Лев Толстой: Бычков С. П.: Толстой в оценке русской критики

Лев Николаевич Толстой родился в 1828 году, когда Пушкин в полном расцвете своего гения создавал один шедевр за другим, когда только что созревали дарования Лермонтова и Гоголя. Жизнь Пушкина и Лермонтова трагически оборвалась, когда Толстой был еще отроком. В год смерти Гоголя в печати появилось первое произведение Толстого «Детство». На авансцену литературной жизни выдвинулись писатели, которые были немногим старше Толстого, — это прямые наследники Гоголя, крупнейшие писатели-реалисты: Тургенев, Некрасов, Герцен, Григорович, Писемский, Гончаров, Островский. Спустя некоторое время литература обогатилась именами его ровесников: Чернышевского, Салтыкова-Щедрина, но и их не стало, а Толстой продолжал жить и работать. Уже будучи знаменитым, он встретил молодое поколение писателей: Гаршина, Г. Успенского, Короленко, Чехова; многие из них умерли еще при жизни Толстого. При нем же появилась поросль реалистов двадцатого века: Куприн, Вересаев. С Толстым встречался М. Горький, основоположник литературы социалистического реализма. Он оплакивал смерть великого писателя в 1910 году. Так Толстой выступает живым связующим звеном между русской классической литературой и новой литературой.

Целых шестьдесят лет в русскую жизнь всматривались пытливые глаза великого художника, а его мысль билась над решением насущных вопросов современности.

Толстой оставил огромное литературное наследие: три крупных романа, десятки повестей, сотни рассказов, несколько драм, трактат об искусстве, множество публицистических и литературно-критических статей, тысячи писем, целые томы дневников. И на всем этом трудно обозримом наследии лежит печать неутомимых идейных исканий великого писателя.

О Толстом писали газеты и журналы всех политических направлений, его имя в иные годы не сходило со страниц периодической печати. В общей сложности о нем написаны тысячи критических статей и рецензий, но преобладающее большинство их справедливо уже забыто и стало достоянием библиографов, значительно меньшая часть представляет еще известный исторический интерес, и совсем немногие сохранили все свое живое значение до наших дней. К сожалению, лишь ранние произведения Толстого нашли оценку в революционно-демократической критике, выдающиеся представители этой критики Чернышевский и Добролюбов уже не смогли сказать своего слова о шедеврах великого писателя — его романах. Поэтому «Война и мир», «Анна Каренина» и «Воскресение» не получили в современной им критике настоящего раскрытия и освещения. По своему идейно-теоретическому уровню эта критика оказалась неизмеримо ниже величайших созданий Толстого.

Только много лет спустя, уже на закате своей творческой деятельности, Толстой получил глубочайшее научное истолкование в гениальных статьях Ленина. Ленин дал исчерпывающий ответ на все вопросы, связанные с правильным осмыслением мировоззрения и литературного наследия Толстого. И все сказанное до него даже в лучших критических статьях о Толстом являлось лишь известным приближением к подлинному пониманию литературного наследия великого писателя во всей его сложной идейной противоречивости. Этим и определяется наше отношение к домарксистской критической литературе о Толстом.

Настоящая статья не преследует задачи исчерпывающего обзора всей критической литературы о Толстом, она написана с целью ориентировать читателя в основной литературе, посвященной крупнейшим произведениям великого писателя и важнейшим этапам его идейного развития.

Толстой выступил в литературе в самом начале пятидесятых годов прошлого столетия. В течение 1852—1855 годов на страницах «Современника» появляются его повести; «Детство», «Отрочество», и рассказы: «Набег», «Рубка леса», «Севастополь в декабре месяце», «Севастополь в мае». Первый из рассказов, подписанный полным именем писателя — «Севастополь в августе 1855 года», — был напечатан в январской книжке «Современника» за 1856 год.

Уже первые произведения Толстого возбудили страстный интерес у современников. Критики в один голос заговорили о выдающихся художественных достоинствах его первых повестей: «Детство» и «Отрочество», отмечали новизну и цельность поэтического восприятия действительности, ставили молодого писателя в один ряд с прославленными представителями современной ему литературы — Тургеневым и Гончаровым. «Севастопольские рассказы», созданные на материале эпической обороны Севастополя, упрочили его славу глубоко оригинального писателя. Прочитав рассказ «Севастополь в декабре месяце», Тургенев сказал И. И. Панаеву, что статья Толстого о Севастополе «чудо», что он «прослезился, читая ее». И. И. Панаев писал Толстому, что его военные рассказы «с жадностью» читает «вся Россия» и что все «с страшным нетерпением» ждут буквы Л. Н. Т. (этими буквами Толстой подписывал свои первые произведения. — С. Б.«Л. Н. Т., обративший общее внимание своим «Детством и Отрочеством», есть гр. Толстой, теперь он находится в Севастополе»1.

А. И. Герцен писал: «Есть новый очень талантливый автор — граф Толстой...»2 Герцена поразила своей «пластической искренностью»3 повесть «Детство»; последующие произведения писателя были встречены им также с восторгом. «... Читали ли вы Толстого повести и рассказы? — писал он в одном из писем. — Достаньте непременно, — удивительно хороши...»4

В критике отмечалось, что Толстой своими рассказами открыл читателям совершенно новый, неизвестный им доселе мир, что его произведения, отличаясь глубокой и неподдельной поэзией, являются «истинным и счастливым нововведением в описании военных сцен».

Таким образом, не «воинствующим архаистом», как доказывалось в специальной «научной» литературе, а художником-новатором вошел Толстой в русскую литературу.

Именно поэтому молодой писатель и его произведения уже в середине пятидесятых годов стали объектом борьбы между революционно-демократической и либерально-дворянской критикой.

«крестьянской» реформы в среде писателей, объединившихся вокруг самого передового органа эпохи — «Современника», происходит резкое политическое размежевание. Углубление классовой борьбы в стране проявляется в литературе в форме обостряющейся общественно-политической и литературно-критической борьбы революционных демократов с либералами. Группа либералов во главе с А. В. Дружининым, В. П. Боткиным, П. В. Анненковым теряет в литературе свое былое влияние. Руководство «Современником» переходит в руки выдающихся представителей революционной демократии — Чернышевского и Добролюбова.

Важнейшими документами борьбы революционных демократов с идеалистической эстетикой и критикой либерального лагеря были появившиеся в печати магистерская диссертация Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности» (1855) и цикл его же статей «Очерки гоголевского периода русской литературы»5. В этих произведениях Чернышевский выступил с развернутым изложением материалистической эстетики, подвергнув сокрушительной критике немецкую идеалистическую философию, которая являлась основой всех умозрительных построений теоретиков «чистого искусства». Критик убедительно доказывал, что «исключительно идеей прекрасного» не создано ни одного значительного произведения. Пафос его «Очерков» заключался в раскрытии революционно-демократического и социалистического содержания критического наследства Белинского.

А. В. Дружинин в статье «Критика гоголевского периода русской литературы и наше к ней отношение»6 выступил с полемическим ответом на «Очерки» Чернышевского. Он пытался оспаривать основные положения революционно-демократической критики, резко осуждавшей реакционные заблуждения Гоголя. По его мнению, Гоголь «художник чистый» и только Белинский сделал из него «какого-то страдальца за наши пороки», сатирика и обличителя.

«Все критические системы» и «воззрения» прошлого и настоящего Дружинин «подводит» под две «вечно одна другой противодействующие теории», из которых одну он называет «артистической», «имеющей лозунгом чистое искусство для искусства», другую — «дидактической», «стремящейся действовать на нравы, быт и понятия человека через прямое его поучение». Все симпатии критика, разумеется, на стороне «артистической» теории, ибо только она опирается на неопровержимые «умозрения» и проповедует «бесцельность» искусства. Только чистые поэты могут рассчитывать на «вечную память потомства», «дидактики» же неизбежно «погружаются в пучину полного забвения»7.

Реакционность подобных утверждений очевидна. Статья Дружинина даже среди лиц, сочувствовавших ему, получила отрицательную оценку. «... От нее веет холодом и тусклым беспристрастием, — писал Тургенев Колбасину, — этими искусно спеченными пирогами с «нетом» — никого не накормишь»8.

«Очерки из крестьянского быта» А. Ф. Писемского» Дружинин с позиций «артистической» теории производил «радикальную» переоценку современных ему писателей. За отсутствием последователей «артистической» теории в русской литературе критик перекрашивал в чистых художников всех крупных писателей современности. Островский, Писемский, Гончаров и Толстой вполне достойны, по его мнению, «зваться новейшими представителями чистого и независимого творчества»9.

«Из русских писателей он (т. е. Дружинин. — С. Б.) всех ему симпатичных всевозможными софизмами зачислял в ряды представителей чистого искусства, оказываясь при этом мало проницательным диагностиком и еще менее удачным пророком»10.

В противовес демократической критике, звавшей к борьбе с самодержавно-крепостническим строем, к осуществлению высоких освободительных идеалов, Дружинин ратовал за литературу открыто реакционную, пытался насаждать идеи примирения с действительностью. Художники слова, по его мнению, должны отражать в своих произведениях «светлый взгляд на вещи», «беззлобное отношение к действительности», «любящий, симпатический взгляд на людей и на дела людские»11

Эта борьба двух лагерей не могла не коснуться Толстого и его творчества. Теоретики и защитники «чистого искусства», все эти дудышкины, анненковы, дружинины, пытались так «истолковать» произведения Толстого, чтобы убедить молодого и еще недостаточно искушенного в эстетических учениях писателя в закономерности и жизненной необходимости его прихода под знамена «чистого искусства».

«Отечественных записок» С. Дудышкин в своих статьях о «Детстве», «Отрочестве» и военных рассказах заявлял, что новый писатель является «по преимуществу художником в душе». Ему вторил П. Анненков в статье «О мысли в произведениях изящной словесности»12. Оценивая произведения Тургенева и Толстого с «эстетической» точки зрения, он касался лишь формально понятых особенностей поэтического таланта того и другого. Наиболее откровенно намерения этой школки «чистого искусства» высказаны А. В. Дружининым в статье, посвященной анализу повестей Толстого «Метель» и «Два гусара»13.

Дружинин создает лживую либеральную легенду о полной отрешенности нового писателя от политических задач современности. Он пытается представить Толстого художником, будто бы глубоко чуждым «преднамеренной дидактике» и «наставительным умозрениям». Толстой в его освещении является одним из «бессознательных представителей теории свободного творчества», одним из любителей «искусства чистого», иначе он не мог бы создать такие произведения, как «Метель» и «Два гусара». Последняя из названных повестей свидетельствует якобы о том, что писатель относится к своим героям без гнева и сострадания, с «артистическим бесстрастием», не стремясь играть роль обличителя пороков современного ему общества.

Как видим, Дружинин и его сторонники пытались внушить Толстому веру в самоценность «чистого искусства», направить его дарование в сторону от общественно-политических задач современности, лишить его творчество значительного социального содержания и фактически поставить на службу литературным гурманам.

Чернышевский и Некрасов понимали всю губительность такого пути для Толстого и с тревогой следили за его продолжавшимся сближением с Дружининым, Боткиным, Анненковым. Чернышевский не без основания опасался, как бы «литературные гастрономы» не погубили большой художественный талант Толстого. Он стремился всеми возможными средствами воздействовать на писателя, «получить над ним некоторую власть — а это было бы хорошо и для него и для «Современника»14, убедить Толстого в необходимости дальнейшего развития его творчества в русле критического реализма.

Некрасов в свою очередь, горячо приветствуя появление Толстого в литературе, одним из первых дал наиболее глубокую оценку его таланта. В повести «Детство» он отмечал в качестве неотъемлемых достоинств «простоту и действительность содержания»15. «Отрочество» окончательно убедило его в самобытности дарования молодого писателя. Он сообщает Толстому об огромном успехе рассказа «Севастополь в декабре месяце» и пишет восторженное письмо Тургеневу о рассказе «Рубка леса»: «Знаешь ли, что это такое? Это очерки разнообразных солдатских типов (и отчасти офицерских), то есть вещь доныне небывалая в русской литературе»16. 2 сентября 1855 года в письме к Толстому Некрасов делает уже более глубокие выводы о природе его дарования. Отмечая стремление Толстого к «глубокой и трезвой правде» в искусстве, он выражает полное одобрение реалистическому направлению его таланта. «Это именно то, что нужно теперь русскому обществу: правда, — правда, которой со смертью Гоголя так мало осталось в русской литературе. Вы правы, дорожа всего более этою стороною в вашем даровании. Эта правда в том виде, в каком вносите вы ее в нашу литературу, есть нечто у нас совершенно новое»17. Письмо заканчивалось советом писать очерки, подобные «Рубке леса»: «О солдате ведь наша литература доныне ничего не сказала, кроме пошлости. Вы только начинаете, и в какой бы форме ни высказали вы все, что знаете об этом предмете, — все это будет в высшей степени интересно и полезно»18.

идеалам. «Я люблю... в вас, — писал он Толстому, — великую надежду русской литературы, для которой вы уже многое сделали и для которой еще более сделаете, когда поймете, что в вашем отечестве роль писателя — есть прежде всего роль учителя и по возможности заступника за безгласных и приниженных»19.

В критических обзорах Некрасова, публиковавшихся в «Современнике», содержится тонкая и проникновенная характеристика ряда ранних произведений Толстого. В статье «Заметки о журналах за сентябрь 1855 года»20 он отмечал глубоко новаторскую сущность рассказа Толстого «Рубка леса». Поэт писал: «Со времени фразистых повестей Марлинского, в которых и офицеры и солдаты являлись в несвойственной им мантии средневековых воинов, — мы не имели ничего о русском солдате. И вот является писатель, который вводит нас в этот совершенно новый для нас мир». Критик высоко оценивал художественное мастерство рассказа, его глубокую правдивость в изображении солдатских характеров. «Еще несколько таких очерков, и военный быт перестанет быть темною загадкою».

В следующей статье «Заметки о журналах за декабрь 1855 и январь 1856 гг.», явившейся фактически обзором русской литературы за 1855 год, Некрасов писал о Толстом как о новом, блестящем даровании, «на котором останавливаются теперь лучшие надежды русской литературы». Касаясь всех произведений писателя, опубликованных в «Современнике», он уделил особое внимание рассказу «Севастополь в августе 1855 года», отозвавшись о нем как о «первоклассном» произведении.

Некрасов верно угадал многие особенности таланта Толстого. Однако более целостная характеристика оригинального дарования художника содержится в высказываниях Чернышевского. Уже в первой статье, посвященной «Детству», «Отрочеству» и «Военным рассказам», великий критик дал тонкое истолкование глубокого своеобразия таланта Толстого, поставив его в связь с развитием русской литературы и определив степень его новаторства. Он мастерски охарактеризовал напряженный психологизм Толстого, справедливо полагая, что психологический анализ дает подлинную силу таланту писателя. Многие художники до него ограничивались лишь изображением начала и конца психического процесса, не показывая самого процесса рождения мысли или чувства. Их психологический анализ поэтому носил «результативный» характер. Толстой превосходит этих художников самой природой своего дарования, позволяющего ему проникать в те сферы человеческой жизни, к которым не прикасались его предшественники.

Чернышевский правильно отмечал, что писатель, способный подвергать такому беспощадному анализу поступки, мысли, переживания других людей, должен был пройти огромную школу самонаблюдения и самоанализа. «Кто не изучил человека в самом себе, никогда не достигнет глубокого знания людей». Для душевной жизни Толстого еще до того, как он стал писателем, действительно был характерен самоанализ, который с годами становился все более тонким и совершенным.

«сам психический процесс, его формы, его законы, — диалектика души, чтобы выразиться определительным термином». «Другая сила» таланта писателя, придающая ему необычайную свежесть, — это «чистота нравственного чувства». Высокие нравственные идеи, морально-этический пафос присущи всем замечательным произведениям русской литературы и в наибольшей мере произведениям Толстого. Чернышевский предвидит, что его талант в дальнейшем своем развитии обнаружит новые грани, но «эти две черты — глубокое знание тайных движений психической жизни и непосредственная чистота нравственного чувства» — останутся в нем навсегда.

По своим эстетическим идеям статья Чернышевского была глубоко полемична. Защитники «чистого искусства», преследуя цель совращения Толстого, объявили его «чистым художником». Они же первые начали писать об особенностях его таланта, о художественном своеобразии его произведений. Чернышевский давал им бой на ими же избранном плацдарме, то есть он также говорил преимущественно о природе таланта Толстого, но говорил так, что все сказанное до него либералами оказывалось незначительным и второстепенным. Обличая всю несостоятельность претензий сторонников «чистого искусства», всю узость их эстетических норм, нарушающих условия подлинной художественности, он завершил свой полемический пассаж уничтожающим саркастическим замечанием: «И люди, предъявляющие столь узкие требования, говорят о свободе творчества!»

Критическое выступление Чернышевского стало вехой в изучении творчества Толстого. Критик глубоко верил в могучую силу его таланта, он видел в новом писателе «прекрасную надежду» русской литературы, а во всем, что создано им, — лишь «залоги» того, что он совершит впоследствии. Каждое новое произведение Толстого открывало новые стороны в его даровании. Вместе с расширением круга жизни, попадавшего в сферу творческого внимания писателя, «постепенно развивается и самое воззрение его на жизнь».

«Утро помещика» подтверждало эту мысль критика. Толстой ставил в новом произведении политически острую для пятидесятых годов проблему «мужика» и убедительно показывал неудачи героя повести, искавшего путей сближения с крестьянами. Основной причиной краха всех «гуманных» затей Нехлюдова, преследовавших задачу улучшения жизни крестьян, было существование крепостного права. Тургенев справедливо писал об этом: «... Пока будет существовать крепостное состояние, нет возможности сближения и понимания обеих сторон, несмотря на самую бескорыстную и честную готовность сближения». В повести «Утро помещика» писатель, осуждая крепостное право, раскрывал его губительное влияние на крестьянство.

Чернышевский высоко оценил это произведение Толстого, отмечая в нем верность действительности, глубокое знание жизни и тонкую наблюдательность художника, умеющего не только живописно воспроизводить быт крестьян, но и передавать «их взгляд на вещи».

— «Войне и мире» и «Анне Карениной» и судил о писателе на основе его ранних произведений, тем не менее им вписаны драгоценные страницы в многотомную летопись критической литературы о Толстом.

Статьи Чернышевского, по всей вероятности, нравились Толстому, и, может быть, это явилось одной из причин возникновения кратковременной симпатии писателя к критику. Однако в идейном отношении они и после этого остались глубоко чуждыми друг другу.

— пусть и кратковременное — идеями «искусства для искусства», хотя писатель никогда полностью не разделял интересов защитников «чистого» искусства, отрицательно сказались на творчестве Толстого. Произведения, написанные им в 1857—1859 годах, отличаются значительным обеднением тематики. Этим, главным образом, и объяснялся полный неуспех его «милых» повестей и рассказов.

Реакционные идеи «чистого искусства» не могли оплодотворить творческую мысль Толстого, как, впрочем, и всякого истинного художника.

Такие произведения писателя, как «Юность», «Альберт», «Семейное счастье», остались почти не замеченными критикой. В течение трех лет (1858—1860) о Толстом не появлялось специальных критических статей. Только в малоизвестном журнале «Рассвет» была опубликована рецензия молодого Писарева о рассказе «Три смерти», написанная под несомненным влиянием статей Чернышевского.

В начале шестидесятых годов Толстой обратился к педагогической деятельности. После «крестьянской» реформы он занял должность мирового посредника и одновременно в течение всего 1862 года издавал педагогический журнал «Ясная Поляна», на страницах которого отразились, в частности, и его эстетические искания.

Вся эта деятельность способствовала сближению Толстого с народом. В идейном развитии писателя, в его движении к глубокому пониманию интересов русского патриархального крестьянства эти годы сыграли огромную роль. Они положили начало его духовной драме. Относясь глубоко отрицательно к революционным методам преобразования действительности, Толстой во всех своих построениях исходил из того, что считал патриархального мужика воплощением высшего нравственного идеала, наиболее цельным и органическим человеком, живущим в полном соответствии с законами природы. Интеллигенция, по мысли писателя, не может учить этого мужика, а должна сама учиться у него, она обязана постичь основы его «нравственной жизни» и затем стать на путь опрощения.

Эти взгляды писателя отразились в его педагогических статьях. По мысли Толстого, всю систему образования и воспитания следует строить на основе потребностей народа, не навязывать народу определенных знаний в принудительном порядке, а следовать за его духовными запросами. Такова одна из основных педагогических идей Толстого. Писатель убежден, что образованные люди, интеллигенты не знают, чему учить и как учить народ. Эта мысль пронизывает многие его высказывания. Особенно нашумела статья Толстого «Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?» Писатель признает за крестьянскими ребятами преимущество непосредственности восприятия жизни и произведений искусства. Несомненно, что педагогические взгляды Толстого в известной мере проникнуты демократическими идеями, многие его высказывания были резко направлены против цивилизации господ, но вместе с тем в них содержались и элементы реакционной идеологии.

Противоречивость педагогических идей писателя была ярко раскрыта Чернышевским в рецензии на журнал «Ясная Поляна». Стремление Толстого осуществить в своей школе полную свободу образования, отказаться от всякого принуждения вызывает сочувствие и одобрение критика. Однако он резко осуждает утверждения писателя о якобы постоянном противодействии народа образованию.

педагогики, делая исключение для религиозного образования, которое, по его мнению, «неоспоримо должно быть прививаемо народу, и насилие в этом случае законно». Критик осуждает попытки Толстого оправдать необходимость и «законность» распространения религии в народе, его объективное содействие закреплению среди крестьян различных суеверий, нашедшее свое выражение в книжках для простонародного чтения, выпущенных как приложения к журналу «Ясная Поляна». В содержании этих книжек, по мнению критика, «отразился недостаток определенных убеждений, недостаток сознания о том, что нужно народу, что полезно и что вредно для него».

Если Толстой исходил из мысли о необходимости сохранения, своеобразной консервации основ нравственной жизни мужика и звал интеллигенцию к сближению с этим мужиком, к опрощению, то Чернышевский, напротив, видел главную задачу интеллигенции в широком просвещении народа, в приобщении его к передовым идеям эпохи. Надо нести в народ подлинный свет науки и решительно бороться с суевериями в его среде, с темнотой и неграмотностью, надо поднимать его сознание до уровня сознания передовой демократической интеллигенции. В этом был выражен существенно иной подход к народу. Поэтому Чернышевский так решительно осудил и не мог не осудить реакционные черты педагогических взглядов Толстого.

Любопытно, что Писарев значительную часть своей статьи «Промахи незрелой мысли» посвящает изложению своих педагогических идей. Так же как и Толстой, решительно отвергая принуждение, он защищает полную свободу в образовании и воспитании ребенка, полагая, что ребенок лучше знает, что ему нужно. Эту аргументацию критик увенчивал ссылкой на педагогический опыт яснополянской школы.

Писарев излагает свою просветительскую концепцию нравственного совершенствования человека, основу которой составляла мысль о необходимости для каждого «реалиста» освоить и передумать «результаты общечеловеческой науки», имеющие непосредственное влияние на развитие житейских понятий и убеждений. Только таким путем можно, по его мнению, образовать из себя «превосходного» человека.

С этих позиций критик и рассматривает характеры Николеньки Иртеньева и его друга Нехлюдова, осуждая их надуманные и неисполнимые «клятвы», их умственные «кривляния» и «мыслебоязнь». Писарев утверждает, что Нехлюдов, несмотря на все свое показное «человеколюбие», хотя и в этом он дальше «московского сердоболия» не идет, лишен всяких живых связей с современностью, с идейным движением эпохи. В эпизоде избиения Нехлюдовым ни в чем неповинного слуги ярко раскрылась дворянская природа героев Толстого. Иртеньев никак не выразил своего протеста против избиения Васьки и не испытал к нему никакого сострадания, вся сила его наблюдательности была сосредоточена на Нехлюдове, и он жалел не жертву, а насильника, потому что Нехлюдову тоже тяжело, он тоже нравственно страдает от совершенного поступка. «Иртеньев начинает соболезновать не о том, кого избили, а о том, кто бил». Эти «дрябленькие человечки» со своими неразвитыми умами совершенно не подготовлены к тому, чтобы «рассуждать о высших вопросах жизни».

«Юности» Писарев обращается к «Утру помещика», полагая, что Нехлюдов, фигурирующий в этих повестях, является одним и тем же социальным типом. Критик говорит о тщетности попыток Нехлюдова насадить «новую гуманность» в условиях крепостного быта. Прежде чем облегчить участь своих крестьян, он должен был бы «освободить самого себя от крепостной зависимости».

В заключительном разделе статьи критик анализирует рассказ «Люцерн». Он приходит к выводу, что образ Нехлюдова является воплощением «страшно болезненного характера», это натура «изломанная», и таким он стал вследствие праздности и отсутствия правильного воспитания. Только «в строгой школе положительной науки и полезного труда» могут сложиться здоровые и сильные человеческие характеры — таков основополагающий тезис этой статьи, отражающей просветительскую идею критика о возможности осуществления социальных преобразований на путях мирного распространения естественно-научных знаний при помощи общественно-полезного труда «реалистов».

В этой связи Писарев восхваляет «работника, владеющего капиталом», который в его представлении мог бы иметь все преимущества перед капиталистом, он отличался бы инициативой, хорошим знанием дела, мог бы тратить свой капитал на «научные опыты», «на проведение в жизнь своих гуманных тенденций». Подобное рассуждение было основано на глубоко ошибочной мысли о возможности появления культурных капиталистов и просвещенных помещиков, которые могли бы двинуть вперед дело общественного преобразования России. В этих реформистских идеях и заключается слабая сторона статьи Писарева. Критик правильно отмечал бесплодность исканий «незрелой мысли» Иртеньева и Нехлюдова, но он выдвигал ошибочный социально-политический идеал, порожденный иллюзорной верой в возможность того, что «культурный» капитализм принесет с собой улучшение участи народа. Поэтому он и не смог увидеть глубокой противоречивости рассказа Толстого «Люцерн», в котором писатель обличает бесчеловечность буржуазного прогресса и одновременно обращается с апелляциями ко «всемирному духу», реакционный смысл которых впоследствии раскрыл Ленин.

Широкое общение с народом в шестидесятые годы подготовило возвращение писателя в литературу. Обогащенный новыми жизненными впечатлениями, он заканчивает повесть «Казаки» и приступает к разработке исторической темы из эпохи Отечественной войны 1812 года.

Как известно, к замыслу «Войны и мира» Толстой пришел не сразу. Первоначально была задумана повесть о декабристе, но в поисках причин декабристского движения он обратился к эпохе Отечественной войны.

«мирной» жизни героев. Отечественная война во всем ее глубочайшем значении еще не занимала творческого внимания писателя.

В этом плане им были написаны первые части романа, получившего название «1805 год», и переданы 29 ноября 1864 года М. Н. Каткову для опубликования в «Русском вестнике». 23 января 1865 года в письме к Фету Толстой рассказал о том волнении, с каким ожидал выхода из печати своего нового произведения, одновременно отмечая, что для него особенно «дорого» будет мнение Фета и Тургенева об этом романе. «Напишите, что будут говорить в знакомых вам местах, и главное, как на массу. Верно, пройдет незамеченным. Я жду этого и желаю. Только бы не ругали, а то ругательства расстраивают»21.

Роман действительно прошел незамеченным, и отдельные рецензии на «1805 год» начали появляться лишь во второй половине 1866 года.

«понимание» которого Толстой рассчитывал, высказался о романе крайне неодобрительно. «Мелкота и какая-то капризная изысканность отдельных штрихов, — писал он П. В. Анненкову, — и потом эти вечные повторения той же внутренней возни: что, мол, я трус или не трус? и т. д. — странный исторический роман»22. Ознакомившись позднее со второй частью «1805 года», Тургенев очень раздраженно писал Боткину 25 марта 1866 года о том, что в романе Толстого одна «патология сражения», в нем не схвачены «черты эпохи», нет «исторических красок»23. Он отказывал героям Толстого во всяком историческом правдоподобии, обвиняя писателя в модернизации исторических событий. По его мнению, Толстой «под именем Кутузова и Багратиона выводит нам каких-то рабски списанных современных генеральчиков»24.

Видимо, эта резкость суждений была вызвана какими-то временными, преходящими обстоятельствами, во всяком случае впоследствии Тургенев по достоинству оценил роман Толстого. Четырнадцать лет спустя он проникновенно писал о «Войне и мире»: «Здесь есть целые главы, в которых никогда не придется ничего изменить; здесь есть исторические лица (как Кутузов, Растопчин и другие), чьи черты установлены навеки; это непреходящее... Это — великое произведение великого писателя, — и это подлинная Россия25. Тургенев при этом даже не указал на слабые стороны образа Кутузова (пассивизм и фатализм).

«1805 года», его творческий замысел непрерывно обогащался, семейно-исторический роман перерастал в эпическое произведение огромного масштаба. Это вызвало значительную задержку в окончании произведения. Первоначально Толстой намеревался окончить роман в 1867 году и издать его отдельно под названием «Все хорошо, что хорошо кончается». Но в 1867 году только определился новый широкий замысел произведения и появилось его окончательное название — «Война и мир». Работа над романом продолжалась еще почти два года. В декабре 1867 года вышли из печати первые три тома «Войны и мира», четвертый том был напечатан в марте 1868 года, но он не был последним. Как известно, роман в первых двух изданиях делился на шесть томов. Пятый том был напечатан в марте 1869 года и, наконец, шестой — в декабре 1869 года. Таким образом, на создание «Войны и мира» у Толстого, по личному признанию, ушло шесть лет «непрестанного и исключительного труда, при наилучших условиях жизни»26.

«Война и мир» встретила и озлобленные нападки и искренние восторги. Тургенев писал Я. Полонскому: «Роман Толстого — вещь удивительная: но самое слабое в нем — именно то, чему восторгается публика: историческая сторона — и психология... Все бытовое, описательное, военное — это первый сорт: и подобного Толстому мастера у нас не имеется»27. Эта оценка является характерной для первых откликов Тургенева на роман Толстого «Война и мир». Впоследствии он многое пересмотрел. Здесь важно отметить, что Тургенев осуждает «психологию» Толстого, то есть его интенсивный психологизм — в этом сказалась разность литературных манер двух писателей, потому что психологический анализ составлял основу художественного метода Толстого. В одном из писем Тургенев восклицает: «Уж как приелись и надоели эти quasi-тонкие рефлексии и размышления, и наблюдения за собственными чувствами! Другой психологии Толстой словно не знает или с намерением ее игнорирует». Толстой, разумеется, знал и другую психологию, но он не мог писать иначе, чем писал, напротив, вся сила и оригинальность его дарования и заключалась именно в этом редкостном умении изображать «диалектику души» человека. В своем художественном методе Толстой воплощал новый, более высокий этап в развитии искусства.

Хотя восприятие «Войны и мира» Тургеневым и отличалось от восприятия «1805 года», тем не менее для всех многочисленных тургеневских оценок романа Толстого характерно чувство восхищения удивительным и несравненным дарованием этого писателя и решительное осуждение его философии. Тургенев признавался, что есть в «романе вещи», которые возбудили в нем «озноб и жар восторга» и «которых, кроме Толстого, никому в целой Европе не написать»28. В письме к Анненкову от 25(13) апреля 1868 года он очень выразительно писал о том, что «философствование» изнуряет талант Толстого и только «там, где он касается земли, он как Антей, снова получает все свои силы...»29

Роман Толстого вызвал широкую критическую литературу. Статьи и рецензии начали появляться уже в 1868 году, в год выхода из печати первых трех томов романа. Роман живо обсуждался в литературных кругах, причем затрагивались вопросы исторического и эстетического порядка, всех интересовало не только соответствие изображенного подлинной исторической правде, но и необычная форма произведения, его глубокое художественное своеобразие. «Что такое «Война и мир?» — этот вопрос ставили перед собой многие критики и рецензенты, но никто из них не понял глубоко новаторской сущности произведения Толстого. Еще в 1866 году безыменный рецензент библиографического журнала «Книжный вестник» в своих попытках определить жанр нового произведения, тогда еще носившего название «1805 год», в недоумении разводил руками: «Это не роман, не повесть, а скорее какая-то попытка военно-аристократической хроники прошедшего, местами занимательная, местами сухая и скучная»30.

«Всемирного труда» Н. Ахшарумов в свою очередь, будучи не в состоянии определить художественное своеобразие «Войны и мира», ограничивался отрицательным суждением: «Это не хроника и не исторический роман»31.

Эти и им подобные критические высказывания имел в виду писатель, когда в своей статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир» писал: «Что такое «Война и мир»? Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника. «Война и мир» есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось». А в одном из черновых набросков предисловия к «Войне и миру» Толстой указывал, что «европейская форма» романа не пригодна для выражения национального содержания, «русская художественная мысль не укладывается в эту рамку и ищет для себя новой». Одним из блестящих воплощений подлинно самобытной русской художественной мысли и явилось величайшее творение Толстого.

Глубокое новаторство великого художника осталось не понятым и П. Анненковым, хотя его статья «Исторические и эстетические вопросы в романе гр. Л. Н. Толстого «Война и мир» являлась в некоторых отношениях лучшей из всех критических статей шестидесятых годов, посвященных анализу художественных особенностей романа Толстого. Критик писал, что «Война и мир» составит «эпоху в истории русской беллетристики».

Как о самой примечательной стороне нового произведения Толстого Анненков говорит о той естественности и простоте, с которой автор «Войны и мира» находит наиболее убедительные композиционные решения для органического сочетания исторического повествования и рассказа о частной жизни своих героев. Исторические картины романа, по мнению критика, свидетельствуют о том, что творческая мысль Толстого долго «обращалась» среди записок, преданий, мемуаров, находя в них нужные черты и детали для воссоздания исторической эпохи. Роман тем-то и интересен, что он представляет собой «редкое соединение олицетворенных и драматизованных документов с поэзией и фантазией свободного вымысла». В числе несомненных достоинств романа Анненков отмечает необычайную широту охвата явлений жизни и необыкновенное мастерство в изображении сцен «военного быта».

Однако критик видит в «Войне и мире» «недостаток романического развития». Пока Толстой был занят разнообразными описаниями военных и «мирных» сцен, «большое колесо романической машины еле-еле меняло свое положение», «настоящие интересы» романа, заключающиеся в развитии «частного происшествия», «фабулы», «интриги», были забыты. Именно это обстоятельство, по мнению критика, и обусловило известную статичность характеров романа, которые не развиваются вплоть до половины третьего тома. Далее Анненков наставительно говорил о том, что «во всяком романе великие исторические факты должны стоять на втором плане...» Таким образом, критик тянул Толстого назад, к традиционному европейскому историческому роману с единой интригой и прочими поэтическими аксессуарами, он не понял и не мог понять, оставаясь во власти «эстетической рутины», всей силы новаторства Толстого. Он «исследовал» «Войну и мир» с позиций традиционных канонов поэтического искусства. В романах Вальтера Скотта «исторические факты» всегда были на втором плане, образуя только фон для развертывания «романической интриги». Толстой смело отбрасывал эту традицию и во многих частях «Войны и мира», особенно посвященных Отечественной войне 1812 года, первостепенное внимание уделял изображению исторических событий, потому что они определяли судьбы героев его произведения.

«эстетического» характера и содержалась известная доля истины, то в своих дальнейших «исторических» рассуждениях он толкал Толстого на путь прямого искажения исторической правды. Критик утверждал, что правительство Александра I якобы сочувственно относилось к «принципам» французской буржуазной революции, что оно намеревалось осуществить в России многие из либерально-буржуазных реформ. Анненков вместе с тем брал под защиту от обличений Толстого высшее «общество», находя, что его подражание французам носило поверхностный характер и «ограничивалось ничтожными предметами». В действительности же многие представители высшего дворянства совершенно утратили свой национальный облик, и Толстой справедливо писал о низкопоклонстве светских кругов перед иностранщиной.

Как истый либерал, критик увидел в буржуазном реформаторе Сперанском и в презренном «временщике» Аракчееве «великих разночинцев», представителей «демократии». Анненков полностью поддерживал монархическую легенду о «свободолюбии» Александра I, созданную приближенными царя, и все его «поправки» к роману Толстого были проникнуты либеральной идеализацией эпохи. Великий художник не верил в либерализм Александра I, он беспощадно обличал как «патриотизм» высшего дворянства, так и «демократизм» сперанских и аракчеевых.

Вопросы жанра и художественного своеобразия «Войны и мира» продолжали занимать критиков и впоследствии, но попытки всех щебальских и пятковских решить эти вопросы оказались тщетными. Только несколько лет спустя к истинному пониманию художественных особенностей «Войны и мира» подошел И. С. Тургенев. В предисловии к французскому переводу «Двух гусаров» Толстого он писал, что «Война и мир» произведение оригинальное и многостороннее, заключающее «в себе вместе эпопею, исторический роман и очерк нравов»32. А еще позднее, рекомендуя «Войну и мир» французскому читателю, Тургенев указывал на глубокое своеобразие и новизну художественного метода русского писателя: «Это — не метод Вальтер Скотта, и, само собою разумеется, также не метод Александра Дюма». «Дух эпоса веет в этом обширном произведении...»33 Здесь отмечено самое существенное, что отличает «Войну и мир» от традиционных исторических романов типа романов Вальтера Скотта, — произведение Толстого не роман, а эпопея.

По мере выхода очередных томов «Войны и мира» интерес к этому выдающемуся произведению Толстого возрастал. Роман вызвал живую реакцию не только у литераторов, близких к Толстому, таких, как В. Боткин и А. Фет, но он сильно взволновал и Гончарова, который сообщал Тургеневу о выходе «Войны и мира» как о «главном известии»: «Он, т. е. граф, сделался настоящим львом литературы»34. Тургенев в свою очередь в письме к Фету спешил передать свои глубокие впечатления от романа Толстого: «Я только что кончил 4-й том «Войны и мира». Есть вещи невыносимые и есть вещи удивительные; и удивительные эти вещи, которые в сущности преобладают, так великолепно хороши, что ничего лучшего у нас никогда не было написано никем; да вряд ли было написано что-нибудь столь хорошее. 4-й том и 1-й том слабее 2-го и особенно 3-го; 3-й том почти весь «chef d’œuvre»35. Герцен, ознакомившись с первыми томами «Войны и мира», укоризненно пенял Огареву, что он «просмотрел хорошую сторону Толстого романа»36. Салтыков-Щедрин, отрицательно относясь к философии романа, в то же время говорил: «А вот наше так называемое «высшее общество» граф лихо прохватил»37. Таким образом, писатели разных политических направлений живо и остро откликнулись на роман Толстого.

В романе Толстого наряду с другими вопросами решался вопрос о судьбах дворянской культуры, причем писатель иногда становился на путь идеализации дворянской жизни, что нашло свое выражение особенно в образах Ростовых, — эти идейные линии «Войны и мира», хотя и направленные против буржуазной «современности» шестидесятых годов, разумеется, не могли вызвать сочувствия у представителей революционно-демократической критики. Д. Писарев выразил свое отношение к этим мотивам романа в самом заглавии статьи — «Старое барство». Критик отметил, что Толстой относится к изображаемой эпохе и к своим героям с «невольной и естественной нежностью», что он находит в этих лицах черты, «достойные любви и уважения». Статья Писарева, к сожалению, осталась неоконченной, в ней отсутствует анализ образов князя Андрея, Пьера Безухова, Наташи. В опубликованной ее части критик на материале первых трех томов характеризует Бориса Друбецкого и Николая Ростова. Попутно он метко оценивает образы Курагиных, Анатоля и Элен.

— «великосветский Молчалин». Желание делать карьеру во что бы то ни стало составляет сущность его характера. Этот образ является самым ярким в русской литературе воплощением карьеризма. Друбецкой до конца остается верен своей «неписанной субординации». Всю жизнь он преследует своекорыстные, узко-эгоистические цели, одерживая над искренними человеческими чувствами и стремлениями одну победу за другой, все больше и больше с каждым новым продвижением по службе иссушая свою душу. Вопреки естественному человеческому чувству, Друбецкой оформляет «коммерческий» брак с Жюли Карагиной, ставя выше всего интересы холодного расчета.

Николай Ростов во многом является полной противоположностью Борису. Как тот был черств, сух и холодно расчетлив, так этот отличается эмоциональной отзывчивостью, смелостью, пылкостью характера. Однако наряду с привлекательными чертами в духовном облике Ростова содержалось и начало глубоко отрицательное. По мнению критика, полупьяный выкрик Ростова в Тильзите «наше дело не думать» не является случайным для него, а выражает самую сущность психического склада героя, духовное развитие которого остановилось в двадцать лет. Книга в жизни Николая, да собственно и в жизни других членов семьи Ростовых, не играет существенной роли. Героя не волнуют общественные вопросы, ему чужды серьезные духовные интересы. Охота — обычное развлечение помещиков — вполне удовлетворяла непритязательные потребности порывистой, но духовно бедной натуры Николая Ростова.

Писарев заканчивал свою статью выводами, в которых решительно осуждал весь образ жизни как Друбецкого, так и Ростова, все их самые задушевные стремления. Не приспособленные ни к труду, ни к серьезной мысли, эти персонажи ярко свидетельствовали о глубокой порочности всего дворянско-крепостнического общества.

В последующие годы газеты и журналы различных направлений продолжали помещать статьи и рецензии о романе Толстого, причем в этой сравнительно большой критической литературе о «Войне и мире» отчетливо намечается вполне определенная общественно-политическая диференциация.

«Войны и мира» выступили представители реакционных кругов дворянства, официальные «патриоты», обвиняя писателя в искажении исторической эпохи 1812 года. Толстой, по мнению этих критиков, надругался над патриотическими чувствами их отцов, осмеял высшие круги дворянства. Так, бывший министр народного просвещения, участник Бородинского сражения, А. С. Норов в своей статье «Война и мир» с исторической точки зрения и по воспоминаниям современника» утверждал, что «громкий славою 1812 год» в романе Толстого «представлен... мыльным пузырем». Он писал, что «не мог без оскорбленного патриотического чувства дочитать этот роман, имеющий претензию быть историческим»38.

«честь» великосветских салонов. Напрягая свою старческую память, он перечислял десятки фамилий московской и петербургской знати, пытаясь доказать, что их салоны не были похожи на салон А. П. Шерер, сатирически изображенный Толстым, что круги высшего дворянства были якобы охвачены сильными патриотическими чувствами. Поэтому «непозволительными» являются обвинения великого князя Константина Павловича и канцлера Румянцева в пораженчестве. А описание заседания московского дворянства и купечества в Слободском дворце Норов считает «оскорбительным», потому что эти сословия изображены как «Панургово стадо». По его мнению, среди «тогдашних гвардейских офицероз» невозможны были и «шутки с квартальным». Критик утверждал, что Толстой «осмеял» подвиг Раевского, «не отразил героизма русских генералов», а его описание богучаровского бунта стоит на грани вымысла. Норов защищал официально-придворное истолкование войны 1812 года, в ходе которой якобы главную роль играло «благородное дворянство» во главе с царем. Со своим казенным патриотизмом он не мог простить автору «Войны и мира» того, что на страницах его романа разоблачался лжепатриотизм дворянских кругов и изображалась решающая роль народных масс в войне 1812 года.

Не менее резко выступил против «Войны и мира» и П. А. Вяземский в статье «Воспоминания о 1812 годе»39. В юности он числился в либералах, но уже в сороковые годы полностью примкнул к реакционному лагерю. Критик объявил Толстого «нетовцем», «прекращателем истории», а в его «Войне и мире» увидел «протест против 12 года». Вяземский, как и Норов, был уязвлен теми главами романа, в которых обличалась пустая жизнь дворянских салонов и глубокое равнодушие представителей высшего «света» к судьбам страны и народа. Писатель, по его мнению, увидел в исторической эпохе 1812 года одних фамусовых, добчинских и бобчинских и, подобно Грибоедову, сатирически изобразил жизнь дворянства. Критик брал под свою особую защиту Александра I и Растопчина, которые в его представлении являлись носителями подлинного патриотизма.

Вяземский пытался поучать Толстого, как надо изображать эпоху 1812 года. Одновременно со статьей в том же номере «Русского архива» он поместил стихотворение «Поминки по Бородинской битве», преследовавшее цель нарисовать «картины более величавые, характеры более возвышенные», чем те, которые создал Толстой. Но «Поминки» были старомодными казенными виршами, в которых в архаическом стиле воспевались «подвиги» генералов, «бодро» скакавших на лошадях впереди своих полков. Все они отличались картинностью поз и показным геройством. В этой связи нетрудно понять, почему Вяземскому пришлось не по вкусу подлинно новаторское искусство Толстого. Один из рецензентов ядовито писал: «Нельзя не заметить, читая наставления князя Вяземского автору «Войны и мира», что вообще притязания патриотов минувших дней довольно странны. Например, князь охотно дозволяет себе описывать в слабых стихах Бородинское сражение и, между тем, графу Толстому запрещает изображать его в хорошей прозе»40.

Примечательны некоторые отклики на статью Вяземского. Так, сын Растопчина в письме к издателю «Русского архива» поспешил выразить благодарность критику за то, что он «заступился за память осмеянных и оскорбленных отцов наших»41 и восстановил «истину» об его отце, характер которого будто бы искажен в «Войне и мире». А известный цензор А. В. Никитенко, одобряя статьи Норова и Вяземского, записал в дневнике: «Итак, Толстой встретил нападение с двух сторон: с одной стороны — князь Вяземский, с другой — Норов... И впрямь какой бы великий художник вы ни были, каким бы великим философом вы себя ни мнили, а все же нельзя безнаказанно презирать свое отечество и лучшие страницы его славы».

Таким образом, представители дворянско-аристократической реакции осудили роман Толстого с позиций своего казенного патриотизма. Все они вступились за «честь» благородного дворянства, подтвердив тем самым глубокую правоту Толстого. Великий художник вслед за Пушкиным разоблачил лжепатриотизм высших кругов дворянства, противопоставив ему подлинный патриотизм и героизм народных масс. Этого не могла принять критика реакционного лагеря, презрительно относившаяся к народу.

«Войны и мира» подверглись обстрелу со стороны «радикальной» и народнической критики, которая ополчилась на Толстого за то, что он не изобразил в романе революционной интеллигенции и уклонился от обличения крепостничества. На этом основании журнал «Дело», орган разночинцев-радикалов, тяготевший к революционному народничеству, отнес «Войну и мир» к «бессодержательным» произведениям. А через некоторое время на страницах этого журнала В. В. Берви-Флеровский, выступивший под псевдонимом С. Навалихин, с каким-то неистовством буквально «изничтожал» «Войну и мир». И его статья, язвительно названная «Изящный романист и его изящные критики», может расцениваться нами как курьез.

«Война и мир» воспринималась критиком как оплошная идеализация дворянской жизни и дворянской культуры начала века. Все произведение показалось ему рядом «возмутительных грязных сцен», а его герои «дикими бушменами». С. Навалихин обрушивался на писателя за то, что он в своем романе восхищается людьми, якобы не заслуживающими этого. Даже картины народной войны не привлекли внимания критика. При узости и односторонности своих взглядов мелкобуржуазного демократа Флеровский не мог постичь «Войну и мир» во всей сложности ее идейной проблематики, он просто не понял величайшего произведения.

После выхода шестого тома «Войны и мира», завершившего произведение, «Дело» опубликовало о романе статью другого своего сотрудника, Н. В. Шелгунова, под выразительным заглавием «Философия застоя»42.

Критик заявлял, что автор «Войны и мира» лишен большого таланта, он признал в нем лишь «живописца военных пейзажей и солдатских сцен», а в романе не нашел «глубоко жизненного содержания». Справедливо критикуя «философию» «Войны и мира», выразившуюся в проповеди непротивленства и фатализма, Шелгунов, однако, не обнаружил внутренней идейной противоречивости романа» не увидел того, что Толстой-художник сам же вносил серьезные поправки в свои реакционные построения, хотя и не преодолел их до конца. Он сосредоточил свое внимание лишь на слабых сторонах «Войны и мира», и это привело его к ошибочным выводам. Критик, в частности, писал, что Толстой своим романом «убивает всякую мысль, всякую энергию, всякий порыв к активности». Но «Война и мир» в целом воспринимается читателем не как апология пассивности и «застоя», а как произведение, прославляющее величайшую историческую активность народа, неиссякаемую жизнедеятельность человека, оно возбуждает огромную любовь к жизни, бодрость и веру в свои силы.

Не поняв глубокой противоречивости романа, Шелгунов естественно не мог дать и правильной оценки отдельных образов «Войны и мира». Он преувеличил значение Каратаева и каратаевщины в образной системе романа, а в Пьере увидел лишь воплощение «дикости» и «необузданности». Заявив, что он не может не сочувствовать «демократической струйке» в романе, Шелгунов, однако, и здесь не воспринял подлинной народности «Войны и мира». Не колеблясь, он назвал «Войну и мир» «славянофильским романам».

«Война и мир» не нашла достойной оценки в народнической критике, которая здесь лишний раз обнаружила свою теоретическую слабость. Народники не могли явиться достойными продолжателями революционно-демократической критики, поэтому их статьи были лишены серьезного историко-литературного значения. Субъективистский метод этих критиков неизбежно вел к исторически неправильной, искаженной оценке великого произведения Толстого.

Статья просветителя Шелгунова — и в этом ее известное положительное значение — воспринималась современниками как своеобразный полемический ответ Н. Страхову, напечатавшему в органе неославянофилов «Заре» в начале 1869 года две обширных статьи о «Войне и мире»43.

В шестидесятые годы Н. Страхов на страницах реакционных журналов братьев Достоевских вел яростную полемику с передовыми органами эпохи — «Современником» и «Русским словом». Он боролся со всем передовым в науке и общественной жизни, начиная с критических статей «Современника» и кончая дарвинизмом. Страхов выступал как фанатичный враг революционной демократии и представитель националистической реакции. В своих критических работах он был последователем Ап. Григорьева, к которому относился с величайшим пиэтетом.

Ап. Григорьев в 1862 году на страницах «Времени» выступил со статьей о Толстом, которую назвал «Явления современной литературы, пропущенные нашей критикой»44. Пообещав восполнить значительный пробел в критической литературе о новом писателе и «определить смысл явления столь замечательного, как Толстой», критик, разумеется, ничего не восполнил и не определил. Его статья, как, впрочем, и другие критические работы Григорьева, так и осталась, по меткой оценке Писарева, «размашистым вступлением» во что-то такое, о чем сам критик не имел «никакого понятия»45. Статья проникнута реакционными идеями «почвенничества» и в значительной своей части посвящена Пушкину, творчество которого Григорьев рассматривал в свете своей ложной антиисторической теории «хищных» и «смирных» типов, с помощью которой он и пытался осмыслить развитие русской литературы. Объявив Толстого самым правоверным «почвенником», критик утверждал, что для него более всего характерна любовь к «смирному типу».

Опираясь на эстетические откровения этого, по его словам, «единственного критика», Страхов в своих статьях яростно защищал реакционно-националистическую теорию «почвы». В «Войне и мире» он увидел апофеоз «смирного русского типа». Естественно поэтому «солдат Каратаев» был оценен им как одно из важнейших художественных открытий Толстого; этот образ смиренного и кроткого мужичка, в представлении критика, «едва ли не заслоняет всю ту литературу, которая была у нас посвящена изображению быта и внутренней жизни простого народа». Наряду с этим Страхов всемерно восхвалял «смирное» начало и в других героях «Войны и мира». «Дух смирения и доброты», клеветнически утверждал он, является наиболее выразительной чертой русского национального характера вообще. Эти «качества» русского народа якобы способствовали и его победе над Наполеоном.

о «Войне и мире», несмотря на ряд верных наблюдений над художественными особенностями романа, в целом давали реакционно-националистическое истолкование великого произведения Толстого.

Несколько лет спустя Толстой, перечитывая книгу Страхова «Мир как целое», решительно осудил его реакционную теорию о деятельных и пассивных людях и справедливо увидел в ней отголосок неудавшейся мысли Григорьева о хищных и смирных типах. Писатель встал на защиту трудового народа, который по этой «теории» относился к категории недеятельных и пассивных людей.

Среди критической литературы о «Войне и мире» выделяются по глубине мысли статьи известного военного деятеля и писателя генерала М. И. Драгомирова, объединенные общим названием: «Война и мир» с военной точки зрения».

«Война и мир», по его мнению, должна стать настольной книгой каждого военного, так как батальные сцены романа «высокопоучительны» и «могут составить одно из самых полезнейших прибавлений к любому курсу теории военного искусства». Люди, посвятившие себя военному делу, могут извлечь из романа Толстого «неоценимые практические указания». Эта оценка крупнейшего военного специалиста в высшей степени примечательна и свидетельствует о том, как Толстой глубоко проник в психологию воюющих масс, запечатлев на страницах романа с удивительной правдивостью поведение человека на войне.

Драгомиров отвергал ошибочные мысли писателя о «стихийности» войны, об отсутствии направляющей воли командира в ходе сражения, резко критиковал «теоретические» выводы писателя и вместе с тем отмечал, что Багратион в «Войне и мире» «изображен идеально хорошо», «мы не знаем ничего выше страниц, живописующих Багратиона в первые минуты дела под Голлабрюном». Критик признавал высокое художественное и воспитательное значение таких образов романа, как Тушин и Тимохин, которые вместе с солдатами и являлись подлинными героями, решавшими судьбы войны.

критика, считавшего, что с открытием Толстого «многое, неразъясненное до сих пор в нашем расположении, совершенно осмысливается»46.

Драгомиров придавал огромное значение моральному фактору в ходе войны. Он писал: «Успех на войне и в бою зависит главнейше от хорошего нравственного состояния войск»47. Толстой также решающую роль в исходе войны отводил «духу» войск, моральному состоянию армии, что особенно ярко раскрылось в великолепных картинах Бородинского сражения. Однако полного совпадения взглядов Толстого и Драгомирова на значение «морального фактора» в войне не было и не могло быть: в то время как Толстой исторически правильно связывал моральное состояние войска с общим патриотическим подъемом народа, вызванным Отечественной войной, Драгомиров, верноподданный царизма, полагал, что высокий моральный дух войска должен поддерживаться командованием всегда, как основное условие победы в любых войнах.

Краткий обзор важнейшей критической литературы о «Войне и мире» дает нам право сделать вывод, что в ряде статей содержались верные суждения о романе Толстого, о его сильных и слабых сторонах, но в целом это величайшее произведение русской и мировой литературы не получило правильного и глубокого истолкования. В этом сказалась определенная слабость литературной критики, которая после прекращения деятельности Чернышевского, Добролюбова, Писарева переживала процесс идейного оскудения, продолжавшийся в течение ряда десятилетий. Поэтому вполне естественно, что с критической оценкой второго романа Толстого «Анна Каренина» дело обстояло еще хуже, чем с «Войной и миром».

Роман «Анна Каренина» (1873—1877) очень сложен по своей идейной проблематике. Здесь Толстой стремится осмыслить пореформенную общественную жизнь России во всей ее противоречивости. Он не может примириться с мыслью, что Россия вступила на путь буржуазного развития. Наиболее ярко тревогу писателя за будущее страны выражает герой романа Левин. Его глубоко волнуют разговоры об урожае, о найме рабочих и другие хозяйственные и экономические вопросы, поставленные перед помещиками новой социальной действительностью. Все эти вопросы не имели значения при крепостном праве, но теперь, после освобождения крестьян, когда все «переворотилось и только укладывается, вопрос о том, как уложатся эти условия, есть только один важный вопрос в России», думал Левин».

В статье «Л. Н. Толстой и его эпоха» Ленин, характеризуя период 1861—1905 годов, цитирует это место романа и замечает, что Толстой устами Левина «чрезвычайно ярко выразил, в чем состоял перевал русской истории за эти полвека»48.

«укладывающейся» социальной действительности. «Подобно народникам, — пишет Ленин, — он не хочет видеть, он закрывает глаза, отвертывается от мысли о том, что «укладывается» в России никакой иной, как буржуазный строй»49

Писатель со всей страстностью обрушивается на буржуазные экономические и социальные порядки, обличает растленную мораль частных собственников, ложь и ханжество «верхов» общества.

Он ставит в «Анне Карениной» важнейшие общественно-политические и идеологические проблемы эпохи, которые и цементируют всю образную систему романа. Однако это глубочайшее идейное содержание произведения Толстого осталось непонятым критикой семидесятых годов.

«Анна Каренина» вызвала острую литературно-политическую борьбу. Реакционная критика стремилась использовать роман Толстого в своих политических целях. Так, В. Г. Авсеенко — беллетрист, идеализировавший жизнь великосветских кругов, увидел в «Анне Карениной» «опору» для оправдания своей творческой деятельности. Характеризуя его роман «Млечный путь» как «явное подражание» «Анне Карениной», Страхов писал Толстому: «Он сочиняет, не описывает, а сочиняет большой свет, с такой сластью, с таким животным смаком рассказывает любовные похождения, что очевидно понял вас совершенно навыворот»50.

Отметив, что жизнь, изображенная в романе, «органически» враждебна «умственному и нравственному мещанству»51, что она противостоит современности, критик пытался использовать произведение Толстого для борьбы с демократией. Игнорируя обличительный пафос романа, он утверждал, что Толстой в «Анне Карениной» якобы идеализировал аристократическое общество, что очарование этого произведения основано на поэтизации «преданий наследственной культуры». Авсеенко упрекал современную ему народническую критику в том, что она не почувствовала всего «обаяния» дворянской жизни, изображенной в романе. Он выступал против «демократизированных вкусов» современного читателя, которому приписывал «табунные свойства». С особым умилением критик любовался описанием жизни в доме Щербацких, который на всех будто бы производил «освежающее, обаятельное впечатление»52 Только в этом доме, живущем преданиями старой дворянской культуры, могла появиться Китти — это воплощение «обаятельной женственной чистоты», совершенно не похожая «на барышень новейшей формации».

По его мнению, женской натуре вообще «противны» «протестующие элементы», поэтому в требованиях эмансипаторов он видит лишь одно «извращение женской природы». Эти реакционные идейки понадобились ему для того, чтобы ослабить те «протестующие элементы», которые содержатся в образе Анны. Критик обеднил этот образ. Он увидел в ней лишь одну из представительниц тех женщин, которые «по преимуществу живут жизнью сердца». Но чтобы «жизнь сердца» таких женщин протекала нормально, чтобы они были счастливы, нужны коренные общественные преобразования. Поэтому образ Анны и ее трагическая гибель являлись грозным обвинением всему буржуазно-дворянскому обществу. Критик же намеренно не заметил социального характера трагедии Анны. Стремясь противопоставить «Анну Каренину» русской социальной действительности семидесятых годов, он обошел те общественные проблемы, которые поставлены писателем в этом произведении, и в сущности свел все значение романа к истории интимной жизни его героини.

Либеральная критика в лице Евг. Маркова и Суворина, ставшего впоследствии реакционным журналистом, в свою очередь изображала Толстого «певцом жизни для жизни, лишенной высшего идеала»53, она отказывала роману во всяком общественном значении, видя его основной смысл в описании любви Анны54.

Народническая критика тоже осудила роман Толстого. Критик «Одесского вестника» увидел в «Анне Карениной» поэтизацию дворянского быта и восхваление любви «в самом голом смысле этого слова». Он отрицал в произведении Толстого всякое общественное содержание, находя, что «безидейность этого романа достигает кульминационного пункта»55.

Другие представители народнической критики также пытались умалить общественное значение романа. Правый народник А. М. Скабичевский со свойственной ему крайней примитивностью мысли писал о тех чувствах «омерзения», которые роман Толстого якобы вызвал у читателя, утверждая, что писатель изобразил в «Анне Карениной» те явления жизни, которые «по большей части принадлежат чувственным элементам человеческой природы»56. Наряду с этим он явился в роли «пошлого карателя нигилистов» и высказал также свои «славянофильские пристрастия». Один из теоретиков народничества, П. Н. Ткачев, выступивший на страницах «Дела» против «благоглупостей» Скабичевского, в свою очередь увидел в «Анне Карениной» образец «салонного художества», «новейшую эпопею барских амуров». По его мнению, роман отличался «скандальной пустотой содержания»57.

Роман Толстого не встретил понимания и у представителей демократической литературы. М. Антонович расценил «Анну Каренину» как образец «бестенденциозности и квиетизма»58. А Некрасов, не восприняв обличительного пафоса романа, направленного против высшего света, высмеял «Анну Каренину» в эпиграмме:

Что женщине не следует гулять
Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом,
Когда она жена и мать59.

Причину такого холодного приема романа демократами раскрыл Салтыков-Щедрин, который в письме к Анненкову указал на то, что «консервативная партия... торжествует» и делает из романа Толстого «политическое знамя»60. Но и Щедрин был раздражен тем, что Толстой, как ему показалось, строил весь свой роман на чувственных «побуждениях». Этим и объяснялось отрицательное отношение сатирика к роману Толстого. Однако задуманная им повесть-пародия на «Анну Каренину» «Влюбленный бык» осталась неоконченной. Заслуживает внимания предположение В. Евгеньева-Максимова, который объясняет это переменой взгляда Щедрина на роман: «Когда он прочел роман целиком, то почувствовал, что трактовать «Анну Каренину» как любовно-благонамеренную повесть, не более, было бы несправедливо, а потому и отказался от окончания «Влюбленного быка»61.

«политическое знамя». Примером реакционно-националистического истолкования «Анны Карениной» явились статьи Ф. Достоевского в «Дневнике писателя» за 1877 год62. Достоевский рассматривал роман Толстого в духе реакционной «почвеннической» идеологии. Он вытаскивал на свет свои изуверские «теорийки» о вечной прирожденности греха, о «таинственной и роковой неизбежности зла», от которых якобы невозможно избавить человека. Достоевский вещал: «Никакой муравейник, никакое торжество «четвертого сословия», никакое уничтожение бедности, никакая организация труда не спасут человечество от ненормальности, а следственно, и от виновности и преступности». Какое дикое озлобление против человека, какая фанатическая ненависть к социализму ощущаются в этих статьях. Ни при каком устройстве общества нельзя избежать зла, ненормальность и грех якобы присущи самой природе человека, которую никто не способен переделать. Где же выход? Он будто бы указан Толстым, а на деле придуман Достоевским. Надо прибегнуть «к милосердию и любви». Преступники и враги должны преобразиться в высшие существа, стать братьями и «взаимным всепрощением» очистить свою душу от лжи и преступности.

«философии» Достоевского, основанная на его глубоко реакционном «учении» о природе человека, который якобы не подвержен воздействию социальной среды, потому что в его душе изначально заложено неистребимое зло. Объективный смысл таких рассуждений сводился к отрицанию революционных преобразований общества, которые были лишены всякого смысла, так как человеческая природа оставалась неизменной. Невозможно себе представить, чтобы светлый и жизнеутверждающий гений Толстого имел что-нибудь общее с клеветническими наветами на человека со стороны Достоевского, статьи которого об «Анне Карениной» представляют собой грубое извращение идейной сущности великого произведения.

В этом же направлении шел и М. Громека, в этюде которого об «Анне Карениной»63 имеется ряд верных соображений о художественном своеобразии романа, но основной порок его в том, что образы «Анны Карениной» охарактеризованы критиком чисто психологически. В этюде совершенно отсутствуют указания на социальную и историческую обусловленность идейной проблематики романа. Громека — махровый идеалист. Он в сущности повторял злобные выпады Достоевского против человека, писал о «глубине зла в человеческой природе», о том, что «тысячелетия не искоренили в человеке «зверя». Критик не раскрывал социальных причин трагедии Анны, а говорил лишь о ее биологических стимулах. Он полагал, что все трое — Анна, Каренин и Вронский — поставили себя «в жизненно ложное положение», поэтому проклятие преследовало их везде. Значит, участники этого рокового «треугольника» сами виноваты в своих несчастьях, а условия жизни были ни при чем. Критик не верил в силу человеческого разума, утверждая, что «тайны жизни» никогда не будут познаны и разъяснены. Он ратовал за непосредственное чувство, ведущее прямым путем к «религиозному мировоззрению и христианству».

Таким образом, Громека рассматривал «Анну Каренину» и важнейшие вопросы мировоззрения Толстого в религиозно-мистическом плане.

«Анна Каренина» не получила серьезной оценки в критике семидесятых годов, идейно-образная система романа осталась нераскрытой, так же как и его удивительная художественная сила.

«Анны Карениной» Толстой вступает в новую фазу своего идейного развития. В конце семидесятых годов происходит «перелом» в его мировоззрении. Он порывает со всеми привычными взглядами дворянско-аристократической среды и переходит на позиции патриархального крестьянства. Новые идейные искания писателя нашли свое отражение и в его художественном творчестве. Толстой создает цикл «Народных рассказов», в которых популяризирует теорию непротивления злу, доктрины «совести» и всеобщей «любви». Глубокий реакционный смысл большинства «народных рассказов» не нуждается в особом раскрытии.

Н. К. Михайловский в статьях, публикуемых в сборнике, правильно указал, как на одну из слабых сторон рассказов Толстого, на широкое использование в них «элемента чудесного». Ангелы, видения, черти и дьяволы, «привлекаемые в качестве поэтических аксессуаров для иллюстрации известных моральных положений», создавали совершенно особый, несвойственный другим произведениям писателя, фантастический колорит в этих рассказах.

Критик справедливо усматривал в образной специфике «народных рассказов» не простую случайность, а «целую систему, обдуманный план действия...» Михайловский упрекал Толстого в том, что он намеренно внедрял в сознание народных масс «всякую чертовщину». Вместо того чтобы бороться с суевериями, распространенными в народе, он «сам сеет суеверия и предрассудки».

Вместе с тем критик указывал, что «существеннейшую тенденцию этих рассказов, главную точку, в которую почти все они бьют, составляет знаменитое непротивление злу». Объективно это приводило писателя в некоторых рассказах к идеализации «рабства и батрачества» («Вражье лепко, а божье крепко», «Ильяс»). «Сказка об Иване дураке» была, по мнению Михайловского, наиболее яркой художественной иллюстрацией непротивленчества Толстого, но вместе с тем она обнаруживала и «изъяны теории» писателя. Перед лицом жизни его непротивление злу насилием оказывалось несостоятельным и глубоко вредным. Критик отвергал мысль Толстого о том, что «высшее миросозерцание» воплощено в евангелии. Он полагал, что рассказы Толстого принесут огромный вред народу, с которым надо разговаривать на другом языке, не прибегая к религиозно-фантастической образности.

«Великой исторической заслугой Михайловского в буржуазно-демократическом движении в пользу освобождения России, — писал Ленин, — было то, что он горячо сочувствовал угнетенному положению крестьян, энергично боролся против всех и всяких проявлений крепостнического гнета, отстаивал в легальной, открытой печати — хотя бы намеками сочувствие и уважение к «подполью», где действовали самые последовательные и решительные демократы разночинцы, и даже сам помогал прямо этому подполью»64.

и не могли дать подлинно исторического истолкования противоречий в идеологии писателя. Попытка Михайловского решить этот вопрос в статье «Десница и шуйца Льва Толстого» (1875) лишь доказывает теоретическую слабость народнической критики, ее неспособность исторически правильно понять и оценить творчество Толстого и его учение. В последующих статьях критик несправедливо обвиняет Толстого в том, что будто он после пережитого им «перелома» в мировоззрении сошел со сцены, отказался от активного вмешательства в жизнь, «ушел на необитаемый остров собственного самодовольства», только тем и занимается, что «в келье под елью сидит». Тогда как, напротив, именно в восьмидесятые годы, о которых пишет критик, Толстой обрушивается с самой страстной критикой на все современное ему «общество».

Процесс сближения Толстого с народом Михайловский изображает в духе народнической субъективистско-социологической теории: по мысли критика, движущим началом во всей идейной эволюции писателя было якобы сознание необходимости «расплаты с народом», «неотвязная работа совести» и привела Толстого к русскому патриархальному мужику. Критик, таким образом, совершенно устраняет социальные стимулы духовного «кризиса» Толстого и, сводя все к его ищущей встревоженной совести, отрывает писателя от русской социальной действительности, питавшей все его идейные искания. В этом и проявился субъективизм мышления Михайловского. Это и помешало ему правильно истолковать «глубокую драму» Нехлюдова («Утро помещика»), Оленина («Казаки»), Безухова («Война и мир»), Левина («Анна Каренина»).

Таким образом, пороки субъективно-социологического метода критика помешали ему рассмотреть произведения Толстого в свете важнейших социальных проблем эпохи. Недостатки Михайловского-критика с особой силой сказались в девяностые и девятисотые годы, когда в его идеологии взяли верх либеральные тенденции, когда он окончательно скатился к «политическому оппортунизму».

В истории русской классической литературы «Воскресение» явилось вершиной критического реализма. Огромный материал, вовлеченный в повествование, позволил писателю поставить в романе ряд важнейших общественных и политических проблем, затрагивающих самые основы существования буржуазного строя.

Вместе с тем в романе с наибольшей полнотой и яркостью отразились «кричащие» противоречия в идеологии великого художника. Ни в одном из предшествующих произведений Толстой не подвергал такому беспощадному обличению все «институты» буржуазно-дворянского общества, не рисовал с такой потрясающей силой бесправного положения народа. Но именно на фоне этих ярких обличительных картин смешными и наивными выглядели его «рецепты» по спасению человечества от всех социальных зол. Религиозно-этическая проповедь Толстого реакционна в самом прямом и глубоком смысле этого слова, ибо она стремилась увести народ от борьбы с царизмом в область пустых воздыханий о лучшей жизни, в бесплодную пустыню нравственного самоусовершенствования.

Главным героем «Воскресения» несомненно является народ, а Нехлюдов со своими морально-этическими исканиями служит лишь сюжетной основой для изображения различных социальных слоев тогдашней России. Не случайно поэтому в романе очень сильно и убедительно звучат слова писателя о признании народа подлинным хозяином жизни. Труженики, эти носители «нового мира», со временем заменят господ Корчагиных и других паразитов, будущее принадлежит народу. Но писатель не нашел подлинных путей для утверждения этого «нового мира» тружеников. Он наивно верил в спасительную силу евангелия, цитированием текстов которого и закончил свой роман, но это не удовлетворило даже самого писателя. Он декларировал свои этические идеалы, но не мог воплотить их в художественные образы. Реальная жизнь не давала материала для изображения торжества морально-этической проповеди писателя.

А. П. Чехов один из первых обратил внимание на искусственность финала «Воскресения»: «Конец не интересен и фальшив, фальшив в техническом отношении»65. В другом письме, сообщая о том, что он прочел роман Толстого «залпом», Чехов писал: «Это — замечательное художественное произведение. Самое неинтересное — это все, что говорится об отношениях Нехлюдова к Катюше, и самое интересное — князья, генералы, тетушки, мужики, арестанты, смотрители. Сцену у генерала, коменданта Петропавловской крепости, спирита, — я читал с замиранием духа — так хорошо! А m-me Корчагина в кресле, а мужик, муж Федосьи! Этот мужик называет свою бабу «ухватистой». Вот именно у Толстого перо ухватистое. Конца у повести нет, а то, что есть, нельзя назвать концом. Писать, писать, а потом взять и свалить все на текст из евангелия — это уж очень по-богословски66.

Появление «Воскресения» в печати явилось крупнейшим не только литературным, но и общественно-политическим событием. Достаточно указать хотя бы на то, что роман вызвал переполох в лагере политической реакции и послужил одним из оснований для отлучения Толстого от церкви. Что касается критических оценок романа, то для многих статей и рецензий характерно единодушное стремление затушевать, приглушить социальную остроту проблематики «Воскресения». Авторы статей нередко ограничивались элементарным пересказом романа, сопровождая его некоторыми попутными «замечаниями» о Катюше и Нехлюдове. Все остальное, справедливо воспринятое Чеховым как «самое интересное», считалось лишь «фоном», «рамой картины».

Толстой в своем романе беспощадно обличал буржуазный либерализм. Поэтому либеральная критика, всячески обходя важнейшие социальные вопросы, поставленные писателем в «Воскресении», стремилась обезвредить обличительный пафос романа и сосредоточить внимание читателя на личных отношениях Нехлюдова и Катюши.

«благонамеренной» «Нивы» Р. Сементковский, сделавший в процессе подготовки «Воскресения» к печати более тысячи «цензурных» купюр в тексте романа, попытался одним из первых критически оценить произведение Толстого. Но он стал на путь отрицания обличительного пафоса романа, увидев «сущность... драмы... в отношениях между Нехлюдовым и Катюшей»67. Сосредоточив свое внимание на характеристике образа Нехлюдова, критик поставил его в один ряд с Чацким и Рудиным, которые «все осуждают и ничего не делают». Этим героям противостоят люди иного склада, это гоголевский Костанжогло, тургеневский Соломин, делавшие якобы «очень много, чтобы изменить существующее к лучшему». Уже в этом сопоставлении достаточно отчетливо раскрывались политические симпатии Сементковского. Он на стороне буржуазных дельцов, которые ничем не угрожают существующему общественному строю, тогда как все эти беспокойные, ищущие герои и тот же «непрактичный» Нехлюдов выступают в роли обличителей существующего порядка. Охранительный характер такой критики очевиден.

Но наиболее яростную атаку на роман Толстого реакция предприняла в «критическом» этюде М. Москаля «Возрождение или упадок?»68 Критик заявлял, что в «Воскресении» «тенденция заменила художественное творчество, то есть жизненную правду», что четыре пятых романа Толстого «состоят сплошь из отрицаний и осмеиваний существующего порядка во всех его видах и формах». Это для него совершенно неприемлемо. «Всякого рода отрицательное произведение, в основе которого лежит не созидательная тенденция, а разрушительная, представляющее нечто вроде карикатуры на существующий порядок и общество, не может быть признано художественным произведением69. Таков основной «эстетический» тезис критика, в котором с предельной откровенностью выражены его реакционно-охранительные взгляды. М. Москаль не против тенденциозности вообще, он готов приветствовать «созидательную тенденцию», то есть все направленное на укрепление буржуазно-дворянского общества, но ему решительно претит тенденциозность «разрушительная», подрывающая основы существующего социального порядка, поэтому «Воскресение» для него лишь «псевдо-художественный шедевр».

«институтам» буржуазного общества, Москаль объявляет весь разнообразный социальный типаж «Воскресения» «беллетристическим балластом», утверждая, что центральная проблема романа — это проблема возрождения Нехлюдова и Катюши. В действительности же непреходящая идейно-художественная ценность романа в значительной мере и основана на этом типаже, в котором с наибольшей силой выражен обличительный пафос «Воскресения».

От подобных «критических» этюдов мало чем отличались статьи либеральных и либерально-народнических критиков, которые в оценке «Воскресения» обнаружили свое полное идейное убожество. Так, М. Протопопов в статье с претенциозным названием «Не от мира сего»70, предрекая полный неуспех роману Толстого, все свои усилия направляет на то, чтобы ослабить его обличительный пафос. По его мнению, роман, «созданный на таком идейном основании», не может «приобрести воспитательное значение». Защищая от Толстого «институты» самодержавной России, критик умиленно писал о суде присяжных как об одном из «светлых явлений нашей современной жизни», имеющем «благотворное воспитательное значение». Сатирическое изображение суда в романе он называет «неумной комедией» и упрекает писателя в том, что тот направляет в адрес суда «отравленные» стрелы.

Вся статья Протопопова, пользуясь его же выражением, направлена против «общественных тенденций» романа Толстого. По его мнению, и романа-то никакого нет, а «есть страстный социально-моральный памфлет, направленный против наших культурно-общественных идеалов и стремлений». Таким образом, критик выступал как убежденный защитник «культурно-общественных идеалов» либеральной буржуазии.

критиком «Воскресения». Вся его статья о романе Толстого построена на пересказе содержания произведения и не содержит ни одной глубокой мысли. Впрочем, критик разглядел тех «врагов», с которыми Толстой, по его мнению, воюет в своем романе, их два: «Это, во-первых, «всё», точнее говоря, те общие условия, которые заглушают в отдельном человеке естественно благородный голос разума и сердца. Это, во-вторых, физическая половая любовь...»71 Поистине жалкие и убогие выводы. Богатейшая и исключительно острая идейная проблематика романа осталась незатронутой в статье именно потому, что она была глубоко чужда Михайловскому. Вслед за многими либеральными критиками в ярких социальных картинах романа он увидел лишь «обширный и пестрый фон», на котором «рисуется история Нехлюдова и Кати».

Критик либерального журнала «Мир божий» А. Богданович также уклонился от рассмотрения социальных проблем «Воскресения». Не выходя из круга морально-этических понятий, он стремился лишь извлечь из романа некие моральные предписания для поведения каждого. «Воскресение Нехлюдова — это вопрос о возможности воскресения для каждого, кто погряз в тине нечистой животных страстей и мелких будничных интересов и потерял свободу души»72. Значение «Воскресения» критик видел лишь в том, что роман Толстого «воскресит» не одного Нехлюдова и «спасет» не одну Катюшу.

«Воскресение» с особой силой выявило жалкое состояние либеральной и либерально-народнической критики, которая стремилась увести читателя от острых проблем романа в область отвлеченных морально-этических вопросов о греховности и несовершенстве человеческой природы вообще.

Либеральная критика осталась верна себе и в дни восьмидесятилетия писателя (1908). Выражая лицемерное сочувствие «идеалам» Толстого, она обходила, замалчивала те конкретные вопросы демократии и социализма, которые ставил писатель в своих произведениях. Либералов раздражал обличительный пафос Толстого, они не сочувствовали толстовской критике существующего строя. Они использовали юбилей писателя в своекорыстных целях, стремясь примазаться «к популярному имени, чтобы приумножить свой политический капиталец, чтобы разыграть роль вождя общенациональной оппозиции...»73 Разумеется, все критические статьи, печатавшиеся в юбилейные дни в различных кадетских и иных буржуазных органах, по существу мало имели отношения к Толстому. Они наглядно свидетельствовали об отвратительном лицемерии этих писак.

Из юбилейных статей, написанных не марксистами, заслуживают внимания лишь статьи Короленко. Еще в середине восьмидесятых годов, по возвращении из ссылки, Короленко напряженно размышлял над учением Толстого. В 1886 году состоялось личное знакомство писателя с Толстым. «Толстовцы», присутствовавшие при встрече, возбудили у Короленко глубочайшее отвращение своей «подлой фальшивостью тона».

«яркий образ крупного, замечательного человека... Человека, идущего куда-то бодро и безустали». Но, восхищаясь Толстым-художником и Толстым-человеком, Короленко глубоко отрицательно относился к его проповеди непротивления злу насилием, которую осудил в «Сказании о Флоре, Агриппе и Менахеме, сыне Иегуды» (1886) и в целом ряде других рассказов.

В последующие годы и в своей переписке и в дневниках он много раз и по разным поводам писал о своем великом современнике. Публикуемые в настоящем сборнике статьи Короленко являются итогом его более чем двадцатилетних наблюдений и раздумий над Толстым и его произведениями, художественными и публицистическими. Они ценны необыкновенно тонким пониманием своеобразия художественного мира Толстого, особенностей его великого искусства.

В этих статьях отразился огромный пиэтет писателя к Толстому, который стоял как мощный утес, преграждавший путь мутному потоку буржуазного декаданса в искусстве. В условиях «фантастической метели модернизма» произведения Толстого воспринимались читателем как явления подлинно человеческого здорового искусства, глубоко реалистического по своей природе, «мир Толстого — это мир, залитый солнечным светом, простым и ярким, мир, в котором все отражения по размерам, пропорциям и светотени соответствуют явлениям действительности... Но кроме этой верности, чистоты и прозрачности образов, поразительна и ширина творческого захвата, огромность художественного горизонта Толстого».

Писатель взволнованно пишет о титанической силе Толстого-художника, который выхватывает из жизни сотни людей и сообщает им яркую, неповторимую индивидуальность. Так, в романе «Война и мир» нет главного героя. «Его герой целая страна, борющаяся с нашествием врага». «Можно сказать смело, — заявляет Короленко, — что по непосредственной силе творческой фантазии, по богатству и яркости художественного материала нет равного Толстому из современных художников».

Короленко говорит о том, что вся история душевных переживаний Толстого сводилась «к жадному исканию цельности и гармонии духа». Этим он объясняет его тягу к непосредственным натурам и появление в его творчестве таких образов, как Каратаев и Аким из «Власти тьмы». Но писатель от имени «разночинной» интеллигенции осуждает толстовские идеи всепрощения, всеобщей «любви» и непротивления злу, которые чужды передовым слоям «борющегося общества и народа».

«Лев Николаевич Толстой» он часто прибегал к сравнению великого художника с «иудеем первого века». Толстой-мыслитель воспринимался писателем как «выходец из первого века», стремившийся заменить отвратительную буржуазную современность морально-этическими идеалами «первых веков христианства». Этим якобы и питалась проповедь великого писателя. Толстой, разумеется, не был «иудеем первого века», его идеалы были порождены социальными условиями России кануна первой революции, а необычайную силу своих обличений он черпал не в догматах христианской религии, а в гневе и ненависти миллионов русского крестьянства, мечтавшего об уничтожении социальной несправедливости на земле. «Великое народное море, — писал Ленин, — взволновавшееся до самых глубин, со всеми своими слабостями и всеми сильными своими сторонами отразилось в учении Толстого»74.

В настоящий сборник включены все статьи Плеханова о Толстом. Такие статьи, как «Карл Маркс и Лев Толстой» и «Заметки публициста», в свое время были положительно оценены Лениным. Своей острой полемической направленностью они несомненно оказывали помощь Ленину и большевикам в их борьбе против ликвидаторов. Либерально-буржуазные публицисты, а вслед за ними и ликвидаторы объявили Толстого «своей совестью», «учителем человечества», творцом «чисто человеческой религии». Плеханов обнажил философские корни толстовской проповеди, разоблачил нечистую игру ликвидаторов, стремившихся выдать учение Толстого за «евангелие социализма», и показал принципиальную противоположность «толстовщины» и марксизма — в этом сильные стороны его статей о Толстом, которые не утратили своего значения и до наших дней.

Главное внимание Плеханов уделяет критике учения Толстого, стремясь раскрыть его внутреннюю противоречивость, объяснить духовный «кризис» великого писателя. Находя в этом учении «много общего с христианским», он видит его характерную особенность в постоянном противопоставлении «вечного» — «временному», «духа» — «телу». И хотя у Толстого нередко можно встретить отдельные проблески материалистической мысли, тем не менее в основных своих высказываниях он «остается крайним идеалистом». Убеждение писателя в полной независимости сознания от бытия приводило его к апологии пассивности, невмешательства в жизнь и проповеди непротивления злу насилием. Писатель полагал, что для достижения идеала личного счастья человеку незачем думать об изменении внешних условий жизни, ему надо все силы обратить на себя, сосредоточиться на личном самоусовершенствовании. Так Толстой приходит к проповеди индивидуальной этики. Но с ее помощью нельзя было решить ни одного жизненно важного вопроса.

Глубокая неудовлетворенность Толстого собой и своей жизнью, по мнению критика, и объяснялась тем, что его этическое учение якобы было оторвано от реальной жизни, лишено своего земного значения. Основной порок мышления Толстого состоял в том, что он всю свою жизнь оставался «самым чистокровным метафизиком», но в области художественного творчества писатель чужд «указанного недостатка», здесь у него нередко проявлялась стихийная диалектика.

Стремление оторвать Толстого-художника от Толстого-мыслителя и противопоставить их друг другу в полной мере раскрылось уже в первой печатной статье Плеханова о Толстом «Заметки публициста», имевшей очень выразительный подзаголовок «Отсюда и досюда». Критик писал, что он как марксист любит Толстого «только «отсюда и досюда» и считает его «гениальным художником и крайне слабым мыслителем». Собственные отступления Плеханова от диалектики к метафизике и схоластике помешали ему понять взаимообусловленность и взаимопроникновение сильных и слабых сторон в мировоззрении Толстого, которые находили свое выражение и в его художественных произведениях и в его публицистической деятельности.

им «духовного кризиса». Но Плеханов рисует этот процесс как борьбу двух начал в сознании Толстого: «языческого» и «христианского», и тем самым крайне обедняет идейную жизнь писателя, лишает ее реальных стимулов.

В религиозном самосознании писателя, по мнению критика, надо искать и объяснение его отрицательного отношения к жизни «высшего сословия». Оказывается, не переход Толстого на позиции патриархального крестьянства, не гнев народных масс против самодержавно-крепостнического строя порождали обличительный пафос писателя, его резкое осуждение жизни господствующих классов, — нет, его проповедь якобы исходила из христианского отрицания «всякой жизни вообще, поскольку она не служит подготовкой к загробному существованию». Робко и осторожно критик в одном случае замечает, что Толстой к концу жизни становится «кающимся дворянином» (всего-навсего!) и осознает «безнравственность» эксплоатации. Толстой, по мысли Плеханова, не мог перейти «с точки зрения эксплоататоров на точку зрения эксплоатируемых...» он родился и вырос в аристократической среде и на всю жизнь остался верен ее традициям и преданиям. «Толстой был, и до конца жизни остался, большим барином». Это «художник-аристократ», «бытописатель высшего сословия», в течение всей своей многолетней литературной деятельности изображавший жизнь с «дворянской точки зрения»75. Критик резко и прямолинейно заявлял: «Л. Толстой — барин до конца ногтей даже там, где он кажется революционером. В его отрицании нет ни одного атома новаторских стремлений»76. Таким образом, Плеханову осталась чуждой ленинская мысль о социальной эволюции Толстого, приведшая его к разрыву со своим классом, он настойчиво отказывал великому писателю в самой возможности перехода на позиции патриархального крестьянства.

Плеханов утверждал, что Толстой глубоко чужд современности, равнодушен к политическим и социальным проблемам эпохи, что в его творчестве и учении нет никакой связи с освободительным движением, с русской революцией. Критик писал: «Вместо того чтобы анализировать взаимные отношения людей, Толстой, который был в сущности совершенно равнодушен к этим отношениям и интересовался исключительно собою, анализировал свою собственную психическую жизнь...»77 Это глубоко несправедливые слова. Толстой ставил в своих произведениях конкретные вопросы демократии и социализма, он размышлял, мучился и искал пути улучшения жизни народа, но ему не удалось найти правильных решений. Он отверг путь революционного преобразования жизни, хотя временами и признавал освободительное значение революции. Но орудие подлинного обновления жизни он видел в своей теории непротивления злу насилием и нравственного самоусовершенствования. В этом сказались величайшие заблуждения Толстого, отражавшие политическую незрелость патриархального крестьянства, но они не дают никаких оснований говорить о равнодушии его к «народной доле».

пафоса его великих произведений. Во всех своих статьях о Толстом Плеханов не выходил из сферы чистой мысли. Он широко цитировал «Исповедь» и другие религиозно-этические трактаты Толстого, уличая его в отступлениях от логики, но нигде не пытался раскрыть объективный смысл его напряженных идейных исканий. Плеханов не говорит, какие социальные процессы породили проповедь Толстого и вызвали его «духовный кризис». Поэтому учение Толстого осталось не объясненным до конца, так как не были раскрыты его земные социальные истоки.

В то время как Ленин в своих статьях утверждал живую связь произведений и учения Толстого с русской жизнью, с русской революцией, Плеханов был занят анализом противоречий личной мысли писателя. Пороки статей Плеханова коренятся в его отступлениях от диалектики, в его меньшевистских взглядах на природу революции 1905 года и ее движущие силы. Ленин указывал, что противоречия во взглядах Толстого можно правильно понять и объяснить, только учитывая тот протест против надвигающегося капитализма, который был порожден русской патриархальной деревней, но как раз эта точка зрения начисто отвергалась Плехановым, он не понимал значения русского крестьянства в освободительном движении, сбрасывал его со счетов революции, отводя главную роль в ней либеральной буржуазии. Поэтому оценка им Толстого, несмотря на целый ряд правильных положений, в целом была ошибочной.

противоречивости. Первая из них, «Лев Толстой, как зеркало русской революции», появилась в 1908 году, в самый разгар юбилейных торжеств, когда вся «легальная русская пресса» помещала о Толстом статьи и заметки, переполненные казенным и либеральным лицемерием. Ленин разоблачил лицемерие продажных и либеральных писак. Он раскрыл глубокую связь Толстого с русской революцией, показал, что все кричащие противоречия в его произведениях, взглядах, учениях являются отражением противоречий русской жизни последней трети XIX века.

Толстого — художника и мыслителя — породила эпоха огромных социальных сдвигов в России. Стремление крестьянских масс, как указывал Ленин, смести до основания казенную церковь, помещиков и помещичье правительство, уничтожить феодальное землевладение и на расчищенной земле создать общежитие свободных и равноправных мелких крестьян питало творческую мысль Толстого-художника, определяло идейное содержание его писаний.

Толстой смешон со своими рецептами спасения человечества. Толстой велик, как выразитель интересов многомиллионных масс русского крестьянства, сложившихся у них накануне буржуазной революции в России. В его художественных произведениях и учении отразилась и сила и слабость крестьянского движения в России, глубокая ненависть крестьян, их стремление к лучшему и в то же время «незрелость мечтательности, политической невоспитанности, революционной мягкотелости»78.

Ленин показал противоречия Толстого в их глубочайшей исторической обусловленности. Толстой гениальный художник, страстный обличитель всех государственных, общественных и церковных порядков самодержавной России и Толстой проповедник теории непротивления злу насилием, культивировавший «омерзительную поповщину» — эти «кричащие» противоречия в его взглядах и в его произведениях были порождены условиями исторической жизни России, массовым движением русского крестьянства, также полного самых кричащих противоречий.

Ленин оценивал наследие Толстого с точки зрения коренных интересов освободительного движения. Он не делал скидок на юбилей. Он рассматривал творчество писателя и его учение в свете идейных и политических проблем огромной исторической важности, решением которых были заняты большевики. В эти годы Ленин неизменно обращался к анализу политических уроков революции 1905 года. И именно в «Пролетарии», где была опубликована его статья о Толстом, он печатает статьи: «Революция и контр-революция», «О «природе» русской революции», «По торной дорожке», «К оценке русской революции», «О некоторых чертах современного распада» и другие, в которых характеризует поведение различных классов и политических партий в ходе революции. В статье «По торной дорожке» Ленин указывал на актуальное значение всестороннего рассмотрения уроков революции 1905 года: «Оценка русской революции, т. е. трех первых лет ее, стоит на очереди дня»79.

— очень смелое, глубоко новаторское — было крайне плодотворным не только в изучении Толстого, оно явилось подлинным переворотом в литературной науке. Только Ленин мог так верно, полно, исторически глубоко истолковать наследие Толстого.

Ленин в статьях: «Л. Н. Толстой», «Л. Н. Толстой и современное рабочее движение», «Л. Н. Толстой и его эпоха» блестяще выразил отношение партии и пролетариата к великому писателю и его литературному наследию. Он дал в своих статьях историческое объяснение идейной эволюции великого писателя. Толстой по рождению и воспитанию принадлежал к высшему дворянству, но в исходе своих напряженных идейных исканий, отразивших искания широких народных масс, он порвал со всеми привычными взглядами своего класса и перешел на позиции патриархального крестьянства, став идейным выразителем интересов этого крестьянства. Таким образом, «духовный кризис» Толстого возник не изнутри, не в результате усилий его ищущей «совести», а был порожден настроениями, переживаниями широких крестьянских масс накануне первой русской революции.

Статьи Ленина явились важнейшим вкладом в марксистскую материалистическую эстетику. Они имеют огромное общеметодологическое значение. В статьях последовательно проведен важнейший принцип в оценке художественных произведений и литературной деятельности писателя в целом, принцип сопоставления его творчества с реальной жизнью народа, с освободительным движением эпохи, глубокий принцип партийности, который и служит основным критерием при рассмотрении идейной значительности и художественного уровня литературных произведений. Этим определяется и глубина новаторства художника.

Толстой создал первоклассные произведения мировой литературы, которые составили эпоху в художественном развитии человечества. С огромной силой и глубиной проблема мирового значения Толстого освещена Лениным в статье-некрологе «Л. Н. Толстой». Толстой, рисуя старую дореволюционную Россию, Россию помещика и крестьянина, «сумел поставить в своих работах столько великих вопросов, сумел подняться до такой художественной силы, что его произведения заняли одно из первых мест в мировой художественной литературе»80. Но он приобрел мировое значение именно потому, что в своих произведениях гениально запечатлел «черты исторического своеобразия всей первой русской революции, ее силу и ее слабость»81.

Ленин писал, что в наследстве Толстого есть то, что не отошло в прошлое, что принадлежит будущему. Пролетариат, стоящий во главе освободительной борьбы трудящихся, по мысли Ленина, использует великое литературное наследие Толстого для революционного просвещения масс, он разъяснит трудящимся значение толстовской критики государства, церкви, частной поземельной собственности, буржуазных отношений, чтобы поднять народные массы на решающий штурм царской монархии, на свержение капитализма.

на его столе том «Войны и мира». Владимир Ильич сразу же заговорил о Толстом: «— Какая глыба, а? Какой матерый человечище! Вот, это, батенька, художник... И, — знаете, что еще изумительно? До этого графа подлинного мужика в литературе не было.

— Кого в Европе можно поставить рядом с ним?

«Лев Толстой». Жадный интерес к Толстому возник у него уже в девяностые годы, но особенно усилился после личного знакомства и общения с писателем. Горький испытывает к Толстому чувство глубочайшего уважения, даже благоговейного почитания, он видит в нем «колоссального человека», необыкновенную творческую силищу», и не раз Толстой изумлял и потрясал Горького всем богатством своей удивительно одаренной натуры. Он являлся перед ним как кудесник, знающий все тайны жизни человека, как «умелый испытатель земли», от «острых глаз» которого «не скроется ни один камень и ни единая мысль», как невиданный волшебник слова, поражающий своей многогранностью: «Он какой-то необыкновенный человек — оркестр...» А в письме к С. Венгерову Горький рассказывал: «Это самый удивительный человек, коего я имел наслаждение видеть. Я много слушал его, и вот теперь, когда пишу это, он стоит предо мною — чудесный, вне сравнений»83.

«изумленное внимание всей Европы». В другой раз писатель выразительно сказал о нем: «Пушкин и он — нет ничего величественнее и дороже нам». Горький безгранично любил Толстого-художника и в своих «Заметках» воссоздал многогранный облик живого Толстого со всем богатством его изумительной личности. «Может быть, никто, — писал Луначарский, — так хорошо не дал живого портрета Толстого, как Максим Горький, который с чуткостью большого художника сумел восстановить не елейного старца вроде «господа бога-отца», а подлинного Толстого, кипящего страстью...»

Но, восторгаясь Толстым-художником, Горький находил резкие слова для оценки его учения, он неустанно разоблачал колоссальный вред для освободительного движения его теории непротивления злу. Горький, проповедник активного, революционного отношения к жизни, резко осуждал Толстого как «апостола терпения и кротости», о его теории непротивления злу он говорил, что не знает «лозунга, более обидного для человека». Каратаева он оценивал как «полумертвого фаталиста» и в своем Луке развенчал этот образ лукавого «утешителя». Он вел неустанную борьбу с каратаевщиной как с идеологией, глубоко чуждой русскому народу. Горький с убийственной иронией писал о моральном ничтожестве «толстовцев», которые, как «маленькие, осторожные собачки», бегали около «величественной колокольни» и наперегонки подвывали ее звону, всячески «враждебному моей вере».

Вместе с тем Горький указывал на огромное познавательное значение произведений Толстого: «Он рассказал нам о русской жизни почти столько же, как вся остальная наша литература... Не зная Толстого, — нельзя считать себя знающим свою страну, нельзя считать себя культурным человеком».

«воспоминаний» Горького о Толстом, Луначарский, статьями которого завершается сборник, борется с легендой о Толстом как «елейном старце», созданной «толстовцами» и искажавшей подлинный облик великого художника. Он характеризует напряженные идейные искания Толстого, его глубочайшую ненависть к капиталистическому миру, ко всякому гнету и насилию над человеком, оценивает эстетические взгляды писателя, его новаторство в области художественного творчества, стремление к подлинной простоте и правде в искусстве.

«О творчестве Толстого» не лишена неточных, а порою и неправильных положений и формулировок. Ошибочной является мысль критика, что Толстой остро увидел отрицательные стороны капитализма, будучи еще барином. Нет, его критика капитализма приобрела особую силу и остроту именно с того времени, как он перестал быть барином, порвал со всеми привычными взглядами своего класса и перешел на позиции патриархального крестьянства.

«чертах обломовщины», свойственных якобы русской деревне, о «мужицкой обломовщине», чего про русского мужика, проводившего всю свою жизнь в непосильном труде, никак уж сказать нельзя.

В статье обеднено идейное содержание «Войны и мира»: не указано даже на ее народно-патриотическую основу, на борьбу Толстого за русскую национальную культуру, на полемичность романа. Не может современного читателя удовлетворить и анализ «Анны Карениной». В героине романа он видит нечто большее, чем «просто красивую, молодую, полную жизни барыню... прекрасное, жаждущее свободы животное». Для советского читателя в жизни Анны, исполненной страданий, в ее трагической гибели заключено обвинение против всех устоев частнособственнического общества, несшего гибель подлинной человечности.

«пророком нашего крестьянства». Ленин в статье «Лев Толстой, как зеркало русской революции» писал: «Толстой смешон, как пророк, открывший новые рецепты спасения человечества...»84

Перед советским литературоведением стоят важнейшие задачи: необходимо в ближайшее время дать советскому читателю научную биографию Толстого, монографию, охватывающую основные проблемы его творчества, книги о его романах. Потребность в таких работах огромна. Но правильно решить важнейшие задачи в области изучения жизни и литературного наследия Толстого исследователи могут, только овладев глубочайшим и разносторонним содержанием ленинских статей, ленинским методом анализа литературных явлений.

В 1910 году Ленин пророчески писал, что художественные произведения Толстого «всегда будут ценимы и читаемы массами, когда они создадут себе человеческие условия жизни, свергнув иго помещиков и капиталистов...»85 После победы социалистической революции произведения Толстого стали достоянием самых широких народных масс, они изданы многомиллионными тиражами.

«Более чем когда-либо я убежден, что величайший из всех когда-либо и где-либо бывших писателей-художников есть Л. Н. Толстой. Его одного достаточно, чтобы русский человек не склонял стыдливо голову, когда перед ним высчитывают все великое, что дала человечеству Европа». Литературное наследие Толстого вызывает в каждом советском патриоте чувство законной гордости за русский народ, выдвинувший из своей среды величайшего художника мира.

«Двум гусарам» и его письмо к редактору, статья А. Блока «Солнце над Россией».

В новом разделе сборника: «Толстой и его произведения в письмах русских писателей» даны избранные письма Некрасова, Тургенева, Чехова, Горького, имеющие большой историко-литературный интерес и существенно восполняющие отдельные пробелы критики.

¹ Н. А. , Дневник, М., 1932, стр. 107.

² А. И. Герцен

³ , стр. 292.

⁴ Там же

⁵ «Современник», 1855, № 12; 1856, №№ 1, 2, 4, 7, 9—12.

⁶ «Библиотека для чтения», 1856, №№ 11 и 12.

⁷ А. В. , Собр. соч., т. VII, стр. 214, 216.

⁸ Первое собр. писем Тургенева, СПБ., стр. 37, 14/XII 1856.

⁹ , Собр. соч., т. VII, стр. 263.

¹⁰ См. Энциклопед. словарь Брокгауз и Эфрон, т. XXI, стр. 191.

¹¹ А. В. , Собр. соч., т. VII, стр. 266.

¹² «Современник», 1855, т. 49, № 1, отд. III.

¹³ «Библиотека для чтения», 1856, т. 139, отд. V.

¹⁴ — Л., 1925, стр. 36.

¹⁵ , Соч., т. V, Письма, М. — Л., 1930, стр. 167.

¹⁶ Там же

¹⁷ Там же—221.

¹⁸ .

¹⁹ , Соч., т. V, Письма, стр. 257.

²⁰ «Современник», 1855, № 10, стр. 165—185.

²¹ —14.

²² Анненков, Литературные воспоминания, СПБ., 1909, стр. 528.

²³ См. А. Фет

²⁴ Там же, стр. 95.

²⁵ «Русские пропилеи», т. III, И. С. Тургенев, М., 1916, стр. 259—261.

²⁶ , Полн. собр. худож. произв., М. — Л., 1929, т. VII, стр. 301.

²⁷ Первое собр. писем И. С. Тургенева, СПБ., 1884, стр. 136, 6/III 1868 г.

²⁸ «Русское обозрение», 1894, февраль, стр. 490, Письмо к П. В. Анненкову от 26 (14) февраля 1868 г.

²⁹ Там же

³⁰ «Книжный вестник», 1866, № 16—17.

³¹ «Всемирный труд», 1867, № 6.

³² «Русские пропилеи», т. III, И. С. Тургенев, М., 1916, стр. 229.

³³ «Русские пропилеи», т. III, стр. 259—261.

³⁴

³⁵ А. Фет

³⁶ А. И. Герцен, Полн. собр. соч., т. XXI, стр. 33.

³⁷ Кузминская, Моя жизнь дома и в Ясной Поляне.

³⁸ «Военный сборник», 1868, № 11.

³⁹ «Русский архив», 1869, № 1.

⁴⁰ «С-Петербургские ведомости», 1869, № 18, ст. Z.

⁴¹ «Русский архив», 1869, № 1.

⁴²См. «Дело», 1870, №№ 1, 2.

⁴³ «Заря», 1869, №№ 1, 2.

⁴⁴ «Время», 1862, №№ 1, 9.

⁴⁵ «Промахи незрелой мысли».

⁴⁶ М. Драгомиров«Война и мир», Киев, 1895, стр. 71.

⁴⁷ —1881, т. II, стр. 222.

⁴⁸ В. И. Ленин

⁴⁹

⁵⁰ Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым, СПБ, 1914, стр. 68.

⁵¹ «Русский мир», 1875, № 69, А. О. (В. Г. Авсеенко), «Очерки текущей литературы».

⁵² «Русский вестник», 1875, № 5, ст. А. (В. Г. Авсеенко), «По поводу нового романа гр. Толстого».

⁵³ «Голос», 1877, № 3, «Критические беседы» Евг. Маркова.

⁵⁴ «Новое время», 1877, № 432, ст. А. С.

⁵⁵ «Одесский вестник», 1875, № 88, ст. ZZZ.

⁵⁶ «Биржевые ведомости», 1875, № 77.

⁵⁷ «Дело», 1875, № 5.

⁵⁸ «Слово», 1878, № 1, ст. «Современное состояние литературы».

⁵⁹ Н. А. Некрасов

⁶⁰ М. Е. , Письма, 1845—1889, Л., 1925, стр. 76. 9/III 1875 г.

⁶¹ В. и Д. Максимов

⁶² , Полн. собр. соч., изд. 7-е, СПБ., 1906, стр. 224—243, 253—259.

⁶³ М. Громека, Последние произведения гр. Л. Н. Толстого. Критический этюд, 1884.

⁶⁴ Ленин—100.

⁶⁵ А. П. Чехов, Письма, т. VI, стр. 47. Письмо А. С. Суворину от 12 февраля 1900 г.

⁶⁶ А. П. Чехов«Атеней», Л., 1925, стр. 125—126. Письмо к М. О. Меньшикову от 28 января 1900 г.

⁶⁷ «Нива», Еженедельное литературное приложение, 1889, № 10, октябрь, стр. 860—882.

⁶⁸ Михаил Москаль«Воскресение», М., 1900.

⁶⁹ Там же

⁷⁰ «Русская мысль», М., 1900, кн. VI.

⁷¹ «Русское богатство», 1900, № 3.

⁷² «Мир божий», 1900, февраль, «Критические заметки».

⁷³ В. И. Ленин

⁷⁴ Ленин, Сочинения, т. 16, стр. 323.

⁷⁵ Плеханов, Соч., т. X, стр. 379—381.

⁷⁶ , стр. 387—388.

⁷⁷ Плеханов, Соч., т. V, стр. 131.

⁷⁸ Ленин

⁷⁹ В. И. Ленин, Сочинения, т. 15, стр. 26.

⁸⁰ Ленин, Сочинения, т. 16, стр. 293.

⁸¹ , стр. 294.

⁸² М. , Собр. соч., т. 22, М. — Л., 1933, стр. 215—216.

⁸³ М. Горький. Материалы и исследования, т. III, М. — Л., стр. 112—113. После 23 июля 1908 г.

⁸⁴ Ленин

⁸⁵ Там же, т. 16, стр. 293.