Гудзий Н. К.: Лев Толстой
"Война и мир"

«ВОЙНА И МИР»

В 1863 году Толстой принялся за работу над романом «Война и мир». Работа эта, протекавшая главным образом в Ясной Поляне и законченная лишь в 1869 году, была очень интенсивной и сосредоточенной. Толстой в эту пору был в расцвете своих жизненных и творческих сил. Семейные интересы заполняли его досуг; острые моральные и социальные проблемы тревожили его теперь меньше, чем прежде, хотя и в это время он задумывался над ними. В 1865 году, в связи с угрозой голода, Толстой писал Фету: «Последнее время я своими делами доволен, но общий ход дел, т. е. предстоящее народное бедствие голода, с каждым днем мучает меня больше и больше. Так странно и даже хорошо и страшно: у нас за столом редиска розовая, желтое масло, подрумяненный мягкий хлеб на чистой скатерти, в саду зелень, молодые наши дамы в кисейных платьях рады, что жарко и тень, а там этот злой черт — голод — делает уже свое дело, покрывает поля лебедой, разводит трещины по высохнувшей земле и обдирает мозольные пятки мужиков и баб и трескает копыты скотины и всех их проберет и расшевелит, пожалуй, так, что и нам под тенистыми липами в кисейных платьях и с желтым сливочным маслом на расписном блюде — достанется»1. В этих словах пока еще глухо звучит тот мотив возмездия, который стал одним из главных в творчестве Толстого в 80-е годы.

Вскоре после того как были написаны приведенные в письме к Фету строки, Толстой заносит в свою записную книжку: «Всемирно-народная задача России состоит в том, чтобы внести в мир идею общественного устройства без поземельной собственности»2. Таким образом, уже в 60-х годах главное средство разрешения социальных противоречий он видел в упразднении частной собственности на землю.

Очень важным событием в личной жизни Толстого в этот период было его выступление в 1866 году в качестве защитника по делу солдата Шабунина, ударившего офицера, систематически его преследовавшего и издевавшегося над ним. Толстому, однако, не удалось добиться смягчения участи своего подзащитного, и по приговору военного суда Шабунин был расстрелян. Вспоминая незадолго до смерти о казни Шабунина, Толстой писал П. И. Бирюкову: «Случай этот имел на всю мою жизнь гораздо более влияния, чем все кажущиеся более важными события жизни: потеря или поправление состояния, успехи или неуспехи в литературе, даже потеря близких людей»3.

«Пять лет непрестанного и исключительного труда, при наилучших условиях жизни», как говорил сам Толстой4, ушло у него на написание «Войны и мира». В действительности он работал над «Войной и миром» свыше шести лет. Результатом этого труда был роман из эпохи Отечественной войны 1812 года, роман, принадлежащий к величайшим созданиям мировой литературы. Начало «Войны и мира», первые две части романа, под заглавием «Тысяча восемьсот пятый год», заканчивавшиеся описанием Шенграбенского сражения и при включении в «Войну и мир» значительно переработанные, Толстой начал печатать в журнале «Русский вестник» в 1865—1866 годах, но затем отказался от журнальной публикации романа, решив печатать его сразу в законченном виде отдельным самостоятельным изданием, которое осуществилось — одно вслед за другим — дважды: в 1868 и 1869 годах.

Тургенев, осуждая философскую сторону романа, тем не менее признавал, что некоторые вещи, «которых, кроме Толстого, никому в целой Европе не написать», возбудили в нем «озноб и жар восторга»5. Ознакомившись с «Войной и миром» во французском переводе, Флобер, благодаря Тургенева за присылку ему толстовского романа, писал о нем: «Мне кажется, что кое-где есть места шекспировские! Я вскрикивал от восторга во время чтения... а оно продолжается долго! Да, это сильно, очень сильно».

Отрывок из письма Флобера, касающийся «Войны и мира», Тургенев «с дипломатической точностью» в январе 1880 года сообщил в оригинале Толстому6. Английский романист Голсуорси сказал, что «Война и мир» — «величайшее из когда-либо написанных произведений»7.

Вскоре же после напечатания «Войны и мира» об этом романе стали говорить как об эпопее, то есть как о литературном произведении, которое создано на тему об историческом событии, имеющем всенародное значение, и притом написано так, что с исключительной художественной силой отражает сущность этого события. Сам Толстой в беседе с Максимом Горьким говорил о «Войне и мире»: «Без ложной скромности — это как Илиада»8. Мы сказали бы, что «Война и мир» — одновременно и «Илиада» и «Одиссея» русской литературы.

К «Войне и миру» Толстой пришел от повести «Декабристы», события которой были приурочены к 1856 году — ко времени возвращения из Сибири героя этой повести, Петра Ивановича Лабазова. К декабристам Толстой относился неизменно с чувством большого уважения и симпатии. В их поведении и в их духовном облике он видел воплощение высоких моральных принципов, нравственной стойкости и гражданского мужества. В декабристах Толстого привлекала не столько их политическая программа сама по себе, сколько идейные побуждения, которыми они руководствовались в своей деятельности. В глазах Толстого, как и в глазах Герцена, они были рыцарями общественного долга, принесшими себя в жертву во имя торжества правды и справедливости, ради обновления и очищения русской жизни.

«Декабристов» связан был у Толстого с его отношением к злободневным вопросам русской общественной жизни, возникшим после севастопольского поражения, в годы, предшествовавшие крестьянской реформе. Во вступлении к «Декабристам» Толстой иронически отзывается о том общественном возбуждении, которое охватило Россию в эту пору. Ирония его одинаково распространяется и на консервативные, и на либеральные, и на радикальные проявления этого возбуждения. Внутренний мир героя повести и его образ мыслей должны были стать той меркой, с которой Толстой подходил к оценке современности и острых проблем, какие она выдвигала. Он писал Герцену: «Декабрист мой должен быть энтузиаст, мистик, христианин, возвращающийся в 56 году в Россию с женою, сыном и дочерью и примеряющий свой строгой и несколько идеальной взгляд к новой России»9 Помыслы и сочувствие Лабазова обращены к народу. «А я должен сказать,— говорит он,— что народ более всего меня занимает и занимал. Я того мнения, что сила России не в нас, а в народе».

Но, начатая в конце 1860 года, повесть вскоре была Толстым оставлена: он почувствовал необходимость для объяснения судьбы своего героя в 50-х годах обратиться сначала к 1825 году — ко времени, как он говорил, «заблуждений и несчастий» героя, когда он был уже возмужалым, семейным человеком, потом — к 1812 году, поре его молодости, которая совпала со «славной для России эпохой». Но и на этот раз Толстой оставил начатое: личность героя, как говорит он в черновом наброске предисловия к роману, отступила в его изображении на второй план, а на первое место выступила сама эпоха, предшествовавшая 1812 году, с ее людьми, молодыми и старыми, мужчинами и женщинами. Толстой начал роман с 1805 года, побуждаемый чувством «застенчивости», подсказавшим ему, что нельзя писать о торжестве России в борьбе с бонапартовской армией, «не описав наших неудач и нашего срама»10.

Отойдя таким образом от 1856 года к 1805 году, Толстой, судя по тому же наброску его предисловия, намерен был провести своих героев и героинь через исторические события 1805, 1807, 1812, 1825 и 1856 годов. Следовательно, роман должен был охватить большой исторический период — с лишком в полстолетие. Однако в процессе работы над романом Толстой постепенно суживал его хронологические рамки. До нас дошли черновые материалы, последовательно иллюстрирующие попытки Толстого начать роман, иной раз с некоторыми небольшими отклонениями, с указанных им хронологических дат, за исключением 1825 года, который, очевидно, был совсем обойден Толстым. Постепенно события, рассказанные в романе, заключены были в те рамки, какие установились в окончательном его тексте. Гораздо более короткий, чем задумано было первоначально, хронологический период постепенно вобрал в себя такой материал, который не мыслился на самых ранних стадиях работы над романом.

Отдельные герои романа в основном были еще далеки от персонажей, выступающих в окончательном его тексте, особенно если говорить о Пьере Безухове и Андрее Болконском. Лишь эпизодически выступали Александр I, Наполеон и Кутузов, причем Наполеон рисовался не так разоблачительно, как рисуется он в завершенной редакции «Войны и мира», а в изображении Кутузова Толстой был еще далек от того, чтобы придать полководцу тот ореол душевного величия, каким окружил он его позднее.

Набрасывая в 1863 году вступление к начальной части «Войны и мира», обнимающей события 1805 года, Толстой так определял характер своего романа: «Пишу о том времени, которое еще цепью живых воспоминаний связано с нашим, которого запах и звук еще слышны нам. Это время первых годов царствования Александра в России и первых годов могущества Наполеона во Франции... Но не Наполеон и не Александр, не Кутузов и не Талейран будут моими героями, я буду писать историю людей более свободных, чем государственные люди, историю людей, живших в самых выгодных условиях жизни, людей, свободных от бедности, от невежества и независимых, людей, не имевших тех недостатков, которые нужны для того, чтобы оставить следы на страницах летописей»11.

«Все хорошо, что хорошо кончается» (в этой редакции и Андрей Болконский и Петя Ростов оставались в живых). Тут народ и народная война не были еще показаны в такой мере активной силой в борьбе с Наполеоном, как это сделано было в окончательной редакции романа, не был выведен и Платон Каратаев, ставший затем для Толстого воплощением народной мудрости и мужицкой правды. И лишь по мере того как работа подвигалась вперед, роман «Война и мир» превращался в величественную эпопею народной доблести и славы, не утратив, однако, черт семейно-исторической хроники, намеченных и в первоначальном его замысле.

Роман писался Толстым вскоре после поражения николаевской России в Крымской войне и постепенно все более и более становился апофеозом нашего исторического прошлого. Толстой, как мы уже знаем, был очень взволнован падением Севастополя. Ему, как и большинству его современников, было ясно, что севастопольская драма была следствием гнилости всей системы, характеризовавшей николаевское царствование, но в поисках путей возрождения России к здоровой общественной жизни он обращался не к живой современности, не к нуждам и потребностям сегодняшнего дня, как это делала передовая русская мысль, особенно в лице революционной демократии, а к прошлому. В этом, и не только в этом, сказалась полемическая направленность романа против шестидесятников, с которыми, однако, Толстой сходится в признании решающей роли народа в победоносном для России исходе войны 1812 года. И в глазах Толстого, в завершительной стадии работы над романом, и в суждениях революционных демократов решающей силой, обеспечившей России победу над Наполеоном, оказался народ, подчинивший своей нравственной мощи все живые, здоровые слои русского общества. Не удивительно, что Толстой пришел в конце концов к мысли создать эпопею, посвященную Отечественной войне 1812 года. Он принялся за работу над романом, когда только что отмечено было ее пятидесятилетие, когда еще живы были некоторые участники войны, а сыновья и дочери умерших уже к тому времени ее героев хранили в памяти и в сердцах рассказы отцов об их подвигах и о доблести русского войска.

В процессе работы над романом Толстой использовал значительное количество печатных, а также рукописных источников, исторических трудов, архивных материалов; он посетил Бородинское поле, на котором происходила битва. В большой мере он пользовался и семейными преданиями, нашедшими свое отражение в характеристиках ряда важнейших персонажей романа. Несомненно, что окончательный замысел «Войны и мира» сложился у Толстого под влиянием его воспоминаний и размышлений о Крымской войне. Об этом говорит следующее противопоставление двух войн в I главе его «Декабристов»: «Состояние, два раза повторявшееся в истории России в XIX столетии: в первый раз, когда в 12-м году мы отшлепали Наполеона I, и во второй раз, когда в 56-м году нас отшлепал Наполеон III».

Обращение Толстого к эпохе 1812 года в конечном счете подсказывалось ему желанием показать в недавнем историческом прошлом России те героические страницы в судьбах русского народа, которые должны были утолить боль от неудачи в Крымской кампании. Роман, когда созрел окончательный его план, ставил себе целью обнаружить нравственные силы, заложенные в русском народе и бывшие порукой его общественного возрождения после падения Севастополя. Однако «Война и мир» — произведение не только апологетическое, но и обличительное. В нем мы находим апофеоз русской народной стихии, ее нравственной мощи и в то же время острое изобличение ничтожных представителей высшего круга, выскочек и карьеристов, существовавших подачками и милостью двора.

Критик Н. Н. Страхов, суждение которого о «Войне и мире» Толстой особенно ценил, писал с известной долей преувеличения: «Можно подумать, что он (Толстой в «Войне и мире». — Н. Г. и легко ставим людей и события... Если смотреть на «Войну и мир» с этой точки зрения, то можно принять эту книгу за самое ярое александровской эпохи — за неподкупное разоблачение всех язв, которыми она страдала. Обличены — своекорыстие, пустота, фальшивость, разврат, глупость тогдашнего высшего круга... повсюду показаны люди, которые, среди крови и битв, руководятся личными выгодами и приносят им в жертву общее благо; выставлены страшные бедствия, происходившие от несогласия и мелочного честолюбия начальников, — от отсутствия твердой руки в управлении; выведена на сцену целая толпа трусов, подлецов, воров, развратников, шулеров...»12

Толстому чужды штампованные, принятые на веру, не добытые самостоятельным опытом оценки, суждения, взгляды. То, о чем он говорит, он стремится освободить от мертвых шаблонов и привычных схем, будь то традицией установленные представления о героях и героическом или обычные толки о красоте, правде, добре и зле. Он всюду, по выражению Ленина, срывает все и всяческие маски, и не только для того, чтобы вскрыть за этими масками злое и порочное, но и для того, чтобы освободить от них то подлинно значительное и прекрасное, что за ними укрыто.

Как и в ранних военных рассказах, в «Войне и мире» самое представление о героизме подвергнуто переоценке. Как там, так и здесь оно освобождено от декоративности. Все качества подлинных героев в «Войне и мире» обнаруживают такие скромные, не показные, внешне не блестящие люди, как Кутузов, Тимохин и Тушин и вся солдатская, народная масса, с настоящим величием духа совершающая большое историческое дело защиты родины.

кругах в упрек ему ставилось и то, что в романе в очень неприглядных красках изображена столичная аристократическая среда. Так, А. С. Норов, крупный сановник и литератор, на страницах «Военного сборника» писал о том, что читатели романа, большей частью с детства знакомые по рассказам с эпохой 12-го года, «поражены при первых частях романа сначала грустным впечатлением представленного им (Толстым. — Н. Г.) в столице пустого и почти безнравственного высшего круга общества, но вместе с тем имеющего влияние на правительство; а потом отсутствием всякого смысла в военных действиях и едва не отсутствием военных доблестей, которыми всегда так справедливо гордилась наша армия». Норов жаловался на то, что у Толстого «громкий славою 1812 год как в военном, так и в гражданском быту представлен... мыльным пузырем», что целая фаланга наших генералов, заслуживших себе военную славу, «составлена была из бездарных, слепых орудий случая, действовавших иногда удачно», причем даже об этих удачах «говорится только мельком и часто с ирониею»13.

Вскоре после Норова в «Русском архиве» выступил со своими «Воспоминаниями о 1812 годе» поэт кн. П. А. Вяземский. Он утверждал, что «Война и мир», «за исключением романической части... есть... протест против 1812 года, есть апелляция на мнение, установившееся о нем в народной памяти и по изустным преданиям, и на авторитете русских историков этой эпохи». В глазах Вяземского, в «Войне и мире» присутствуют «нравственно-литературный материализм» и «историческое вольнодумство и неверие». Толстого он причисляет к «историческим прекращателям»14. Вяземскому представлялось, что Толстой в русском обществе героической эпохи нашел только Бобчинских, Добчинских и Ляпкиных-Тяпкиных.

Вяземского в том же «Русском архиве» поддержал сын московского губернатора в 1812 году Растопчина, благодаривший автора воспоминаний за то, что он заступился за память осмеянных и оскорбленных отцов здравствующих их детей, и за то, что он восстановил истину об его отце, характер которого будто бы искажен у Толстого. К суждениям о «Войне и мире» Норова и Вяземского примыкал историк П. К. Щебальский, в прошлом гвардейский офицер. Свою статью, разоблачающую Толстого — автора «Войны и мира», он озаглавил «Нигилизм в истории».

Не нужно слишком много распространяться о том, как несправедливы были упреки Толстому в недостатке у него патриотических чувств по отношению к событиям 1812 года. Эти упреки вызывались преимущественно отрицательным отношением Толстого к вельможной знати, за которую, в сущности, заступались его оппоненты.

«любил мысль народную вследствие войны 12-го года»15, а в неопубликованной статье по поводу «Войны и мира» говорил: «... я старался писать историю народа»16. И действительно, подлинным героем «Войны и мира» является русский народ, защищавший и защитивший родную землю от вторгшегося в нее непобедимого до тех пор и увенчанного военными лаврами Наполеона. Война России с иностранными захватчиками показана Толстым как война народная, а победоносный исход ее и бесславная участь наполеоновского вторжения осмысливаются Толстым с правдивостью историка и художника-реалиста как результат патриотического подъема народных масс, по своему почину организовавших партизанские отряды, наносившие вражеской армии удары один сокрушительнее другого. Народ, в понимании Толстого, является главной движущей силой истории и, следовательно, главной силой Отечественной войны 1812 года. Вот как говорит об этой силе один солдат, встретившийся с Пьером Безуховым накануне Бородинского сражения: «Всем народом навалиться хотят, одно слово Москва. Один конец сделать хотят». Толстой с убеждающей силой показал, что война 1812 года, как и все народные войны, была не захватнической, а освободительной, значит справедливой, и это действительно было так. Народ защищал свою национальную независимость, свое историческое право самому решать свои судьбы. В этом была сущность войны для русского народа, а высокий нравственный подъем был источником той человечности, которую проявили в войне русские солдаты.

Но представление о народном патриотизме в войне 1812 года у Толстого не было чисто внешним, как у многих его современников, и это также давало повод к тем нареканиям в отсутствии у него чувства патриотизма, о которых говорилось выше. Толстой подсмеивался над патриотизмом крикливым и показным, проявлявшимся в высокопарных речах, в шумливых афишах Растопчина, в том, что скучающие барыни щипали корпию, никогда не доходившую до раненых. Но вместе с тем он неоднократно говорил о скрытом чувстве патриотизма русских людей, чувстве, которое обнаруживалось, когда они лицом к лицу сталкивались с врагом и отказывались вступать с ним в какие-либо соглашения, пока он не будет изгнан из пределов родины. Чуждыми этому чувству оказались лишь те персонажи романа, которые всецело поглощены заботой о личной карьере и личном преуспеянии.

Настоящий патриотизм обнаруживают и купец Ферапонтов, сжигающий свою лавку при занятии французами Смоленска, чтобы ничего не досталось врагу, и мужики Карп и Влас, отказывающиеся продавать французам сено даже за большие деньги и сжигающие его, и княжна Марья Болконская, которая не в состоянии без содрогания думать о том, что, оставаясь в Лысых Горах, она может оказаться под покровительством надвигающихся на деревню французских войск. Сам Андрей Болконский, вначале преклонявшийся перед Наполеоном, после занятия французами Смоленска все более и более ожесточается против них и их императора как виновников несчастья России и досадует на Барклая-де-Толли за сдачу Смоленска. «... он, — говорит Болконский, — не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы».

его проиграли. Предстоящая же битва (при Бородине), по твердому убеждению Болконского, должна быть русскими выиграна, потому что, по его мысли, победа зависит от того чувства родины, которое есть у него самого, у капитана Тимохина, у каждого русского солдата. В озлоблении против французов, разоряющих русскую землю, Андрей Болконский хотел бы быть беспощадным к ним, и, если бы это было в его власти, он не брал бы пленных. «Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, — говорит он, — оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все по моим понятиям. И так думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить».

Болконский имел все основания для того, чтобы предвидеть конечное торжество русского войска на Бородинском поле. Он чутко подметил в солдатах ту волю к победе, которая обнаружилась потом в самом сражении. Своей верой в успех русского оружия он заразил и Пьера Безухова, который «понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения». Теперь для Пьера все значительные, строгие лица готовящихся к бою солдат осветились «новым светом». «Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти». Эти люди, идя на сражение, накануне его надевали белые рубахи и отказывались от водки, потому что теперь «не такой день», а в самый разгар боя, «как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня».

Нужно было обладать незаурядной отвагой и сознанием важности и значительности совершающегося дела, чтобы вести себя так, как вели себя солдаты полка Болконского, стоявшего во время Бородинского боя в резерве. Силой обстоятельств полк обречен был на полное бездействие. То и дело он усиленно обстреливался ядрами и гранатами; иногда в течение минуты из него вырывало несколько человек, и в конце концов он потерял треть своего состава, но продолжал до конца стоять на своих позициях, не поддаваясь панике и не обращая внимания на то пиршество смерти, которое тут творилось. Если бы солдаты принимали активное участие в бою, они, естественно, отвлекались бы и забывались в пылу битвы, как забывался капитан Тушин в Шенграбенском сражении. Но они были лишь мишенью для вражеских орудийных выстрелов и в молчаливой мрачной сосредоточенности придумывали себе занятия, вроде возни с кивером, переобувания, чистки штыка, которые помогали бы им сохранять выдержку и внешнее спокойствие.

Поняв после Бородинского боя, как солдаты «все время до конца были тверды, спокойны», Пьер стал «ясно и резко» отделять этих солдат в своей мысли от других людей. Ему представлялось даже, что самое лучшее для него «солдатом быть, просто солдатом». Он захотел «войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими», но он не знал, как «скинуть с себя все то лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека». Их главное свойство — простота. «Они не говорят, но делают». И Пьер испытывал непреодолимое для него ощущение своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой этих людей.

Расценивая значение Бородинского сражения, Толстой пришел к выводу, что оно было нравственной победой русского войска над наполеоновской армией. Русские, потеряв половину своего войска, стояли так же грозно в конце, как и в начале сражения. Французы поняли нравственное превосходство своего противника, как поняли и то, что сами они были нравственно истощены. Это и предопределило последовавшую затем капитуляцию французов. Докатившись до Москвы, французская армия, уже без новых усилий со стороны русской армии, должна была погибнуть от смертельной раны, полученной ею при Бородине. Оставление жителями Москвы, вопреки распоряжению и уговорам Растопчина, по убеждению Толстого, произошло вследствие «скрытого патриотизма», присущего различным слоям русского общества и заставившего людей выезжать с тем, что они могли с собой захватить, бросая свои дома и имущество. Выезжали потому, что для «русских людей не могло быть вопроса: хорошо или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего». И благодаря тому что жители покинули Москву, «совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшею славою русского народа». Но в совершенно явном противоречии с таким толкованием поведения русских в войне с Наполеоном находится утверждение Толстого, что «только одна бессознательная деятельность приносит плоды» и что во время решающих исторических событий большинство не проявляет интереса к общему ходу дел, а живет своей личной жизнью, своими частными интересами.

после отступления его из Москвы. Это была война, противоречившая обычным теоретическим правилам военного искусства, но тем не менее наносившая сокрушительные удары врагу. «Дубина народной войны, — пишет Толстой, — поднялась со всею своею грозною и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупою простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие». Как о выдающихся героях партизанских отрядов Толстой говорит не только о ротмистре Василии Денисове, прототипом которого в значительной степени послужил известный поэт-партизан Денис Давыдов, но и о крестьянине Тихоне Щербатом, славившемся своей удалью и находчивостью, и о каком-то дьячке, ставшем начальником отряда и за месяц взявшем несколько сот пленных, и о старостихе Василисе, побившей сотни французов.

Надо подчеркнуть также и то, что русское войско, как это показано в «Войне и мире», проявило мужество и героизм, сражаясь не только на своей земле и за свою землю, но и в чужих странах. Толстой явно преувеличивал, говоря о наших «неудачах» и особенно о нашем «сраме» в пору заграничных столкновений с Наполеоном в 1805 году. Тогда русская армия сделала все, что было для нее возможно в труднейших условиях заграничной войны, в сотрудничестве с австрийскими войсками, руководимыми бездарными полководцами. Толстой необычайно ярко рисует одно из серьезнейших испытаний русского войска в 1805 году — переход его под начальством Кутузова от Кремса до Цнайма для соединения с войсками, двигавшимися из России. Ослабленная, очень плохо экипированная сорокатысячная армия Кутузова вследствие разгрома австрийской армии генерала Макка и захвата французами моста в Вене оказалась в самом критическом положении. Ей грозила неминуемая, казалось бы, опасность быть отрезанной и уничтоженной армией Наполеона. В таком отчаянном положении Кутузов приказывает четырехтысячному отряду под начальством отважного генерала Багратиона сделать сорокапятиверстный переход по труднейшему пути, чтобы задержать наступление французских войск и дать возможность русской армии избежать рокового для нее удара во фланг. И небольшой отряд в одну ночь, преодолевая огромные препятствия, достигает намеченного пункта около деревни Шенграбен, предупреждая на несколько часов прибытие французских сил и тем спасая армию Кутузова от разгрома и пленения. В Шенграбенском деле особенное мужество и неустрашимость проявляет батарея капитана Тушина, и не только скромный, невзрачный по виду ее командир, выказывающий поразительную храбрость, но и вся его команда.

победе, выполняет, по мысли Толстого, лишь тот полководец, который умеет улавливать и постигать народный дух, умеет прислушиваться к настроению солдатской массы. Таков у Толстого Кутузов, взращенный военным гением Суворова и воплощающий в своей военной практике дух всего народа, на себе выносящий всю тяжесть ответственности за исход великого военного испытания.

Впервые мы знакомимся с Кутузовым, когда он вместе с австрийским генералом производит смотр русским войскам в 1805 году под Браунау. И уже при этом первом знакомстве Кутузов выступает перед нами не как декоративная фигура полководца, торжественно и величественно красующаяся перед войсками, а как простой, добрый, умудренный жизненным опытом, внешне самый обыкновенный человек. Он медленно и вяло обходит ряды, говорит по нескольку ласковых слов офицерам и солдатам, молча сокрушается о том, что у солдат плохая обувь. Остановившись около капитана Тимохина, красный нос которого выдавал неравнодушие к вину, Кутузов узнал в нем своего Измайловского товарища и похвалил его за храбрость. Чтобы не смущать скромного офицера, очень взволнованного обращенным на него взглядом главнокомандующего, он, улыбаясь, поспешно отворачивается от Тимохина. С той же улыбкой он отворачивается и от разжалованного Долохова, высокопарно заявляющего ему о своем желании загладить свою вину и доказать свою преданность государю и России. «Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что все, что ему сказал Долохов, и все, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что все это уже прискучило ему и что все это совсем не то, что нужно». Приблизительно так же реагирует позже Кутузов на энергичное заявление Денисова, говорящего, что он имеет сообщить ему «дело большой важности для блага отечества», что честным, благородным словом русского офицера он заверяет главнокомандующего в том, что разрушит планы Наполеона. «Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер-интендант, как приходится?» — перебивает его Кутузов. И, услышав, что он дядя Василия Денисова, весело говорит: «О, приятели были. Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим», — затем отворачивается от него и занимается бумагами. Так же отворачивается он от всех тех, кто выступает с разнообразными военными проектами, цена которых, по мнению Кутузова, ничтожна. Не сочувствуя готовящемуся наступлению на французов русских и австрийских войск под Аустерлицем, Кутузов на военном совете накануне Аустерлица спит и не принимает никакого участия в спорах членов совета.

У Кутузова общие чувства и общий язык со всей солдатской массой, и потому он не только герой, но герой народный, одинаково близкий и понятный Андрею Болконскому и рядовому солдату. Когда Кутузов под Красным видит изуродованные обмороженные лица французских пленных, он проникается к ним состраданием и говорит солдатам о том, что врагов, теперь уже бессильных, можно и пожалеть, а затем тотчас же добродушно, по-стариковски, ругает их непечатными словами за то, что они пришли к нам незваные. И слова сострадания и беззлобная ругань главнокомандующего, «сердечный смысл» его речи, «чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты» — все это было понято солдатами, потому что «это самое чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкающим криком».

«ничтожнейшее орудие истории», никогда и нигде, даже в изгнании, не обнаруживший в своем поведении человеческого достоинства, для ряда русских историков явился предметом восторга и восхищения, в то время как Кутузов, всегда, на протяжении всей своей деятельности, верный своим принципам, бывший необычайным в истории примером самоотвержения и глубокого понимания исторических событий, трактовался ими как жалкая и неопределенная личность. Толстой пишет: «А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно и постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель более достойную и более совпадающую с волею всего народа». И далее он спрашивает: «Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнению всех, мог угадать так верно значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?» И, отвечая на этот вопрос, Толстой говорит: «Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его. Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями его, в немилости находящегося старика, выбрать, против воли царя, в представители народной войны, и только это чувство поставило его на ту высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтобы убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их».

Последняя фраза была написана Толстым в связи с обвинением Кутузова в официальных сферах в том, что он не истребил остатков французской армии и дал им возможность вместе с Наполеоном и высшим французским командованием уйти из России. Толстой настойчиво убеждает читателя в том, что Кутузов сознательно не ставил себе целью воспрепятствовать бегству французов, потому что это было сопряжено с большими потерями для русской армии, и без того измученной, полуголодной, дурно одетой и обутой. Достойная народа цель была достигнута, русские люди сделали все, что можно было сделать, и не их вина в том, что «другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно».

Кутузов до самой смерти утверждал, что Бородинское сражение было победой русских войск и что эта победа повлекла за собой катастрофу наполеоновской армии. В одном из черновых вариантов романа Толстой писал о Кутузове: «Приняв командование армиями в самую трудную минуту, он вместе с народом и по воле народа делал распоряжения для единственного сражения во все время войны, сражения при Бородине, где народ напряг все свои силы, и где народ победил, и где Кутузов, чувствовавший всегда вместе с народом, противно всем толкованиям своих генералов, противно преданиям о признаках победы, предполагающим занятие места, знал то, что знал весь русский народ, то, что народ этот победил». Кутузов это знал потому, что отчетливо понимал нравственное превосходство русского войска над французским. Когда генерал Вольцоген по приказанию Барклая-де-Толли доносит Кутузову, что все пункты наших позиций у Бородина в руках неприятеля, что вернуть их нельзя, что наши войска бегут и нет возможности остановить их, Кутузов с возмущением кричит: «Как вы... как вы смеете... Как смеете вы, милостивый государь, говорить это мне. Вы ничего не знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения несправедливы и что настоящий ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему». При попытке Вольцогена что-то возразить Кутузов резко перебивает его: «Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге... Извольте ехать к генералу Барклаю и передать ему на завтра мое непременное намерение атаковать неприятеля... Отбиты везде, за что я благодарю бога и наше храброе войско. Неприятель побежден, и завтра погоним его из священной земли русской».

Военное чутье не обмануло Кутузова: как раз в это время к нему подъезжает генерал Раевский, находившийся в самой гуще боя, и сообщает, что наши войска стоят твердо на своих местах и что французы не смеют больше атаковать. Кутузов распоряжается писать приказ о завтрашнем наступлении (которое, однако, по стратегическим соображениям оказалось невозможным) и велит объявить войскам о предстоящей атаке. Приказ главнокомандующего тотчас становится известным в армии, и измученные люди утешены и ободрены. Дух войска окрылен не самими словами приказа, который доходил до армии в искаженном виде, но смыслом его, потому что сказанное Кутузовым вытекало из чувства, «которое лежало в душе главнокомандующего так же, как в душе каждого русского человека».

при этой вести, он почти не может говорить и плачет от радости, что спасена Россия.

Еще Пушкин, как бы предвосхищая Толстого, удивительно глубоко осмыслил значение Кутузова как полководца в Отечественную войну 1812 года. Он писал: «Один Кутузов мог предложить Бородинское сражение; один Кутузов мог отдать Москву неприятелю; один Кутузов мог оставаться в этом мудром, деятельном бездействии, усыпляя Наполеона на пожарище Москвы и выжидая роковой минуты: ибо Кутузов один облечен был в народную доверенность, которую так чудно он оправдал»17.

Насколько Наполеон в своих поступках и речах декоративен, рассчитанно эффектен, настолько Кутузов внешне неказист и далек от того привычного трафарета, который обычно связывается с представлением о великом полководце. Никакого намека на позу, в противоположность Наполеону, у него нет. «Кутузов, — пишет Толстой, — никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи».

Толстой достигает огромного художественного эффекта, изображая Кутузова на военном совете в Филях перед сдачей Москвы. Самая обстановка, в которой происходит совет, очень гармонирует со всем обликом Кутузова. Русские генералы во главе с главнокомандующим собираются в крестьянской избе вокруг елового стола, и на них смотрят «не сорок веков с египетских пирамид», а шестилетняя крестьянская девочка Малаша, робко забравшаяся на печь. Все симпатии Малаши на стороне «дедушки» Кутузова, не забывшего приласкать ее и дать ей за чаем сахару. В тех спорах, которые завязываются между «дедушкой» и «длиннополым», как она мысленно называла Бенигсена, она всецело на стороне «дедушки».

Рядом с Кутузовым представляется ничтожным пигмеем, тупицей и бездарностью не только Бенигсен, но и любой генерал, воспитанный на прусской военной доктрине и принимавший участие в войне 1812 года. Самоуверенная ограниченность этих генералов русской службы из иностранцев как военных деятелей ярче всего воплощена Толстым в образе генерала Пфуля, незадачливого организатора Дрисского укрепленного лагеря, оказавшегося совершенно непригодным для ведения войны.

«У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, но он все выслушает, все запомнит и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли, — это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и в виду этого значения умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной воли, направленной на другое». И это сознание дает уверенность Болконскому в том, что все будет у нас так, как должно быть. Уже от самого себя Толстой говорит о Кутузове: «Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся со смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сражения не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этою силой и руководил ею, насколько это было в его власти».

Сталкиваясь с чрезмерным возвеличением в буржуазной историографии роли личности в историческом процессе и игнорированием в этом процессе народных масс, Толстой объективно стоял на прогрессивных позициях, отводя решающую и определяющую роль в ходе мировой истории народу, но он допускал при этом слишком прямолинейное, отвлеченное и потому не соответствующее действительности разрешение сложной проблемы взаимоотношения личности и руководимой ею массы, сводя значение исторической личности лишь к роли покорного орудия этой массы, отрицая значение военной инициативы полководца. В собственных же рассуждениях Толстого кроется явное противоречие: с одной стороны, Кутузов понимает, что одному человеку нельзя руководить действиями сотен тысяч людей, с другой — он все же, насколько может, руководит той силой, которая называется духом войска. Действительно, весь характер поведения Кутузова как полководца, насколько мы знаем об этом из исторических источников, свидетельствует о том, что отношение Кутузова к происходившим военным событиям, лишь внешне казавшееся пассивным, по существу было весьма активным, дальнозорким, правильно рассчитанным и глубоко продуманным. Кутузов был не только выдающимся стратегом, но и крупным государственным деятелем и дипломатом.

Сам Толстой считал, что роль личности тем значительнее, чем выше поставлен человек в обществе, в котором он действует. Толстой различает две стороны жизни в каждом человеке: жизнь личную, тем более свободную, чем отвлеченнее ее интересы, и жизнь стихийную, или, как он говорит, «роевую», в которой человек неизбежно выполняет предписанные ему законы. Живя сознательно для себя, человек в то же время является бессознательным орудием исторических, общечеловеческих целей. «Чем выше стоит человек на общественной лестнице, — пишет Толстой на первых страницах III тома «Войны и мира», — чем с большими людьми он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка». Таким именно человеком, высоко поставленным на исторической лестнице, располагавшим большою властью и в то же время выполнявшим в своих поступках возложенную на него историческую миссию, был, по мысли Толстого, Кутузов.

Слабой стороной воззрений Толстого, особенно обнаружившейся и в его педагогических статьях и в «Войне и мире», в частности в трактовке роли Кутузова как полководца, было его недоверие к разуму и предпочтение, отдаваемое непосредственному инстинкту, всегда якобы подчиняющему себе разумное начало в человеке. «Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, то уничтожится возможность жизни», — утверждает Толстой. «Кутузов, — говорит он, — презирал и знание и ум, а знал что-то другое, что должно было решить дело, — что-то другое, независимое от ума и знания». Такое недоверие к разуму и выдвижение на первое место инстинктивных движений человеческой души вообще характерно для большинства произведений Толстого. Сказывается оно и в одностороннем порой изображении в «Войне и мире» и Наполеона и Сперанского, в деятельности и воззрениях которых особенно явственно проявляется их рационалистическая природа.

Умаление разума, характерное для мировоззрения Толстого, имело и полемическую направленность против представителей передовой русской культуры, выдвигавших на первый план в человеке разум как руководящее начало в его жизни и поведении.

фатализма. По его взгляду, «ход мировых событий предопределяется свыше» и направляется «провидением», которое когда-то запустило всю эту машину, и вот массы человечества двигаются, подчиняясь изначально данному толчку, сперва с запада на восток, затем обратно. И здесь Толстой, как и в «Люцерне», повторяет в сущности, говоря словами Ленина, «апелляции к Всемирному Духу»18, управляющему, по его мнению, судьбами человечества. Обоснованию своих философских взглядов на историю он отводит в романе целые главы, переключая таким образом художественное произведение в философский трактат.

В полном соответствии с философскими взглядами Толстого на сущность исторического процесса находится и его идеализация Платона Каратаева, проникнутого также фаталистическим мировоззрением, кротостью, покорностью судьбе, незлобивостью, пассивным и терпеливым отношением к жизни. Каратаев — олицетворение всего «русского, доброго, и круглого», яркое выражение благодушно-благожелательного поведения и безвольного принятия добра и зла. Этот образ — заметный шаг Толстого на пути к апологии патриархального, политически наивного крестьянства, к проповеди непротивления злу насилием. В Платоне Каратаеве, во всем его душевном облике Пьер Безухов, когда он зашел в тяжелый нравственный тупик, нашел такую же нравственную поддержку, какую в патриархальном крестьянстве нашел сам Толстой, когда он окончательно разуверился в своем классе и стал на позиции этой патриархальной массы. Однако ошибочно было бы думать, что Каратаев отражает сущность национального характера русского крестьянства вообще и в эпоху Отечественной войны 1812 года в частности: в основном оно ведь показано у него не пассивной, а активной силой, движимой волей к победе над врагом, поднявшей «дубину народной войны».

Та духовная сила, которую обнаружил русский народ в Отечественной войне 1812 года, которая воплотилась в деятельности Кутузова и благодаря которой Россия вышла победительницей в ее столкновении с наполеоновской армией, дает себя знать и в Андрее Болконском, и в Пьере Безухове, и в Наташе Ростовой, и в других персонажах «Войны и мира». В самые значительные моменты своей жизни они прибегают к народной правде и проявляют ту величественную простоту, какую находят в тесном соприкосновении с народной стихией, с народным чувством родины. Даже такой аристократ с головы до ног, как Андрей Болконский, тянется не к своему аристократическому кругу, а к людям, близким народу. Ему не по душе служба в штабах, где засели офицеры из светского общества, и он действует на самых опасных участках боя бок о бок с солдатами, там и получает смертельную рану.

«Войны и мира» — исторические и вымышленные — всем своим существом связаны с традициями русской национальной культуры.

В отличие от персонажей, живущих своекорыстными интересами, мелочными расчетами и заботами, занятых вопросами личного преуспеяния и служебной карьеры, они органически вросли в родную почву, питаются ее животворными соками. Все они — от Кутузова до Наташи Ростовой — плоть от плоти и кость от кости русского народа. Самая победа русских над французами в изображении Толстого — это победа здоровых национальных начал, проявивших себя и в деятельности русских полководцев, и в поведении русских людей, всецело преданных своей родине.

возможность увидеть и показать всю совокупность тех невидимых неискушенному глазу черт, движений, поступков, из которых складываются человеческие индивидуальности, тонкое чувство природы, необычайная свежесть и непосредственность восприятия — все эти качества сделали «Войну и мир» величайшим произведением подлинного реалистического искусства.

Существенной особенностью «Войны и мира» является то, что батальная тема романа тесно переплетена с широким изображением всего хода жизни, ее сплошного потока в эпоху 1812 года. То, что совершается на полях сражений, здесь теснейшим образом связано с многообразными обстоятельствами человеческого бытия. Персонажи романа выступают перед нами в сложном комплексе часто противоречивых чувств, настроений, поступков, образующих психологическую целостность личности. Этим достигается тот всеохватывающий психологический синтез, при котором приобретает органическое единство поведение людей в обстановке фронта и тыла или, говоря словами Толстого, в обстановке войны и мира.

Война в романе, как и в военных рассказах Толстого, возбуждает к себе его внимание не только сама по себе, но и в связи с тем, как и какие свойства своего характера обнаруживают люди, принимающие в ней либо непосредственное участие, либо так или иначе вовлекаемые в ее события. Большинство персонажей «Войны и мира», действующих на войне, проявляет себя и в мирной обстановке. Война для них, как и для тех, кто физически стоит в стороне от нее, является своего рода экзаменом, дающим возможность выявиться в полной мере их душевным качествам, положительным или отрицательным. Для положительных персонажей она — великое испытание, поднимающее их на новую высоту, вскрывающее заложенные в их натуре здоровые нравственные силы, для отрицательных — она наиболее подходящий повод, чтобы во всей полноте могло сказаться их нравственное ничтожество.

перспективе романа лишь мельком. Оно обнаруживается прежде всего в изображении двух центральных фигур «Войны и мира» — Андрея Болконского и Пьера Безухова. В них нашли воплощение два незаурядных по своему внутреннему содержанию психологических типа, некоторыми особенностями своего душевного и умственного склада выходящие за пределы эпохи, во многом отразившие процессы душевной жизни самого автора.

Характерной чертой Андрея Болконского является его незаурядная умственная одаренность, напряженная работа мысли, проявляющаяся, между прочим, в склонности к постоянному самоанализу и самоконтролю. Ум Андрея Болконского трезвый, с наклонностью к иронии и резким суждениям. Но самая напряженность его мысли — результат большого, хотя и скрытого темперамента, внешне сдерживаемого внутренней дисциплиной и выдержкой человека, умеющего управлять своими душевными движениями. Князь Андрей — натура волевая, стремящаяся проявить себя в деятельности, к которой его особенно влекут честолюбие, жажда власти и славы. Однако в нем сильны нравственные устои, не позволяющие ему быть неразборчивым в средствах для достижения своих целей: он — человек долга и чести, готовый на самопожертвование во имя того, что считает высшими ценностями, способный на самые бескорыстные поступки и доступный самым высоким душевным порывам.

будь то главнокомандующий Кутузов или скромный армейский капитан Тушин. Аристократическая гордость и самоуважение, унаследованные им от отца, не позволяют ему приспособляться к обстоятельствам, искать легких путей к достижению жизненных успехов, идти проторенными дорогами. Душевный мир его сложен и противоречив. Жажда славы и героического подвига вдруг кажется ему суетной, ничего не стоящей, когда он, раненный, лежит на Аустерлицком поле и смотрит на высокое небо. Теперь ему представляется, что «все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба», и его герой — Наполеон — в эту минуту «казался ему столь маленьким, ничтожным человеком, по сравнению с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом и бегущими по нем облаками». Под влиянием испытанного им душевного кризиса он решает больше не служить на военной службе, замыкается в своем имении и посвящает себя воспитанию сына, оставшегося у него после умершей родами жены, и улучшению быта своих крепостных крестьян. К мужику он относится пренебрежительно и если считает нужным освободить крестьян, то думает при этом не об их интересах, а об интересах рабовладельцев-дворян, которых рабство развращает и которых он единственно жалеет.

Увлечение Наташей Ростовой на время возвращает Болконскому утраченную душевную молодость, привязывает его к жизни и побуждает отдаться общественной деятельности в сотрудничестве со Сперанским, но вскоре он разочаровывается и в нем самом, и в его проектах законодательных реформ. Разрыв с Наташей доставляет ему глубокие страдания, от которых он стремится отвлечься, снова приняв участие в войне. Нашествие Наполеона на Россию вызывает у него подъем патриотических чувств и ненависть к захватчикам. Смертельная рана, полученная Болконским на Бородинском поле, приводит его к новому духовному кризису. По мере приближения к смерти он все более и более отрешается от земных интересов и все более проникается чувством христианской любви и всепрощения. Еще на перевязочном пункте, сейчас же после ранения при Бородине, мучительно страдающий, он испытывает любовь и нежность не только к Наташе, но и к лежащему рядом с ним с отрезанной ногой своему врагу Анатолю Курагину, разлучившему его с невестой. Через неделю после этого Болконский просит достать ему Евангелие, читая которое он непрестанно ощущает, как распускается в нем «цветок любви». Тут Толстой наделил образ Андрея Болконского такими чертами, которые отразили его собственное мировоззрение. И здесь мы имеем отзвук «его апелляций к «Духу», его призывов к «нравственному самоусовершенствованию», его доктрины «совести» и всеобщей «любви», его проповеди аскетизма и квиетизма и т. п.»19.

— побочный сын екатерининского вельможи, унаследовавший большое богатство, грузный, неловкий, рассеянный человек, застенчивый и чувствительный, подверженный разнообразным увлечениям — духовным и чувственным. По отсутствию внутренней собранности, последовательности в своих поступках он представляет собой фигуру, в значительной степени контрастирующую с Андреем Болконским. Его характеризует не столько напряженная работа мысли, сколько непрестанные поиски нравственного идеала, не исключающие у него, однако, и нравственных падений, как следствия слабости воли. Отрезвившись после беспорядочного прожигания жизни, после разрыва с женой, Безухов усиленно сосредоточивается на искании смысла жизни, увлекается масонством, а затем остывает и к нему. События Отечественной войны глубоко волнуют его, поглощают целиком и в высшей степени обостряют его патриотические чувства. Попав в плен к французам, он сближается с Платоном Каратаевым и испытывает на себе влияние его фаталистического миросозерцания. Душевную гармонию, избавление от внутреннего разброда и личное счастье он находит в браке с Наташей Ростовой, но счастливая семейная жизнь не уводит его от общественных и политических интересов, и через семь лет после женитьбы, в 1820 году, мы видим его членом тайного общества, с возмущением говорящим о безудержной реакции, наступившей в России, о тирании Магницкого, Аракчеева и им подобных, о потворстве им со стороны государя и о полном его безучастии к положению дел в государстве.

Он видит, что «все гибнет». «В судах, — говорит он, — воровство, в армии одна палка: шагистика, поселения, — мучат народ; просвещение душат. Что молодо, честно, то губят! Все видят, что это не может так идти. Все слишком натянуто и непременно лопнет...»

В тайное общество Пьер вступает потому, что он, как и Андрей Болконский, — горячий патриот, болеющий за судьбы своей родины, своего народа, потому, что он, в отличие от Николая Ростова, чей внутренний мир классово ограничен, живет широкими общественными интересами, чуждыми рядовой дворянской среде. События Отечественной войны 1812 года, в которые он активно вмешался, сблизили его с солдатской массой. Он усмотрел в ней такие высокие нравственные качества, такой подъем патриотического сознания, которые духовно переродили его и укрепили его в чувстве любви к своему народу. Еще до войны его заботит положение крепостных крестьян, и он в ожидании полного освобождения их от крепостной зависимости делает распоряжение об улучшении их участи в своих имениях, об облегчении их работы, об устройстве для них больниц, приютов, школ. Путь внутреннего и общественного развития Пьера вел ко все большему нарастанию у него демократизма, который не мог мириться с самодержавным произволом, душившим в стране все живое и духовно здоровое.

«Вот в какие! В отношения помощников. Общество может быть не тайное, ежели правительство его допустит. Оно не только не враждебное правительству, но это общество настоящих консерваторов. Общество джентльменов в полном значении этого слова. Мы только для того, чтобы Пугачев не пришел зарезать и моих и твоих детей и чтоб Аракчеев не послал меня в военное поселение, — мы только для этого боремся рука с рукой, с одной целью общего блага и общей безопасности».

«Если бы папа был жив... он бы согласен был с вами?» — слышит в ответ: «Я думаю, что да».

Из женских образов романа наибольшим художественным совершенством отличается образ Наташи Ростовой. В галерее женских образов мировой литературы он один из самых ярких и увлекательных. Во всем ее облике нас пленяют живая непосредственность, искренность, сердечная чуткость и отзывчивость, сила и глубина чувства, чисто человеческая одаренность ее натуры, тянущейся к самым истокам народной жизни, ее патриотизм. Она — воплощение внутренней прелести и душевной грации. Недаром в нее влюбляются и Андрей Болконский, и Пьер Безухов, и Василий Денисов, ее любят и любуются ею ее родители, и братья, и старуха Ахросимова, и все, кто ее близко знает. Лишь в эпилоге романа с Наташи — теперь уже жены Пьера Безухова — снимается тот ореол поэтического очарования, в каком она выступает перед нами до своего замужества. Она целиком поглощена интересами прозаического домашнего быта и семейного благополучия. Сознательно депоэтизируя образ Наташи, ограничивая ее внутренний мир исключительно мыслями и заботами о семейном очаге, Толстой тем самым лишний раз вступает в прикрытую полемику с передовыми взглядами своего времени по вопросу о женской эмансипации, отрицая равноправие женщины и мужчины в их личной и общественной жизни.

С большим жизненным правдоподобием и замечательной выразительностью встают перед нами со страниц «Войны и мира» фигуры и Николая Ростова, и старого князя Болконского, и его дочери княжны Болконской, и многих других персонажей романа.

В художественных образах «Войны и мира» — главных и второстепенных — нас привлекает не только глубокое проникновение художника в человеческие характеры и в исторический быт, но и та радостная сила жизни, которая действует необыкновенно заражающе. Написанный в период полного расцвета творческих сил Толстого, роман «Война и мир», пожалуй, больше, чем любое другое его произведение, отражает полноту утверждающего восприятия жизни, и в этом одна из причин неувядаемой мощи и непреходящей художественной ценности романа.

«Войны и мира» дает себя знать не только в изображении торжества русского войска и русского народа над врагом, но и в сценах частной жизни, в которых с огромным художественным мастерством и с явным авторским сочувствием нарисованы картины быта, времяпрепровождения, развлечений и увлечений молодежи, рассказано о сердечной жизни любящих и влюбленных пар. Достаточно вспомнить хотя бы описание именин у Ростовых, бала «подростков» у Иогеля, поездки князя Андрея к Ростовым в Отрадное, новогоднего бала у екатерининского вельможи, на котором танцует Наташа, описание охоты и последующей за ней поездки к «дядюшке», святочного веселья молодежи и многого другого, относящегося не к военной, а к мирной жизни.

Критика указывала, что на фоне усадебного дворянского быта Толстой не показал жизнь закрепощенного крестьянства или показал ее не в полном соответствии с действительностью, как, например, в изображении богучаровского бунта. Упреки критики в этом отношении имели свои основания; нужно только сказать, что Толстой в соответствии с общим своим авторским замыслом, с идейной направленностью романа в целом не ставил своей задачей показать сколько-нибудь широко положение крепостных крестьян в эпоху Отечественной войны 1812 года, но все же в той главе, где идет речь о поездке Пьера в Киевскую губернию, в свои поместья, дана неприглядная картина бедственного положения его крестьян, которое всячески старается скрыть от своего доверчивого барина главноуправляющий его имениями.

Впрочем, нужно иметь в виду, что во время работы над «Войной и миром» Толстой не только не порвал еще со своим классом, но во многом разделял общественные и социальные его воззрения. Этим объясняются и любование Толстого бытом и поведением усадебного дворянства, и отсутствие в романе глубокого интереса к судьбе крепостного крестьянства.

Говоря о «Войне и мире» и определяя жанровую природу этого произведения, мы традиционно именуем его романом, точнее — историческим романом. По существу это, конечно, правильно, хотя сам Толстой в статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир» писал: «Что такое «Война и мир»? Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника. «Война и мир» есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось»20. А в одном из черновых набросков предисловия к «Войне и миру» Толстой утверждал, что «европейская форма» романа не годится для выражения русского национального содержания: «русская художественная мысль не укладывается в эту рамку и ищет для себя новой»21.

«Войны и мира» затруднялись и некоторые критики, обращавшие внимание на большое количество в романе философских рассуждений чисто статейного характера, переключавших его в историко-философский трактат, а также на то, что в характеристике ряда персонажей (например, Андрея Болконского, Пьера Безухова) Толстой, нарушая историческую перспективу и руководствуясь своими общественно-философскими воззрениями, наделяет их такими особенностями их внутренней жизни и такой усложненной психологией, какие не свойственны были людям начала XIX века и скорее характеризуют уже современников писателя. Нужно, однако, сказать, что сама форма романа, как и всякого другого литературного жанра, не является чем-то каноническим, раз навсегда установленным, и каждый большой художник волен усложнять и видоизменять ее в зависимости от поставленных им перед собой задач, что и сделал Толстой в «Войне и мире». «Война и мир» не перестает быть историческим романом или, еще точнее, исторической эпопеей, несмотря на то что с точки зрения исторической некоторые характеры «Войны и мира» могут считаться спорными.

«Войне и мире» нашли свое дальнейшее развитие и обогащение. Глубина и проникновенность психологического анализа, смелое изображение «диалектики души», между прочим при помощи «внутреннего монолога», удивительно меткая характеристика персонажей посредством описания их жестов, движений, «немых» разговоров глазами, улыбкой, использование отдельных характерных деталей в портретной живописи, в картинах природы и в батальных сценах, наконец высокое реалистическое искусство, присущее роману на всем его протяжении, — все это в «Войне и мире» выступает как новый шаг вперед в художественном мастерстве Толстого.

Ряд критиков, откликнувшихся на выход в свет «Войны и мира», упрекали Толстого за его философские экскурсы, перемежающиеся с художественным материалом романа, а также за то, что в романе слишком большое место занимает французский язык. В ответ на упреки второго рода Толстой писал: «Занимаясь эпохой начала нынешнего века, изображая лица русские известного общества, и Наполеона, и французов, имевших такое прямое участие в жизни того времени, я невольно увлекся формой выражения того французского склада мысли больше, чем это было нужно»22.

Из этих слов Толстого можно заключить, что он, очевидно, сознавал известное излишество не только в употреблении в романе французского языка, но и в передаче французского склада мысли русской речью. Действительно, не только в речах персонажей «Войны и мира», но и в авторском повествовании встречается значительное количество галлицизмов — лексических, фразеологических и синтаксических, которые вводились Толстым главным образом с целью воспроизведения колорита эпохи и для более выразительной речевой характеристики представителей великосветской среды, выведенных в романе. Как бы сам подчиняясь складу речи своих персонажей, Толстой и в своем авторском языке допускал большее количество галлицизмов, чем в предшествующих и последующих своих произведениях.

Эти последние реже прибегают к французскому языку или прибегают к нему лишь тогда, когда общаются с представителями галломанствующих слоев светского общества. Простонародной, крестьянской речью, с большим мастерством использованной Толстым в «Утре помещика» и «Поликушке», говорят в «Войне и мире» не только крестьянские персонажи, в частности Платон Каратаев, но нередко и сам автор в своем повествовании.

В 1873 году в очередное издание своих сочинений Толстой включил текст «Войны и мира» в значительно переработанном виде. Помимо того что роман был разбит на четыре тома вместо прежних шести, что философские и исторические экскурсы, входившие в 4-й, 5-й и 6-й тома первых двух изданий романа (3-й и 4-й тома всех последующих изданий), отнесены были в виде приложения в конец последнего тома под заглавием «Статьи о кампании 12-го года», а отдельные философские вступления к некоторым главам совсем удалены, — все написанное на иностранных языках, в основном — на французском, было творчески переведено Толстым на русский язык, и этот перевод включен был в роман взамен иностранного текста. Одновременно по всему тексту сделаны были стилистические исправления.

«Войны и мира» в издании 1873 года был повторен и в следующем издании сочинений Толстого — 1880 года, но в 1886 году, в пятом издании сочинений, «Война и мир» была напечатана по тексту 2-го издания 1868—1869 годов, то есть с удержанием иностранных текстов с подстрочными переводами их на русский язык и с первоначальным расположением философских экскурсов между беллетристическими главами. От изданий 1873 и 1880 годов в 5-м издании удержано было только деление романа на четыре тома. Несмотря на то что Толстой активного участия в издании своих сочинений в ту пору уже не принимал, передав распоряжение ими своей жене, нельзя допустить, чтобы возвращение к первоначальному тексту «Войны и мира» было сделано без согласия Толстого. К тому же известно, что он просматривал корректуры 5-го издания своих сочинений. Таким образом, имеются все основания для того, чтобы в основу т. н. канонического текста «Войны и мира» положить первоначальный текст романа с сохранением иностранного словарного материала и с расположением философских рассуждений внутри текста романа.

При жизни Толстого вышло еще таких четыре издания его сочинений, в которых иностранные тексты в «Войне и мире» заменены русским переводом, но философский материал помещен внутри текста романа. Эти удешевленные издания рассчитаны были на широкий круг читателей, и нет оснований предполагать участие в них Толстого.

«Войне и мире» элементов архаического официально-делового стиля и устарелых оборотов речи, характеризующих книжный язык конца XVIII — начала XIX века и особенно обнаруживающих себя в традиционных формах эпистолярной речи. Некоторым критикам «Войны и мира» казалось, что такого рода стилистические особенности романа повлекли за собой длинные и усложненные периоды, которыми изобилует «Война и мир» и которые одному из критиков напомнили средневековую латынь или стиль наших старых приказных и рассматривались им как отход к стилю докарамзинского периода. На самом же деле употребление Толстым трудных, подчас стилистически шероховатых периодов было следствием того, что стремление уяснить сложные исторические и философские вопросы, показать напряженную работу мысли заставляло Толстого, не считаясь с грамматическим пуризмом, прибегать к усложнению своего синтаксиса. Это очень хорошо понимал Чехов. «Вы обращали внимание на язык Толстого? — спрашивал он. — Громадные периоды, предложения нагромождены одно на другое. Не думайте, что это случайно, что это недостаток. Это искусство, и оно дается после труда. Эти периоды производят впечатление силы»23.

Примечания

1 Л. Н.

2 Там же, т. 48, стр. 85.

3 Там же

4 «Несколько слов по поводу книги «Война и мир». — Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч., т. 16, стр. 7.

5 , Собр. соч. в 12-ти томах, т. 12, Гослитиздат, стр. 386.

6 Там же

7 War and Peace by Leo Tolstoy, New-Jork, 1942. Предисловие переводчика Э. Моода, стр. LIV.

8 М. , Собр. соч. в 30-ти томах, т. 14, Гослитиздат, М. 1951, стр. 284.

9 Толстой, Полн. собр. соч., т. 60, стр. 374.

10 , Полн. собр. соч., т. 13, стр. 54.

11 Л. Н. Толстой—72.

12 См. Н. Страхов, Критические статьи об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом (1862—1885), изд. 4-е, т. I, Киев, 1901, стр. 191.

13 Норов—1812 гг. с исторической точки зрения и по воспоминаниям современника. По поводу сочинения графа Л. Н. Толстого «Война и мир», СПб. 1868 (отд. оттиск из № 11 «Военного сборника» за 1868 г.), стр. 1—2.

14

15 Дневники Софьи Андреевны Толстой, 1860—1891, М. 1928, стр. 37.

16 Толстой

17 А. С. , Полн. собр. соч., т. 5, Гослитиздат, изд. 4-е, М. 1936, стр. 259—260.

18 В. И. Ленин

19 Ленин. Сочинения, т. 17, стр. 33.

20 Л. Н. Толстой

21 Там же, т. 13. стр. 55.

22 Л. Н.

23 С. Щукин, Из воспоминаний об А. П. Чехове. — «Русская мысль», 1911, № 10, стр. 45. Подробно о языке «Войны и мира» и других, преимущественно ранних, произведений Толстого см. В. В. — «Литературное наследство», т. 35—36, М. 1939, стр. 117—220. См. его же—XIX вв., М. 1938, стр. 319—324, 404—410.

Раздел сайта: