это я вамъ верно говорю. Не могу я, не пойду за васъ. Вы это совсемъ оставьте, — сказала она дрожащими губами и замолчала. — Это верно. Лучше повешусь.

Нехлюдовъ чувствовалъ, что въ этомъ отказе ея была ненависть къ нему, непрощенная обида, но была и любовь — хорошая, высокая любовь, желанiе не погубить его жизнь, была, можетъ быть, и надежда, что онъ не послушается ее и не поверитъ ей. Главное же, онъ виделъ, что въ этомъ отказе, во всехъ словахъ, во взглядахъ, въ простоте манеры, совсемъ не похожей на прежнюю, было начало пробужденiя, и большая радость просилась въ его душу, но онъ не могъ еще поверить себе.

— Катюша, какъ я сказалъ, такъ и говорю, — сказалъ Нехлюдовъ особенно серьезно. — Я прошу тебя выдти за меня замужъ. Если же ты не хочешь и пока не хочешь, я, такъ же какъ и прежде, буду тамъ, где ты будешь, и поеду туда, куда тебя повезутъ.

— Это ваше дело, я больше говорить не буду, — сказала она, — а вотъ Марья Павловна говорила, чтобы мне въ лазарете сиделкой быть, такъ я подумала, что это лучше. Можетъ, я гожусь, такъ вы попросите, пожалуйста.[326]

«Боже мой! какая перемена. Господи, помоги; да ты уже помогъ мне», — говорилъ онъ себе въ то время, какъ обещалъ ей попросить объ этомъ смотрителя и доктора, испытывая радость, и не радость, а какое то новое чувство расширенiя и освобожденiя души, котораго онъ никогда еще не испытывалъ.

— А я вина больше пить не буду, — сказала Катюша, жалостно улыбаясь. — Меня Марья Павловна просила, и я сделаю.

— Вы полюбили Марью Павловну?

— Марью Павловну? Да это не человекъ. Такихъ не бываетъ. Я нынче ночью думала: это ангелъ съ неба для меня грешной посланъ. Только бы хотя немножко.... Ну, простите, — и она опять заплакала.

— Такъ вотъ, я теперь еду въ Петербургъ по нашему делу, и по делу, по которому Марья Павловна просила, вы скажите ей. Я почти надеюсь, что приговоръ отменятъ.

— И не отменятъ — хорошо. Я не за это, такъ за другое того стою.

«Боже мой, за что мне такая радость», думалъ Нехлюдовъ, испытывая после вчерашняго сомненiя совершенно новое, никогда не испытанное имъ чувство умиленiя и твердости, уверенности въ силе и непобедимости любви, настоящей, божеской любви.

Глава LXXI.

Вернувшись после этого свиданiя въ свою камеру, Маслова весь вечеръ проплакала.[327] Войдя въ свою пропахшую потомъ камеру, Маслова села на одну изъ двухъ коекъ, стоявшихъ въ небольшой камере (на другой сидела ея сожительница, Федосья), сняла халатъ и, опустивъ руки на колена, жалостно, по детски заплакала. Федосья, какъ обыкновенно, въ одной острожной рубахе сидела на своей койке и быстрыми пальцами вязала шерстяной чулокъ.

— Ну что, повидались? — спросила она, поднявъ свои ясные голубые глаза на вошедшую.

— Чего плакать? Ну что рюмить! — сказала она. Маслова молчала. — Пуще всего не впадай духомъ. Эхъ, Катюха. Ну! — говорила она, быстро шевеля пальцами.

Но Маслова продолжала плакать. Тогда Федосья еще быстрее зашевелила указательными пальцами, потомъ вынула одну спицу и, воткнувъ ее въ клубокъ и чулокъ, какъ была босая, вышла въ коридоръ.

— Куда? — спросилъ надзиратель.

— Къ господамъ, словечко нужно, — сказала Федосья и, подойдя къ двери, заглянула въ камеру Марьи Павловны.

— А, Феничка, ты что?

— Да что, Катюха наша пришла изъ конторы, все плачетъ, — улыбаясь сказала Федосья.

— Вернулась?

— То-то и дело, видно, что не ладно.

— Чтожъ, у васъ вышло что нибудь непрiятное? — спросила она, садясь на койку Федосьи.

Маслова посмотрела на нее и опять еще сильнее заплакала.

— Ничего не вышло, а только онъ сталъ опять свое говорить, — говорила она рыдая, — что женится на мне, — и, сказавъ это, она вдругъ засмеялась. — А я сказала, что не надо.[328]

Марья Павловна внимательно уставила свои красивые бараньи глаза на взволнованное лицо Масловой и покачивала головой, не то одобрительно, не то недоумевающе.

— Да ты любишь его? — сказала она.

— Разумеется, люблю, — сказала Маслова (Маслова упросила Марью Павловну говорить ей ты, сама говорила ей вы), и слезы потекли у ней по щекамъ. — Такъ чтожъ, за то, что люблю, и погубить его? — продолжала она всхлипывая. — А вотъ онъ хочетъ, а я не хочу, — прибавила она и опять засмеялась.

— Ну, кабы онъ женился, что жъ, поселили бы васъ, что ли, где? — спросила Феничка, опять взявшаяся за свой чулокъ и шопотомъ считавшая петли.

— Да нетъ, коли сошлютъ, все въ тюрьме буду, — сказала Маслова.

— А коли не жить вместе, на кой лядъ жениться, — сказала Феничка, останавливая пальцы.

— Я опять сказала, что ни за что не хочу и чтобы онъ не говорилъ.

— Это ты хорошо сказала, — сказала Федосья, — дюже хорошо, — и быстро зашевелила указательными пальцами и всей кистью.

Марья Павловна перевела внимательный взглядъ на Феничку.

— Да ведь вотъ вашъ мужъ идетъ съ вами, — сказала она Феничке про ея мужа.

Федосья пошептала, считая. Дойдя до чего то, она остановилась.

— Чтожь, мы съ нимъ въ законе, — сказала она. — А ему зачемъ же законъ принимать, коли не жить?

— Онъ поедетъ, говоритъ, за нами, — сказала Маслова, опять неудержимо улыбаясь. — Я сказала: какъ хотите, такъ и делайте. Поедетъ — поедетъ, не поедетъ — не поедетъ.

— Онъ поедетъ, — сказала Марья Павловна, — и прекрасно сделаетъ.

— Теперь онъ въ Петербургъ едетъ хлопотать. У него тамъ все министры родные, — сказала Маслова, утерла косынкой слезы и разговорилась. — Только бы съ вами не разлучаться, — говорила она.

— Будемъ просить. Все хорошо будетъ, — сказала Марья Павловна. — А теперь идите за кипяткомъ. И у насъ, верно, чай пьютъ.

————

Когда Марья Павловна вернулась въ свою камеру, она застала тамъ двухъ обычныхъ посетителей, политическихъ арестантовъ: Земцова и Вильгельмсона. Сожительница Марьи Павловны, жена врача, худая, желтая женщина, не перестававшая курить, въ коричневой блузе, готовила чай и слушала разговоры и вставляла въ него свои замечанiя. Разговоръ шелъ о прокламацiи, которая оставшимися на воле друзьями была выпущена и распространяема. Вчера она была доставлена въ тюрьму, и Земцовъ критиковалъ ее, говоря, какiя исправленiя онъ считалъ нужными. Вильгельмсонъ же осуждалъ и прокламацiю и исправленную редакцiю Земцова. Онъ считалъ, что все зло, корень всего зла въ войске, и потому нужно, главное, бороться съ войскомъ, опропагандировать войско, офицеровъ, солдатъ; тогда только можно будетъ что нибудь сделать.

— Ну, если ты и правъ, — сердито говорила Вильгельмсону жена врача, поднося одной рукой папиросу ко рту, затягиваясь и пуская дымъ черезъ носъ, а другою устанавливая на листъ газетной бумаги чайникъ и чашку отъ икры, наполненную сахаромъ, — если ты и правъ, то это не резонъ осуждать то, что они делаютъ. И то хорошо.

— Господа, нужно непременно устроить общую артель съ поляками, — сказалъ Земцов, желая перебить разговоръ.

Въ это время вошла Марья Павловна.

— Ну, что?

— Да очень трогательный человекъ эта Маслова, — сказала Марья Павловна. — Представьте, онъ предлагалъ ей опять жениться, и она отказала ему.

— Онъ, верно, зналъ это, — сказалъ, еще больше нахмурившись, всегда нахмуренный Вильгельмсонъ.

— Нетъ, но какая хорошая натура! Очевидно, она любитъ его и любя приноситъ жертву.

— Я всегда вамъ говорилъ, — весь покрасневъ, заговорилъ Вильгельмсонъ, — это высокая натура, которую не могла загрязнить та грязь, которой ее покрывало наше поганое общество.

съ ней въ коридоре и даже переменялся въ лице, когда встречалъ ее и говорилъ съ ней.

Въ последнее время онъ, всегдашнiй врагъ женщинъ и въ особенности женитьбы, сталъ развивать новую теорiю о возбуждающей все духовныя силы человека брачной, исключительной связи мущины и женщины. Связь эта по его теорiи могла быть совершенно платоническая.

Онъ высказывалъ теперь по отношенiю къ Масловой особенную сентиментальную нежность, и въ дневнике его были страницы, выражавшiя восторженную любовь къ ней.

Вильгельмсонъ, несмотря на свои 27 летъ и черную бороду, не зналъ женщинъ и избегалъ ихъ. Здесь же, въ тюремномъ уединенiи, случайное сближенiе съ Масловой, существомъ совершенно другого мiра, неожиданно захватило его такъ, что онъ страстно влюбился въ нее.

Любовь эта, съ его настроенiемъ самоотверженiя, усиливалась еще мыслью о томъ, что она жертва ложнаго устройства мiра и что хотя она проститутка, а выше и лучше всей грязи женщинъ буржуазной среды.

— Да, я знаю, что это прекрасная натура, чистая и высоко нравственная.

— Да почемъ ты знаешь?

— Знаю.

— И онъ правъ, — сказала Марья Павловна, — она прекрасный человекъ. И я очень рада, что она поступаетъ теперь въ госпиталь.

— A мне очень жаль, — сказалъ Вильгельмсонъ.

№ 79 (рук. № 24).

То онъ испытывалъ мучительную тоску безвыходности того положенiя угнетенности, бедности и невежества, въ которомъ находился народъ, и сознанiя своей виновности въ этомъ положенiи и невозможности помочь этому, какъ человеку съ ушибленной больной частью тела всегда кажется, что онъ какъ нарочно ушибается все этой больной частью только потому, что здоровыя части не чувствуютъ, а больная чувствуетъ каждый толчекъ, такъ и Нехлюдовъ безпрестанно натыкался на вопросы преступленiй и наказанiй.

Въ то лето, когда онъ жилъ въ Панове, Софья Ивановна посадила 50 веймутовыхъ сосенокъ. Нехлюдовъ, проходя мимо этого места, нашелъ две срубленныхъ. Онъ спросилъ прикащика, и тотъ, улыбаясь той улыбкой солидарности, которой онъ, очевидно, думалъ привлекать къ себе хозяина, отвечалъ, что это негодяи срубили на мутовки. — Я нашелъ и настоялъ въ волостномъ правленiи, чтобы ихъ наказали.

Оказывалось, что то телесное наказанiе, которое такъ ужасно поразило его въ остроге, производилось и здесь, ради огражденiя его интересовъ.

Его тотчасъ же впустили, и онъ почувствовалъ[329] то, что испытываетъ человекъ, становящiйся на работу: отвлеченiе отъ всехъ другихъ заботъ, готовность къ труду и сосредоточенное вниманiе. Знакомые надзиратели ужъ знали его и что ему нужно и тотчасъ же пошли за Масловой, пользующейся благодаря ему теперь почти уваженiемъ надзирателей, а его направили въ контору.

Въ конторе нынче былъ опять прiемъ посетителей къ политическимъ. Марья Павловна, Вильгельмсонъ и еще несколько человекъ принимали своихъ посетителей. Строгость, напущенная Масленниковымъ, уже опять ослабела, и опять политическихъ соединяли съ неполитическими посетителями.

Марья Павловна, все такая же румяная, жизнерадостная и ласковая, подошла къ нему и поблагодарила его за то, что выпустили ту, о которой она просила.

— Едва ли я заслуживаю эту благодарность мне. Я сказалъ. Но я радъ, что выпустили. Теперь вы успокоитесь.

— Никогда она не успокоится, — мрачно сказалъ Вильгельмсонъ. — Теперь изъ себя выходитъ, чтобы дали свиданiе матери Николаевой въ крепости. Ну, да она найдетъ о чемъ безпокоиться.

— Видаюсь и съ Катей, — сказала Марья Павловна, — хорошая она натура, да ужъ очень изломала ее жизнь. Тщеславiе и кокетство и больше ничего.

— Да, не такъ какъ ты, — сказалъ Вильгельмсонъ.

— Главное — праздность, — продолжала Марья Павловна. — Однако тутъ есть перемена: она стала теперь шить себе белье сама.

— Какъ я вамъ благодаренъ.

— Я хотела ее устроить въ больницу ходить за детьми, такъ обиделась, не захотела.

— Это было бы прекрасно, — сказалъ Нехлюдовъ, — я поговорю ей.

— А знаете что, — сказала вдругъ Марья Павловна и покраснела: — Вы простите меня, но, можетъ быть, ее мучаетъ неопределенность ея положенiя относительно васъ.

— То есть какъ?[330]

— Какъ вы къ ней относитесь? Что вы хотите?

— Я хочу жениться на ней, — сказалъ Нехлюдовъ, чувствуя какъ кровь у него [прилила] къ лицу и голове и отлила отъ рукъ.

— Я думаю, что она сомневается и что эта неопределенность мучаетъ ее.

— Вы думаете?

— Да.

Въ это время привели Маслову, но не оставили ее въ общей, какъ тотъ разъ, а тотчасъ же провели въ маленькую комнатку, называемую адвокатскую, где адвокаты беседуютъ съ клiентами. Нехлюдовъ последовалъ за ней. Катюша была веселее обыкновеннаго. Она обрадовалась, увидавъ его.

— Ну, какъ вы жили? — спросилъ онъ.

— Хорошо. Марью Павловну видаю иногда, но редко. А вы какъ?

— Я съездилъ въ деревню. Былъ въ Панове.

Не успелъ Нехлюдовъ выговорить это слово, какъ какая то перепонка затмила светъ ея глазъ, левый глазъ сталъ косить, и лицо приняло серьезное выраженiе.

— Вотъ привезъ вамъ. Помните?

Она взглянула, нахмурилась и опустила на колени руку, въ которой держала карточку.

— Я не помню этого ничего. А вотъ что, напрасно вы меня перевели сюда.

— Я думалъ, что лучше. Можно заниматься.

— Нетъ, хуже.

— Отчего же?

— Такъ, скучно.

Она не смотрела на него и отвечала отрывисто.

— Отчего же скучно?

Она не отвечала и смотрела на фотографическую карточку.[331]

— Онъ въ конторе; если хотите, пройдите, а она подождетъ.

Нехлюдовъ взглянулъ на Маслову. Она не глядела на него и молча свертывала и развертывала уголъ косынки.

— Нетъ, я после, — сказалъ Нехлюдовъ. — Отчего же скучно? — сказалъ Нехлюдовъ.

— Все скучно, все скверно. Зачемъ только я не умерла.

— Видно, Богъ хочетъ, чтобы ты жила, чтобъ... — Онъ не договорилъ.

— Какой Богъ? Нетъ никакого Бога. И все вы притворяетесь. Вотъ когда вамъ нужна была я, тогда приставали, погубили, бросили. Ненавижу я васъ. Уйдите вы отъ меня. Не могу я съ вами быть. Съ каторжными мне хорошо. А съ вами мука. Перестаньте вы меня мучать... Бога?... Какого Бога? — продолжала она. — Вотъ вы бы тогда помнили Бога, когда меня сгубили. А вы щеголяли въ мундирахъ, за девками бегали. Да что говорить, не люди вы, a звери, звери, животныя.

— Какъ бы жестоко ты не говорила, ты не можешь сказать того, что я чувствую, — весь дрожа, тихо сказалъ Нехлюдовъ. — Я сначала говорилъ и теперь говорю: прости меня...

— Да, это легко сказать — прости. А пережить-то, что я пережила.[332] И за что?... Ведь какъ я любила. Ну, хоть бы вспомнилъ... написалъ бы, а то ты мимо проехалъ..., сунулъ 100 рублей. Вотъ твоя цена. Пропади ты. Злодей ты... Ненавижу тебя... Уйди отъ меня... Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тутъ быть.

— Катюша! Прости, — сказалъ онъ и взялъ ея руку. — Я говорилъ тебе: я женюсь на тебе.

— Очень ты мне нуженъ теперь. Подлецъ. Не нужно мне ничего отъ тебя. Ты мной хочешь спастись. Ты мной въ этой жизни услаждался, мной же хочешь и на томъ свете спастись. — Противенъ ты мне..., и очки твои, и плешь твоя, и жирная, поганая вся рожа твоя! Уйди!.... Уйди ты! — Она вскочила, потрясая руками, съ исковерканнымъ лицомъ.... — Ха, ха, ха, ха!..... — захохотала она истерическимъ хохотомъ и упала на столъ.

Нехлюдовъ стоялъ надъ ней, не зная, что делать.

— Катюша! — сказалъ онъ, дотрагиваясь до ней рукой.

Она отстранилась отъ него.

— Никакъ нельзя, — сказалъ надзиратель.

— Пустяки! Видите, женщина въ припадке! Надо же помочь ей. Принесите лучше воды.

Надзиратель не могъ не послушаться.

— Вы уйдите, — сказала Марья Павловна Нехлюдову.

— Очень, очень жалкая женщина, — сказала она Нехлюдову. — Ну, да я ужъ знаю, что сделаю.

№ 81 (рук. № 22).

Глава LXXVII (77).

Нехлюдовъ прiехалъ въ Сенатъ въ день заседанiя раньше всехъ Сенаторовъ, такъ что при немъ они прiехали; и Владимiръ Васильевичъ Вольфъ представилъ его своему товарищу, Бе. Бе былъ очень любезенъ съ Нехлюдовымъ, распросилъ его о деле и сейчасъ же сразу понялъ, въ чемъ была ошибка присяжныхъ и въ чемъ недоразуменiе.

вывернутыми ногами. Онъ былъ влюбленъ и ухаживалъ за молоденькой хорошенькой девушкой, товаркой по гимназiи своей дочери. Онъ считалъ эту свою любовь совершенно платонической и поэтической и нетолько не старался побороть ее, но самъ радовался на то чувство помолоденiя, которое онъ испытывалъ. Жена делала ему сцены, но онъ былъ такъ убежденъ въ своей правоте, испытывая, какъ ему казалось, такое высокое чувство къ Юленьке, что считалъ жену грубымъ и не понимающимъ ничего высокаго существомъ и очень обижался, когда виделъ ея недовольство. Онъ любилъ, уважалъ свою жену, мать своихъ детей, желалъ быть ей прiятнымъ, но это все было въ другой области. Юлинька же, съ блестящими глазами и детскимъ смехомъ, была поэзiя. Онъ вчера провелъ съ ней вечеръ, читая ей Шекспира, котораго онъ думалъ что читаетъ очень хорошо, а нынче везъ ее въ театръ съ своею дочерью. Онъ очень обрадовался знакомству съ Нехлюдовымъ и просилъ его бывать у нихъ. Это былъ женихъ. И жена будетъ рада.

Прiехалъ и Сковородниковъ, ученый сенаторъ. Это былъ рябой грузный человекъ, похожiй на медведя, ходившiй такъ своими толстыми ногами, что онъ ворочалъ всемъ тазомъ. Сковородниковъ обладалъ огромной памятью и потому блестяще кончилъ курсъ, получилъ дипломы магистра и доктора правъ, читалъ лекцiи какого то права, а потомъ сталъ служить и нашелъ, что это гораздо покойнее,[333] но не бросалъ своихъ ученыхъ занятiй въ разныхъ комиссiяхъ, за участiе въ которыхъ онъ получалъ хорошее жалованье. Онъ былъ женатъ, но жена уже давно бросила его, и онъ велъ холостую грязную жизнь и, кроме того, пилъ, какъ онъ полагалъ, запоемъ. Свою развратную жизнь онъ нетолько не осуждалъ, но какъ будто даже немножко гордился ею въ томъ смысле, что вотъ, молъ, какой умный и ученый человекъ, a имеетъ слабость. Онъ считалъ себя очень умнымъ и очень ученымъ человекомъ, потому что, не имея никакихъ своихъ мыслей и не упражняя свою мысль, онъ запоминалъ все, что ему нужно было запоминать; а нужно ему было запоминать то, что различные ученые писали прежде и теперь о техъ глупыхъ и, очевидно, тщетныхъ усилiяхъ людей механическимъ и насильственнымъ способомъ достигнуть справедливости. Онъ и помнилъ очень многое въ этой области и зналъ, где что можно найти касающееся этой области, умелъ, (хотя и очень нескладно), но всетаки умелъ кое какъ компилировать изъ всехъ этихъ чужихъ мненiй то, что требовалось, и потому самъ себя считалъ ученымъ и очень умнымъ человекомъ. И все знавшiе его считали его такимъ, въ особенности потому, что онъ при этомъ былъ грязенъ, грубъ и развратенъ. Предполагалось, что если бы у него не было особенныхъ, необыкновенныхъ качествъ, онъ не могъ бы себе позволять быть такою свиньею. То, что онъ презиралъ всехъ техъ людей, которые не знали всего того, что онъ зналъ, еще увеличивало его престижъ. И онъ читалъ лекцiи и былъ членомъ комитетовъ исправленiя законовъ.

Узнавъ, что прежде дела Масловой пойдутъ другiя, а ея дело будетъ слушаться не раньше часа, Нехлюдовъ съездилъ еще въ комисiю Прошенiй и, узнавъ тамъ, что по делу Бирюковой сделанъ запросъ въ Министерство Юстицiи, т. е. дело спущено такъ, чтобы ничего не изменилось, вернулся въ Сенатъ къ часу. Адвокатъ съехался съ нимъ у подъезда. Они вошли и заявили Судебному приставу, что желаютъ быть въ зале заседанiй, адвокатъ въ качестве защитника, а Нехлюдовъ въ качестве публики. Онъ былъ одинъ въ этомъ качестве.

Судебный приставъ, въ великолепномъ мундире, великолепный мущина, пожалъ плечами и сказалъ:

— Конечно, и адвокатъ и публика; но, господа, если вамъ все равно, лучше... Но нетъ, я доложу.

— Да что же? — спросилъ адвокатъ.

— Изволите видеть, господа Сенаторы теперь кушаютъ чай. И разбираютъ дела, и для успешности имъ туда приказано подать.

— Такъ мы не желаемъ тревожить, но желали бы...

— Я доложу, доложу...

И приставь скрылся.

— Владимиръ Васильевичъ свою сигару, Сковородниковъ папироски, которыя онъ держалъ пухлыми, выворачивающими[ся] наружу грязными пальцами, не концами ихъ, а въ разрезе пальцовъ. Бе не курилъ. Онъ только что кончилъ дело о поджоге страхового имущества, отказавъ просителю, и толковалъ о другомъ, занимавшемъ въ это время, кроме дуэли Каменскаго, деле. Это было дело Директора Департамента, пойманнаго и уличеннаго въ преступленiи, предусмотренномъ такой то статьей, и о томъ, что это изловленiе его было сделано по ненависти къ нему полицiи и что дело замято.

— Какая мерзость! — говорилъ Вольфъ, всегда строгiй къ другимъ.

— Чтожъ тутъ дурнаго? Я вамъ въ нашей литературе найду проэкты. Немецъ Гофштаръ прямо предлагаеть, чтобы это не считалось преступленiемъ, а возможенъ былъ бракъ между мущинами. Ха, ха, ха, — сказалъ Сковородниковъ.

— Да не можетъ быть, — сказалъ Бе.

— Я вамъ покажу. Die Lehre des..... 1873, Лейпцигъ.

— Говорятъ, его въ какой то сибирскiй городъ губернаторомъ пошлютъ.

— И прекрасно.

Въ это время пришелъ Приставъ доложить о желанiи адвоката и Нехлюдова присутствовать.

— Чтожъ, я думаю, можно сейчасъ, — сказалъ Владимiръ Васильевичъ, у котораго сигара была уже докурена, и пепелъ можно было сбросить.

Все согласились. Чай и папиросы убрали, впустили публику и адвоката, и Владимiръ Васильевичъ доложилъ дело очень обстоятельно.

Владимiръ Васильевичъ говорилъ, что это опущенiе не обозначено въ протоколе.

Сковородниковъ решилъ, что поводовъ къ касацiи нетъ, и такимъ поводомъ не можетъ служить не прочтенiе осмотра и недоказанное опущенiе внушенiя присяжнымъ.

Сенаторы согласились, согласился и Оберъ-прокуроръ, и дело оставлено безъ последствiй.

— Ну что же делать? Подайте на высочайшее имя, — сказалъ адвокатъ, когда они выходили.

— А я думаю, что ничего не надо, — сказалъ Нехлюдовъ. — Нетъ, впрочемъ, надо сделать все до конца.

— Прошенiе готово. Я пришлю вамъ, — сказалъ адвокатъ,[334] и началъ разсказывать Нехлюдову исторiю того Директора Департамента, про котораго говорили и Сенаторы, о томъ, какъ его уличили, какъ по закону ему предстояла каторга и какъ его назначаютъ Губернаторомъ въ Сибирь.

Дойдя до угла, Адвокатъ простился, и пошелъ направо. Нехлюдовъ пошелъ одинъ по Невскому.

№ 82 (рук. №24).

Председательствующiй Никитинъ былъ бездетный человекъ, холодный, злой, гордый и снедаемый неудовлетвореннымъ честолюбiемъ. Онъ былъ однимъ изъ членовъ верховнаго суда, приговорившаго убiйцъ перваго Марта къ повешенiю. На прошлой неделе[335] только стало известно, что тотъ важный постъ, на который онъ имелъ виды, занимается другимъ лицомъ, а не имъ, и поэтому онъ былъ особенно сухъ и золъ. Вчера онъ сделалъ страшную сцену своей жене зa то, что она высказала жене министра недовольство своего мужа. Онъ решилъ не говорить съ ней совсемъ и просиделъ весь вчерашнiй обедъ молча.

Глава LXXX (80).

Последнее дело, задерживавшее Нехлюдова въ Петербурге, было дело сектантовъ, для котораго онъ решилъ прежде подачи черезъ флигель-адъютанта прошенiя Государю, съездить еще къ лицу, по иницiативе управленiя котораго возникло все дело. Лицо это былъ бывшiй лицеистъ, сделавшiй карьеру по Петербургскимъ учрежденiямъ, человекъ сухой, ограниченный, и чемъ выше онъ поднимался по общественной лестнице, темъ более уверявшiйся въ своихъ достоинствахъ и потому темъ более тупевшiй и отстававшiй отъ жизни. Положенiе его было выгодно, потому что было время реакцiи, и потому не нужно было никакихъ новыхъ мыслей, нужно было, напротивъ, возставать противъ всякихъ мыслей и возвращаться къ старому, окрашивая его самыми привлекательными красками. Самыя привлекательныя краски, который можно было наложить на старое, были наложены славянофилами, проповедывавшими: православiе, т. е. окоченевшую форму древняго греческаго христiанства, самодержавiе, т. е. деспотизмъ случайно попавшаго во власть Царя или Царицы, и народность, т. е. нечто неопределенное, имеющее наиболее точное выраженiе въ народномъ самодовольстве и самохвальстве. Но и этотъ символъ веры казался слишкомъ либераленъ и опасенъ для государственныхъ людей того времени, и потому графъ Топоровъ, стоявшiй во главе вопросовъ веры, держался смягченнаго полной покорностью существующей власти направленiя, выражавшагося въ томъ, что онъ считалъ, что то самое, что считало для себя выгоднымъ духовенство, то самое и было нужно для народа, и что въ этомъ заключалась народная вера, которую онъ призванъ былъ поддерживать.

Въ то время какъ Нехлюдовъ вошелъ въ его прiемную, гр. Топоровъ въ кабинете своемъ беседовалъ съ монахиней игуменьей, бойкой аристократкой, которая распространяла и поддерживала православiе въ западномъ крае среди насильно пригнанныхъ къ православiю униiатовъ.

Чиновникъ по особымъ порученiямъ, дежурившiй въ прiемной, распросилъ Нехлюдова объ его деле и, узнавъ, что Нехлюдовъ желаетъ просить за сектантовъ, прежде чемъ подавать прошенiе Государю, спросилъ, не можетъ ли онъ дать просмотреть прошенiе, и съ этимъ прошенiемъ пошелъ въ кабинетъ. Монахиня въ клобуке съ развевающимся вуалемъ и тянущимся за ней чернымъ шлейфомъ, сложивъ белыя руки, въ которыхъ она держала четки, вышла изъ кабинета и прошла къ выходу, но Нехлюдова все еще не приглашали. Топоровъ читалъ прошенiе и покачивалъ головой. Онъ зналъ отца, мать Нехлюдова, зналъ его связи и былъ удивленъ, читая сильно и сдержанно написанное прошенiе. «Если только оно попадетъ въ руки царя, оно можетъ возыметь действiе», подумалъ Топоровъ. И не дочтя прошенiя, позвонилъ и приказалъ просить Нехлюдова.

места членовъ семей этихъ крестьянъ; оставленiе же ихъ на местахъ могло иметь дурныя последствiя на остальное населенiе въ смысле отпаденiя отъ православiя, и потому онъ далъ ходъ делу такъ, какъ оно было направлено. Теперь же съ такимъ защитникомъ, какъ Нехлюдовъ, дело могло быть представлено Государю, особенно за границей, какъ нечто жестокое, и потому онъ тотчасъ же принялъ неожиданное решенiе.

— Я знаю это дело, — началъ онъ, какъ только Нехлюдовъ вошелъ. Онъ принялъ его стоя. — Какъ только я взглянулъ въ имена, я вспомнилъ. И я очень благодаренъ вамъ, что вы напомнили мне о немъ. Это архiерей и губернаторъ переусердствовали. — Нехлюдовъ молчалъ, съ недобрымъ чувствомъ глядя на это лисье бритое лицо. — И я сделаю распоряженье, чтобы эта мера была отменена и лица эти водворены на место жительства.

Нехлюдовъ все молчалъ, съ трудомъ удерживая свое негодованiе и желая выразить его этому, очевидно, въ глаза лгавшему старому человеку.

— Такъ что я могу не давать ходу этому прошенiю?

— Вполне. Я вамъ обещаю это. Да лучше всего я сейчасъ напишу губернатору. Потрудитесь присесть.

— Такъ вотъ-съ. Повторяю благодарность за то, что вы обратили наше вниманiе на это дело. Дело, охраняемое нами, такъ важно, и враговъ церкви такъ много, что во имя охраненiя ея целости если и могутъ быть печальныя ошибки, то...

— За что же эти люди страдали, — почти вскрикнулъ Нехлюдовъ.

Топоровъ поднялъ голову и скривилъ безкровныя губы въ самоуверенную улыбку.

— Этого я вамъ не могу сказать. Могу сказать только то, что мы обязаны делать для охраненiя интересовъ народа. Мое почтенiе.

себе на вопросъ: зачемъ они делаютъ все это, теперь показался Нехлюдову почти несомненнымъ.

«Въ интересахъ народа? — повторялъ онъ слова Топорова. Въ твоихъ интересахъ, только въ твоихъ».

И мыслью пробежавъ по всемъ темъ наказаннымъ, всемъ темъ лицамъ, на которыхъ проявлялась деятельность учрежденiя, будто бы возстанавливающаго справедливость и воспитывающаго народъ, отъ бабы, наказанной за безпатентную продажу вина, и малаго за воровство, и бродягу за бродяжничество, и поджигателя зa поджогъ, и банкира за расхищенiе, и тутъ же рядомъ Марью Павловну зa планъ служить народу и просветить его, и сектантовъ за нарушенiе православiя, и Гуркевича зa приготовленiе къ конституцiи, — Нехлюдову стало совершенно ясно, что справедливость тутъ была не при чемъ, а что все это делалось для того, чтобы у казны были деньги для раздачи жалованья всей этой жадной армiи чиновниковъ, чтобы никто воровствомъ не нарушалъ спокойнаго пользованiя удовольствiями, доставляемыми этимъ жалованьемъ, чтобы никто не смелъ думать изменить тотъ порядокъ, при которомъ получается много жалованья и можно безопасно владеть награбленнымъ имуществомъ и, главное, чтобы никто не смелъ нарушить ту насильно внушаемую народу одуряющую его веру, при которой съ нимъ можно делать что хочешь.

Ответъ на вопросъ казался ясенъ и несомнененъ, но Нехлюдовъ еще не смелъ поверить ему.

№ 84 (рук. № 23).

— Дмитрiй, хочешь чаю? — сказала Наташа, испуганно глядя то на того, то на другаго, не понимая, о чемъ дело, но чувствуя, что между ними что то не хорошо.

— Да, благодарствуй. Какое же воспитательное влiянiе можетъ иметь судъ, когда онъ казнитъ, во первыхъ, заведомо невинныхъ, потомъ лучшихъ людей, каковы были Декабристы, теперешнiе народники,[336] все истинно религiозные, убежденные люди, потомъ людей, которые не могутъ себя считать виновными и которыхъ народъ не считаетъ виновными, а несчастными, — съ ненужной горячностью заговорилъ Нехлюдовъ.

— Какъ носятся съ этимъ несчастнымъ словомъ «несчастные», словомъ, которое означаетъ только некультурность народа.

— Да перестаньте вы спорить, — сказала Наташа, подавая брату чашку и морща лобъ и насильно улыбаясь.

отплатить за эту насмешку. И тотъ чувствовалъ это и хотя снаружи былъ спокоенъ, въ глубине души[337] робелъ и готовился къ отпору.

№ 85 (рук. № 22).

Въ ¹/₂ 10-го подъехали три пролетки и две телеги, отворились ворота, вышли вооруженные солдаты и потомъ стали выходить арестанты. Ожидавшiе ихъ бросились къ нимъ, но солдаты не пустили. Сначала шли каторжные мущины въ цепяхъ и съ бритыми головами, потомъ подали пролетку (карету) и посадили туда чахоточную и еще двухъ женщинъ съ детьми, следовавшихъ за мужьями. Нехлюдовъ не могъ оторвать глазъ отъ радовавшихся двухъ детей, усаживавшихся въ телегу. Между темъ передовые тронулись и шли улицей. Прохожiе некоторые останавливались, некоторые шли за ними. Нехлюдовъ хотелъ подойти къ Масловой. Солдаты не пустили его. Онъ отошелъ и хотелъ подойти къ Марье Павловне. Марья Павловна улыбнулась и поклонилась ему.

— Здравствуйте, здравствуйте. Все хорошо, все прекрасно, — въ прекрасномъ настроенiи прокричала она ему.

По улице гремели пролетки. Нехлюдовъ хотелъ подойти.

— Нельзя, нельзя, — заговорилъ капитанъ, не разбирая еще, кого онъ не пускаетъ. Но узнавъ Нехлюдова, онъ смягчился.

— Нельзя, князь — сказалъ онъ более мягкимъ тономъ. — На вокзале можете переговорить. A здесь неудобно. Трогайтесь! Маршъ! Да садитесь, Марья Павловна, — сказалъ онъ ей. — Место есть.

— Нетъ, нетъ. Лучше вонъ ту посадите, — сказала она, указывая на худую бледную женщину.

— Ей не полагается.

— Ну, и я не сяду...

№ 86 (рук. № 24).

«Цель уголовнаго закона, — думалъ Нехлюдовъ, — только освобожденiе общества отъ этихъ двухъ сортовъ людей, все же, что говорится о справедливости, только фразы и отводъ глазъ, чему доказательствомъ служить то, что уголовный законъ имеетъ въ виду только людей двухъ крайнихъ полюсовъ: людей, которые значительно выше и значительно ниже уровня общества. Захватываютъ большую часть такихъ людей, которыхъ ни для справедливости, ни для безопасности общества вовсе бы не нужно наказывать или устранять».

Съ этой стороны дело было ясно Нехлюдову: было ясно, что дело делается не ради справедливости, а ради обезпеченiя богатыхъ классовъ въ ихъ пользованiи темъ, что ими незаконно прiобретено и держится, начиная съ наказанiя за порубки въ лесахъ, безакцизную продажу вина и кончая наказанiями за патрiотизмъ, за социалистическую или христiанскую пропаганду. Но являлся вопросъ: что же делать съ теми извращенными членами общества, которые любятъ зло — грабежъ, убiйство, насилiе и гордятся ими и которые, какъ бы ихъ мало ни было, разрушаютъ благоденствiе всякаго общества, если не будутъ устранены или хотя бы угрожаемы наказанiями. На этотъ вопросъ Нехлюдовъ не зналъ ответа и потому съ темъ большимъ интересомъ сближался съ преступниками сколько могъ и изучалъ ихъ. Изъ этого разряда преступниковъ многiе, какъ самые смелые, обращались къ нему въ письмахъ и лично, когда смотритель разрешалъ свиданiя съ нимъ. И онъ часто ужасался на извращенность этихъ людей, сознавая полную невозможность помочь имъ.

Но не говоря объ этомъ разряде арестантовъ, которымъ Нехлюдовъ не могъ ничемъ помочь, онъ теперь постоянно отказывался отъ ходатайствъ и за техъ невинныхъ, которые обращались къ нему: онъ не имелъ на это ни возможности, ни времени и только старался до отъезда довести до конца начатыя дела или передать ихъ адвокату.

Извощика все не было. Нехлюдовъ предложилъ своего. Умирающаго положили на извощика и повезли. Городовой сиделъ, поддерживая безжизненное тело, конвойный шелъ рядомъ.

Нехлюдовъ взялъ другого извощика и поехалъ за нимъ. Когда арестанта привезли въ больницу, онъ уже былъ мертвъ. Докторъ призналъ, что смерть произошла отъ солнечнаго удара,[338] и тело отнесли въ нарочно для этой цели и на этотъ случай устроенную мертвецкую. А околодочный съ писаремъ написали бумагу съ печатнымъ заголовкомъ туда, куда следовало писать въ подобныхъ случаяхъ.

Нехлюдова особенно поразило то, что это ужасное событiе, это преступленiе начальства нигде, ни на улице, тамъ, где упалъ этотъ человекъ, ни потомъ въ участке не вызвало какого либо особеннаго, выходящаго изъ обыкновеннаго отношенiя къ себе. Все, казалось, было предусмотрено и на все впередъ были приняты соответствующiя меры. На улице, где бы ни упалъ этотъ человекъ, былъ городовой, были дворники, были извощики, обязанные везти, былъ участокъ, въ участке прiемный покой, врачъ, писарь и даже мертвецкая, где въ удаленномъ отъ всехъ месте могъ спокойно, соответственно всемъ правиламъ лежать покойникъ. Что бы ни случилось, все будетъ предусмотрено, и на все это люди будутъ смотреть, какъ они смотрели на эти смерти, какъ на нечто такое, что бываетъ, должно быть, и причемъ главная важность въ томъ, чтобы все было сделано по правиламъ. И действительно, не успелъ онъ отъехать отъ части, какъ ему встретился другой арестантъ съ конвойнымъ и городовымъ. И этотъ былъ, также какъ и первый, пораженъ солнечнымъ ударомъ, но еще былъ живъ. И точно также, какъ и съ первымъ, вся забота людей была въ томъ, чтобы и съ этимъ все произошло по правиламъ, такъ, какъ будто все это предвидено и такъ и должно быть. Нехлюдовъ посмотрелъ на этого несчастнаго и поехалъ дальше.

«Это ужасно!» думалъ онъ, въ особенности про то, что все какъ будто было предвидено.

— Еще две женщины-арестантки умерли дорогой и свезены въ больницу, — сказалъ кто-то, когда поднимали упавшаго арестанта.

«Что, если это она? Она имела видъ особенно слабый нынче. Она полная и сангвиническая женщина. Что, коли это она? — И страшное чувство желанiя, чтобы это было правда вдругъ охватило его. — «Какъ бы все просто разрешено было. Ну, а потомъ?» спросилъ онъ себя. И онъ ужаснулся на мысль о томъ, чтобы вернуться къ прежней жизни.

«Замолчишь ли ты негодяй! — обратился онъ къ своему презираемому я, которое съ такимъ гадкимъ предположенiемъ обратилось къ нему. — Нетъ, не унывай и не ослабевай», обратился онъ къ своему настоящему духовному я

№ 88 (рук. № 22).

Глава (89).

Изъ больницы Нехлюдовъ едва успелъ прiехать на вокзалъ къ отходу поезда. На вокзале онъ встретилъ сестру, прiехавшую проститься съ нимъ. Онъ поздоровался съ ней и побежалъ отъискивать острожные вагоны. Арестанты уже все сидели въ вагонахъ съ решетками. Какъ ему обещали, Маслова была въ одномъ вагоне съ политическими. Онъ подошелъ къ окну, и Марья Павловна и Маслова наперерывъ съ негодованiемъ стали разсказывать ему о томъ, что действительно, кроме того Латыша, котораго онъ виделъ, умерла отъ удара женщина и еще одинъ каторжный, который едва ли останется живъ.

— Разбойники! Разбойники! — проговорилъ про себя Нехлюдовъ и побежалъ отъискивать своего швейцара, свои вещи.

и взять билетъ.

Выпущенная изъ тюрьмы старуха Меньшова съ сыномъ пришли тоже на вокзалъ благодарить Нехлюдова. Пришла и Аграфена Михайловна. Отделавшись отъ нихъ, онъ нашелъ сестру, и они, усевшись въ уголку, провели вместе последнiя пять минутъ и въ эти пять минутъ опять поняли и полюбили другъ друга такъ хорошо, какъ не понимали и не любили другъ друга все последнiе года.

№ 89 (рук. № 22).

Глава

Всю компанiю Нехлюдовъ засталъ въ следующемъ положенiи. Въ узенькой, аршинъ 5 ширины и 10 длины комнатке съ однимъ окномъ за перегородкой были почему то высокiе нары и между нарами и перегородкой пустое пространство въ два аршина. Въ этомъ пустомъ пространстве стоялъ столъ, который досталъ всегда бодрый и всехъ оживляющiй Набатовъ.

Проходить на другую сторону стола можно было только черезъ нары. На нарахъ же лежалъ Семеновъ въ углу и кашлялъ, и въ другой стороне лежала Марья Павловна ничкомъ, вытянувъ ноги съ толстыми икрами въ шерстяныхъ чулкахъ, которыя она надела сухiе, снявъ размокшiе и сушившiеся у печки ботинки. N. N. сидела на нарахъ съ ногами передъ самоваромъ и курила. Фельдшерица развешивала мокрое платье, Маслова въ кафтане не по росту, стоя у стола, вся красная перемывала и перетирала чашки. Вильгельмсонъ раздувалъ печку, сидя на корточкахъ передъ заслонкой. Крузе въ клеенчатой куртке у окна набивалъ папиросы. Набатовъ только что принесъ самоваръ, добытый отъ конвойнаго, и, перелезши черезъ нары и ноги Марьи Павловны, лежавшiя на дороге, шелъ за молокомъ и столкнулся въ дверяхъ съ Нехлюдовымъ.

— Идите, идите, у насъ все прекрасно. Только вотъ странницы наши (это были Марья Павловна и Маслова) измокли. Вотъ молока хочу достать, — сказалъ онъ, вышелъ на дворъ и вступилъ въ совещанiе съ конвойнымъ.

Комнатка освещалась лампой безъ втораго стекла и была вся полна парами отъ самовара и отъ мокрыхъ вещей, воздухъ весь былъ пропитанъ запахомъ сырости, людей и табачнаго дыма. Изъ за перегородки слышался неумолкаемый гамъ арестантовъ.

— Здравствуйте, Нехлюдовъ, — сказала N. N., всегда такъ называвшая его. — Пролезайте, тутъ у окна просторно.

— Что вы такая красная? — сказалъ Нехлюдовъ Масловой, которая радостно улыбнулась, встречая его.

— Да ведь они всю дорогу пешкомъ шли. Измокли. Маша такъ совсемъ свалилась, — сказала N. N., указывая на неподвижныя ноги Марьи Павловны.

— Чтоже, и вы бы отдохнули, — сказалъ Нехлюдовъ Масловой.

— Нетъ, мне не хочется.

— Не хочется, а сама дрожитъ, — сказала фельдшерица. — Ступай, Катя, греться, а я перетру.

Сначала была большая кутерьма въ этомъ уголке, но потомъ все понемногу устроилось. Печка растопилась. Набатовъ принесъ крынку молока. Все подсели къ столу, кто на мешки, кто на нарахъ, кто стоя, и за чаемъ завязался общiй разговоръ. Подселъ и Семеновъ, въ которомъ Нехлюдовъ увидалъ большую перемену съ техъ поръ, какъ онъ не видалъ его. Онъ, очевидно, таялъ и, какъ все чахоточные, не хотелъ признавать этого и подозрительно и зло встречалъ устремленные на него взгляды.

— Ну разве это люди? — говорилъ онъ про утреннюю исторiю съ Петькой. — Ведь этакого человека ничемъ не проймешь. И мерзкая толпа эта....

— Нетъ, чтожъ, толпа хотела защитить, — сказалъ Вильгельмсонъ.

— Да, но сейчасъ же и покорилась. — Долго воспитывать.

— Вотъ мы это и делаемъ и будемъ делать, — сказалъ всегда бодрый Набатовъ.

— Да, въ Якутке, где нетъ людей....

— И Якутка не вечная.

— Разумеется, — послышался голосъ Марьи Павловны, и ноги подобрались, и она встала, протирая свои добрые бараньи глаза и добродушно-весело улыбаясь.

— Вотъ какъ хорошо. И вы тутъ, — обратилась она къ Нехлюдову. — А я какъ выспалась. А ты чтожъ, Катя?

— Да я ничего.

— Какъ ничего? Вся дрожитъ. Да зачемъ ты босикомъ? Надень, надень мои валенки. А у насъ событiе. Катя, говорить?

Лицо Масловой залилось румянцемъ.

— Отчегожъ не говорить, — сказалъ серьезно и мрачно Вильгельмсонъ. Все это знаютъ. Я просилъ Катю быть моей женой, да.

Все замолчали. Маслова смотрела на Нехлюдова.

— Я думаю, что это очень хорошо.

— И я тоже думаю. Захару будетъ хорошо. Вопросъ только, разрешатъ ли.

Стали обсуждать, какъ, кому послать прошенiе, письменно или по телеграфу.

Въ 11-мъ часу, после ужина, мущины ушли въ камеру арестантовъ, где Набатовъ устроилъ отделить имъ уголъ. Женщины легли спать, а Нехлюдовъ ушелъ на квартиру, где онъ остановился съ Тарасомъ.

Одинъ вопросъ жизни Нехлюдова былъ решенъ. Маслова была другимъ человекомъ. Это была простая, хорошая, женственная женщина, понявшая прелесть любви и жертвы. Нехлюдову казалось, и онъ не ошибался, что и за Вильгельмсона она выходила, жалея его.

Оставался другой и самый важный вопросъ, общiй, о томъ, что такое все это страшное, безумное, постоянно совершающееся злодеянiе и какъ уничтожить его и чемъ заменить его, если признать, что оно вызвано желанiемъ исправленiя существующаго зла.

№ 90 (рук. № 22).

— Ну вотъ и ваши, — сказалъ смотритель, когда надзиратель отперъ и отворилъ ему дверь въ небольшую камеру, очевидно назначенную для одиночныхъ, въ которой помещались все 4 мущины: Вильгельмсонъ, Набатовъ, Семеновъ и Крузе.

— Хоть тесно, да отдельно. А кровати две сейчасъ еще принесутъ. Ужъ не взыщите, господа: такое нынче у насъ скопленiе.

И толстый смотритель, желая быть ласковымъ, пыхтя ушелъ.

Набатовъ стоялъ подъ лампой и читалъ вслухъ мелко написанный листокъ почтовой бумаги, вымазанный товарищемъ Прокурора, который его читалъ, чемъ то желтымъ. Вильгельмсонъ сиделъ на койке, облокотивъ на упирающiяся на колени руки косматую черную голову. Крузе съ своимъ подвижнымъ лицомъ былъ весь вниманiе и то подходилъ къ чтецу, то садился на подоконникъ. Семеновъ лежалъ на кровати и слушалъ. И съ перваго взгляда на него Нехлюдовъ, невидевшiй его около недели, заметилъ большую перемену. Марья Павловна не преувеличивала, говоря, что ему плохо. Онъ лежалъ, подложивъ подъ щеку худую, всю высохшую руку, съ которой заворотился рукавъ ситцевой рубашки, и щека его, нетолько та, на которой онъ лежалъ, но и та, которая была наружу, была румяная, пятномъ подъ выдающимся маслакомъ. Глаза горели злобнымъ блескомъ. Онъ, очевидно, не желая этого, злобно оглянулъ вошедшаго Нехлюдова и опять уставился на чтеца.

— Получили письма? — сказалъ Нехлюдовъ.

Онъ нынче, получивъ только на имя Набатова, переслалъ ихъ черезъ подкупленнаго сторожа, когда его не хотели пускать въ острогъ. Кроме тяжелаго чувства, которое испытывалъ Нехлюдовъ отъ того, что былъ вынужденъ учтиво и притворно уважительно обращаться съ начальствомъ, для того чтобы быть въ состоянiи помогать арестантамъ, у него было еще другое страданiе — это то, что въ некоторыхъ случаяхъ онъ долженъ былъ поступать тайно: такъ, напримеръ, передавать письма было одно средство — черезъ него. Нехлюдову было ужасно мучительно делать скрытное; онъ утешалъ себя темъ, что противъ техъ людей, которые, какъ прокуроры, не стыдились читать чужiя письма и мучаютъ всячески невинныхъ людей, простительна скрытность, но всетаки, всякiй разъ, делая что нибудь тайное, онъ мучался.

— Письмо, очень спасибо Вамъ. Сейчасъ кончаемъ, — сказалъ шопотомъ Крузе, подавая руку и опять босыми ногами переходя къ подоконнику. — Садитесь тутъ.

Семеновъ, несмотря на злобный взглядъ, очевидно относившiйся не къ Нехлюдову, поманилъ его къ себе и указалъ место подле себя на койке, подобравъ немного ноги. Нехлюдовъ селъ.

«Мать прiезжала къ нему, но онъ никого не узнаетъ; не узналъ и ее, — продолжалъ читать Набатовъ, — онъ питается хорошо, но доктора говорятъ, что это и есть дурной признакъ, что онъ неизлечимъ».

— Это про Плотова изъ Казани, — прошепталъ Крузе Нехлюдову. — Про Неверову знали только, что она все еще на воле и, кажется, едетъ или уехала заграницу.[339]

— И все? — спросилъ шопотомъ Семеновъ, поднимая большie блестящiе глаза на Набатова.

— Все. Хорошо, что Хирьяновъ [?] не взятъ и что Саша Макошенская все работаетъ.

— Хорошаго мало. Не взяли нынче, такъ завтра возьмутъ. Не могу забыть Герцена словъ: «Чингисханъ съ телеграфомъ», — заговорилъ Семеновъ. — Онъ всехъ задушитъ.

— Ну, не всехъ. Я не дамся.

— Да, не дашься, а вотъ сидишь въ кутузке.

— Покаместа сижу. Дай срокъ.

— Да вотъ, какъ Платовъ, сойдешь съ ума или просто, какъ Невзоровъ, издохнешь, — продолжалъ Семеновъ, задыхаясь.

И начали разговоръ о Платове, о томъ, какой это былъ человекъ: ясный, открытый, твердый, горячiй, всемъ пожертвовавшiй для дела и целомудренный.

— Я думаю, отъ этого онъ и погибъ, — сказалъ Крузе[340] и тотчасъ же, глядя на Набатова, подмигнулъ на Вильгельмсона, продолжавшаго сидеть, закрывъ лицо руками.

’on ne parle pas de. pendu...[341] Онъ зналъ, что какъ и все, за редкими исключенiями, люди, просидевшiе въ крепости, выходили оттуда тронутыми, такъ и Вильгельмсонъ сильно психически пострадалъ въ крепости. У него были виденiя, которые онъ признавалъ не галлюцинацiями, a виденiями, и не любилъ говорить про это.

После разговора о Плотнове, объ его удивительной энергiи и доброте стали перечислять другихъ погибшихъ. И страшно было слушать, какъ, одно за другимъ называя имена, говорили о достоинствахъ человека и потомъ кончали: «зарезался, сошелъ съ ума, разстрелянъ, повешенъ».

Особенно остановились на двухъ: Синегубе — бывшемъ мировомъ судье, удивительномъ, какъ говорили, по чистоте души, нежности и твердости убежденiй до самой смерти человеке, повешенномъ въ одномъ городе, и другомъ юноше, единственномъ, обожаемомъ матерью сыне Огинскомъ, обворожительномъ и прелестномъ юноше, разстрелянномъ въ другомъ. Говорили больше Набатовъ и Крузе. Семеновъ молчалъ, не переменяя позы и прямо въ стену глядя лихорадочно блестящими глазами.

— Да, удивительное дело, — говорилъ Набатовъ, — какое страшное влiянiе имелъ на людей Синегубъ. Онъ однимъ своимъ видомъ производилъ неотразимое обаянiе. Помните старообрядца въ Нижнемъ?

— А что? Да, ты разсказывалъ. Да, это удивительно, разскажи еще.

— Когда меня взяли въ Саратове и держали въ Нижнемъ, со мной рядомъ сиделъ старикъ старообрядецъ. Я видалъ его въ коридоре, — классическiй староверъ — клиномъ бородка, сухой, благообразный, пахнетъ кипарисомъ. Только приходитъ вахтеръ и говоритъ, что проситъ повидаться со мной старичекъ. Видно, далъ ему. Ну, хорошо, очень радъ. Пошелъ. Приводитъ этого старика. Старичекъ вошелъ, и въ ноги мне. Что вы? Я такъ кланяюсь, потому узналъ, что ты одной веры съ вьюношемъ Синегубомъ. Правда это? Правда. Ну вотъ я и кланяюсь, потому что виделъ, какъ везли его на шафотъ, на казнь; я вместе въ остроге сиделъ, и виделъ я, какъ онъ прощался со всеми и евангелiе держалъ, и все плакали, онъ радостенъ былъ, и какъ сiянiе отъ него шло. Истинной веры человекъ былъ. Вотъ я, видевъ это, сказалъ себе: «найду людей этой веры и поклонюсь имъ, чтобы открыли мне». Сказываютъ, ты этой веры. Вотъ я и пришелъ поклониться тебе. Открой мне свою веру». Удивительный былъ старикъ. Сказалъ я ему, что хотимъ, чтобы все люди были братьями, чтобы все за однаго и всякiй за всехъ. Ну, какъ умелъ, сказалъ. Не поверилъ — все допрашивалъ, какъ мы молимся.....

Все помолчали. Семеновъ вдругъ поднялся:

— Дай мне папироску.

— Да ведь нехорошо тебе, Петя, не надо.

— Давай, — сердито сказалъ онъ.

— Ну, а что старухи наши, — сказалъ всегда веселый Набатовъ. Онъ такъ называлъ женщинъ.

— Да пьютъ чай и, говорятъ, намъ пришлютъ, — сказалъ выходившiй и только что вернувшiйся Крузе.

— Ну, острогъ, — сказалъ онъ, — вонище такая — хуже не было во всю дорогу. Такъ тифомъ и дышемъ.

Нехлюдовъ разсказалъ то, что онъ виделъ.

— А не повесили насъ и не сошли еще съ ума, тифомъ насъ переморятъ, шопотомъ продолжалъ все свое, также мрачно глядя въ стену, Семеновъ.

— Небось, всехъ не переморятъ.

— Нетъ, всехъ, — сердито шепталъ Семеновъ. — Ты смотри, что делается: были Декабристы; какъ Герценъ говорилъ: ихъ извлекли изъ обращенiя, все приподнявшiяся выше толпы головы срубили.

— Ведь вернулись.

— Да калеки нравственные.

— Потомъ нашихъ было больше головъ, опять все срубили. Еще будетъ больше — опять все срубятъ. Имъ что? Имъ все равно.

— Нельзя: некемъ рубить будетъ, когда народъ будетъ просвещенъ.

— Какъ же, дадутъ они тебе просветить народъ, а народъ, такой, какъ теперь, еще хуже ихъ. Вонъ Дмитрiй Ивановичъ что разсказывалъ.

— Не все это испорченные.

— Нетъ, все. Не то мы делали. Если бы сначала теперь, я бы не то делалъ. 1-ое Марта мало. Надо было не одного его, а сотни тысячъ, всю эту поганую буржуазiю перебить, мерзавцевъ, — шипелъ онъ.[342] — Вотъ, говорятъ, выдумали балоны и бомбы душительныя, — вотъ летать и какъ клоповъ ихъ посыпать. О! негодяи.

— Такъ чтожъ ты сделаешь, когда народъ не готовъ, когда народъ выдастъ насъ же.

— Всехъ душить, всехъ, всехъ! — прошипелъ Семеновъ и странно заплакалъ и закашлялся.

Въ коридоре зашумели. Сторожа принесли две кровати и самоваръ. Нехлюдовъ выложилъ изъ кармановъ на окно свертки покупокъ, чаю, сахара, табаку и хотелъ уходитъ, но Набатовъ удержалъ его и, выйдя въ коридоръ, сказалъ, что необходимо перевести Семенова въ больницу.

— Вы понимаете, не для себя, но ему лучше.

Вышелъ и Крузе.

— Я думаю, что ему все равно. Онъ очень плохъ. Какъ бы нынче не кончился.

Нехлюдовъ пошелъ къ смотрителю и потомъ къ Доктору. Оказалось, что въ больнице нетъ места. Надо было просить разрешенiя его поместить въ городскую больницу. Нехлюдовъ поехалъ къ Губернатору. У него играли въ три стола въ карты.

— Ну вотъ это мило, — сказала губернаторша, встречая Нехлюдова. — Пожалуйте въ дамскiй. Мы впятеромъ устроимъ.

Нарядныя дамы улыбались. Богатый местный образованный купецъ здоровался съ Нехлюдовымъ. Въ столовой стоялъ чай и вазы съ фруктами.

— Я изъ острога, у меня къ вамъ дело, — сказалъ Нехлюдовъ.

— Чтожъ прикажете делать. Я писалъ, писалъ въ министерство, что мы не можемъ помещать всехъ.

— Теперь то позвольте этому несчастному хоть умереть въ покое.

— Хорошо, я дамъ разрешенiе принять въ городскую. Да вы [1 неразобр.]?

— Нетъ. Я самъ поеду.

— Что, вы знали его?

— Да, зналъ.

И получивъ разрешенiе, Нехлюдовъ поехалъ назадъ. Но было поздно.

Когда онъ вернулся, Семеновъ лежалъ навзничь и, очевидно, умиралъ. Лицо его было такое же озлобленное и если онъ что говорилъ, то ругательства. На лице его чередовались выраженiя испуга и злости. Видеть это выраженiе злости въ лице Семенова было особенно больно потому, что это былъ человекъ необыкновенной доброты и самоотверженiя.

№ 91 (рук. № 21).

Придя домой после этого ужасного посещенiя, Нехлюдовъ долго не могъ успокоиться. «Какъ же быть въ самомъ деле, — думалъ Нехлюдовъ, — исправленiе, они говорятъ исправленiе. Про возмездiе, пресеченiе говорить нечего. Ни смертную казнь, ни истязанiй нельзя уже употреблять. Ну такъ чтоже? Исправленiе. Но какъ?» Онъ вспомнилъ Московскую даму евангелистку, какъ она раздавала евангелiе и утверждала, что сделала уже много обращенiй. Нехлюдовъ вспомнилъ свое впечатленiе отъ Евангелiя. Онъ несколько разъ въ своей жизни принимался читать его. Еще мать его, ребенкомъ, одно время каждый день съ нимъ вместе читала его. И впечатленiе отъ чтенiя этаго осталось очень неопределенное и тяжелое, тяжелое темъ, что находя въ этой книге очень много глубокаго и прекраснаго, — такова была вся Нагорная Проповедь, — рядомъ съ этими прекрасными мыслями онъ находилъ много нелепаго, отталкивающаго, въ особенности по тому значенiю, которое придано было этимъ местамъ церковью.

«Но что значитъ это уваженiе къ этой книге не одной Веры Ивановны, Евангелистки, Московской барыни, но всехъ людей».

№ 92 (рук. №22).

Мертвое лицо Семенова съ виднеющимися зубами, губернаторша въ своемъ шелковомъ платье шанжанъ и пухлыми глянцовитыми руками, и острогъ, мочащiеся ве коридоре колодники, и мертвецкая, и запахъ тифа и смерти, и, хуже всего, ужасная, озлобленная смерть такого человека, какъ Семеновъ, трогательную исторiю котораго онъ зналъ. Вообще за последнее время, особенно дорогой, Нехлюдовъ узналъ этихъ людей, революцiонеровъ, къ которымъ онъ, какъ все люди его круга, питалъ после 1-го Марта если не отвращенiе, то отдаленiе. Теперь онъ ближе узналъ всю исторiю этого движенiя и совсемъ иначе понялъ его. Все то, что делалось этими людьми и 1-го Марта и до и после него, все это было месть за те жестокiя, нетолько незаслуженныя страданiя, которыя несли эти люди. Были среди нихъ люди слабые, тщеславные, но эти люди были много выше техъ подлыхъ людей, ихъ враговъ, жандармовъ, сыщиковъ, прокуроровъ, которые ихъ мучали. Большинство же изъ нихъ были люди самой высокой нравственности. Таковы были все эти 4 человека.

Семеновъ былъ сынъ нажившагося чиновника, который, кончивъ курсъ, пошелъ, бросивъ успокоенную [?], богатую жизнь, въ народъ, чтобы избавить его отъ рабства, былъ рабочимъ на фабрике, взятъ и сиделъ по острогамъ и крепостямъ три года, потомъ сошелся съ революцiонерами и былъ сужденъ и приговоренъ къ каторге. Набатовъ былъ крестьянинъ, кончившiй курсъ съ золотой медалью и не поладившiй въ университете, a поступившiй въ рабочiе. Ему было 26 летъ, и онъ 8 летъ провелъ въ тюрьмахъ. Вильгельмсонъ былъ офицеромъ. Крузе былъ адвокатъ. У всехъ у нихъ были друзья, братья, сестры, также погибшiе прежде ихъ и также страдавшiе. Началось съ того, что они шли въ народъ, чтобъ просветить его. Ихъ за это казнили. Они мстили за это. За ихъ месть имъ мстили еще хуже, и вотъ дошло до 1-го Марта, и тогда мстили имъ за прошедшее, и они отвечали темъ же.

Нехлюдовъ думалъ про все это и, не ложась спать, ходилъ взадъ и впередъ. Мысли его о прошедшемъ этихъ людей перебивались воспоминанiями о томъ, что онъ виделъ нынче и въ остроге.

— Ахъ, какой ужасъ, какой ужасъ, — повторялъ онъ, вспоминая[343] въ особенности часто и съ особеннымъ отвращенiемъ то, что виделъ сквозь окно въ последней камере, и о томъ равнодушномъ и спокойномъ въ зле выраженiи Федорова и хохоте всей каторги надъ словами Евангелiя.