Графъ Толстой объ искусстве и науке.
Современное искусство переживаетъ свою переходную стадiю, какъ наша литература и наша общественная жизнь. Сумерки ли это, или заря новой жизни въ искусстве, кто решится сказать? А голоса, раздающiеся за и противъ современнаго искусства, скорее усиливаютъ, чемъ разгоняютъ тьму, мешающую провидеть будущее.
Къ такимъ голосамъ, усиливающимъ тьму, несомненно, принадлежитъ и голосъ графа Л. Н. Толстого, посвятившаго этому вопросу статью въ январьской книжке "Вопросовъ философiи и психологiи" - "Что такое искусство?"
Какъ и все произведенiя графа, заключающiя его философскiе взгляды, статья написана хаотично, разбросанно, велеречиво, съ массой отступленiй, до того запутывающихъ вопросъ, что вначале кажется, будто авторъ противъ искусства. Онъ начинаетъ съ неожиданнаго нападенiя на излишнiя затраты на искусство, пропадающiя зря, тогда какъ силы, занятыя искусствомъ, могли бы утилизироваться лучше и съ большей пользой.
"На поддержанiе искусства,-- пишетъ графъ,-- тамъ, где на народное образованiе тратится только одна сотая того, что нужно для доставленiя всему народу средствъ обученiя, даются миллiонныя субсидiи отъ правительства на академiи, консерваторiи, театры. Въ каждомъ большомъ городе строятся огромныя зданiя, для музеевъ, академiй, консерваторiй, драматическихъ школъ, для концертовъ и представленiй. Сотни тысячъ рабочихъ - плотники, каменьщики, красильщики, столяры, обойщики, портные, парикмахеры, ювелиры, бронзовщики, наборщики - целыя жизни проводятъ въ тяжеломъ труде для удовлетворенiя требованiй искусства, такъ что едва ли есть какая-нибудь другая деятельность человеческая, кроме военной, которая поглощала бы столько силъ, сколько эта. Но мало того, что такiе огромные труды тратятся на эту деятельность, - на нее, также какъ на войну, тратятся прямо жизни человеческiя: сотни тысячъ людей съ молодыхъ летъ посвящаютъ все свои жизни на то, чтобы выучиться очень быстро вертеть ногами (танцоры), другiе (музыканты) на то, чтобы выучиться очень быстро перебирать клавиши или струны; третьи (живописцы) на то, чтобы уметь рисовать красками и писать все, что они увидятъ; четвертые на то, чтобы уметь перевернуть всякую фразу на всякiе лады и ко всякому слову подобрать рифму. И такiе люди, часто очень добрые и умные, способные на всякiй полезный трудъ, дичаютъ въ этихъ исключительныхъ, одуряющихъ занятiяхъ и становятся тупыми ко всемъ серьезнымъ явленiямъ жизни, односторонними и довольными собой спецiалистами, умеющими только вертеть ногами, языкомъ или пальцами". Затемъ, описавъ репетицiю какой-то оперы, авторъ негодуетъ: "Невольно приходитъ въ голову вопросъ,-- для кого это делается? Кому это можетъ нравиться? Если и есть въ этой опере изредка хорошенькiе мотивы, которые было бы прiятно послушать, то ихъ можно бы было спеть просто безъ этихъ глупыхъ костюмовъ и шествiй, и речитативовъ, и маханiй руками. Балетъ же, въ которомъ полуобнаженныя женщины делаютъ сладострастныя движенiя, переплетаются въ разныя чувственныя гирлянды, есть прямо развратное представленiе. Такъ что никакъ не поймешь, на кого это разсчитано. Образованному человеку это несносно, надоело, настоящему рабочему человеку это совершенно непонятно. Нравиться это можетъ, и то едва-ли, набравшимся господскаго духа, но не пресыщеннымъ еще господскими удовольствiями, развращеннымъ мастеровымъ, желающимъ засвидетельствовать свою цивилизацiю, да молодымъ лакеямъ".
Авторъ негодуетъ, съ нимъ начинаетъ негодовать и читатель. Но стоитъ несколько разобраться въ этомъ негодованiи, чтобы увидеть, что искусство решительно тутъ не причемъ. Въ наше время нетъ такой отрасли самаго "полезнаго труда", въ которой миллiоны людей не эксплуатировались бы и не страдали, что зависитъ отъ техъ общественныхъ условiй, при которыхъ намъ приходится жить и работать. Намъ припоминается одно изъ лучшихъ произведенiй Некрасова "Железная дорога", въ которомъ поэтъ описываетъ жертвы, павшiя на ея постройке. Но ни у него, ни у читателя и мысли нетъ, что виновата железная дорога и что она не нужна или что ее надо заменить чемъ-то менее стоющимъ, более легкимъ и т. п. Если мы станемъ оценивать ту или иную отрасль труда съ точки зренiя ея тяготъ, то работа для искусства окажется и легче, и лучше оплачиваемой. Да, ответятъ намъ, но здесь работникъ понимаетъ пользу железной дороги, и это сознанiе скрашиваетъ до известной степени тяжесть его труда, тогда какъ, работая для искусства, онъ не видитъ, въ чемъ польза и смыслъ его труда. Но и каменьщикъ, строющiй театръ, и плотникъ, строющiй кулисы и подмостки, знаютъ превосходно, что для какой бы цели ни предназначались этотъ домъ и эти подмостки, имъ отъ этого ни мало не легче: будетъ тутъ школа или театръ, онъ не станетъ работать отъ этого меньше часовъ и не получитъ большей заработной платы. Авторъ тогда былъ бы правъ, если бы доказалъ, что всякiй трудъ и легче, и лучше оплачивается, чемъ трудъ для искусства, а такъ какъ это нелепость, то и его нападенiе на искусство съ точки зренiя трудовой не имеетъ никакого значенiя въ вопросе, что такое искусство. Не правъ, конечно, авторъ и въ своихъ вычисленiяхъ затратъ на искусство, потому что все театры, музеи, консерваторiи и все, что съ ними связано, занимаютъ въ бюджете государства и общества ничтожное по денежной стоимости место, а количество людей, непосредственно занятыхъ искусствомъ, исчисляется несколькими тысячами, и то, если взять въ разсчетъ всехъ, прикосновенныхъ къ искусствамъ. Творцовъ же искусства, конечно, такъ мало, что при общемъ подсчете трудящагося человечества ихъ и усчитать трудно. Жалобы автора на тягости, которыя несетъ это бедное человечество, благодаря искусству, напоминаютъ гневъ мельника противъ курицъ, пьющихъ у него воду, когда прорвало плотину.
Въ этой вылазке графа Л. Н. Толстого противъ искусства видна его обычная ошибка,-- отсутствiе соцiологической точки зренiя на данное явленiе. Всегда и все онъ разсматриваетъ вне времени и пространства, съ абсолютной точки зренiя, ни съ чемъ не считающейся. Критика такого рода чрезвычайно проста и легка, но и безплодна въ то же время, потому что, ничего не выясняя, она только запутываетъ вопросы.
Такъ и въ данномъ случае, что авторъ, конечно, понимаетъ, почему и не останавливается на упрекахъ трудового, такъ сказать, порядка и делаетъ скачекъ въ сторону критики искусства. Вы служите искусству,-- говоритъ онъ, а между темъ не определили до сихъ поръ, что оно такое,-- и начинаетъ съ утомительной подробностью приводить разноречивыя мненiя всехъ временъ и народовъ по этому предмету. "Какъ богословы разныхъ толковъ, такъ художники разныхъ толковъ исключаютъ и уничтожаютъ сами себя. Послушайте художниковъ теперешнихъ школъ, и вы увидите во всехъ отрасляхъ однихъ художниковъ, отрицающихъ другихъ: въ поэзiи - старыхъ романтиковъ, отрицающихъ парнасцевъ и декадентовъ, парнасцевъ, отрицающихъ романтиковъ и декадентовъ; декадентовъ, отрицающихъ всехъ предшественниковъ и символистовъ; символистовъ, отрицающихъ всехъ предшественниковъ и маговъ, и маговъ, отрицающихъ всехъ своихъ предшественниковъ; въ романе - натуралистовъ, психологовъ, натуристовъ, отрицающихъ другъ друга. То же въ драме, живописи и музыке. Такъ что искусство, поглощающее огромные труды народа и жизней человеческихъ и нарушающее любовь между ними, не только не есть нечто ясно и твердо определенное, но понимается такъ разноречиво своими любителями, что трудно сказать, что вообще разумеется подъ искусствомъ и въ особенности хорошимъ, полезнымъ искусствомъ, такимъ, во имя котораго могутъ быть принесены те жертвы, которыя ему приносятся".
Следуетъ отрицательный, до крайности запутанный ответъ, что, такъ какъ все определенiя искусства, деланныя до сихъ поръ, неточны, неверны, сбивчивы, противоречивы, то и искусства настоящаго, ради котораго стоило бы приносить "жертвы", нетъ. Вся вина эстетиковъ въ томъ, что они вводятъ въ определенiе искусствъ понятiе красоты, которая сама по себе тоже не определима, и каждый понимаетъ ее по своему. Выходъ изъ столь затруднительнаго положенiя представляется графу одинъ - изгнать красоту изъ искусства. "Надо перестать смотреть на него, какъ на средство наслажденiя, а разсматривать искусство, какъ одно изъ условiй человеческой жизни. Разсматривая же такъ искусство, мы не можемъ не увидеть, что искусство есть одно изъ средствъ общенiя людей между собою".
"общенiе людей между собой" и что одной красоты для искусства мало... Словами люди выражаютъ мысли, продолжаетъ авторъ, "искусствомъ же люди передаютъ другъ другу свои чувства... Чувства, самыя разнообразныя, очень сильныя и очень слабыя, очень значительныя и очень ничтожныя, очень дурныя и очень хорошiя, если только они заражаютъ читателя, зрителя, слушателя, составляютъ предметъ искусства. Чувство самоотреченiя и покорности судьбе или Богу, передаваемое драмой; или восторга влюбленныхъ, описываемое въ романе; или чувство сладострастiя, изображенное на картине, или бодрости, передаваемой торжественнымъ маршемъ въ музыке; или веселья, вызываемаго пляской; или комизма, вызываемаго смешнымъ анекдотомъ; или чувство тишины, передаваемое вечернимъ пейзажемъ или убаюкивающей песнью,-- все это искусство. Когда зрители-слушатели заражаются темъ же чувствомъ, которое испытывалъ сочинитель, это и есть искусство. Вызвать въ себе разъ испытанное чувство и, вызвавъ его въ себе, посредствомъ движенiй, линiй, красокъ, звуковъ, образовъ, выраженныхъ словами, передать это чувство такъ, чтобы другiе испытывали тоже чувство,-- въ этомъ состоитъ деятельность искусства. Искусство есть деятельность человеческая, состоящая въ томъ, что одинъ человекъ сознательно, известными внешними знаками передаетъ другимъ испытываемыя имъ чувства, а другiе люди заражаются этими чувствами и переживаютъ ихъ".
Таково определенiе графа. Но, какъ и столь презираемое имъ определенiе чистыхъ эстетиковъ, оно съ одной стороны - безпредельно, съ другой - односторонне. Въ свое определенiе графъ впихнулъ все - до анекдота включительно, и не далъ самаго существеннаго признака искусства, который заключается въ творческомъ начале. Безъ творчества чтобы оно стало достоянiемъ и другихъ, художникъ занятъ только своимъ чувствомъ, своимъ настроенiемъ. Возможно полнее и ярче выразить его - такова его цель, которая темъ полнее достигается, чемъ сильнее въ немъ эта способность къ творчеству, которую называютъ талантомъ. Графъ Толстой ни однимъ словомъ не обмолвился о таланте, онъ даже не упоминаетъ о немъ, какъ будто талантъ въ искусстве не при чемъ. Между темъ, присутствiе таланта составляетъ главный признакъ произведенiя искусства. Мы все передаемъ другимъ свои чувства или стремимся передать ихъ въ техъ или иныхъ формахъ, но никто не решится подвести вою эту многообразную деятельность подъ понятiе искусства. Только то мы называемъ произведенiемъ искусства, въ чемъ есть типичное, что воспроизводитъ типичное въ жизни. Величайшiя произведенiя даютъ общечеловеческiе универсальные типы, другiя произведенiя - типы местные, своего народа и своего времени.
"искусства для искусства", такъ какъ подобное искусство по существу представляется намъ немыслимымъ. По обыкновенiю, графъ ни словомъ не обмолвился о русскихъ критикахъ, которые давнымъ давно указали на недостаточность одной красоты. Приводя массу определенiй искусствъ, основанныхъ на понятiи о красоте, онъ умолчалъ о Белинскомъ и всей последующей русской критике, въ которой получили дальнейшее развитiе высказанныя Белинскимъ мысли о целяхъ и сущности искусства. Эта критика давно уже установила, что идея, направленiе всегда присутствуетъ въ истинномъ произведенiи искусства, и все величайшiя произведенiя отличаются полной гармонiей красоты и идеи, которыя такъ слиты въ нихъ, что ихъ нельзя отдалить безъ уничтоженiя самого произведенiя. Какъ намъ кажется, въ этомъ и заключается идеалъ искусства, и поскольку то или иное произведенiе къ нему приближается, постольку оно и безсмертно. Можно ли отделить эти два начала въ "Сикстинской Мадонне", Венере Милосской, въ стихахъ Пушкина, въ "Илiаде" и "Одиссее", въ "Фаусте" Гёте и въ немногихъ другихъ, стоящихъ на одномъ уровне съ ними, произведенiяхъ, признаваемыхъ величайшими образцами человеческаго творчества? Красота неотделима отъ искусства, и въ нашей оценке произведенiй искусства мы сознательно или безсознательно всегда руководствуемся присутствiемъ красоты, которую, конечно, нельзя представлять въ виде лишь внешней формы, хотя и последняя есть тоже существеннейшая часть въ искусстве. Исключительная погоня за внешней красотой, формой, безъ сомненiя, является величайшимъ грехомъ противъ искусства, и нападки графа на декадентовъ и неудачныхъ символистовъ - вполне справедливы. Но и обратно - пренебреженiе къ форме, намеренное или вследствiе неуменiя, т. е. отсутствiя того, что составляетъ главную черту таланта,-- приводитъ къ уродливостямъ, грубости, и какъ бы ни были похвальны намеренiя творца такого урода, онъ не можетъ быть причисленъ къ области искусства и никогда не будетъ иметь ни успеха, ни влiянiя. Лучшимъ примеромъ могутъ служить "произведенiя", подражающiя последнимъ "народнымъ" разсказамъ графа, разныя повестушки гг. Семеновыхъ и Захарьиныхъ. Ихъ грубая и нелепая стряпня, несмотря на рекомендацiю самого графа и усердное распространенiе "Посредникомъ", не имеетъ никакого значенiя и врядъ ли кому нужна. Самъ графъ - тоже блестящiй примеръ паденiя таланта, разъ онъ намеренно отделывается отъ художественной красоты въ погоне за проповедью. Все его произведенiя последняго времени не имеютъ и сотой доли того значенiя, какъ его "Война и миръ" или "Анна Каренина", и ужъ, конечно, не они увековечатъ имя и значенiе графа въ исторiи русской литературы. Графъ не отрицаетъ искусства, онъ только недоволенъ темъ искусствомъ, какое мы знаемъ, и желалъ бы вернуть искусство къ тому времени, когда оно еще не отделилось отъ религiи. Въ первое время, говоритъ онъ, искусствомъ въ тесномъ смысле слова называлась не всякая деятельность людская, передающая чувства, а лишь та часть ея, "которая передавала чувства, вытекающiя изъ религiознаго сознанiя людей". Продолженiе статьи должно выяснить, какимъ образомъ былъ бы возможенъ возвратъ къ первоначальному искусству и въ какiя формы могло бы оно отлиться въ наши дни. Такая постановка вопроса показываетъ то же отсутствiе соцiологической точки зренiя. Если искусство действительно было некогда только дополненiемъ религiознаго культа, то затемъ оно, по мере усложненiя общественныхъ отношенiй и развитiя новыхъ сторонъ общественной жизни, выделилось, заняло самостоятельное место въ жизни общества и теперь настолько отдалилось отъ первоначальнаго источника, что проследить самую связь съ нимъ трудно. Чтобы вернуть искусство къ его чисто-служебной роли религiознаго культа, надо вернуть общественную жизнь къ первымъ временамъ исторической жизни. Искусства,-- какъ и все, впрочемъ,-- нельзя брать отдельно отъ того, что его окружаетъ, вне времени и пространства. Каждая эпоха, каждый общественный строй имеетъ такое искусство, какое возможно и необходимо при данныхъ условiяхъ, и роль критики выяснять эти соотношенiя, а не предписывать искусству задачи и цели, не отвечающiя данному времени и обществу. Искусство все равно пойдетъ своей дорогой, определяемой тысячами неуловимыхъ нитей, сплетенныхъ изъ человеческихъ потребностей, страстей, взглядовъ, условiй труда и прочаго, что мы называемъ культурой данной эпохи.
Эти строки уже были написаны, когда появилась вторая статья графа, въ которой онъ доказываетъ, что искусство должно стать христiанскимъ, чтобы выполнить свою задачу, которая, по его словамъ, заключается въ следующемъ:
"Задача искусства огромна: настоящее искусство, съ помощью науки, руководимое религiей, должно сделать то, чтобы то мирное сожительство людей, которое соблюдается теперь внешними мерами,-- судами, полицiей, благотворительными учрежденiями, инспекцiями работъ и т. п.,-- достигалось бы свободной и радостной деятельностью людей. Искусство должно устранять насилiе. И только искусство можетъ сделать это... Искусство должно сделать то, чтобы чувства братства и любви къ ближнимъ, доступныя теперь только лучшимъ людямъ общества, стали привычными чувствами, инстинктомъ всехъ людей. Вызывая въ людяхъ, при воображаемыхъ условiяхъ, чувства братства и любви, религiозное искусство прiучитъ людей въ действительности, при техъ же условiяхъ, испытывать те же чувства, проложитъ въ душахъ людей те рельсы, по которымъ, естественно пойдутъ поступки жизни людей, воспитанныхъ искусствомъ. Соединяя же всехъ самыхъ различныхъ людей въ одномъ чувстве и уничтожая разделенiе, всенародное искусство воспитаетъ людей къ единенiю, покажетъ имъ не разсужденiемъ, но самою жизнью радость всеобщаго единенiя вне преградъ, поставленныхъ жизнью. Назначенiе искусства въ наше время - въ томъ, чтобы перевести изъ области разсудка въ область чувства истину о томъ, что благо людей въ ихъ единенiи между собою, и установить на место царствующаго теперь насилiя то царство Божiе, т. е. любви, которое представляется всемъ намъ высшею целью жизни человечества. Можетъ быть, въ будущемъ наука откроетъ искусству еще новые, высшiе идеалы, и искусство будетъ осуществлять ихъ; но въ наше время назначенiе искусства ясно и определенно. Задача христiанскаго искусства - осуществленiе братскаго единенiя людей".
Вторая статья графа Толстого объ искусстве много содержательнее и интереснее первой. Следить за его мыслью, какъ и въ первой статье, крайне трудно среди массы противоречiй, путаницы, велеречiя и многоглаголанiя, то напыщеннаго, то искусственно упрощеннаго. Много общихъ замечанiй очень верныхъ, но далеко не новыхъ, и не менее парадоксовъ и злобныхъ выходокъ, которыя непростительны и въ устахъ пророка... Все это такъ запутываетъ читателя, что уловить основную мысль автора становится подчасъ почти невозможнымъ. Притомъ является сильное сомненiе въ его искренности, какъ увидимъ ниже, когда графъ прилагаетъ открытое имъ мерило искусства къ собственнымъ произведенiямъ.
отъ религiи и народа подъ влiянiемъ католичества въ среднiе века, когда католичество стало церковью, "обличавшею свою ложь". Не будучи въ состоянiи верить въ нее, высшiй, богатый и просвещенный классъ вернулся къ языческому, не христiанскому пониманiю жизни, которое полагаетъ смыслъ жизни въ наслажденiи личности. "Совершилось въ высшихъ классахъ то, что называется "возрожденiемъ наукъ и искусствъ" и что въ сущности есть ничто иное, какъ не только отрицанiе всякой религiи, но и признанiе ненужности ея". Потерявъ веру въ религiю, воодушевлявшую прежде искусство, люди создали особую теорiю объ искусстве (Баумгартена), какъ объединяющемъ Истину, Добро и Красоту, и эта теорiя вытеснила прежнее пониманiе искусства, какъ проводникъ религiозныхъ идей въ образахъ. Оставляя въ стороне произвольность утвержденiй графа о значенiи переворота, известнаго подъ именемъ возрожденiя, нельзя не указать на удивительные хронологическiе скачки отъ этой эпохи къ теорiи Баумгартена, возникшей въ 1750 г. Весь перiодъ въ 400 летъ отъ Данте до Баумгартена укладывается въ одно определенiе - "возрожденiе наукъ и искусствъ". Съ хронологiей графъ также легко разделывается, какъ и со всемъ остальнымъ.
"Можно было говорить о народномъ искусстве - еврейскомъ, греческомъ, египетскомъ, и теперь можно говорить о китайскомъ, японскомъ, индiйскомъ искусстве, общемъ всему народу. Такое общее всему народу искусство было въ Россiи до Петра и было въ европейскомъ обществе до XIII, XIV вековъ; но съ техъ поръ, какъ люди высшихъ классовъ европейскаго общества, потерявъ веру въ церковное ученiе, не приняли истиннаго христiанства и остались безъ всякой веры,-- нельзя уже говорить объ искусстве высшихъ классовъ христiанскихъ народовъ, подразумевая подъ этимъ все искусство. Съ техъ поръ, какъ высшiя сословiя христiанскихъ народовъ потеряли веру въ церковное христiанство, искусство высшихъ классовъ отделилось отъ искусства всего народа и стало два искусства: искусство народное и искусство господское". Но если эти высшiе классы и обходятся безъ истиннаго искусства, то народныя массы до сихъ поръ его имеютъ. Такъ следуетъ по графу, къ сожаленiю, не указывающему примеровъ такого народнаго искусства. Было бы особенно важно доказать, что "народъ", сохранившiй религiозность, сохранилъ и истинное искусство, народное - въ отличiе отъ искусства "господскаго", неистиннаго и нехристiанскаго. Такихъ доказательствъ графъ не даетъ, отделываясь голыми утвержденiями, что современное искусство, сбитое съ толку Баумгартеномъ, непонятно народу, недоступно ему и потому не нужно.
"Для огромнаго большинства всего рабочаго народа наше искусство, недоступное ему по своей дороговизне, чуждо ему еще и по самому содержанiю, передавая чувства людей, удаленныхъ отъ свойственныхъ всему большому человечеству условiй трудовой жизни. То, что составляетъ наслажденiе для человека богатыхъ классовъ, непонятно, какъ наслажденiе, для рабочаго человека и не вызываетъ въ немъ никакого чувства или вызываетъ чувства, совершенно обратныя темъ, которыя оно вызываетъ у человека празднаго и пресыщеннаго. Такъ, напр., чувства чести, патрiотизма, влюбленiя, составляющiя главное содержанiе теперешняго искусства, вызываютъ въ человеке трудовомъ только недоуменiе, презренiе или негодованiе. Такъ что, если бы даже въ свободное отъ трудовъ время большинству рабочаго народа дали бы возможность увидать, прочесть, услыхать, какъ это делается отчасти въ городахъ, въ картинныхъ галлереяхъ, народныхъ концертахъ, книгахъ, все то, что составляетъ цветъ теперешняго искусства, то рабочiй народъ въ той мере, въ которой онъ рабочiй, а не перешелъ уже отчасти въ разрядъ извращенныхъ праздностью людей, ничего не понялъ бы изъ нашего утонченнаго искусства, а если и понялъ бы, то большая часть того, что онъ понялъ бы, не только не возвысила бы его душу, но развратила бы ее".
народа. Именно главнымъ и постояннымъ аргументомъ противъ просвещенiя является непонятность, чуждость и вредъ нашей науки и искусства для "народа", который только "развращается" всеми этими чтенiями, театрами, популяризацiей литературы и искусства. Какъ и противники просвещенiя, графъ Толстой не желаетъ ничего знать, ни на что не обращаетъ вниманiя, разъ это расходится съ его взглядомъ, что современное искусство, отделившись отъ религiи, перестало быть истиннымъ искусствомъ. Онъ, конечно, знаетъ, съ какой жадностью народъ слушаетъ чтенiя, стремится въ театръ, поглощаетъ народную литературу, въ которую понемногу переходятъ лучшiя произведенiя нашихъ великихъ писателей. Онъ даже признаетъ это, но делаетъ маленькое замечанiе: "въ той мере, въ которой онъ - рабочiй, а не перешелъ уже отчасти въ разрядъ извращенныхъ праздностью людей". Масса деревенскаго и городского рабочаго люда, собирающаяся на чтенiя и посещающая библiотеки, уже "извратилась праздностью",-- иначе они, конечно, не проявили бы того жаднаго стремленiя къ свету, какое констатируется буквально всеми наблюдателями.
Но оне, эти массы "извращенныхъ праздностью людей", несомненно стремятся, несомненно увлекаются "господскимъ искусствомъ, литературой, театромъ, музыкой, картинами. Значитъ - развращаются, какъ утверждаетъ графъ. Чувства чести, патрiотизма, влюбленiя ихъ восхищаютъ, тогда какъ для настоящаго рабочаго человека они или не существуютъ, или прямо ему противны. На чемъ основано такое категорическое утвержденiе, что эти чувства "противны" не извращенному праздностью народу, - вотъ вопросъ, на который графъ даже не потрудился ответить хотя бы намеками. Мало того, онъ ниже делаетъ еще более удивительное открытiе, что народъ и дети уважаютъ и восхищаются только "силой физической и силой нравственной", потому что "сила физическая увлекать себя". И опять никакихъ поясненiй,-- сказано, какъ отрезано.
Откуда почерпалъ графъ свои сведенiя о чувстве народа? Конечно, не отъ народа. Онъ приводитъ глупый анекдотъ о какомъ-то мещанине изъ Саратова, который шелъ въ Москву, чтобы обличать духовенство за то, что оно содействовало постановке "монамента". Пушкину. И графъ "Въ самомъ деле,-- говоритъ графъ, - надо только представить себе положенiе такого человека изъ народа, когда онъ по доходящимъ до него газетамъ и слухамъ узнаетъ, что въ Россiи духовенство, начальство, все лучшiе люди Россiи съ торжествомъ открываютъ памятникъ великому человеку, благодетелю, славе Россiи - Пушкину, про котораго онъ до сихъ поръ не слышалъ. Со всехъ сторонъ онъ читаетъ или слышитъ объ этомъ и полагаетъ, что если воздаются такiя почести человеку, то, вероятно, онъ сделалъ что нибудь необыкновенное, или сильное, или доброе". Онъ старается узнать, кто былъ Пушкинъ, "но каково же должно быть его недоуменiе, когда онъ узнаетъ, что Пушкинъ былъ человекъ больше чемъ легкихъ нравовъ, что умеръ онъ на дуэли, т. е. при покушенiи на убiйство другого человека, что вся заслуга его только въ томъ, что онъ писалъ стихи о любви, часто очень неприличные". Такiя сужденiя въ устахъ саратовскаго мещанина вполне уместны, но дико звучатъ со стороны графа, который въ той же статье называетъ несколько выше произведенiя Пушкина, за исключенiемъ, впрочемъ, "Бориса Годунова", "истиннымь искусствомъ", т. е., по его определенiю способнымъ заражать читателя добрыми чувствами (въ чемъ, кстати сказать, и самъ Пушкинъ виделъ свою главную заслугу: и долго буду темъ любезенъ я народу, что чувства добрыя я лирой пробуждалъ)...
Знаетъ, конечно, все это графъ Толстой и мненiе мещанина изъ Саратова приводитъ для вящаго удрученiя господъ художниковъ и критиковъ, особенно последнихъ, которымъ онъ просто-напросто заявляетъ, что они - глупы. Одинъ его "прiятель" такъ определилъ, что такое критики: "критики - это глупые, разсуждающiе объ умныхъ". Авторитетъ прiятеля ему кажется выше и глубже, чемъ, напр., авторитетъ Белинскаго, о которомъ во всемъ разсужденiи объ искусстве нетъ ни единаго слова. Критика повинна въ извращенiи искусства и заниматься ею могутъ только глупцы, и въ подтвержденiе истины этого утвержденiя самъ графъ пишетъ длиннейшее разсужденiе, которое переполнено критикой современныхъ декадентскихъ произведенiй, критикой Вагнера, Бетховена, Пушкина и целаго ряда другихъ произведенiй великихъ художниковъ.
закону эволюцiи. И наше искусство не есть последняя его стадiя, и ему предстоитъ дальнейшее измененiе. Еслибъ эту вполне верную мысль графъ применилъ въ своемъ разсужденiи, онъ увидалъ бы, что отделенiе искусства отъ религiи было одной изъ стадiй развитiя, совершившейся подъ влiянiемъ чрезвычайно сложныхъ условiй, действiе которыхъ не прiостанавливается и теперь. То "всенародное" искусство, которое онъ признаетъ въ Грецiи, было возможно при условiи рабства, которое снимало заботу о насущныхъ нуждахъ жизни съ народа. Съ уничтоженiемъ рабства, искусство, достигшее высокихъ формъ и значительнаго разнообразiя, должно было обособиться, явилось, по выраженiю графа, искусство богатыхъ классовъ. "Уничтожьте рабовъ капитала,-- замечаетъ графъ,-- и нельзя будетъ производить такого утонченнаго искусства", какъ современное искусство богатыхъ.
Это совершенно верно, только ничто не совершается внезапно и никакая подобная катастрофа не угрожаетъ современному обществу. Созданное имъ искусство вырабатывалось веками и не подъ влiянiемъ той или иной теорiи, въ роде Баумгартеновской, а явилось созданiемъ всехъ условiй, при которыхъ жило и развивалось человеческое общество. Эти условiя тоже меняются, происходитъ медленная, но неудержимая и не предотвратимая эволюцiя общественнаго строя, подъ влiянiемъ которой меняются взгляды, вкусы, желанiя, самыя, повидимому, прочно установившiяся понятiя, и эта перемена, неуловимая и незаметная для современниковъ, отражается на искусстве, какъ отражается и на науке, и на религiи. Вернуть искусство къ тому времени, когда оно еще было нераздельно слито съ религiей, какъ часть целаго, немыслимо также, какъ немыслимо вернуть современный строй, опирающiйся на крупную промышленность, къ временамъ патрiархальнаго быта, съ его замкнутой общиной, мелкими потребностями и враждебностью ко всему, что не принадлежало къ общине. Такое "всенародное" искусство, какое представляется графу въ Грецiи, а теперь въ Японiи и Китае, только и возможно при однообразiи общества, еще не разчлененнаго на классы подъ давленiемъ экономической и политической борьбы.
Что современное искусство есть искусство высшихъ классовъ, эта банальная истина, изъ которой, однако, вовсе не следуетъ, что оно недоступно народу теперь и никогда не будетъ ему доступно. Насколько такое утвержденiе фактически неверно, известно всякому, кто следилъ за развитiемъ того движенiя, которое на Западе приняло такiе широкiе размеры подъ именемъ народныхъ университетовъ. Цель его - сближенiе народныхъ массъ съ высшимъ искусствомъ и наукой, бывшихъ до сихъ поръ достоянiемъ исключительно высшаго класса. Это стремленiе явилось въ странахъ демократическихъ естественнымъ завершенiемъ демократизацiи просвещенiя. Последнее, въ свою очередь, выросло на почве техъ измененiй, которыя возникли подъ давленiемъ новаго промышленнаго строя. Но не заходя далеко на Западъ, где литература высшаго класса, его газеты, его живопись, театръ, университетская наука стали въ значительной степени уже теперь доступны рабочему классу, и у насъ, по мере роста грамотности, заметно такое же стремленiе народа прiобщиться къ темъ умственнымъ сокровищамъ, какими пользуется высшая интеллигенцiя. И все, пока еще незначительныя, попытки въ этомъ направленiи дали положительные результаты. Народъ не только понимаетъ лучшихъ нашихъ писателей, композиторовъ, драматурговъ, живописцевъ, но и любитъ ихъ, хотя и не можетъ еще пользоваться ими въ полной мере. Читатель изъ народа поражаетъ необыкновенной чуткостью, съ которой онъ воспринимаетъ все лучшее изъ любимыхъ нашихъ художниковъ. Ему, оказывается, вполне доступы и чувство чести, и патрiотизмъ, и даже "влюбленiя" {Относительно "влюбленiя", впрочемъ лучше всего свидетельствуютъ народныя песни, въ которыхъ "влюбленiе" занимаетъ главное место.}, какъ и чувство свободы, жажда знанiя и чувство борьбы за то, что мы называемъ идеаломъ "Монаментъ" Пушкину вовсе не представляется ему такимъ чудовищно-нелепымъ, какъ саратовскому мещанину, столь восхитившему графа. Те миллiоны экземпляровъ изданiй Пушкина, которые расходятся теперь по всей Россiи, покупаются, конечно, не однимъ богатымъ классомъ, не господами, а именно рабочимъ людомъ.
такое состоянiе общества, при которомъ рабочiй читатель явится главгымъ двигателемъ и вдохновителемъ искусства и науки. Какъ отразится такой коренной переворотъ на искусстве, теперь даже предвидеть невозможно. Можно одно сказать съ полной уверенностью, что это будетъ благодетельнымъ переворотомъ прежде всего для искусства. Такъ было всегда, лишь только искусство становилось более демократично, въ смысле большей доступности большему кругу читателей. Ложно-классическая литература была мало доступна кому-либо, кроме узкаго круга высшаго общества. Романтическая захватила несравненно более широкiе круги читателей, еще более расширила эти круги реалистическая. Новое искусство, вероятно, будетъ действительно всеобщимъ: но какъ и въ чемъ оно проявится, говорить теперь невозможно и нелепо.
подходитъ подъ его критическую мерку. "Только благодаря критикамъ, восхваляющимъ въ наше время грубыя, дикiя и часто безмысленныя произведенiя древнихъ грековъ; Софокла, Эврипида, Эсхила, въ особенности Аристофана, или новыхъ Данте, Тассо, Мильтона, Шекспира; въ живописи - всего Рафазля, всего Микель-Анджело съ его нелепымъ "Страшнымъ судомъ"; въ музыке - всего Баха, всего Бетховена съ его последнимъ перiодомъ,-- стали возможны въ наше время Ибсены, Метерлинки, Верлены, Малларме, Пювисъ-де-Шованны, Клингеры, Бёклины, Шнейдеры; въ музыке - Вагнеры, Листы, Берлiозы, Брамсы, Рихарды Штраусы и т. п.". Сваливать все и вся въ одну кучу, "неразбираючи лица", можно только руководствуясь правиломъ "своя рука владыка", и такой критическiй прiемъ вполне напоминаетъ техъ критиковъ, о которыхъ говорилъ прiятель графа. Насъ беретъ сильное сомненiе, виделъ ли графъ хоть одно произведенiе, напр., Клингера или Бёклина? Дело въ томъ, что къ некоторымъ изъ лучшихъ произведенiй перваго вполне применимо требованiе графа религiозности въ искусстве: они въ вполне отвечаютъ ему, хотя, конечно, Клингеръ совершенно иначе, чемъ графъ Толстой, понимаетъ религiозность. То же и относительно, напр., пейзажей Бёклина, хотя и его религiозность не толстовская. Чувства, которыми заражаютъ оба художника, глубоки и возвышенны и ужъ никакъ нельзя причислить обоихъ художниковъ къ числу техъ, кто пишетъ для "потехи праздныхъ людей".
Не меньшее сомненiе въ искренности графа является, когда онъ начинаетъ перечислять образцы истиннаго искусства, достойные быть сохраненными. Въ истинномъ искусстве графъ различаетъ "религiозное и житейское" искусство. первое распадается на "высшее религiозное искусство, которое прямо и непосредственно передаетъ чувства, вытекающiя изъ любви къ Богу и ближнему", и "низшее, которое передаетъ чувства отвращенiя, негодованiя, презренiя явленiямъ, противнымъ любви къ Богу и ближнему". Житейское искусство передаетъ "такiя чувства, которыя доступны всемъ людямъ", и распадается на "высшее житейское искусство, которое доступно и понятно людямъ всего мiра всегда и везде: всемiрное искусство, и на доступное и понятное всемъ людямъ только одного места и времени, всенародное искусство". Къ образцамъ перваго онъ причисляетъ въ области литературы Виктора Гюго - его "Отверженные" и "Les pauvres gens", почти все повести и разсказы Диккенса, "Хижина дяди Тома", Достоевскаго, преимущественно его "Мертвый домъ". Въ живописи онъ указываетъ на жанры Милле, Лермита, Ланглуа. Ко второму роду житейскаго искусства онъ относитъ, какъ лучшiя, еще меньше произведенiй, причемъ смиренно замечаетъ: "Представляя образцы искусства, которое я считаю лучшимъ, я не придаю особеннаго веса своему выбору, такъ какъ я, кроме того, что недостаточно сведущъ во всехъ родахъ искусствъ, принадлежу къ сословiю людей съ извращеннымъ ложнымъ воспитанiемъ вкусомъ. И потому могу, по старымъ усвоеннымъ привычкамъ, ошибаться, принимая за абсолютное достоинство то впечатленiе, которое произвела на меня вещь въ моей молодости. Называю же я образцы произведенiй того и другого рода только для того, чтобы больше уяснить свою мысль, показать, какъ я при теперешнемъ моемъ взгляде понимаю достоинство искусства по его содержанiю. При этомъ еще долженъ заметить, что свои художественныя произведенiя я причисляю къ области дурного искусства, за исключенiемъ разсказа "Богъ правду видитъ", желающаго принадлежать къ первому роду, и "Кавказскаго пленника", принадлежащаго ко второму". Сопоставляя это скромное замечанiе съ решительнымъ приговоромъ для Шекспира и Данта, сомневаемся, чтобы все это было сказано съ полной верой въ правду своихъ словъ.
Темъ более, что графъ не приводитъ никакихъ доказательствъ, и потому нисколько не поясняетъ своей мысли. Напр., "Илiаду" и "Одисею" онъ считаетъ произведенiями истиннаго всенароднаго искусства (съ чемъ и мы согласны), но какъ оба эти произведенiя подходятъ къ установляемому симъ требованiю христiанской религiозности - непонятно. Еще менее понятно утвержденiе, что исторiю Іосифа Прекраснаго съ женой Пентефрiя понимаютъ одинаково все народы и дети, тогда какъ дети ее совсемъ не понимаютъ, а разные народы взглянутъ на это весьма различно, смотря по установившимся у нихъ взглядамъ на нравственность. Но, повторяемъ, невозможно разобраться въ путанице мненiй графа. Хотя, по его словамъ, онъ 15 летъ думалъ надъ вопросомъ объ искусстве, однако, ему не мешало-бы и еще подумать. Мало кого убедятъ его вещанiя, многословныя и неосновательныя, его уничтожающiе приговоры, широко расточаемые направо и налево. "Я кончилъ эту работу,-- говоритъ онъ въ заключенiе,-- и какъ ни плохо я ее сделалъ, я надеюсь, что основная мысль моя о томъ ложномъ пути, на которомъ стало и по которому идетъ искусство нашего общества, и о причине этого, и о томъ, въ чемъ состоитъ истинное назначенiе искусства, верна, и что поэтому трудъ мой не пропадетъ даромъ". Не думаемъ, чтобы надежды графа оправдались. Основная мысль его о необходимости повернуть жизнь назадъ не верна и не осуществима, и искусство будетъ совершать свою медленную эволюцiю вместе со всемъ строемъ нашей соцiальной жизни, а этимъ строемъ нельзя вертеть во все стороны по темъ или инымъ указанiямъ, хотя бы и графа Толстого.
-----
"Севернаго Вестника", обрушивается на науку, находя, что и она занимается пустяками для удовлетворенiя празднаго любопытства праздныхъ людей. Для людей, говоритъ онъ, нужна одна только наука, которая учитъ, "какъ надо жить, какъ обходиться съ семейными, какъ съ ближними, какъ съ иноплеменниками, какъ бороться съ своими страстями, во что надо, во что не надо верить". Но современная наука вовсе не занимается этими вопросами, предоставивъ ихъ всецело религiи. "Люди же науки нашего времени, не признавая никакой религiи и потому не имея никакого основанiя, по которому они могли бы отбирать, по степени ихъ важности, предметы изученiя и отделять ихъ отъ предметовъ менее важныхъ и, наконецъ, отъ того безконечнаго количества предметовъ, которые всегда останутся, по ограниченности человеческаго ума и по безконечности количества этихъ предметовъ, не изученными, составили себе теорiю - "наука для науки", по которой наука изучаетъ не то, что нужно людямъ, а вce"...
"Не говоря уже о богословiи, философiи и юриспруденцiи, поразительна въ этомъ отношенiи самая модная изъ этого рода наукъ - политическая экономiя. Политическая экономiя наиболее распространенная (Марксъ), признавая существующiй строй жизни такимъ, какимъ онъ долженъ быть, не только не требуетъ отъ людей перемены этого строя, т. е. не указываетъ имъ на то, какъ они должны жить, чтобы ихъ положенiе улучшилось, но, напротивъ, требуетъ продолженiя жестокости существующаго порядка для того, чтобы совершились те - более, чемъ сомнительныя - предсказанiя о томъ, что должно случиться, если люди будутъ продолжать жить такъ же дурно, какъ они живутъ теперь". Все усовершенствованiя и открытiя техники, гигiена и медицина только усиливаютъ существующее зло. И такъ будетъ продолжаться, пока наука не изменитъ своей цели и своего метода. "Наша наука для того, чтобы сделаться наукой и действительно быть полезной, а не вредной человечеству, должна прежде всего отречься отъ своего опытнаго метода; по которому она считаетъ своимъ деломъ только изученiе того, что есть, а вернуться къ тому единственному разумному и полезному пониманiю науки, по которому предметъ ея есть изученiе того, какъ должны жить люди. Въ этомъ цель и смыслъ науки".
Уже не первый разъ графъ делаетъ вылазки противъ науки, и приведенныя здесь мысли его можно найти разсеянными во всехъ его сочиненiяхъ последняго перiода. Ставъ проповедникомъ, графъ сначала отрицалъ совсемъ науку, теперь онъ желаетъ, чтобы она вернулась вспять, къ эпохе среднихъ вековъ, когда действительно наука была нераздельна съ религiей, и теологiя была наукой всехъ наукъ. Не мешало бы только вспомнить, каковы были результаты средневековой науки, о чемъ можно прочесть въ любомъ учебнике. Жилось ли людямъ тогда легче, едва ли усомнится и графъ Толстой, хотя именно тогда его идеалъ науки былъ осуществленъ въ полной мере. Наука занималась не темъ, что есть, а лишь искала поученiй, какъ надо жить, а жизнь людей съ первой минуты появленiя на светъ и до могилы была опутана правилами поведенiя, разъ навсегда предписанными. Всякое нарушенiе ихъ уже было преступленiемъ, потому что предписывались они именно наукой, основанной и истекающей изъ религiи, следовательно, явились освященными божествомъ. Всякая попытка изследованiя того, что есть, разсматривалась, какъ бунтъ именно противъ божества и соответственно каралась. И долгимъ, тяжкимъ путемъ завоевало человечество свою свободу отъ такой науки, отмечая каждый шагъ на этомъ пути кровавыми следами. Темницы Галилея, костры Сервета и Джордано Бруно - вотъ этапы на томъ пути, на который графъ желалъ бы повернуть науку, въ добромъ, конечно, намеренiи облегчить жизнь человечеству. Но не затемъ завоевало это последнее право на свободное изследованiе - и завоевало именно "опытнымъ методомъ",-- чтобы теперь отказаться отъ этого права и, по "щучьему веленью", по графскому хотенью, добровольно наложить на себя ярмо. Мало того, оно и не могло бы этого сделать: "на поприще ума нельзя намъ отступать", и разъ пройденная ступень культуры уже не повторяется. А если такъ, то все разсужденiя графа не суть ли "пустыя слова"?
и "Домостроя". А во-вторыхъ, не наука сама по себе служитъ къ угнетенiю, какъ не виноватъ ножъ, которымъ Равальякъ поразилъ Генриха IV. Мы опять и опять видимъ въ разсужденiяхъ графа полное пренебреженiе къ соцiологической точке зренiя. Если бы, какъ то полагаетъ графъ, можно было словомъ убедить всехъ изменить существующiя общественныя отношенiя, те же паръ и электричество служили бы непосредственно всемъ, какъ, впрочемъ, и теперь служатъ, хотя косвенно. Какъ несправедливо обвиняетъ графъ служителей искусства, что они увеличиваютъ тяготу народа, такъ еще более несправедливъ онъ въ этихъ обвиненiяхъ противъ людей науки. Ихъ еще меньше, чемъ деятелей искусствъ, и затраты общества на ихъ содержанiе прямо ничтожны, а по сравненiю съ приносимой ими пользой и говорить о нихъ нельзя, даже съ классовой точки зренiя. Во всехъ представительныхъ правленiяхъ именно представители рабочаго класса стоятъ всегда за ассигновки на науку, такъ какъ они понимаютъ, что каждое новое завоеванiе ея приближаетъ ихъ къ измененiю общественнаго строя въ выгодномъ для нихъ направленiи.
Наука для науки въ томъ смысле, какъ понимаетъ это графъ, есть его измышленiе, но если понимать подъ этимъ свободу въ выборе предметовъ изследованiя, то это главный базисъ научнаго прогресса. Лишить ученыхъ этой свободы значило бы убить науку. "Духъ иде же хощеть - дышетъ", и только при этомъ условiи онъ можетъ действовать и дело его будетъ плодотворно. Всегда и везде попытки къ ограниченiю свободы научнаго изследованiя вели къ упадку общества, правда, лишь временному, потому что сковать духъ науки нельзя. Это вековечная борьба Прометея съ Зевсомъ, въ которой последнiй всякiй разъ со стыдомъ уступаетъ.
"Пустыя слова" графа не новы и не интересны. Не разъ и не два приходилось человечеству считаться съ нападками на науку, и всегда наука выходила победительницей, въ новомъ блеске всесокрушающей правды, торжеству которой она только и служитъ, только его и имеетъ въ виду. Не сладко жилось людямъ прежде, не сладко имъ живется и теперь, но если впереди мы все же видимъ просветъ, можемъ надеяться на лучшее будущее, то лишь благодаря науке, которая за краткiй сравнительно перiодъ исторической жизни человечества сделала много и, безъ сомненiя, сделаетъ въ будущемъ неизмеримо больше.