[ВОСПОМИНАНИЯ О Н. Я. ГРОТЕ.]
Константинъ Яковлевичъ,
Получилъ ваше письмо и часть сборника, посвященнаго памяти вашего брата. Вы совершенно верно предположили, что то, что вы мне посылаете, вызоветъ во мне воспоминанiе о миломъ Николае Яковлевиче. Это самое и случилось. Я прочелъ присланное и нынче утромъ, делая свою обычную утреннюю прогулку, не переставая думалъ о Николае Яковлевиче. Постараюсь написать то, что думалъ.
Не помню какъ, черезъ кого и при какихъ условiяхъ я познакомился съ Н. Я., но помню очень хорошо то, что съ первой же встречи мы полюбили другъ друга.
не какъ большинство ученыхъ, только для своей кафедры, а занимался ими и для себя, для своей души.
Трудно ему было освобождаться отъ того суеверiя науки, въ которомъ онъ выросъ и возмужалъ, и въ служенiи которому прiобрелъ выдающiйся мiрской успехъ, но я виделъ, что его живая, искренняя и нравственная натура невольно не переставая делала усилiя для этого освобожденiя. Внутреннимъ опытомъ изведавъ всю узость и, по просту, глупость матерiалистическаго жизнепониманiя, несовместимаго ни съ какимъ нравственнымъ ученiемъ, Николай Яковлевичъ былъ неизбежно приведенъ къ признанiю основой Всего — духовнаго начала, и къ вопросамъ объ отношенiи человека къ этому духовному началу, т. -е. былъ приведенъ къ вопросамъ этики, которыми онъ и занимался все больше и больше въ последнее время.
Въ сущности вышло то, что Н. Я. сложнымъ и длиннымъ путемъ философской научной мысли былъ приведенъ къ тому простому положенiю, признаваемому каждымъ, хотя бы и безграмотнымъ русскимъ крестьяниномъ, что жить надо для души, a что для того, чтобы жить для души, надо знать, что для этого нужно и чего не нужно делать.
Отношенiе Н. Я. къ делу, по-моему, было совершенно правильное, но, к сожаленiю, онъ никакъ не могъ освободиться отъ того усвоеннаго имъ, какъ нечто нужное и ценное, научнаго балласта, который требовалъ своего использованiя и, загромождая мысль, мешалъ ея свободному проявленiю. Разделяя со всеми «учеными» суеверiе о томъ, что философiя есть наука, устанавливающая основы всехъ, всехь другихъ истинъ, Н. Я., не переставая устанавливать эти истины, строилъ одну теорiю за другой, не приходя ни къ какому определенному результату. Большая эрудицiя и еще большая гибкость и изобретательность его ума поощряли его къ этому. Главной же причиной безрезультатности этой работы было ложное, по моему мненiю, установившееся среди научныхъ философовъ, разделявшееся и Н. Я., убежденiе, что религiя есть ничто иное, какъ вера въ смысле доверiя тому, что утверждается теми или иными людьми, и что поэтому вера или религiя не можетъ иметь никакого значенiя для философiи. Такъ что философiя должна быть если не враждебною, то совершенно независимою отъ религiи. Н. Я. вместе со всеми научными философами не виделъ того, что религiя-вера, кроме того значенiя догматовъ, установленiя слепого доверiя къ какому-либо писанiю, въ которомъ она понимается теперь, имеетъ еще другое, свое главное значенiе признанiя и яснаго выраженiя неопределимыхъ, но всеми сознаваемыхъ началъ (души и Бога), и что поэтому все те вопросы, которые такъ страстно занимаютъ научныхъ философовъ и для разрешенiя которыхъ строилось и строится безконечное количество теорiй, взаимно противоречивыхъ и часто очень глупыхъ, что все эти вопросы уже многiе века тому назадъ разрешены религiей и разрешены такъ, что перерешать ихъ нетъ и не можетъ быть никакой ни надобности, ни возможности.
Н. Я., какъ и все его сотоварищи-философы, не виделъ этого, не виделъ того, что религiя, не въ смысле техъ извращенiй, которымъ она везде подвергалась и подвергается, а въ смысле признанiя и выраженiя неопределимыхъ, но всеми сознаваемыхъ началъ (души и Бога), есть неизбежное условiе какого бы то ни было разумнаго, яснаго и плодотворнаго ученiя о жизни, (такого ученiя, изъ котораго только и могутъ быть выведены ясныя и твердыя начала нравственности), и что поэтому религiя въ ея истинномъ смысле не только не можетъ быть враждебна философiи, но что философiя не можетъ быть наукой, если она не беретъ въ основу данныя, установленныя религiей.
«не научнымъ», фантастическимъ, нетвердымъ, науку же чемъ-то твердымъ, точнымъ, неоспоримымъ, въ деле философiи выходитъ какъ разъ наоборотъ.
Религiозное пониманiе говоритъ: есть прежде всего и несомненнее всего известное намъ неопределимое нечто: нечто это есть наша душа и Богъ. Но именно потому, что мы это знаемъ прежде всего и несомненнее всего, мы уже никакъ не можемъ ничемъ определить этого, a веримъ тому, что это есть и что это основа всего, и на этой-то вере мы и строимъ уже все наше дальнейшее ученiе. Религiозное пониманiе изъ всего того, что познаваемо человекомъ, выделяетъ то, что не подлежитъ определенiю, и говоритъ объ этомъ: «я не знаю». И такой прiемъ по отношенiю къ тому, что не дано знать человеку, составляетъ первое и необходимейшее условiе истиннаго знанiя. Таковы ученiя Зороастра, Браминовъ, Будды, Лаотзы, Конфуцiя, Христа. Философское же пониманiе жизни, не видя различiя или закрывая глаза на различiя между познанiемъ внешнихъ явленiй и познанiемъ души и Бога, считаетъ одинаково подлежащими разсудочнымъ и словеснымъ определенiямъ химическiя соединенiя и — сознанiе человекомъ своего «я», астрономическiя наблюденiя и вычисленiя и — признанiе начала жизни всего, смешивая определяемое съ неопределяемымъ, познаваемое съ сознаваемымъ, не переставая строить фантастическiя, отрицаемыя одна другою, теорiи за теорiями, стараясь определить неопределимое. Таковы ученiя о жизни Аристотелей, Платоновъ, Лейбницевъ, Локковъ, Гегелей, Спенсеровъ и многихъ и многихъ другихъ, имя же имъ легiонъ. Въ сущности же, все эти ученiя представляютъ изъ себя или пустыя разсужденiя о томъ, что не подлежитъ разсужденiю, разсужденiя, которыя могутъ называться философистикой, но не философiей, не любомудрiемъ, a любомудрствованiемъ, или плохiя повторенiя того, что по отношенiю нравственныхъ законовъ выражено гораздо лучше въ религiозныхъ ученiяхъ.
Да, какъ ни странно это можетъ показаться людямъ, никогда не думавшимъ объ этомъ, пониманiе жизни какого бы то ни было язычника, признающаго необъяснимое начало всего, олицетворяемое имъ въ какомъ бы то ни было идоле, какъ бы неразумны ни были его понятiя объ этомъ необъяснимомъ начале, такое пониманiе жизни все-таки несравненно выше жизнепониманiя философа, не признающаго неопределимыхъ основъ познанiя. Религiозный язычникъ признаетъ нечто неопределимое, веритъ, что оно есть и есть основа всего, и на этомъ неопределимомъ хорошо или дурно строитъ свое пониманiе жизни, подчиняется этому неопределимому и руководится имъ въ своихъ поступкахъ. Философъ же, пытаясь определить то, что определяетъ все остальное и потому не можетъ быть определено, не имеетъ никакого твердаго основанiя ни для построенiя своего пониманiя жизни, ни для руководства въ своихъ поступкахъ.
Оно и не можетъ быть иначе, такъ какъ всякое знанiе есть установленiе отношенiй между причинами и следствiями, цепь же причинъ безконечна, и потому явно, что изследованiе известнаго ряда причинъ въ безконочной цепи не можетъ быть основой мiросозерцанiя.
Какъ же быть? Где же взять ее? Разсужденiе, т. -е. деятельность ума, не даетъ такой основы. Нетъ ли у человека еще другого, кроме разсудочнаго, познанiя? И ответъ очевиденъ: такое, совсемъ особенное отъ разсудочнаго, независимое отъ безконечной цепи причинъ и последствiй, познанiе каждый знаетъ въ себе. Познанiе это есть сознанiе своего духовнаго «я».
онъ называетъ это познанiе, въ отличiе отъ познанiя разсудочнаго, верою. Таковы все веры отъ древнейшихъ до новейшихъ. Сущность всехъ ихъ въ томъ, что, несмотря на те, часто нелепыя, формы, которыя оне приняли въ своемъ извращенiи, оне все-таки даютъ воспринимающему ихъ такiя независимыя отъ цепи причинъ и последствiй основы познанiя, которыя одне только и даютъ возможность разумнаго мiросозерцанiя. Такъ что научный философъ, не признающiй религiозныхъ основъ, неизбежно пoставленъ въ необходимость, вращаясь въ безконечной цепи причинъ, отыскивать воображаемую и невозможную причину всехъ причинъ. Религiозный же человекъ сознаетъ эту причину всехъ причинъ, веритъ въ нее, и, вследствiе этого, имеетъ твердое пониманiе жизни и такое же твердое руководство для своихъ поступковъ. Научный же философъ не имеетъ и не можетъ иметь ни того, ни другого.
На-дняхъ ученый профессоръ объяснялъ мне, какъ теперь уже все душевныя свойства сведены къ механическимъ причинамъ, «еще только сознанiе не совсемъ объяснено», говорилъ съ поразительной наивностью ученый профессоръ. «Мы знаемъ ужъ всю машину, только еще не совсемъ знаемъ, чемъ и какъ она приводится въ движенiе». Удивительно! Не сведено къ механическимъ процессамъ только (очень хорошо это «только») сознанiе. Не сведено еще, но профессоръ, очевидно, уверенъ, что вотъ-вотъ на-дняхъ получится сведенiе о томъ, что какой-нибудь профессоръ Шмитъ изъ Берлина или Оксенбергъ изъ Франкфурта открылъ механическую причину сознанiя, т. -е. Бога въ душе человека. Разве не очевидно, что старушкаг верующая въ матушку казанскую Царицу Небесную, не только нравственно, но умственно несравненно выше этого ученаго профессора?
Извините меня, Константинъ Яковлевичъ, за то, что я такъ пo-старчески разболтался. Въ оправданiе могу сказать только то, что предметъ этотъ — а именно ложное понятiе о значенiи религiи, столь распространенное среди нашего такъ называемаго образованнаго общества, всегда занималъ меня, занимаетъ и теперь, занималъ и тогда, когда мы дружили съ Николаемъ Яковлевичемъ. Помню, что я указывалъ ему на это его, по моему мненiю, разделяемое со всеми людьми науки, ложное пониманiе значенiя религiи. Не помню, въ какой именно форме я высказывалъ ему эти мысли, вероятно не въ той, въ которой я высказываю ихъ теперь, но помню, что высказывалъ ему ихъ, и что онъ более или менее соглашался со мной.
Думаю, что мы съ Николаемъ Яковлевичемъ, хотя и по разнымъ радiусамъ, но оба шли къ тому одному центру, который соединяетъ всехъ, и что мы оба сознавали это, и потому наши дружескiя отношенiя никогда не прерывались. И я радъ случаю съ искренней любовью вспомнить объ этомъ, не только умственно даровитомъ, но, что дороже всего, сердечно добромъ и искреннемъ человеке.
18 сентября 1910 г.
Примечания
Знакомство Толстого с Николаем Яковлевичем Гротом (1852—1899) относится к 1886 году, когда Грот занял кафедру философии в Московском университете. Еще до этого личного знакомства Грот (живший тогда в Одессе) прислал Толстому свою книжку о Джордано Бруно: «Очень хорошо (писал об этом Толстой Н. Страхову 31 марта 1885 г.). — Мне и Грот нравится. Я не знаю его, но он писал мне. Какого вы о нем мнения?» («Толстой и о Толстом», сборник второй, изд. Толстовского музея. М. 1926, стр. 47). К этому времени относится радикальная перемена в воззрениях Грота на философию, особенно сблизившая его с Толстым: он отходит от позитивизма, на основе которого были построены его первые работы, и начинает разрабатывать область метафизики (см. его вступительную лекцию в Московском университете «К вопросу об истинных задачах философии»). В феврале 1887 г. Толстой слушал доклад Грота о свободе воли на заседании Московского психологического общества, а в мае того же года писал H. Н. Страхову: «Грота вы напрасно не любите. Если его сравнивать с Соловьевым, то оба одинаково легкомысленные; но Грот свободен и ищет истину везде, а Соловьев спутан и не может уже искать истины нигде, кроме (простите меня) в загаженном уголку церкви. — Соловьев талантливее, это правда, но Грот шире образован. Так мне кажется» («Толстой и о Толстом», сборник третий, стр. 52). Знакомство Толстого с Н. Я. Гротом скоро перешло в дружбу, которая связывала их до самой смерти Грота. Они вели деятельную переписку на философские и религиозные темы (см. в книге «Н. Я. Грот в очерках, воспоминаниях и письмах», СПБ. 1911). По просьбе Толстого Грот держал корректуры его книги «О жизни», а в журнале «Вопросы философии и психологии», редактором которого был Грот, Толстой напечатал несколько своих статей, в том числе «Что такое искусство?»
В 1910 г. Константин Яковлевич Грот, брат Николая Яковлевича, решил выпустить сборник его памяти и просил Толстого дать в этом сборнике его письма к Н. Я. Гроту. Затем в письме от 1 сентября 1910 г. К. Я. Грот просил Толстого дополнительно написать несколько «слов-воспоминаний» о брате (см. в т. 82).
«письмо об его умершем брате». В этот же день, судя по дате на рукописи, Толстой начал писать свои воспоминания о Н. Я. Гроте. Накануне, 13 сентября, Толстой вспоминал о нем и говорил: «Очень интересный человек; очень замечательный человек. Интересен он как эволюционист внутренний. Был ярый позитивист, поклонник Спенсера, отрицал отвлеченную философию. Потом сделался самым отвлеченным метафизиком... Он мне ужасно интересен. Хочу писать о нем, но мне трудно писать о науке и профессуре. Внутренняя борьба Грота состояла в освобождении себя от суеверий науки и искусства, но так и не освободился» («Яснополянские записки» Д. Маковицкого, рукопись, находящаяся у Н. Н. Гусева).
По дневникам Толстого видно, что работа над воспоминаниями о Гроте шла от 14 до 27 сентября 1910 г. 25 сентября Толстой отправил К. Я. Гроту свои воспоминания («в форме довольно длинного письма», как пишет Толстой в сопроводительном письме — см. т. 82), но 27 сентября послал дополнительно изменения к тексту (см. там же, ср. в описании рукопись № 7).
Полная рукопись последней редакции воспоминаний о Н. Я. Гроте не найдена. Статья напечатана была впервые в сборнике «Н. Я. Грот в очерках, воспоминаниях и в письмах», СПБ. 1911, стр. 208—210. Печатаем статью по этой публикации. Некоторые погрешности этого текста, явившиеся в результате ошибок в переписке, исправляем по рукописям.
В Рукописном отделении ГТМ (архив Черткова) хранятся следующие рукописи, относящиеся к статье «Воспоминания о Н. Я. Гроте»:
°, лл. 2 и 3 — листки линованной почтовой бумаги, л. 4 — сложенный пополам лист писчей бумаги 4°. Пагинация рукой Толстого: 1—7. Заглавия нет.
№ 2. Машинописная копия с № 1. 4 листа обыкновенной писчей бумаги 4°. Почти весь текст заново изменен и дополнен вставками. Под текстом — дата машинкой: «Кочеты. 14 Сентября 10 г.»
№ 3. Машинописная копия с № 2. 2 листа обыкновенной писчей бумаги 4° с многочисленными поправками (остатки от полной копии — остальное перешло дальше) и с новым вставным автографом на об. первого листа, продолженным еще на двух вложенных листах. Итого — 4 листа.
№ 4. Машинописная копия с № 3 и переложенный из № 3 последний лист. 8 листов писчей бумаги 4° и срезки с большим количеством изменений и новых вставок. Первого листа нет — он перешел в следующую копию. Остальной текст полный. Пагинация рукой Толстого (красным карандашом): 2—10. Машинная дата: «15 Сентября, 10 года. С. Кочеты». На обороте последнего листа рукой A. Л. Толстой написано: «Черновые письма Гроту 20 Сент. 10 г. Кочеты».
№ 5. Машинописная копия с № 4. 5 листов 4° и срезки. Много новой правки, одна вставка на отдельном листке. Остатки копии — остальное перешло дальше. На обороте третьего листа рукой A. Л. Толстой: «Черновые Письма Гроту. 21 Сент. 10 г.».
° с новой авторской правкой. На первых пяти листах пагинация рукой Толстого: 1—5. Под текстом дата машинкой: «18 Сент. 10 г. Кочеты».
№ 7. Машинопись, 2 листа папиросной бумаги с двумя редакциями одного места письма: первой (много правки) и второй (с вставным автографом). На первом л. сверху рукой В. Ф. Булгакова: «Письмо о Гроте. Дополнение. Написано и исправлено 27 сент. 10 г.» На втором л. его же рукой: «Дополнение к письму к Гроту. Окончательная версия. 27 сент. 10 г.»
На общей обложке рукой А. Л. Толстой: «Три варианта письма памяти Грота. 17 Сент. 10 г.»
«письма о Гроте». Опубликованы в т. 58, стр. 224, 225, 226—227.