Воскресение (черновики)
Первая незаконченная редакция

[ПЕРВАЯ НЕЗАКОНЧЕННАЯ РЕДАКЦИЯ «ВОСКРЕСЕНИЯ».]

26 Декабря 89. Я[сная] Поляна].

Это было весной, ранней весной,[1] въ страстную пятницу. Марья Ивановна и Катерина Ивановна Юшкины[2] (старая[3] фамилiя), старыя богатыя[4] девицы, жившiя въ своемъ именьице подъ губернскимъ городомъ, были неожиданно обрадованы прiездомъ племянника Валерьяна Юшкина,[5] только что поступившаго въ стрелковый батальонъ Императорской фамилiи (это было въ начале Севастопольской войны). Валерьянъ Юшкинъ былъ единственный сынъ Павла Иваныча Юшкина, умершаго вдовцомъ два года тому назадъ. Ему было 25 летъ. Онъ 4 года тому назадъ кончилъ курсъ въ юниверситете и съ техъ поръ, въ особенности по смерти отца, когда онъ получилъ въ руки именiе, жилъ, наслаждаясь всеми прелестями жизни богатаго, независимаго молодаго человека высшаго круга. Наслажденiя его жизни были не въ петербургскомъ, а въ московскомъ духе: увеселенiя его были не балы большого света, не француженки и актрисы, а охота, лошади, тройки, цыгане; главное — цыгане, пенiе которыхъ онъ безъ памяти любилъ и предпочиталъ всякой другой музыке.

Валерьяна любили не одне его тетушки, его любили все, кто только сходился съ нимъ. Любили его, во 1-хъ, за его красоту. Онъ былъ выдающейся красоты, и не грубой, пошлой, а тонкой, мягкой; во 2-хъ, любили его за его непосредственность. Въ немъ никогда не было никакихъ колебанiй: чтò онъ любилъ, то любилъ, чего не любилъ, не любилъ. Впрочемъ, если онъ не любилъ чего, то онъ просто удалялся отъ нелюбимаго и никогда ничего и никого не бранилъ. Онъ былъ одинъ изъ техъ людей, такъ искренно увлекающихся, что даже эгоизмъ ихъ увлеченiй невольно притягиваетъ людей. Такъ все любили Валерьяна. Тетушки же его, въ особенности старшая Марья Ивановна, души въ немъ не чаяла. Марья Ивановна знала несомненно чутьемъ своего добраго сердца, что Валерьянъ, несмотря на то, что дела его уже были запутаны и что Марья Ивановна съ сестрой оставляли ему свое порядочное именьице, что соображения о наследстве не имели никакого значенiя для Валерьяна, скорее стесняли его, а что онъ[6] прямо сердцемъ любилъ тетокъ, въ особенности Марью Ивановну. Марья Ивановна была старшая и годами, и умомъ, и характеромъ и тихая, кроткая. Катерина Ивановна была только ея спутникомъ. Валерьянъ любилъ бывать у тетокъ и бывалъ часто, во первыхъ, потому, что у него было именьице рядомъ съ ними, а во 2-хъ, потому, что около нихъ были чудныя лисьи места, и онъ всегда заходилъ къ нимъ съ псовой охотой.

атмосфере. Въ последнюю осень къ прелести его пребыванiя у тетокъ прибавилось еще то, что 14-летняя воспитанница Марьи Ивановны Катюша выросла, выравнялась и стала хоть не красавицей, но очень, очень привлекательной, оригинально привлекательной девушкой, и Валерьянъ въ последнiй свой прiездъ не упускалъ случая встретить въ коридоре Катюшу, поцеловать и прижать ее.

«Милая девочка! — говорилъ онъ самъ себе, после того какъ поцеловалъ ее въ коридоре и она вырвалась отъ него. — Милая девочка. Что-то такое чистенькое, главное, свеженькое, именно бутончикъ розовый», говорилъ онъ самъ себе, покачивая головой и улыбаясь. Сначала онъ нечаянно встречалъ ее, потомъ уже придумывалъ случаи, где бы опять наедине встретиться съ ней. Встречаться было легко. Катюша была на положенiи прислуги и постоянно чистенькая, веселенькая, румяная, очень румяная, въ своемъ фартучке и розовомъ платьице, — онъ особенно помнилъ розовое платье, — бегала по дому. Такъ это было въ последнiй прiездъ осенью, во время котораго онъ раза три поцеловалъ ее.

Подъезжая теперь въ своемъ новомъ мундире стрелковаго полка къ усадьбе тетокъ, Валерьянъ съ удовольствiемъ думалъ о томъ, какъ увидитъ Катюшу, какъ она блеснетъ на него своими черными глазами, какъ онъ встретитъ ее тайно въ коридоре... Славная была девочка, не испортилась ли, не подурнела ли?

Тетушки были теже, только еще, казалось, радостнее, чемъ обыкновенно, встретили Валерьяна. Да и нельзя было иначе. Во первыхъ, потому, что если былъ недостатокъ у Воли, то только одинъ: то, что онъ болтался и не служилъ. Теперь же онъ поступилъ на службу, и на службу въ самый аристократическiй полкъ, а во 2-хъ, ведь онъ ехалъ на войну, онъ могъ быть раненъ, убитъ. Какъ ни страшно было за него, но это было хорошо, такъ надо, такъ делалъ и его отецъ въ 12 году. Въ 3-хъ, когда онъ вошелъ въ своемъ полукафтане съ галунами и высокихъ сапогахъ, онъ былъ такъ красивъ, что нельзя было не влюбиться въ него.

Встреча была радостная, веселая, но случилось, что въ то время, какъ онъ прiехалъ, Катюша стирала въ кухне. Перецеловавъ тетокъ, онъ разсказывалъ имъ про себя, и ему было хорошо, но чего-то не доставало. Где Катюша? Не испортилась ли? Не прогнали ли? Ведь на такую девочку охотниковъ много. А жалко бы. Ему хотелось спросить, но совестно было, и потому онъ нетъ-нетъ оглядывался на дверь.

— Катюша! — закричала Марья Ивановна.

«А, она тутъ; ну и прекрасно».

И вотъ послышались поскрипывающiе башмачки и легкая молодая походка, и Катюша вошла все въ томъ же мытомъ и побледневшемъ съ техъ поръ розовомъ платье и беломъ фартучке. Нетъ, она не испортилась. Не только не испортилась, но была еще милее, еще румянее, еще свежее. Она покраснела, увидавъ Валерьяна, и поклонилась ему.

— Подай кофе.

— Сейчасъ, я готовлю.

крендельки, ни тогда, когда Катерина Ивановна велела ей поставить это поскорей и принести кипяченыхъ сливокъ; ничего не случилось и тогда, когда она за обедомъ принесла наливку и по приказанiю Катерины Ивановны подошла къ нему и своимъ нежнымъ груднымъ голоскомъ спросила: «прикажете?» Ничего не случилось. Но всякiй разъ, какъ они взглядывали другъ на друга, удерживали улыбку и краснели, передавая другъ другу все большую и большую стыдливость. Ничего не случилось, казалось, а сделалось то, что они почувствовали себя до такой степени связанными, что эту первую ночь не могли выгнать отъ себя мысли другъ о друге. Они, очевидно, любили другъ друга, желали другъ друга и не знали этаго. Валерьянъ никогда не думалъ о томъ, что онъ красивъ и что женщины могутъ любить его; онъ не думалъ этого, но обращался съ женщинами какъ будто былъ уверенъ, что оне не могутъ не любить его. Катюша — та и совсемъ не позволяла себе думать о томъ, что она нравится ему и что она сама любитъ его. Видъ его слишкомъ волновалъ ее, и потому она не позволяла себе думать этаго.

Но на другой день, когда они встретились въ коридоре, онъ хотелъ по прежнему поцеловать ее, но она отстранялась,[9] покраснела до слезъ и сказала такимъ жалкимъ, безпомощнымъ голосомъ: «не надо, Валерьянъ Николаевичъ», что онъ самъ почувствовалъ, что не надо, что между ними что то сильнее того, вследствiи чего можно целоваться въ коридорахъ.

Валерьянъ хотелъ пробыть только день, но кончилось темъ, что онъ пробылъ 5 дней и исполнилъ желанiе тетушекъ — встретилъ съ ними пасху. И въ эти дни случилось съ нимъ и съ Катюшей то, что должно было случиться, но чего Валерьянъ вовсе не желалъ и не ожидалъ. Когда же это случилось, онъ понялъ, что это не могло быть иначе, и ни радовался, ни огорчался этому.

Съ перваго же дня Валерьянъ почувствовалъ себя совсемъ влюбленнымъ въ нее. Голубинькое полосатое платьице, повязанное чистейшимъ белымъ фартучкомъ, обтягивающимъ стройный, чуть развивающiйся станъ съ длинными красивыми руками, гладко-гладко причесанные чернорусые волосы съ большой косой, небольшiе, но необыкновенно черные и блестящiе глаза, румянецъ во всю щеку, безпрестанно затоплявшiй ей лицо, главное же, на всемъ существе печать чистоты, невинности, изъ-за которыхъ пробивается охватившая уже все существо ея любовь къ нему, пленяли его все больше и больше. Такая женщина въ эти два дня казалась ему самой той единственной женщиной, которую онъ могъ любить, и онъ полюбилъ ее на эти дни всеми силами своей души. Онъ зналъ, что ему надо ехать и что не зачемъ теперь оставаться на день, два, три, неделю даже у тетокъ, — ничего изъ этого не могло выдти; но онъ не разсуждалъ и оставался, потому что не могъ уехать.[10]

Въ заутреню тетушки, отслушавъ всенощную дома, не поехали въ церковь;[11] но Катюша поехала съ Матреной Павловной и старой горничной — они повезли святить куличи. Валерьянъ остался было тоже дома; но когда онъ увидалъ, что Катюша уехала, онъ тоже вдругъ решилъ, что поедетъ. Марья Ивановна засуетилась.

— Зачемъ ты не сказалъ, мы бы большiя сани велели запречь.

— Да вы не безпокойтесь, тетушка. Теперь и на колесахъ и на саняхъ хуже. Вы не безпокойтесь, я съ Парфеномъ (кучеръ) устрою. Я верхомъ поеду.

Такъ Валерьянъ и сделалъ. Онъ прiехалъ къ началу заутрени. Только-только онъ успелъ продраться впередъ къ амвону, какъ изъ алтаря вышелъ священникъ съ тройной свечей и запелъ «Христосъ воскресе». Все было празднично, весело, но лучше всего была маленькая, гладко причесанная головка Катюши съ розовымъ бантикомъ. На ней было белое платьице и голубой поясъ. И Валерьяну все время было удивительно, какъ это все не понимаютъ, что она царица, что она лучше, важнее всехъ. Она видела его, не оглядываясь на него. Онъ виделъ это, когда близко мимо нее проходилъ въ алтарь. Ему нечего было сказать ей, но онъ придумалъ и сказалъ, проходя мимо нея: «Тетушка сказала, что она будетъ разгавливаться после поздней обедни». Молодая кровь залила все милое лицо, и черные глазки, смеясь и радуясь, взглянули на Валерьяна.

— Слушаю-съ, — только сказала она.

После ранней обедни и христосованiя съ священникомъ началось взаимное христосованье.[12] Валерьянъ шелъ въ своемъ мундире, постукивая новыми лаковыми сапогами по каменнымъ плитамъ, мимо. Онъ шелъ къ священнику на промежутокъ[?] между ранней и поздней. Народъ разступался передъ нимъ и кланялся. Онъ шелъ и чувствовалъ себя отъ безсонной ли ночи, отъ праздника ли, отъ любви ли къ Катюше особенно возбужденнымъ и счастливымъ. Кто узнавалъ его, кто спрашивалъ: «кто это?» На выходе изъ церкви среди нищихъ, которымъ Валерьянъ раздалъ денегъ, онъ увидалъ Катюшу съ Матреной Павловной. Они стояли съ бока крыльца и что то увязывали. Солнце уже встало и ярко светило по лужамъ и снегу. Пестрый народъ приселъ на могилкахъ. Старикъ кондитеръ Марьи Ивановны остановилъ его, похристосовался, и его жена старушка, и дали ему яйцо. Тутъ же подошелъ молодой мужикъ, очевидно найдя, что лестно похристосоваться съ офицеромъ бариномъ.

— Христосъ воскресъ? — сказалъ онъ и, придвинувшись къ Валерьяну такъ, что сильно запахло сукномъ мужицкимъ и дегтемъ, три раза поцеловалъ Валерьяна въ самую середину губъ своими крепкими, свежими губами. Въ ту самую минуту, какъ оне поцеловался съ этимъ мужикомъ и бралъ отъ него темновыкрашенное яйцо, Валерьянъ взглянулъ на Катюшу и встретился съ ней глазами. Она опять покраснела и что то стала говорить Матрене Павловне. «Да отчего же нетъ?» — подумалъ Валерьянъ и направился къ ней.

— Христосъ воскресъ, Матрена Павловна? — сказалъ онъ.

— Воистине, — отвечала Матрена Павловна, обтирая ротъ платочкомъ. — Чтожъ, все кончили?

Минутку онъ поколебался; потомъ самъ вспыхнулъ и въ туже минуту приблизился къ Катюше.

— Христосъ воскресъ, Катюша? — сказалъ онъ.

— Воистине воскресъ, — сказала она и, вытянувъ шею, подвинулась къ нему, блестя своими, какъ мокрая смородина, блестящими черными глазами.

Они поцеловались два раза, и она какъ будто не хотела больше.

— Чтожъ? — сказалъ онъ.

Она вспыхнула и поцеловала 3-й разъ.

— Вы не пойдете къ священнику? — спросилъ Валерьянъ.

— Нетъ, мы здесъ, Валерьянъ Николаевичъ, посидимъ, — сказала она, тяжело, радостно вздыхая и глядя ему прямо, прямо въ глаза своими кроткими девственными, любящими глазами.

Бываетъ въ сношенiяхъ съ любимымъ человекомъ одна минута, одно положенiе, въ которомъ особенно и лучше и дороже всего представляется этотъ человекъ. Такой минутой была эта для Валерьяна. Когда онъ вспоминалъ Катюшу, то изъ всехъ положенiй, въ которыхъ онъ виделъ ее, эта минута застилала все другiя. Черная гладкая головка, белое платье съ складками, такъ девственно охватывающее ея стройный станъ, и эти нежные глаза, и этотъ румянецъ, и на всемъ ея существе две главныя черты — чистоты, девственности и любви не только къ нему, но любви ко всемъ, къ людямъ, — любовь благоволенiя.

Валерьянъ отстоялъ и позднюю обедню и вернулся домой, какъ поехалъ, одинъ верхомъ.

Въ этотъ день вечеромъ Валерьянъ встретилъ Катюшу въ коридоре и остановилъ ее. Она засмеялась и хотела убежать, но онъ обнялъ ее и протянулъ къ ней губы. Она, не дожидаясь его, сама поцеловала его и убежала[13]. Въ этотъ день рано легли спать, и Валерьянъ больше не видалъ Катюшу.

На другой день[14] случилось, что къ тетушкамъ прiехали гости, которыхъ надо было поместить въ комнату, занятую Валерьяномъ, и Катюша пошла убирать эту комнату. Валерьянъ взошелъ въ комнату, когда она была одна въ ней. Они улыбнулись другъ другу. Онъ подошелъ къ ней и почувствовалъ, что надо делать что то. Делать надо было то, чтобы обнять ее. И онъ обнялъ ее; губы ихъ слились въ поцелуй. «Но потомъ что?» спрашивалъ онъ себя. Еще что то надо делать. И онъ сталъ делать, сталъ прижимать ее къ себе. И новое, страшно сильное чувство овладело имъ, и онъ чувствовалъ, что овладеваетъ и ею. Онъ понялъ, какое это было чувство. Онъ, не выпуская ее изъ своихъ объятiй, посадилъ ее на постель, но, услыхавъ шумъ въ коридоре, сказалъ:

— Я приду къ тебе ночью. Ты ведь одна.

— Нетъ, нетъ, нетъ, ни за что, — говорила она, но только устами.

Матрена Павловна вошла въ комнату и, заметивъ ихъ лица, насупилась и выслала Катюшу.

— Я сама сделаю.

Валерьянъ виделъ по выраженiю лица Матрены Павловны, что онъ делаетъ нехорошо, да онъ и такъ зналъ это, но чувство, новое чувство, выпроставшееся изъ за прежняго чувства любви, овладело имъ. Онъ не боялся этаго чувства, онъ зналъ, чтò надо делать для удовлетворенiя этаго чувства, и не считалъ дурнымъ то, чтò надо было делать, и отдался этому чувству воображенiемъ, и чувство овладело имъ. Весь день онъ былъ не свой. Онъ чувствовалъ, что совершается что-то важное и что онъ ужъ не властенъ надъ собой. Онъ целый день и вечеръ искалъ случая встретить ее одну; но, очевидно, и она сама избегала его и Матрена Павловна старалась не выпускать ее изъ вида. Но вотъ наступила ночь, все разошлись спать. Валерьянъ зналъ, что Матрена Павловна въ спальне у тетокъ и Катюша въ девичьей одна. Онъ вышелъ на дворъ. На дворе было тепло, и белый туманъ, какъ облако, наполнялъ весь воздухъ. Шагая черезъ лужи по оледеневшему снегу, Валерьянъ обежалъ къ окну девичьей. Катюша сидела у стола и смотрела передъ собой въ задумчивости, не шевелясь; потомъ она улыбнулась и покачала, какъ бы на свое воспоминанiе, укоризненно головой.

сопело что-то, то трещало, то осыпалось, то звенело — ломало ледъ. Онъ стоялъ, стоялъ, любуясь ей. Странное чувство жалости къ ней западало къ нему въ сердце, глядя на ея задумчивое, мучимое внутренней работой лицо. Онъ начиналъ жалеть ее и боялся этой жалости. И чтобы скорее заглушить эту жалость другими чувствами вожделенiя къ ней, онъ стукнулъ въ окно. Она вздрогнула, какъ подпрыгнула, ужасъ изобразился на ея лице. Она придвинула свое лицо къ стеклу — выраженiе ужаса не оставляло ее, не оставило даже и тогда, когда она узнала его. Она улыбнулась только, когда онъ улыбнулся ей, улыбнулась, только какъ бы покоряясь ему. Онъ махалъ, звалъ, а она помотала головой, что нетъ, не выйдетъ. Онъ хотелъ уговаривать, но вошла Матрена Павловна, и Валерьянъ ушелъ. Долго онъ ходилъ въ тумане, слушая ледъ, и колебался, уйти или опять подойти. Онъ подошелъ: она сидела одна у стола и думала. Она взглянула въ окно, онъ стукнулъ. Она выбежала. Онъ обнялъ ее, и опять поцелуи и опять сознательное съ его стороны разжиганiе страсти, поглощавшее, затаптывавшее прежнее чистое чувство. Они стояли за угломъ на сухонькомъ месте, и онъ, не видя времени, томился неудовлетвореннымъ желанiемъ и больше и больше заражалъ ее.

Матрена Павловна вышла на крыльцо и крикнула. Онъ убежалъ. Она вернулась.

Въ эту же ночь онъ подкрался къ ея двери рядомъ съ комнатой Марьи Ивановны. Онъ слышалъ, какъ Марья Ивановна молилась Богу и, стараясь ступать такъ, чтобы не скрипели половицы, подкрался къ ея двери и зашепталъ. Она не спала, вскочила, стала уговаривать его уйти.

— На что похоже? Ну можно ли, услышатъ тетинька, — говорили ея уста, а взглядъ, который онъ виделъ въ прiотворенную дверь, говорилъ: «милый, милый, ты знаешь, ведь я вся твоя». И это только понималъ Валерьянъ и просилъ отворить.

Она отворила. Онъ зналъ, несомненно зналъ, что онъ делаетъ дурно, но онъ зналъ тоже, что именно такъ все делаютъ и такъ надо делать. Онъ схватилъ ее, какъ она была, въ чистой, но жесткой, суровой рубашке съ обнаженными руками, поднялъ и понесъ. Она почувствовала прикосновенiе этихъ какъ бы каменныхъ напряженныхъ мускуловъ, поднимающихъ ея руки, и почувствовала, что она не въ силахъ бороться.

— Ахъ, не надо, пустите, — говорила она и сама прижималась къ нему........

Да, было стыдно, и гадко, и грязно. Куда девалась та чистота весенняго снега, которая была на ней?

————

Пробывъ 5 дней, онъ уехалъ. Онъ уезжалъ вечеромъ. Поездъ Николаевской дороги отходилъ со станцiи, которая была въ 15 верстахъ отъ именья Марьи Ивановны, въ 4 часа утра. Валерьянъ провелъ съ ней всю прошедшую ночь, но днемъ онъ не виделся съ ней наедине и не простился съ нею. Онъ успелъ только сунуть ей въ пакете 25 рублей. Онъ радъ былъ тому, что нельзя было видеть ея. Что бы онъ могъ сказать ей? Оставаться больше нельзя было. Жить вместе нельзя. Разстаться надо же. «Ну чтожъ, останется объ ней прiятное воспоминанiе», — такъ думалъ онъ. После[15] вечерняго чая онъ уехалъ. Дорога была[16] дурная, лесомъ по воде, и кроме того дулъ сильный холодный ветеръ. Погода была одна изъ техъ апрельскихъ, когда все стаяло и стало подсыхать, но завернули опять холода. Дорогой на лошадяхъ онъ, разумеется, не могъ не думать о ней.[17] Влюбленности не было той, которую онъ испытывалъ до обладанiя ею, но было прiятное воспоминанiе. Особенно прiятное потому, что онъ зналъ, что это считается очень прiятнымъ. О томъ, что съ ней будетъ, онъ совсемъ не думалъ. Ему не надо было отгонять мысли о ней. Съ свойственнымъ молодости вообще и ему въ особенности эгоизмомъ,[18] ихъ не было. Онъ совсемъ не думалъ о ней; онъ думалъ только о себе. Онъ зналъ, что это всегда такъ делается, и былъ совершенно спокоенъ и думалъ о походе, который предстоялъ, о товарищахъ[19] и о ней, о прiятныхъ минутахъ съ нею. Онъ прiехалъ[20] только во время,[21] взялъ билетъ 1-го класса и тутъ же встретилъ товарища и разговорился съ нимъ.

Между темъ тетушки говорили о немъ[22] и такъ восхищались имъ, что не могли даже горевать. Въ середине разговора Екатерина Ивановна съ темъ особеннымъ интересомъ старыхъ девъ къ амурнымъ исторiямъ, сделала намекъ на то, что не было ли чего нибудь между Волей и Катюшей.

— Я что-то слышала, не буду утверждать, но мне вчера ночью показалось.

Марья Ивановна сказала, что не можетъ быть иначе, что Катюша должна влюбиться въ такого красавца, если онъ обратилъ на нее вниманiе, но что Воля этого не сделаетъ. Подумавъ же, прибавила:

— Впрочемъ, отчегожъ, тутъ съ его стороны естественно. Съ ея стороны было бы непростительно, ей надо бы помнить, что она всемъ обязана намъ, — и т. д.[23]

Крепостное право еще не было уничтожено, и обе старушки воспитывались въ крепостномъ праве. Имъ въ голову не могло придти то, чтобы Катюша, незаконная дочь бывшей горничной, взятая къ господамъ, воспитанная, любимая, ласкаемая своими барынями, чтобы она могла на минуту забыть свою благодарность, все то, чемъ она обязана старымъ барышнямъ, чтобы она могла забыть это и увлечься чемъ нибудь, хоть бы любовью къ Воле. Ей надо было помнить, что она должна своей службой отблагодарить барышень, а больше ничего она не должна была чувствовать.

Когда вечеромъ Катюша пришла раздевать Марью Ивановну, Марья Ивановна посмотрела на нее, на ея синеву подъ глазами, нахмурила густые брови, сжала челюсти, лишенныя зубовъ, отчего лицо ея сделалось особенно страшнымъ — Воля никогда не видалъ такого лица ея — и сказала:

— Смотри, Катюша, помни, чемъ ты обязана мне и сестре. Ведь у тебя кроме насъ никого нетъ. Береги себя.

Катюша промолчала, но поняла. Поняла и то, что было уже поздно советовать, поздно и слушаться этихъ советовъ.

Когда барышни разделись и Катюша вернулась въ свою комнату и стала раздеваться, чтобы ложиться, она вдругъ вспомнила все, вспомнила то, что она потеряла все то, чтò ей велели не одни барышни, а что ей Богъ велелъ беречь, потеряла то, чего не воротишь; вспомнила о немъ, о его глазахъ, улыбке и забыла жалеть то, что потеряла. Но онъ, где онъ? И живо вспомнивъ его и понявъ то, что онъ уехалъ и она больше не увидитъ его, она ужаснулась. Думая о немъ, руки ея сами собой раздевали ее. Она подошла къ постели своей съ штучнымъ одеяломъ и подушкой въ синей наволочке и хотела, какъ всегда, стать на молитву передъ образомъ Николая Чудотворца, благословеньемъ Катерины Ивановны. И вдругъ ее всю передернуло, она вспомнила его ласки. «Какъ я буду молиться? Такая. Не могу. И спать не могу». Она все таки вскочила въ постель и закрылась съ головой, но она не могла заснуть. Долго она томилась, лежа съ головой подъ одеяломъ, повторяя въ воображенiи своемъ все слова его, жесты, но, перебравъ все по нескольку разъ воображенiемъ, она живо представила себе то, что его нетъ теперь здесь и не будетъ больше. И никогда она не увидитъ его. Она вспомнила, какъ онъ простился съ ней въ присутствiи тетокъ, какъ съ чужой, съ горничной.

— Нетъ, чтоже это, — вскрикнула она. — Чтоже это онъ со мной сделалъ? Какъ я останусь безъ него такая? Что онъ со мной сделалъ? Милый,[24] милый, за что ты бросилъ меня?

Она вскочила на постели и долго сидела, ожидая, что что нибудь случится такое, чтò объяснитъ. И она сидела, прислушиваясь къ звукамъ ночи. Въ комнатке было душно, за стеной тикали часы, возилась собачка и храпела спавшая съ ней Дементьевна, добрая ключница. За стеной послышался толчекъ въ дверь и скрипъ половицы. Сердце остановилось у Катюши. Это онъ. Но нетъ, онъ не могъ быть. Его не было. Это была Сюзетка. Она лаяла и просилась выпустить. Катюша рада была случаю выдти. Она накинула ковровый платокъ, надела калоши на босыя ноги и, вместо того чтобы только выпустить Сюзетку, сама съ нею вышла на крыльцо. Сюзетка съ лаемъ побежала по тающему снегу. А Катюша, прислонившись къ притолке, стояла и слушала... Со всехъ сторонъ слышались странные ночные звуки. Прежде всего былъ слышенъ звукъ ветра, свистевшаго въ голыхъ веткахъ березъ. Ветеръ былъ сзади, и ей было тихо. Потомъ слышался хрускъ снега подъ Сюзеткой, потомъ журчали ручьи, падали капли съ крышъ, и странные звуки какой-то молчаливой борьбы, возни слышались снизу, съ реки. Но вотъ послышался свистъ далекаго поезда. Станцiя была за 15 верстъ, a поездъ, тотъ самый, на которомъ ехалъ онъ, проходилъ тутъ близко, сейчасъ въ лесу, за садомъ. «Да, это онъ, онъ едетъ; едетъ и не знаетъ, что я тутъ».

— Ну, иди, иди, — крикнула она на Сюзетку и впустила ее въ домъ, а сама осталась, какъ стояла, слушая поездъ. Ветеръ гуделъ, река дулась и трещала въ тумане.

— Все кончено, все кончено, — говорила она. — Это онъ едетъ. Онъ, онъ! Хоть бы взглянуть на него.

И она побежала черезъ садъ за калитку на стаявшiй крупными кристалами снегъ въ то мелколесье, черезъ которое проходила дорога. Ветеръ подталкивалъ ее сзади и подхватывалъ ея легкую одежду, но она не чувствовала холода. Только что она дошла до края откоса, и поездъ съ своими тремя глазами показался изъ-за выемки. Онъ засвистелъ, какъ ей показалось, увидавъ ее, но ветеръ подхватилъ тотчасъ же и дымъ и звукъ и отнесъ ихъ. И вотъ беззвучно выдвинулся паровозъ, за нимъ темный вагонъ, и одно за другимъ побежали светящiяся окна. Разобрать ничего нельзя было; но она знала, что онъ былъ тутъ, и жадно смотрела на сменяющiяся тени пасажировъ и кондукторовъ и не видала. Вотъ проскользнулъ последний вагонъ съ кондукторомъ, и тамъ, где пролетели вагоны съ окнами, остались опять теже мелкiя деревца, гнущiяся отъ ветра, полянки снега, сырость, темнота и теже внизу напряженные звуки реки. Несколько времени слышались еще звуки, светились огни и пахло дымомъ, но вотъ все затихло.

— За что, за что? — завопила она и, чтобъ выразить самой себе свое отчаянiе, неестественно поднявъ и изогнувъ надъ головой руки, съ воплемъ побежала назадъ домой напротивъ ветра, подхватившего звуки ея словъ и тотчасъ же уносившаго ихъ.

————

карты въ одной руке, а въ другой стаканъ, весело провозглашалъ свою масть.[25]

— Однако какъ темно, гадко на дворе, — сказалъ онъ, выглянувъ въ окно.

На другой день Катюша встала въ свое время, и жизнь ея пошла, казалось, попрежнему. Но ничего не было похожаго на прежнюю. Не было въ ней невинности, не было спокойствiя, а былъ страхъ и ожиданiе всего самаго ужаснаго. Чего она боялась, то и случилось. Она забеременела. Никто не зналъ этого. Одна старая горничная догадывалась. И Катюша боялась ее. Никто не зналъ, но Катюша знала, и эта мысль приводила ее въ отчаянiе. Она стала скучна, плохо работала, все читала и выучила наизусть «Подъ вечеръ осенью ненастной» и не могла произносить безъ слезъ. Мало того, что мысль о ея положенiи приводила ее въ отчаянiе, ея положенiе физически усиливало мрачность ея мыслей. Ходъ ея мыслей былъ такой: онъ полюбилъ меня, я полюбила его, но по ихнему, по господскому, это не считается, мы не люди. Онъ полюбилъ и уехалъ, забылъ, а я погибай съ ребенкомъ. Да не довольно, что погибай съ ребенкомъ, рожай безъ помощи, не зная, куда его деть, чемъ кормиться, но еще рожать то не смей. Если родишь — пропала. А не родить нельзя. Онъ растетъ и родится. А имъ ни почемъ. Зачемъ я скучна, бледна, не весела? Марье Ивановне не весело смотреть на меня.

Катюша негодовала на господъ, но не на него. Онъ не виноватъ, онъ любилъ. Съ каждымъ днемъ она становилась мрачнее и непокорнее. За невставленныя свечи она нагрубила Марье Ивановне. Она сказала:

— Вы думаете, что отъ того, что вы воспитали меня, то можете изъ меня жилы мотать. Я все таки чувствую. Я человекъ. Сюзетка дороже меня.

Валерьяна. Катюшу взяли соседнiе помещики въ горничныя. Помещикъ-хозяинъ, человекъ 50 летъ, вошелъ съ ней въ связь. Когда черезъ 6 месяцевъ наступили роды, она уверила его, что это его ребенокъ, родившiйся до срока, и ее отослали въ городъ. После родовъ она вернулась къ нему, вошла въ связь съ лакеемъ. И ее выгнали.

————

Стрелки Императорской фамилiи не были въ деле. Когда они дошли, война кончилась. Они только прошлись туда и назадъ. Много веселаго, новаго пережили молодые люди въ этомъ походе. Везде ихъ встречали, чествовали, везде ухаживали за ними. Многiе изъ статской молодежи, перейдя на военную службу, продолжали эту военную службу. Но Валерьянъ не остался. Какъ только кончилась война, онъ вышелъ въ отставку и поехалъ въ Москву, а потомъ въ деревню.[26] Прiехавъ въ деревню, онъ тотчасъ же поехалъ къ теткамъ. Поэтическое воспоминанiе о Катюше привлекало его. Но Катюши уже не было у тетокъ. На ея месте была Варвара вдова, толстая, здоровая женщина, которую тетки преобразили по своему въ субретку, надевъ на нее фартучекъ и прiучивъ ее къ той же чистоте. Былъ тотъ же кофе, те же сливки, та же отделка всехъ мелочей жизни, но Катюши не было. Когда Валерьянъ спросилъ о ней, Катерина Ивановна начала было разсказывать, сожалея о ней, но Марья Ивановна строго перебила ее и, хмуря свои густыя черныя брови, коротко сказала:

— Разстались. Дурно повела себя.

И взглянувъ на Валерьяна, отвернулась отъ него. Валерьянъ понялъ, что его участiе въ дурномъ поведенiи ея было известно и что тетки обвиняли ее, а не его,[27] и ему стало ужасно жалко и стыдно. Онъ вечеромъ вошелъ въ комнату къ Катерине Ивановне, где она делала пасьяны после обеда. Она думала, что онъ хочетъ погадать, но онъ сталъ распрашивать ее о Катюше. Онъ признался во всемъ тетушке и, распрашивая ее,[28] постоянно повторялъ:

— Тетинька! Ведь я мерзко поступилъ? Подло. Ведь это подло?

Все, что разсказала о Катюше добрая Катерина Ивановна, о томъ, какъ она скучала, какъ читала Пушкина, стала разсеянна, какъ читала «Подъ вечеръ осенью ненастной», ужасно волновало его. На него жалко и страшно было смотреть, когда онъ съ жалкимъ выраженiемъ лица переспрашивалъ по нескольку разъ, какъ все было, особенно то, что мучало его:

— Такъ и сидела молча въ слезахъ? Такъ и сидела и читала? Тетинька, ведь я мерзавецъ. Правда, это гадость? Да ведь надо поправить.

Когда онъ узналъ, что она была беременна, не было конца его распросамъ.

— Да нетъ, не можетъ быть? Ведь это гадость. Да где же онъ, ребенокъ? И почему вы думаете, что это отъ меня?

— Да Авдотья говорила.

— Ma tante,[29] надо его взять, найти. А главное ее.

Но когда тетка сказала, что она совсемъ испортилась (по сплетнямъ деревенскимъ все было известно у тетушекъ), Валерьянъ сталъ успокаиваться. «Да, но все таки гадко съ моей стороны. А какая милая, какая простая была», думалъ онъ.

Такъ онъ поехалъ, ничего не предпринявъ. И такъ съ техъ поръ жизнь и его и ея пошли совершенно отдельно и независимо другъ отъ друга.[30] Онъ сначала попробовалъ служить, отдаться честолюбiю, но это было не по характеру, онъ решительно не могъ притворяться, подделываться и тотчасъ же вышелъ. Онъ поехалъ за границу, въ Парижъ, попробовалъ наслажденiя самыя утонченныя, чувственныя. Это тоже было ему не по характеру и оттолкнуло его.[31] Онъ вернулся въ Россiю, въ деревню. Конецъ лета и осень проводилъ онъ на охоте, зиму въ Петербурге, Москве или за границей. Не говоря объ удовольствiяхъ матерiальныхъ, чистоты, изящества помещенiй, одежды, экипажей, пищи и питья, куренья, къ которымъ онъ привыкъ какъ къ необходимымъ условiямъ жизни, удовольствiями главными его были чтенiе художественныхъ произведенiй, которыя онъ очень верно и тонко чувствовалъ, и музыка, въ особенности пенiе — женское пенiе, особенно сильно действовавшее на него.

Въ отношенiяхъ съ женщинами Валерьянъ былъ сравнительно съ своими сверстниками[32] чистъ. Онъ никогда не имелъ сношенiй съ женщинами, въ которыхъ не былъ влюбленъ.[33] Но влюблялся онъ очень легко. И не считалъ дурнымъ[34] переменять предметы любви.[35] Онъ не женился не потому, что считалъ не нужнымъ жениться, но только потому, что такъ случилось. Отталкивала его условность светскихъ отношенiй и лживость ихъ. Лгать и притворяться онъ не могъ. Больше же всего помешала ему жениться его связь съ замужней женщиной, отъ которой онъ после перваго же года хотелъ и не могъ избавиться. Тетки обе умерли. Валерьянъ наследовалъ отъ нихъ и сталъ еще богаче. Такъ прошло 12 летъ. Ему было 36 летъ, въ бороде и на вискахъ показались седые волосы, и начинало становиться скучно, начинало становиться ясно, что лучшаго отъ жизни ничего не будетъ, а хорошаго ничего и не было.

На другой день после Крещенья Валерьянъ, выйдя въ свой кабинетъ къ кофею, нашелъ по обыкновенiю на столе письма и, наливъ чашку, сталъ читать ихъ.

Вера писала, что ждетъ его нынче въ 7-мъ часу, сейчасъ после обеда. Купецъ писалъ о продаже леса, и казенная бумага, повестка, объявляла, что онъ назначенъ на сессiю окружнаго суда отъ 18 до 31.

— Странно! перспектива быть две недели присяжнымъ (онъ уже былъ два раза), несмотря на лишенiя, связанныя съ этимъ, прiятна была ему. Прiятно было и перемена условiй жизни и видная деятельность (его оба раза избирали старшиной), прiятно было и избавиться отъ Веры. Связь эта давно ужъ мучала его. Мучала подлость обмана по отношенiю добраго, доверчиваго мужа, мучала, главное, потому, что не любилось уже. И отношенiя были фальшивыя.

Онъ написалъ расписку и послалъ въ полицiю. Утромъ почиталъ славный романъ новый, поругалъ его и погулялъ. На гуляньи зашелъ въ книжный магазинъ и взялъ новую книгу. На Невскомъ встретилъ знакомаго товарища Прокурора, спросилъ о делахъ сессiи, на которую онъ назначенъ, и узналъ, что делъ особенно интересныхъ нетъ, только одно о похищенiи въ банке. Обедать онъ пошелъ къ кузине и тотчасъ после обеда къ Вере. Вера была одна и страшно возбуждена. Она чувственно была раздражена и отъ того сделала сцену. Онъ разсердился и[36] сказалъ, что имъ лучше порвать все. Она стала упрекать его. Онъ зналъ, что упрекать его не въ чемъ. И начала и вела связь она. Онъ разсердился, взбесился и, наговоривъ ей непрiятностей, убежалъ.

— Тутъ же съ нимъ сделался сильный грипъ, онъ одинъ просиделъ неделю дома. Только несносный Бекичевъ, все и всехъ знающiй, заходилъ къ нему да кузина съ племянницами. Но ему было не скучно. У него была прекрасная книга, и онъ читалъ.

17 онъ вышелъ прогуляться, а 18 поехалъ въ Окружный судъ.

————

Въ 9 часовъ онъ былъ въ зданiи Окружнаго Суда. Его проводили въ помещенiе уголовнаго суда. Въ швейцарской уже былъ народъ: купецъ длиннополый, седой, курчавый, съ очень маленькими глазами, чиновникъ съ гербовыми пуговицами и краснымъ лицомъ. Вышелъ непрiятно, ненатурально учтивый судебный приставъ, спросилъ фамилiи, справился съ списками и отметилъ. «Пожалуйте. У насъ хорошо, акуратно», какъ будто говорилъ онъ.

Купецъ потиралъ руки, чиновникъ обдергивалъ фракъ за лацканы, точно они все собирались что то делать. Вошли все въ залу. Зала огромная, возвышенiе, столъ съ зеленымъ сукномъ подъ портретомъ, лавки, диваны дубовые въ три ряда, на право за ними одинокое кресло прокурора. На лево лавка передъ дверью для обвиняемыхъ, подъ ней лавки, стулья для адвокатовъ. Загородка, какъ въ манеже, съ проходомъ разделяетъ залу, по сю сторону лавки, лавки, лавки, напомнившiя Валерьяну аудиторiю и университетъ.