Донсков А. А.: Л. Н. Толстой - В поисках единения людей

Л. Н. ТОЛСТОЙ: В ПОИСКАХ ЕДИНЕНИЯ ЛЮДЕЙ

Идея единения людей уже в начале XIX столетия завоевала заметное место в ряду проблем, которые привлекали пристальное внимание русских философов. На протяжении XIX в. и в первые десятилетия XX в. поиски путей устройства идеального мира все более активизировались как в среде русских христиан, так и среди зачастую враждебных им, в частности — марксистских, мыслителей. Этот процесс сопровождался ускоренным ростом числа работ, посвященных данной теме, причем среди последних встречались как различные утопии, так и направленные к их опровержению антиутопии.

Особенно значительный вклад в развитие идеала единения людей в России был внесен тремя философами. Н. Ф. Федоров (1828—1903) первым ввел понятие всеединства живущих с умершими, т. е. непрерывности бытия. В. С. Соловьев (1853—1900) в своих теоретических трудах рассматривал состояние мировой гармонии, основанной на принципах Богочеловечества и женственном понятии любви Софии, которые, по его мысли, являлись основами сближения людей. С. Л. Франк (1877—1950) также выдвигал принцип всеединства как основную философскую концепцию1.

Однако наиболее выдающимися пропагандистами идеи единения были Ф. М. Достоевский и Л. Н. Толстой. Последний уделял в особенности большое внимание таким понятиям как любовь к добру, к другим в качестве противоположности любви к самому себе. Стремление к отысканию истинного смысла жизни и принцип непротивления злу насилием, заметные уже в ранних произведениях Толстого, все более активно заявляли о себе на протяжении всей его литературной деятельности как в создававшихся им художественных произведениях, так и в философских трудах. Сравнительно рано, а именно — уже в 1855 г., Толстой поставил себе цель «действовать сознательно »2 и тем самым поместил идею «единения людей» в контекст осмысления жизни на основе духовных и христианских ценностей.

Сам Толстой много времени уделял чтению трудов крупнейших мыслителей Запада и Востока. Из текстов Священного писания особый смысл для него приобрела Нагорная проповедь Иисуса Христа, утвердившая его в мысли, что жизнь человека должна быть непрерывным процессом нравственного самоусовершенствования. Не случайно в своем трактате «О жизни» (1886—1888) он уделил такое большое внимание изречению, взятому из Первого послания апостола Иоанна (I Иоанн, 4: 8), в котором Бог утверждается как и любовь как единственное разумное действие, а также сопутствующему понятию фундаментальной противоположности добра и зла3.

Самое первое из опубликованных произведений Толстого — повесть «Детство» — вышло в свет ровно 150 лет назад и оказалось первым же его шедевром. И в наши дни любое собрание сочинений Толстого открывается именно ею как первой частью трилогии, описывающей, по словам самого автора, «эпохи развития» (ПСС, 1: 103; 2: 241, 243), последовательно переживаемые каждой растущей личностью — детство, отрочество, юность и молодость.

«для чего пишут люди?»4 и с течением времени удовлетворительный ответ стал постепенно представляться ему все яснее. С самого начала Толстой связывал профессию писателя с огромной ответственностью: литературная работа должна была насыщаться интенсивными нравственными и философскими исканиями5. Его собственная творческая деятельность всегда — и чем дальше, тем больше — проходила под эгидой стремления к «добру», что нашло яркое воплощение во всех создававшихся им произведениях.

Глубочайший психологический анализ Л. Толстого не только вскрывал истинное содержание чувств, мыслей и действий, но проникал в самые глубины человеческих душ, где заключались зерна нравственного совершенствования личности. Чрезвычайная искренность, которую Толстой сделал законом творческого процесса (и которой, по его мнению, сам он учился у Жан-Жака Руссо), сама по себе вела к дальнейшим открытиям, таким, например, каким стала глава «Горе» в повести «Детство». Герой повести Николенька у смертного одра своей матери оказывается способным ощутить искреннее горе только в течение весьма короткого момента и осуждает себя за неискренность своих чувств, поскольку мысли его, в то время как он созерцает мертвое тело матери, постоянно переходят от одного предмета к другому:

... Мне совестно вспомнить эту грусть, потому что к ней всегда примешивалось какое-нибудь самолюбивое чувство: то желание показать, что я огорчен больше всех, то заботы о действии, которое я произвожу на других, то бесцельное любопытство, которое заставляло делать наблюдения над чепцом Мими и лицами присутствующих. Я презирал себя за то, что не испытываю исключительно одного чувства горести, и старался скрывать все другие; от этого печаль моя была неискренна, неестественна6.

Здесь немедленно следует сравнение со старой няней Натальей Савишной, которая среди всех присутствующих испытывает самое глубокое и искреннее страдание, поскольку умеет жить по заповедям, объединяющим ее со всеми людьми7. Как отмечает Ольга Сливицкая, Николенька испытывает «нерасчленимое чувство страдания от неискренности страдания»8. Однако его осознание этого — а осознание знание неизменно означает изменение — ведет к «самопознанию», которое является шагом на пути к «самоусовершенствованию».

Тема «искренности» и «ложности» мыслей и чувств лейтмотивом проходит через всю трилогию и продолжает в дальнейшем отчетливо звучать во всех основных художественных и публицистических произведениях Л. Толстого.

«пустыню отрочества», Николай Иртеньев ищет новых путей нравственного развития и, соответственно, единения с иными людьми. Духовное родство и дружба с другими благородными представителями молодого поколения служат укреплению чистых стремлений его души и помогают противостоять в целом враждебной этим стремлениям окружающей среде. Страстные увлечения юности открывают в то же время путь к нравственной свободе, поскольку рано или поздно учат необходимости избавляться от них. В этом заключается и основная идея романа «Казаки». Как известно, в окончательном варианте рукописи заглавие «Казаки» появляется на месте вычеркнутого «Молодость (Кавказ, 1853)»9. Толстой вначале задумал эту работу как заключительную часть того, что ему представлялось «четырьмя эпохами развития».

Казачья станица, в которой в конце концов оказывается герой Толстого (носивший в некоторых черновых рукописях фамилию Ржавский), является по существу крестьянским мирком, хотя, правда, без крепостного права, угнетения, нужды и, как следствие, с более высоким уровнем свободы. С другой стороны, все здесь пропитано военной атмосферой, так как станица соседствует с пограничными селениями воинственных и храбрых горцев. Идеальным воплощением этого мира оказывается старый охотник Ерошка, который одновременно и служит для утонченного Оленина в буквальном смысле проводником в лесу, и помогает ему ощутить там мгновения абсолютного единства со всем живущим. Как известно, образ Ерошки во многом повторяет черты казака Епифана Сехина, в хате которого Толстой квартировал во время своей службы в станице Старогладковской. Рассказы и наставления Епифана нашли свое отражение в дневнике Толстого, а затем на страницах его черновых рукописей и в окончательном варианте повести.

Можно сказать, что это и составляет стихийную философию всеобщего единения — людей с природой и людей между собой без каких-либо национальных или религиозных различий:

А по-моему все одно, все Бог сделал, на радость человеку. Хоть с зверя пример возьми — он и в татарском камыше и в нашем живет, куда придет, там и дом, что Бог дал, то и лопает. А наши говорят, что за это будешь, говорит, сковороды лизать, ежели каймаку в середу поешь. Я и конину едал по середам, все ничего. Я так думаю, что все одна фальшь10.

Такая философия оказывается способной содействовать спасению летящего на пламя мотылька, пробудить милосердие по отношению к побежденному чеченцу и вызвать сочувствие к Оленину, которого «девки не любят».

для всего романа сцене в логове оленя герой испытывает чувство слияния с природой и окружающим миром, которое, правда, длится лишь в течение очень недолгого времени. Блаженное состояние исчезает как только Оленин пускается в рассуждения о нем и этим сам губит непосредственность чувства11.

В этот момент, однако, Л. Толстой не выносит никакого окончательного суждения: обе стороны по-своему правы, обе должны продолжать свое существование. Простые люди по мере сил продолжают двигаться по пути праведной жизни, насыщенной христианскими идеалами. Другая сторона также может искать новых путей самоусовершенствования и единения с иными людьми и должна рано или поздно признать свою вину перед простыми тружениками. Но это уже случится позже.

Те же вопросы занимали Толстого и в его главных произведеиях — романах «Война и мир», «Анна Каренина» и «Воскресение».

В романе «Война и мир» действие происходит в России и в Западной Европе в начале XIX столетия. В 60-х годах того же века, когда писался роман, эти события уже стали историей. Однако «Война и мир» является не столько историческим романом, сколько философским трудом о человеческой жизни во все времена, повсюду, где она существует.

Национальное единство, возникающее при необходимости отразить внешнего агрессора, есть нечто естественное и представляет собою радостное явление вопреки всем страданиям и потерям. Все главные герои романа проходят через сложные испытания и, преодолевая их, достигают единства; к пониманию необходимости единения приходит, например, Пьер Безухов — «сопрягать надо» говорит он сам себе. Еще одним примером может служить то, что происходит с Наташей Ростовой в первой части третьего тома романа. После отказа Андрею Болконскому, вызванной крайним нервным напряжением болезни и сопровождавшего ее поста, оказавшись на церковной службе накануне вступления французов в Москву, Наташа молится за всех и вместе со всеми, торжественно предавая себя в руки Божии: «Господи, возьми меня» — говорила она со слезами, когда путалась во всей сложности этих радостных впечатлений»12.

преступную роль, что и Анатоль Курагин в жизни Наташи Ростовой. Ее чувство к Анатолю Курагину, по мнению самого Льва Толстого, составляет «узел романа». Да, человек как личность может быть свободен в своей частной жизни (в противоположность исторической личности, подчиняющейся непостижимым законам бытия), но эта свобода не безгранична ввиду существования нравственного идеала. Наташа почти гибнет на пути неограниченной свободы — отражению этого посвящено действие почти всего II тома «Войны и мира». Выстрадав историю с Анатолем, Наташа позже скажет Пьеру, что она сделалась лучше: стала добрая.

В контексте темы единения, превалирующей в романе «Война и мир», силы зла обречены на поражение. Этого не происходит в романе «Анна Каренина», действие которого развивается в иную эпоху, когда «все смешалось», «переворотилось». Мрачные размышления героини перед самоубийством в значительной степени отражают переживания самого Л. Толстого, которые он впоследствии описал в «Исповеди» (начатой в 1875 г. и законченной только в начале 80-х гг.). Здесь можно отметить его признание, что он прятал шнурок, чтобы избежать искушения повеситься, и не прикасался к охотничьему ружью, дабы не воспользоваться им с целью простого и быстрого окончания своей жизни. Во время работы над романом «Анна Каренина» Л. Толстой порой готов был согласиться с некоторыми пессимистическими выводами Артура Шопенгауэра.

Но здоровый гений Толстого, присущее ему постоянное стремление к единению с миром указали путь к выходу из этого кризиса. Открылись новые нравственные основания, на которые он смог опереться. В «Анне Карениной» этот позитивный потенциал проявляется в некоторых казалось бы совершенно неожиданных сценах. Так, мы видим Каренина у постели умирающей жены. Каренин возвращается в Москву из Петербурга, где он консультировался у специализирующегося на разводах адвоката, убежденный в том, что смерть Анны была бы наилучшим выходом из сложившейся ситуации. И внезапно все оказаывается прощено: он рыдает, целует ее руки, выполняет требование протянуть руку примирения ее любовнику. Происходит чудо, которое потрясло даже Достоевского, этого великого мастера неожиданных коллизий. Правда, это лишь моментальное чудо не способное изменить неумолимого течения событий. Спасения не будет: все трое окажутся наказаны за совершенное Анной нарушение нравственного закона. А на спасение, по мысли Толстого, можно надеяться, только настойчиво идя по пути добра, то есть единения.

Другим характерным эпизодом является венчание Левина. Известно, что в этих главах присутствует существенный автобиографический компонент. Мало вероятно, однако, чтобы Толстой, когда сам он сочетался браком с С. А. Берс в 1862 г., был так глубоко тронут обрядом венчания или принял так близко к сердцу наставления священника. Как рассказывается в «Исповеди» (1884), в то время, оставаясь верующим православным христианином, он уже долгое время был равнодушен к этой стороне религии. Однако, работая над романом и обращаясь к своим читателям, он сделал сознательное усилие подняться над собственными сомнениями и даже указал такой возможный путь к единению людей именно через церковную веру.

достичь таким образом определенного единения с верованиями большинства людей. Вскоре, однако, эти внешние проявления религиозного чувства вызвали у него недовольство и он отверг их в пользу сохранения внутренней веры. Краткий момент гармоничного сближения и понимания нашел свое воплощение в «Анне Карениной».

любовь к своей собственной семье), и умение видеть во всех людях братьев. Невозможная мечта — утопия, быть может. Но именно это проповедывал 2000 лет назад Спаситель.

В течение последних 30 лет своей литературной деятельности Толстой был постоянно увлечен идеей обновления жизни, внезапной и неизбежной трансформации или «воскресения». Роман, носящий это название, был написан в 1890-х гг., в то время, когда многочисленные виды вражды и борьбы в различных областях жизни в России и во всем мире обострились до предела. Толстой, конечно, видел все это и отзывался на многие современные ему события с большим чувством. И в то же время он все более настойчиво искал путь к спасению и примирению противоречий.

Как бы возвращаясь к истокам своей творческой деятельности (и ко времени своей юности, как в эпизоде с Катюшей Масловой и Дмитрием Нехлюдовым), Толстой настаивает в романе на внутреннем раскаянии, нравственном очищении и духовном росте как основе совместной жизни людей. Вне зависимости от того, сколь мрачна и тяжка сцена в тюремной камере, где находится Маслова, сколь жесток и несправедлив приговор, вынесенный ей, сколь сложны ее нынешние отношения с Нехлюдовым, воскресение возможно как для нее, так и для него на основании христианских истин, заключенных в Евангелии. Прямое обращение к Писанию является неотъемлемым элементом почти всех произведений Толстого этого периода. Христианство и его заповеди и, прежде всего, закон всемирной вселенской любви служат к уравновешиванию враждебных сил зла, в особенности (что также показано в «Воскресении») надежд революционеров изменить мир путем насилия, замещения одних внешних форм социального бытия другими. С точки же зрения Толстого, требовалась только одно — социальный порядок, основанный «на добровольном соглашении и взаимной любви» («К политическим деятелям»). Именно во имя этой любви он протестовал против наказания крестьян, которые, по его мнению, пытались своими «беспорядками» достичь лишь одного (действительно необходимого им), а именно — наделения их землею, и его потрясло, что мирные добрые русские крестьяне столь быстро научились «делать революцию».

Истины, которые открылись Толстому после «Исповеди», не только спасли его самого от отчаяния, но также наполнили всю его дальнейшую писательскую деятельность значительно новым содержанием. Его острая критика антихристианского устройства общества постепенно привела к конфронтации с властями, со всей системой государства, с церковью и даже с его собственной семьей. Все более обострявшийся последний конфликт во многом был связан с его планами автобиографической драмы «И свет во тьме светит» (начатой в 1890-х гг., но опубликованной лишь в 1911 г.), которую Толстой многократно называл: «моя драма», и в конце концов привел его к уходу из Ясной Поляны. Что касается спора с церковью, отпадение Л. Толстого от нее привело, в частности, и к разрыву с большинством столь любезного ему российского крестьянства, которое традиционно придерживалось православия.

Критический пафос, который очевиден в ряде поздних работ Толстого, укреплял дух протеста и, следовательно, разъединения в стране, которая необратимо шла к революции вопреки постулировавшемуся Толстым «непротивлению злу насилием» и его убеждению, что зло может быть побеждено не силой, но просто отказом от участия в злых деяниях. Это противоречие характерно и для той страстной поддержки сектантских движений всех видов13, которую оказывал Толстой несмотря на то, что он понимал присущную им ограниченность и заложенное в каждом из них разъединяющее людей начало.

одновременно влияли на его философию и которых Толстой, с другой стороны, использовал в своих литературных произведениях и публицистических трудах как для того, чтобы контрастнее обрисовать героев, принадлежащих к высшим классам, так и для того, чтобы представить наглядные примеры возможности достижения единения между людьми.

Текст трактата Толстого «Так что же нам делать?» (1886) содержит мощный призыв к духовному возрождению. Толстой пишет:

За всю мою жизнь два русских мыслящих человека имели на меня большое нравственное влияние и обогатили мою мысль и уяснили мне мое миросозерцание. Люди эти были не русские поэты, ученые, проповедники, — это были два живущие теперь замечательные человека, оба всю свою жизнь работавшие мужицкую работу, — крестьяне Сютаев и Бондарев14.

Этот отрывок чрезвычайно важен для понимания мысли Толстого. Он начинается с упоминания о многолетней, продолжавшейся всю его жизнь озабоченности автора нравственными вопросами. В нем исключается наличие какого-либо вклада со стороны того класса к которому принадлежит сам Толстой, а также со стороны духовенства в мировоззрение писателя, развившееся на твердой нравственной основе характера простых русских крестьян, жизнь которых наполняет смыслом работа «в поте лица своего». Они не только обогатили, но фактически, по словам Толстого, «уяснили» для него его собственные мысли. Это было весьма важным моментом для него самого в его так называемом «посткризисном периоде», последовавшем за окончанием «Анны Карениной» в конце 1870-х гг. и имеет чрезвычайно важное значение при любом обсуждении темы «Толстой и крестьянство».

Существенно также, что двое упомянутых крестьян были оба сектантами: В. К. Сютаев (1820—1892) был хорошо известен Толстому и другим современным писателям, в то время как Т. М. Бондарев (1820—1898), субботник (группа, отколовшаяся от молокан, которые в свою очередь еще раньше откололись от духоборцев), поддерживал обширную переписку с Толстым с 1885 г. до самой своей смерти в 1898 г. 15

«уяснить» может рассматриваться здесь как ключ к пониманию развития мысли Толстого. Оно предполагает подтверждение идеи — в данном случае нравственных установок писателя. В другом месте того же трактата он пишет: «Нравственные законы уже есть, человечество только уясняет их себе... это уяснение нравственного закона не только главное, но единственное дело всего человечества»16.

В этой связи контакты с духоборцами приобретают для Толстого большое значение. Роль духоборцев была отчасти подобна той роли, которую играли и другие крестьяне как в его жизни, так и в его произведениях, и сводилась к функции катализатора в процессе духовного возрождения аристократических героев. Подобную роль играли крестьянин Каратаев для Пьера в «Войне и мире»17 и крестьянин Платон для Левина в «Анне Карениной», а также крестьянин-сектант для Нехлюдова в «Воскресении». Левин был потрясен историей, которую он услышал от крестьянина о справедливой и наполненной смыслом жизни другого крестьянина, и он проходит затем полный круг на пути к истине, которая уже заложена в нем: в конце романа он говорит, что ничего не открыл для себя, а лишь узнал то, что уже знал и сам прежде.

Особенно значимым представляется тот факт, что его учителем оказался крестьянин, свободный от всякого бремени цивилизации. Толстой уже к тому времени осознал, что ответ на вопрос «как жить?» (и умирать)18, который волновал его главных героев (и его самого), не мог быть найден на пути нравственно-интеллектуальных рассуждений; ответы следовало искать на более глубоком, более органичном уровне — путем постижения той «истины», которая открывалась самому Толстому и его высокородным героям (являвшимся предметом почти исключительного внимания писателя в его крупных произведениях) через их связь с крестьянами.

— драму, повесть, народные рассказы, и всюду Толстой обращал особое внимание на нравственные обязанности человека19. В противоположность его работам, написанным до «Исповеди», где основной акцент делался на духовном возрождении и нравственном пробуждении главных героев, которые могли учиться у крестьян добродетелям простоты, искренности и естественности, в поздних работах Толстого уже и сами крестьяне учатся у своих нравственно более крепких собратьев, но фактически перенимают при этом и идеи самого Толстого20.

Пьеса «Власть тьмы» (1886), в которой практически все действующие лица оказываются крестьянами, является ярким примером. Хотя многие критики усматривают во власти Золотого тельца то основное зло, которое наступает на деревню из развращенного города, «Власть тьмы» является более широким понятием. Тьма присутствует повсюду, где нет Бога. Свет — в религиозном смысле, который, очевидно, приложим здесь — это совесть. Совесть жива постольку, поскольку признается Бог. В этой пьесе, как и во многих других своих произведениях, Толстой не рассматривает мира, в котором не существует нравственных законов; он, скорее, помещает действие в мир, в котором нравственные законы были нарушены.

Главный герой Никита, оказавшийся между своей злой матерью Матреной и своим праведным отцом Акимом, совершает целый ряд преступлений — что является результатом (как это становится очевидным) его ухода от крестьянской жизни и отправления в город на заработки. Он искупит свои грехи, когда нравственно пробудится и вернется к простой крестьянской жизни.

Здесь, также как и в рассказе «Хозяин и работник» (1895), Толстой добавляет новое измерение к изображению крестьян и, следовательно, к идеям, которые они выражают: истина достигается как Никитой, так и Василием скорее через духовное просветление, нежели через интеллектуальные рассуждения, которые главным образом являются причиной обращения Нехлюдова в «Воскресении». Слова Никиты в финале пьесы: «Батюшка родимый, прости и ты меня окаянного! Говорил ты мне спервоначала...» показывают, что через полное понимание своих грехов он увидел истину, всегда бывшую столь очевидной для его отца, простого крестьянина, нравственные чувства которого неотделимы от его религиозных убеждений.

В 1884 г. Толстой вместе с В. Чертковым и П. Бирюковым учредил собственное издательство, которое он удачно назвал «Посредник» и в котором он редактировал и публиковал истории не только о крестьянах, но также написанные самими крестьянами и для крестьян. Затем он обратился к идее создания театра для неграмотных, имея в виду не только повышение их культурного уровня, но также, и прежде всего, их нравственное воспитание — желая указать им, где и как искать высшую истину. Его первой попыткой в этом направлении была инсценировка двух историй: «Аггей» (1886) и «Петр Хлебник» (1884—1894). Толстой также написал ряд оригинальных историй — например, легенды «Чем люди живы» (1885) и «Сила детства» (1908). Избранная им форма отвечала идее распространения нравственных убеждений и облегчала задачу постановки и разрешения социально-этических вопросов. При этом следует иметь в виду и специфику его предполагаемой аудитории, которая могла найти традиционные драматические формы слишком тяжелыми для восприятия. Драматические истории-легенды Толстого изобилуют мудрыми стариками, отшельниками и паломниками, которые все, понимая и сочувствуя человеческим слабостям и нравственной неустойчивости, умеют в то же время достичь внутренней свободы и духовного равновесия, идя по пути самоотречения, обращения к Богу, понимания природы добра и зла и самоотверженного служения ближнему.

которые в свою очередь указывают на важность акта покаяния. Толстой воплощает эти концепции в двух идеальных героях (Отец Сергий и Петр Хлебник), которые оба являются раскаявшимися грешниками, но один отрекается и уходит от человечества с целью собственного спасения, в то время как другой искупает свой грех активным трудом на благо окружающих его людей. Оба кротко принимают свою судьбу, хотя Толстой явно отдает предпочтение последнему, о чем свидетельствует его замечание об отце Сергии: «Горе их, что они живут чужим трудом».

Человек жесток, нравственно мертв до тех пор, пока он мыслит и чувствует себя единственным, непогрешимым и неповторимым центром мира. Нравственное пробуждение его начинается тогда, когда он уподобляется другому человеку — «влезает в его шкуру». Особенно в шкуру «врага», меняется с ним местами. И тогда он начинает понимать свою идентичность (родственность, одинаковость) другому человеку, равноправие с ним в плане человеческих прав на жизнь, а значит, убивать другого — все равно что убивать самого себя. Только побывая в шкуре своего врага, которого он намеревался казнить, герой сказки «Ассирийский царь Асархадон», нравственно пробуждается.

Во второй сказке-миниатюре «Труд, смерть и болезнь» на пространстве всего в две с половиной странички уместилась вся история человечества — история мучительных поисков людьми истинных путей к гуманному, истинно человеческому счастью. А в «Трех вопросах» — третьей сказке этого триптиха — царь узнал у святого отшельника ответы на три самых сложных вопроса: «какое время надо помнить и не пропускать, чтобы потом не раскаиваться? какие люди самые нужные, с какими, стало быть, людьми надо больше и с какими меньше заниматься? и какие дела самые важные и какое поэтому дело из всех надо делать прежде других?»

Даем мы и другой триптих из народных рассказов Толстого: «Чем люди живы», «Где любовь, там и Бог», «Зерно с куриное яйцо». Все они написаны на евангельские темы и учат нравственным истинам, которые также непреложны, как истины математические21.

Их работы выявляют две существенные модели, следование которым, как твердо верил Толстой, привело бы к самосовершенствованию и единению людей — а именно, «труд на земле» (постоянно обсуждаемый как в его статьях, так и в его письмах, особенно в корреспонденции с крестьянами) и «детская мудрость» Эти темы также находят отражение в отношениях Толстого с духоборцами (см. ниже).

Толстой на протяжении всей своей жизни интересовался земельным вопросом и глубоко понимал важность его для крестьян. Он не только написал ряд статей на эту тему, но и поэтически представил землю в знаменитой сцене косьбы в «Анне Карениной»23. Эта тема пронизывает также и его пьесу «Плоды просвещения» (1890), о чем свидетельствует, в частности, вопль третьего крестьянина:

Помилосердствуй, отец. Земля наша малая, не то что скотину, — курицу, скажем, и ту выпустить некуда (кланяется). Не греши, отец!

Толстой ссылается на это «Не греши» и говорит о важности крестьянского земельного вопроса в письме к крестьянину сектанту Тимофею Бондареву от 23 июня 1894 г., в котором приводит свои тезисы к плану Генри Джорджа по освобождению земли «от ее похитителей, или, скорее, освобождение рабочих от рабства вследствие завладения землею теми, которые ее не работают».

Во всей своей переписке с Бондаревым (1885—1898) Толстой рассматривает проблему малоземельности крестьянства под религиозным углом зрения. Письма отмечены частым повторением его фундаментальной мысли о том, что физический земледельческий труд является необходимым условием нравственной, счастливой и радостной жизни на земле. Бондарев, в свою очередь, постоянно настаивал на том, что труд земледельца является фундаментальным религиозным законом жизни. Сам Бондарев представляется весьма колоритной фигурой. Этот русский крестьянин, который, хотя был довольно упрям и практически непоколебим в своих убеждениях, резко выделялся из родственной ему среды острым аналитическим умом и логикой своих построений.

«Торжество земледельца или трудолюбие и тунеядство» — которую сам же Толстой и помог опубликовать. Эта написанная в конце 1870-х — начале 1880-х гг. работа основана главным образом на библейском указании из Книги Бытия: «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят...» (Быт., 3: 19). Бондарев утверждал, что люди грешат, потому что не исполняют этой заповеди, которую сам он понимал буквально. Помимо этого основного положения, Толстой разделял с Бондаревым критическое отношение к милитаризму и к высшим классам, его осуждение не только коррупции, неистовствавшей в гражданских учреждениях, но также узости и нетерпимости церковных иерархов.

Вновь и вновь в своих последующих работах Толстой возвращается к идеям Бондарева24. Работая над «Кругом чтения» в 1904 г., он включает в текст отрывок из книги Бондарева с сопроводительной статьей, написанной в 1895 г. Он также упоминает Бондарева в дневниковой записи в 1906.:

Совершенно ясно стало в последнее время, что род земледельческой жизни не есть один из различных родов жизни, а есть жизнь, как книга — Библия, сама жизнь, единственная человеческая, при к[оторой] только возможно проявление всех высших человеч[еских] свойств. Главная ошибка при устройстве человеческих обществ и такая, к[оторая] устраняет возможность какого-нибудь разумного устройства жизни — та, что люди хотят устроить общество без земледельческой жизни или при таком устройстве, при котором земледельческая жизнь — только одна и самая ничтожная форма жизни. Как прав Бондарев!25

Все это свидетельствует о том, что для Толстого вопросы современного состояния общества и положения земледельческого труда в обществе были неразрывно связаны и даже сливались в один вопрос. Данная гипотеза находит подтверждение в письме Толстого к Бондареву от 26 марта 1886 г.:

Прочел я и большую вашу рукопись и прибавление. И то, и другое очень хорошо и вполне верно. Я в этой рукописи со всем согласен... Но только я смотрю на это с другой стороны. Согласен с вами, что первый закон: в поте лица снеси хлеб твой: но чтобы закон этот не нарушался, нужно, чтобы соблюдался и другой закон: не противиться злому26.

«Я в вас нашел сильного помощника в своем деле. Надеюсь, что и вы найдете во мне помощника. Дело наше одно»27.

Можно отметить, что знакомство с работой Бондарева оказалось для Толстого очень своевременным, так как имело место в тот самый момент, когда Толстой был особенно озабочен крестьянским вопросом, а также проблемами физического труда, простой крестьянской жизни и т. д. Эти вопросы выросли из глубокого неудовлетворения, которое писатель ощущал по отношению к своему социальному кругу и еще более по отношению к самому себе. Идеи Бондарева стали источником обогащения взглядов самого Толстого на жизнь и придали религиозную окраску всей той теме крестьянского труда, которая была для Толстого предметом внимания на протяжении всей его жизни.

Сравнительно поздно, когда большинство его основных работ по социальным и религиозным вопросам было уже написано, Толстой узнал о нарастающих гонениях церкви и государства против духоборцев. Жестокие репрессии, последовавшие за сожжением духоборцами оружия на Кавказе в июне 1895 г., были прямым вызовом всей толстовской философии ненасилия, его отвержению организованной церкви, собственности и привилегий, основанных на классовой разобщенности общества и системе элитарного правления. Эти гонения, происходившие на общем фоне роста национализма и милитаризма того времени, вынудили Толстого еще более упорно настаивать на доктрине непротивления злу насилием как фундаментальном положении христианского учения.

Вмешательство Толстого в дела духоборцев в середине 1890-х гг. не представляло собой ничего нового. И до, и после он снова и снова выступал против преследований различных религиозных сект. Прекрасно был он осведомлен и о других христианских пацифистах, таких как квакеры и меннониты. В эпоху почти поголовной воинской обязанности в России и Европе он выступал на стороне тех, кого их пацифистские убеждения вынуждали отказываться от службы в армиях своих государств, но никогда это не происходило с таким горячим интересом и напряженной активностью, как в случае с духоборцами. Во-первых, духоборцы пострадали в большем числе, чем любые сектанты в прежние времена (например, молокане или штундисты); кроме того, после сожжения оружия репрессии сделались настолько серьезными, что возникла угроза самой жизни некоторых духоборцев.

Однако важнейшим фактором, вызвавшим горячий отклик и активное вмешательство со стороны Толстого была, несомненно, высокая степень общности между его философией и образом жизни духоборцев. Отчеты, предоставлявшиеся Толстому его последователями (известными как «толстовцы»28) говорили о честном труде духоборцев, на котором была основана их жизнь земледельцев, об их общинной собственности, любви к Богу, которую они носили в сердце, их абсолютном отвержении войны, убийства и насилия, их готовности пострадать и принять гонения за правду. Все это было чрезвычайно близко сердцу писателя, который видел здесь практическое воплощение почти всего, чего сам он мечтал достичь и за что ратовал в своих работах.

простую крестьянскую жизнь как возможность удовлетворения этой потребности, и в духоборцах, как он полагал, ему открылся столь долгожданный наглядный пример. В особенности его привлекало то, что духоборцы, более чем кто-либо иной, соединяли свою крестьянскую жизнь с горячим стремлением следовать учению Христа, причем на практике еще активнее, чем на словах, в повседневной жизни даже более, чем в проявлениях религиозного культа. Иными словами, они казались Толстому идеальной иллюстрацией нераздельности духовной и практической сторон жизни.

Важный ключ к отношениям Толстого с этой сектой содержится в его письме к духоборцам на Кавказ от 20—21 августа 1897 г. Обещая финансовую помощь, он просит в ответ продолжения их «духовной помощи» и поясняет:

Помощь эта в том, что вы первые показываете пример хождения по пути Христову; задним легче, чем передним. Вы идете впереди, и многие благодарят вас за это. ... Многое хотел бы я сказать вам и узнать от вас29.

их нужду в сильном общественном заступнике, а также в финансовой поддержке. Духоборцы предоставляли один из возможных ответов на жизненно важный вопрос, который жгуче волновал Толстого в этот период: как может человечество преодолеть свою разъединенность, побороть насилие и прекратить пролитие крови, ведущие его по пути к бездне? Где может человек найти жизнеутверждающие принципы, способные преобразить нравственное состояние мира? Духоборцы, заключил Толстой, двигались в верном направлении, опираясь на свою веру в Бога Любви, исключая таким образом любые виды принуждения и насилия и утверждая Всемирное Братство как основной закон существования для всего человечества. Та любовь к Богу, которую они пестовали в себе, их честный труд на земле, их общинное общежите, их абсолютное отрицание войны, убийства и насилия — все это, по мнению Толстого, было достойно сохранения и поддержки любым путем, какой только был ему доступен. Он даже однажды назвал духоборцев «людьми 25-го столетия»30.

Противостояние милитаризму, в котором Толстой был полностью согласен с духоборцами, иллюстрируется в настоящем издании текстом рукописи статьи «Две войны» (1898), посвященной испано-американской войне за Кубу и Филиппины. Толстой противопоставлял эту жестокую и несправедливую войну продолжающейся «войне» духоборцев против всех войн, их отказу нести воинскую повинность, убивать или готовиться убивать (что вскоре повело к переселению большого их числа в Канаду).

«Воскресении» это сектанты, которые призваны «уяснить» мысли Нехлюдова (и, по существу, идеи самого Толстого) и его концепции в процессе поисков нравственного возрождения; сцены, описывающие репрессии и наказания духоборцев были введены в роман (в шестой редакции) в 1895 г., именно после сожжения оружия на Кавказе, хотя Толстой и описывает своих сектантов как молокан, а не духоборцев. Важно, однако, что его роман изображает сектантов русскими крестьянами, в противоположность произведениям многих его современников, которых более привлекало изображение зарубежных евангелистических групп (как, например, последователей лорда Редстока).

Все эти темы вновь возникают в оставшейся неоконченной пьесе Толстого «И свет во тьме светит», главный герой которой живет по законам чисто сектантской философии — сюда относится его вера в Бога, честная и мирная общественая жизнь (без подчинения Церкви или государству) и идеи всемирного братства. Его молодой последователь, подобно многим реальным сектантам, заключен в дисциплинарный батальон (а позднее в сумасшедший дом) за отказ от отбытия воинской повинности и присяги царю, в то время как другой персонаж, православный священник, кончает уходом из Церкви и присоединением к духоборцам. Эти герои, однако, остаются недоработанными и как характеры, и в чисто стилистическом плане. В пьесе они служат, скорее, как абстракции, призванные для «уяснения» внутреннего конфликта аристократического героя.

Русские секты всегда были выражением социального протеста в контексте конкретных исторических обстоятельств. В то время как зарождение некоторых восходит ко времени Раскола 1650-х гг., пик активности иных пришелся на конец XIX века, вслед за освобождением крестьян в 1861 г. Прогрессистские элементы российского общества были неспособны найти какой-либо духовной связи с простым народом — о чем свидетельствует и неудача движения «хождения в народ», которое в 70-х гг. XIX в. предприняло, в частности, попытку просвещения крестьян путем различных образовательных программ. Но такие проекты лишь увеличивали пропасть между образованными классами и крестьянством и вызывали чувство опустошенности в последнем — что прекрасно отражено в ряде литературных произведений того времени, таких как «Власть земли» Глеба Успенского (1882).

Убийство молодыми радикалами в 1881 г. Императора Александра II стало началом ужесточения правительственной линии в отношении всяких протестов. Подобные репрессивные меры предпринимались и против тех, кто (как в высших, так и в низших классах) осмеливался заявить о своем несоглассии с Русской Православной Церковью и причислял себя к зарубежным христианским течениям, которые тогда во множестве объявились в России в поисках новых приверженцев.

Именно на этом политическом и социальном фоне Толстой взялся после окончания «Анны Карениной» за поиск смысла бытия в новом направлении. Период «духовного кризиса» привел к обретению «вновь найденной» веры, основанной на гармонизации его собственных взглядов с опрощенным отношением к жизни, которое он наблюдал среди тех, кто трудился на земле. Этот новый взгляд на жизнь был в значительной степени в согласии с идеями, выражавшимися рядом крестьян-сектантов (таких, например, как М. П. Новиков, П. В. Веригин, В. К. Сютаев, Т. М. Бондарев и Ф. А. Желтов) в их письмах к Толстому — и такая переписка продолжалась до конца его жизни. Он в свою очередь оказывал им моральную поддержку в их упорном сопротивлении гонениям — о чем свидетельствует его совет одному из сектантов, а именно князю Дмитрию Хилкову, относящийся к лету 1896 г.: ... гонения не только неизбежное условие установления истины, но и необходимое для этого условие. Все равно, как трение... если нет трения, я вперед знаю, что ничего не движется31.

— в том числе и финансовую — поддержку, Толстой настойчиво отвергал один из их важнейших принципов — а именно психологию осознания замкнутости обособленной группы (т. е. чувство принадлежности к своей собственной вере), которая естественным образом означает разъединение и отделение от тех, кто исповедует иные веры. Он настаивал (и в своей переписке, и в своих произведениях) на подчинении как индивидулаьного, так и коллективного сознания высшей концепции единства людей, которое одно способно было обеспечить основанную на истине движущую силу нравственного и духовного подъема человечества.

Наконец, борьба Толстого за единение людей особенно очевидна в посвященных различным темам диалогах, которые он написал незадолго до смерти под общим названием «Детская мудрость» (1909—1910). В число отдельных тем входили вопросы о религии, войне, родине, империи, налогах, строгом суде, доброте, принудительном труде, пьянстве, смертной казни, тюрьмах, богатстве, любви к оскорбляющим вас, печатном слове, угрызениях совести, искусстве, науке, гражданском и уголовном праве, собственности, детях и образовании32.

В этих диалогах, занимающих каждый одну-две страницы, Толстой рассматривал предметы, которые приобрели для него, особенно после окончания «Анны Карениной», особую важность. Все они имеют нравственный смысл и безошибочно отражают мировоззрение Толстого. Они демонстрируют тематический свод пяти нравственных заповедей Толстого, их следствие и результаты (как они взяты из Нагорной проповеди), но в такой форме, при которой изложение материала остается свежим и современным. Важнейшие темы, широкие проблемы, так называемые «проклятые вопросы», которые мучили самого Толстого всю его жизнь и превращали большинство его главных героев в искателей правды, обсуждаются теперь в форме диалогов между взрослыми и детьми или между детьми старшего и младшего возрастов. «Детская мудрость», как явствует из диалогов, подтверждает истину псалма: «Из уст младенцев и грудных детей ты устроил хвалу...» (Пс., 8: 3). Дети привлекаются к участию в этом обмене мнений с целью их устами взять под сомнение общепринятые понятия путем постановки ими «детских вопросов», попытки ответить на которые приводят к сентенциям, которые могут казаться лишь бессмысленными, извращенными, преступными или бесчеловечными.

главных героев его произведений (которые, как правило, неспособны были разрешить их сами). Быть может, лучше всего это объясняется его разработкой изречений Иисуса Христа о детях: «Тогда приведены были к Нему дети, чтобы Он возложил на них руки и помолился: ученики же возбраняли им. Но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное» (Матф., 19: 13, 14). В своей работе «Учение Христа, изложенное для детей» Толстой пересказал эти два стиха своими словами, перечислив те качества детей, которые, как ему казалось, Иисус Христос должен был видеть в них и как сам он их видел:

Привели раз к Иисусу детей. Ученики стали отгонять детей. Иисус увидел это и сказал: — Напрасно вы детей отгоняете. Детей не отгонять надо, а учиться у них надо, потому что они ближе, чем взрослые, к царству Божию. Дети не ругаются, не держат зла, не блудят, не клянутся, ни с кем не судятся, не знают различия между своим народом и чужим. Дети ближе, чем взрослые, к Царству Небесному. Надо не отгонять детей, а заботиться о том, чтобы не вводить их в соблазны33.

Следует иметь в виду, что Толстой даже свою самую жесткую критику против существующих условий всегда подчинял благой цели. Он мог ошибаться в том, какими средствами такая цель может быть достигнута, но он всегда боролся во имя только одного — справедливости и единения людей. История не всегда прислушивается к голосу мудрецов, хотя бывают и исключения (как, например, Махатма Ганди). Но чем дальше читаешь Толстого, тем яснее становится, что насилие как принцип жизни должно быть преодолено сознательными усилиями людей. Его работы помогают и понять, и «уяснить» это.

В последние годы жизни Толстой много писал об искусстве. Можно назвать его предисловия к произведениям Ги де Мопассана [Guy de Maupassant], к «Крестьянским рассказам» Сергея Семенова (1894), статью «О Шекспире и о драме» (1904—1906), послесловие (1905) к рассказу А. П. Чехова «Душечка» и т. д. Все это хорошо известно. Менее известна его прекрасная статья, которая сопровождала публикацию в России работы «Journal intime» швейцарца Анри-Фредерика Амиеля [Henri-Frédérique Amiel]34. Гораздо более, чем любыми другими произведениями этого поэта, теоретика эстетики и философа, Толстой был очарован его потрясающе честными личными записями в дневникестремление к правде, присущие каждому мыслящему человеку.

Основной теоретической работой самого Толстого был трактат «Что такое искусство?» (1897—1898). Быть может, его слова из статьи об Амиеле могут быть также хотя бы отчасти приложены здесь. Существуют и другие живые, ясные выражения мыслей об искусстве, содержащиеся в его кратких статьях, в его дневниках, письмах и устных высказываниях, как они переданы нам его современниками. Но основная идея трактата навсегда останется первостепенной в своей важности: именно здесь, как нигде в другом месте, Толстой открыто утверждает свою концепцию истинного искусства, основанного на этической системе, высшей целью которой является единение людей во всемирном братстве. Искусство должно быть не только доступным, но «заразительным» для того, чтобы оказать спасительное воздействие на большинство людей и сблизить их, вместо того, чтобы разъединить. Трактат указывает на религиозное искусство как на высочайшее выражение искусства вообще35.

Примеры именно такого искусства, блестящего даже в своей необработанной, черновой форме, составляют настоящую публикацию.