Отдельные записи (1895-1899)

ЗАПИСЬ 1895 г.

Дух человеч[еский] соединяет. Время разъединяет одинокие существа в одно.

Простр[анство] разъед[иняет].

———————————————————————————————————

Сережа оправдал либерализм.....

———————————————————————————————————

Религия без прогресса ничто.

———————————————————————————————————

Не в духе — созна[ние?]

———————————————————————————————————

Сознание проповед[ует] формы без содерж[ания].

И в будущем

Если бы осуществлялось, людям бы видна была несостоятельность.

Закон Бога, следуй ему — и свобода, благо и жизнь.

ЗАПИСЬ 1896 г.

1) Возможно ли ей ехать арестанткой. Нельзя ли облегчить положение?

2) Будет ли видеться дорогой с арестанткой?

3) Будет ли видеться ехавши вольно?

5) Просят известить за неделю до отправки.

6) Есть ли в Туле тюремный инспектор?

7) Сколько времени пройдет до места назначения по этапу?

8) Высчитать, что будет стоить вольный переезд. 

ЗАПИСИ 1895—1899 гг. [?]

1

Нынче, 4 Дек[абря], начинаю новое: писать, хотя бы и без связи, все те мысли, кот[орые] приходят мне, о смысле человеческой жизни.

Есть удовлетворение требований и желаний одной этой жизни и это мы называем счастьем, и есть удовлетворение требований и желаний бесконечной жизни, кот[орую] мы сознаем в себе, и это только есть то, что мы называем благом, тем благом, которое дает нам истина.

а) как ни больно начинать с отрицания, надо начать с освобождения от обмана, основанного на доверии.

1) Починка.

2) Соблазн детей.

3) Как я понял, что я работник.

4) Не может быть, чтобы вопрос жизни был неизвестен и подлежал возможности ошибки.

к 10 [5] воздержание от поступков — вода.

к 10 [6] Узкий путь.

2

Сознание накладывает печать божественности — дает свободу. Как только человек сознает, что он отдельное существо от мира, он освободился от мира. Сознание ведь есть не что иное, как сознание того, что есть такое мое отделение от мира, кот[орое] не должно быть. Если бы отделение мое от мира было такое, какое должно быть, то я бы не знал про него. Начинается сознание отдельности, когда я знаю, что нечто нераздельное представляется отделенным.

3

Пока нет в человеке сознания своей отделенности, и не может быть в нем истинной любви. Любовь начинается тогда, когда человек сознает свою вездесущую вечную душу отделенной от мира. Стремление души освободиться от этой отделенности и есть любовь.

4

Желание блага для себя есть пассивность, есть желание, чтобы мне служили, есть желание любви. Желание блага само в себе есть активность, служение другим, и любовь.

Как плод, рождающийся к новой жизни, переходит от пассивности к акти[вности]. Продолжается старое, но является новое.

5

До тех пор, пока челов[ек] не сознает, он готовится к послан- ничест[ву]. Как проснулось сознание — он послан.

6

—16 лет начинают курить именно п[отому], ч[то] пробудившееся сознание тормозит жизнь, по инерции стремящуюся по прежнему пути.

7

Какая глубокая мысль Шопенг[ауэра], что инстинкт служит только воле. Человек думает только о том, о чем ему хочется думать. А хочется ему думать о том, что нужно ему для того, чтобы считать свое положение правильным. Если он еще животное, он оправдывает еще животное...

Не могу выразить нынче.

ДИАЛОГ

[28—29 июля 1898 г. Я. П.]

Нынче ночью был разговор и сцена, которая подействовала на меня еще гораздо более, чем последняя ее поездка. Для характеристики разговора надо сказать, что я в этот день только что приехал в 12-м часу ночи из поездки за 18 верст для осмотра именья Маши. Я не говорю, что [в] этом был труд для меня, это было удовольствие, но все-таки я несколько устал, сделав около 40 верст верхом, и не спал в этот день. А мне 70 лет.

Под влиянием твоих разговоров, усталости и хорошего, доброго расположения духа, я лег спать с намерением не говорить ничего о том; что было, и в надежде, что всё это, как ты утешала меня, само собой сойдет на-нет. Легли. Помолчали. Она начала говорить.

О. Ты поедешь в Пирогово, будешь меня бранить Сереже?

Я. Я ни с кем не говорил, ни с Таней, дочерью.

О. Но с Таней сестрой говорил?

Я. Да.

О. Что же она говорила?

Я. То же, что тебе... мне тебя защищала, тебе вероятно за меня говорила.

О. Да, она ужасно строга была ко мне. Слишком строга. Я не заслуживаю.

Я. Пожалуйста не будем говорить, уляжется, успокоится и Бог даст, уничтожится.

О. Не могу я не говорить. Мне слишком тяжело жить под вечным страхом. Теперь, если он заедет, начнется опять. Он не говорил ничего, но, может быть, заедет.

Известие, что он приедет — как всегда бывало — может быть, а в действительности наверное — было мне очень тяжело. Только что хотел не думать об этом, как опять это тяжелое посещение. Я молчал, но не мог уж заснуть и не выдержал, сказал:

Я. Только что надеялся успокоиться, как опять ты будто приготавливаешь меня к неприятному ожиданию.

О. Что же мне делать? Это может быть он сказал Тане. Я не звала. Может быть, он заедет.

Я. Заедет он или не заедет, не важно, даже твоя поездка не важна, важно, как я говорил тебе, два года назад говорил тебе, твое отношение к твоему чувству. Если бы ты признавала свое чувство нехорошим, ты бы не стала даже и вспоминать о том, заедет ли он, и говорить о нем.

Я. Покаяться в душе в своем чувстве.

О. Не умею каяться и не понимаю, что это значит.

Я. Это значит обсудить самой с собой, хорошо ли то чувство, которое ты испытываешь к этому человеку, или дурное.

О. Я никакого чувства не испытываю, ни хорошего, ни дурного.

Я. Это неправда.

О. Чувство это так неважно, ничтожно.

Я. Все чувства, а потому и самое ничтожное, всегда или хорошие или дурные в наших глазах и потому и тебе надо решить, хорошее ли это было чувство или дурное.

О. Нечего решать, это чувство такое неважное, что оно не может быть дурным. Да и нет в нем ничего дурного.

Я. Нет, исключительное чувство старой замужней женщины к постороннему мущине — дурное чувство.

О. У меня нет чувства к мущине, есть чувство к человеку.

Я. Да ведь человек этот мущина.

О. Он для меня не мущина. Нет никакого чувства исключительного, а есть то, что после моего горя мне было утешение музыка, а к человеку нет никакого особенного чувства.

Я. Зачем говорить неправду?

О. Но хорошо. Это было. Я сделала дурно, что заехала, что огорчила тебя. Но теперь это кончено, я сделаю всё, чтобы не огорчать тебя.

Я. Ты не можешь этого сделать потому, что всё дело не в том, что ты сделаешь — заедешь, примешь, не примешь, дело всё в твоем отношении к твоему чувству. Ты должна решить сама с собой, хорошее ли это или дурное чувство.

О. Да нет никакого.

Я. Это неправда. И вот это-то и дурно для тебя, что ты хочешь скрыть это чувство, чтобы удержать его. А до тех пор, пока ты не решишь, хорошее это чувство или дурное, и не признаешь, что оно дурное, ты будешь не в состоянии не делать мне больно. Если ты признаешь, как ты признаешь теперь, что чувство это хорошее, то никогда не будешь в силах не желать удовлетворения этого чувства, т. е. видеться, а желая, ты невольно будешь делать то, чтобы видеться. Если ты будешь избегать случаев видеться, то тебе будет тоска, тяжело. Стало быть, всё дело в том, чтобы решить, какое это чувство, дурное или хорошее.

О. Дурно я сделала, что сделала тебе больно, и в этом раскаиваюсь.

Я. Вот это-то и дурно, что ты раскаиваешься в поступках, а не в том чувстве, которое ими руководит.

Я. Твой разлад от этого-то и происходит, что ты не уяснила себе значения своих чувств. Пьяница или игрок очень любит жену, а не может удержаться от игры и вина и никогда не удержится, пока не решит в своей душе, хорошее ли чувство его любовь к игре и к вину. Только когда это решено, возможно избавление.

О. Всё одно и то же.

Я. Да не могу я ничего сказать другого, когда ясно как день, что всё дело только в этом.

О. Ничего дурного я не делала.

Так с разными вариациями разговор приходил всё к тому же. Она старалась показать, что чувство это очень неважное и потому не может быть осуждаемо, и нет причин бороться с ним. Я всё время возвращался к тому, что если в душе чувство признается хорошим, то от него нет избавления и нет избавления от тех сотен тысяч мелочных поступков, которые вытекают из этого чувства и поддерживают его.

О. Ну что же будет, если я признаю чувство дурным?

Я. То, что ты будешь бороться с ним, будешь избегать всего того, что поддерживает его. Будешь уничтожать всё то, что было связано с ним.

О. Да это всё к тому, чтобы лишить меня единственного моего утешения — музыки. Я в ужасном cercle vicieux.[991] У меня тоска. Тоску эту я разгоняю только игрой на фортепьяно. Если я играю, ты говоришь, что это всё в связи с моим чувством, если я не играю, я тоскую, и ты говоришь, что причиной мое чувство.

Я. Я одно говорю: надо решить, хорошее это или дурное чувство. Без этого наши мучения не кончатся.

О. Нет никакого чувства, нечего решать.

Я. Пока ты так будешь говорить, нет выхода. Но впрочем, если у человека нет того нравственного суда, который указывает ему, что хорошо, что дурно, человек, как слепой, разобрать цвета не может. У тебя нет этого нравственного судьи, и потому не будем говорить — два часа.

Долгое молчание.

О. Ну вот, я спрашиваю себя совершенно искренно: какое мое чувство и чего бы я желала? Я желала бы больше ничего, как то, чтобы он раз в месяц приходил посидеть, поиграть, как всякий добрый знакомый.

Я. Ну ведь вот ты сама этими словами подтверждаешь, что у тебя исключительное чувство к этому человеку. Ведь нет никакого другого человека, ежемесячное посещение которого составляло бы для тебя радость. Если посещение раз в месяц приятно, то приятнее еще раз в неделю и каждый день. Ты невольно этим самым говоришь про свое исключительное чувство. И без того, чтобы ты не решила вопрос о том, хорошо ли это или дурно, ничего измениться не может.

никаких нет.

Я. Как нет? А поездка в Петербург, и туда и сюда и вся эта музыка?

О. Да что ж особенного в моей жизни?

Я. Как что ж особенного? Ты живешь какой-то исключительной жизнью. Ты сделалась какой-то консерваторской дамой.

Слова эти почему-то ужасно раздражают ее.

Она приходит в полуистерическое состояние. Я молчу довольно долго, потом вспоминаю о Боге. Молюсь и думаю себе: «она не может отречься от своего чувства, не может разумом влиять на чувства. У нее, как у всех женщин, первенствует чувство, и всякое изменение происходит, может быть, независимо от разума, в чувстве... Может быть, Таня права, что это само собой понемногу пройдет своим особенным непонятным мне женским путем. Надо сказать ей это, думаю я, и с жалостью к ней и желанием успокоить ее, говорю ей это, — то, что я, может быть, ошибаюсь, так по-своему ставя вопрос, что она, может быть, придет к тому же своим путем и что я надеюсь на это. Но в это время в ней раздражение дошло до высшей степени.

О. Ты измучил меня, долбишь два часа одной и той же фразой: исключительное, исключительное чувство, хорошее или дурное, хорошее или дурное. Это ужасно. Ты своей жестокостью доведешь Бог знает до чего.

О. Всё это ложь, всё фарисейство, обман. Других обманывай, я вижу тебя насквозь.

Я. Что с тобой? Я именно хотел доброе.

О. Нет в тебе доброго. Ты злой, ты зверь. И буду любить добрых и хороших, а не тебя. Ты зверь.

«Воскресение» с описанием горничной. И потом рыдания, смех, шептание, бессмысленные и, увы, притворные слова: голова треснет, вот здесь, где ряд, отрежь мне жилу на шее, и вот он, и всякий вздор, который может быть страшен. Я держал ее руками. Я знал, что это всегда помогает, поцеловал ее в лоб. Она долго не могла вздохнуть, потом начала зевать, вздыхать и заснула и спит еще теперь.

Не знаю, как может разрешиться это безумие, не вижу выхода. Она очевидно как жизнью дорожит этим своим чувством и не хочет признать его дурным. А не признав его дурным, она не избавится от него и не перестанет делать поступки, которые вызываемы этим чувством, поступки, видеть которые мучительно, и стыдно видеть их мне и детям.

Примечания