V.
Работая над материалом не подготовленных еще к печати частей романа, начиная со второй, Толстой коренным образом переработал всё то, что для этих частей заготовлено им было в период ранней работы над романом, до первой попытки его печатания в 1874 г. Очень многое было написано заново. Не говоря уже об эпилоге (восьмой части), почти целиком была заново написана седьмая часть; очень многое вновь было написано и для частей пятой и шестой; меньше сравнительно с другими частями, но безотносительно большой переработке подверглись и части вторая, третья и четвертая.
Остановимся на характеристике наиболее существенных черновых вариантов, относящихся к тексту романа от второй по седьмую часть включительно.
Первоначально эпизод примирения Вронским двух его товарищей с титулярным советником, вступившимся за честь жены, был рассказан от лица автора (см. вар. № 36, рук. № 24), но затем Толстой весь этот инцидент передал от лица Вронского. Кстати, материалом для эпизода послужил действительный случай. В упомянутом выше письме от 15—20 марта 1874 г. Толстой обратился к Т. А. Кузминской со следующей просьбой: «Спроси у Саши-брата, можно ли мне в романе, который я пишу, поместить историю, которую он мне рассказывал об офицерах, разлетевшихся к мужней жене вместо мамзели, и как муж вытолкнул и потом они извинялись. Дело у меня происходит в кавалерийском гвардейском полку, имена, разумеется, не похожи, да я и не знаю, кто были настоящие, но всё дело так, как было. История эта прелестна сама по себе, да и мне необходима. Пожалуйста, напиши».
Кити и которой она была увлечена. Вначале (вар. № 49, рук. № 30) это двадцативосьмилетняя англичанка мисс Флора Суливант (или Суливан), дочь пастора, живущая за границей с английским семейством. Она одета скромно, но безвкусно, у нее очень длинная, уродливая талия, маленькие голубые глаза и горбатый большой нос, но она импонирует Кити всем своим нравственным существом. Она христиански набожна, в духе протестантского пуританизма, и во всех своих филантропических поступках руководствуется «христианским законом». Однако она далеко не педантка: она любит читать, обо всем имеет понятие, любит рисовать, шить, хозяйничать и умеет вести разговор в гостиной. В следующей рукописи (№ 31) вместо англичанки Флоры Суливант выступает русская девушка — Варенька. Нравственный облик девушки не изменен с переменой ее национальности, но религиозность, доходящая до пиетизма, у нее значительно ослаблена (в окончательной редакции о религиозной настроенности Вареньки уже ничего не говорится, а подчеркивается лишь нравственная высота ее облика). В дальнейшем внешний облик Вареньки становится гораздо более привлекательным, чем это было в первом варианте. Характерно, что в первоначальном варианте о религиозной настроенности мисс Суливант Толстой говорит сочувственно, в сочувственном тоне говорится в раннем варианте (№ 55, рук. № 31) и о г-же Шталь, позже особенно иронически поданной Толстым.
Первоначально главой русского семейства, зa которым ухаживала Варенька и Кити, оказывался профессор; затем профессор был заменен художником. В варианте № 50 (рук. № 33) было зачеркнуто указание на связь Вареньки с г-жей Шталь и сказано, что она приехала на воды с семьей русского профессора, но затем Толстой восстановил прежнюю ситуацию — близость Вареньки с г-жей Шталь, по отношению к которой она является приемной дочерью.
В варианте № 71 (рук. № 51) семейная драма Каренина осмысляется им в терминах канцелярской практики: «факт как бы официально был зaявлен ему — поступило заявление в правильной, определенной форме и требовало, как входящее, своего соответственного исходящего». Главное успокоение Алексею Александровичу дает служебная деятельность с ее отчетливо налаженной, механической системой. В конце концов Каренин создает для себя утешительную философию фатализма, по которой «в этом мире не было и не могло быть сомнений, что нужно и не нужно, что хорошо и что дурно... Всё было ясно, просто, отчетливо, элегантно в своем отвлеченном роде и несомненно... Дан толчок, дано высшее распоряжение и, бесконечно дробясь, расходятся повеления, предписания и волны... Сомневаться в том, что хорошо или дурно, тоже нельзя, как сомневаться в явлениях высших сил. Идет свыше, и вопрос о том, хорошо или дурно, не существует». Если же действия исходят не свыше, и ты сам должен быть первым толчком, и тут не может быть сомнений, потому что существует теория, приложимая ко всем случаям, изложенная в книгах, и нужно только всегда ее держаться. Во всех случаях при своих сомнениях человек может получить «ответ точный, определенный за №, подписом компетентных лиц и изложенный одним определенным, пригодным для своей цели языком». В сфере личных интересов для человека, искушенного в тайнах жизни и стоящего на известной высоте, как Алексей Александрович, чередование хорошего и дурного, нужного и ненужного имеет свою определенную закономерность, свой глубокий смысл и подчинено стройной гармонии.
Очевидно, такой философский объективизм и убежденность в фатальной предопределенности событий нашей жизни помогает Каренину сдерживать прорывающиеся в нем порой чувства озлобления и ожесточения. В варианте № 72 (та же рукопись) говорится о том, что в первую минуту после объяснения с женой Алексей Александрович испытывал странное для него самого «животное чувство»: у него было одно страстное желание — бить ее по лицу, выдрать ей «эти вьющиеся везде наглые черные волосы», но он напряг все силы души, чтобы остановить в самом себе жизнь, зная, что «всякое выражение жизни будет животное и гадкое», и, высаживая Анну из кареты, сказал ей в приличной форме, как он мыслит дальнейшие отношения с ней.
Вариант № 75 (рук. № 47) заключает в себе материал, совершенно не использованный в окончательной редакции. В этом варианте прежде всего речь идет о той страсти, которая овладела Анной после объяснения с мужем: «для Анны наступила страшная по своему безумию пора cтрасти. — Она была влюблена». Далее кратко говорится о замужестве Анны: она вышла замуж за Каренина двадцати лет, не зная любви: за любовь она приняла тщеславное удовольствие сделать лучшую партию браком с губернатором. Теперь ей тридцать лет; она, мать восьмилетнего сына, жена сановника, «расцвела в первый раз полным женским цветом», и чувство ее «удесятерялось прелестью запрещенного плода и возрастного развития силы страстей». Она испытывала всю полноту счастья, до тех пор ею не испытанного; все вокруг ей казалось праздничным, ликующим ее счастьем. Она видела Вронского каждый день, и при каждой встрече с ним ее охватывало с той же силой чувство счастья и забвения.
чтобы встречаться друг с другом, вкусно пообедать, смотреть их картины, но они относятся к Иленам как к людям, чуждым себе, с которыми они общаются лишь в строго очерченных границах. Анна прежде к Иленам не поехала бы больше всего потому, что близкое знакомство с ними роняло бы ее, но теперь, при ее новом положении, ей нравилось думать, что уже не существует пустых условных приличий, которые могли бы стеснять ее в ее удовольствиях, и таким удовольствием для нее представлялся вечер в ночной толпе, в обществе Вронского. Предубеждение светской женщины против людей чуждого ей, не аристократического круга сказывается в том, что ей гораздо приятнее было общаться с гостем Илена — нравственно нечистоплотным, истощенным развратом, пользовавшимся отвратительнейшей репутацией князем Корнаковым, чем со свежим, красивым, умным, образованным и прекрасно воспитанным Иленом. После обеда общество человек в двадцать (из гостей, кроме Анны, Вронского и Корнакова, названа еще Бетси) занялось игрой в крокет. Самая игра и ее участники описаны иронически. Анна играет в паре с Вронским, и оба они полны друг другом и счастливы своей близостью. Но когда они остались с глазу на глаз друг с другом, им стало невыносимо тяжело: Анне показалось, что любовь Вронского слабеет и что он испытывает пресыщение.
Об обеде у Иленов с участием Анны и Вронского речь идет и в вариантах № 76 (рук. № 47) и № 79 (рук. № 48). Оба эти варианта, также не использованные в окончательной редакции романа, написаны конспективно. В первом из них уже упомянуты (без названия имен) три из семи «merveilles» — каждая со своим любовником, — которые будут фигурировать и в окончательной редакции — в эпизоде крокета на даче у Бетси. После обеда хозяйка сама отводит Анну и Вронского на террасу, и там они остаются одни. Несмотря на волнение Анны, испытываемое ею от письма, полученного от мужа, они проводят вечер «счастливо и спокойно».
В варианте № 77 (рук. № 57) поездка Анны к Иленам (здесь Ильменам) предваряется визитом к ней на дачу суетливой, добродушной ее тетушки княгини Марьи Ивановны с сыном Петей — молодым человеком «с потным, налитым густой кровью лицом», неудачником, которого мать — при содействии Алексея Александровича — хочет определить в военное училище и который, при встрече с Анной, смотрел на нее нечистым, нескромным взглядом. Это та самая женщина, у которой жила Анна в том городе, где она вышла замуж за Каренина. Княгиня Марья Ивановна в наивно завистливом восторге от обстановки, в которой живет Анна и от самой Анны, и уверена, что она счастлива в своей супружеской жизни. Восторг тетушки перед тем, как сложилась жизнь ее племянницы, усиливает в Анне чувство сомнения — стоит ли расставаться с так хорошо внешне налаженной жизнью, тем более что только что полученное письмо от мужа давало ей уверенность в том, что отношения с Вронским могут продолжаться без разрыва формальных отношений с мужем и, следовательно, без нарушения сложившегося житейского уклада. Она решает не ехать на свидание с Вронским и плачет, зная, что «мечта ее уяснения, определения положения рушилась» и что всё остается по-старому.
Но, в конце концов, по совету чуткой горничной Аннушки, которая, как поняла Анна, «прощает ее и всё знает, не желая пользоваться своим знанием», она уезжает к Иленам для свидания с Вронским.
В дальнейшем эпизод посещения тетушкой Анны был исключен и никак не отразился в окончательной редакции романа.
Бетси, смотрящая на вещи более либерально, успокаивает ее. У Роландаки в числе гостей — пять женщин из «семи чудес», держащих себя подчеркнуто свободно, утонченно распутно. В числе этих «семи чудес» — и Лиза Меркалова, но без той поэтической характеристики ее, какая дана ей в XVIII главе третьей части окончательного текста. Тут же упоминается — в числе гостей — и «высочество», взамен которого в окончательном тексте XVIII главы третьей части, очевидно по цензурным условиям, является «важный гость», при встрече с которым, несмотря на его молодость, дамы встают. Анна с Бетси, приехав к Роландаки, попадают прямо на крокет, где уже играет Вронский. Вариант № 81 (та же рукопись) представляет собой продолжение текста варианта № 80. Анна вместе с Бетси вступает в игру, которая продолжается еще минут десять, после чего гостей приглашают к обеду. После обеда Лиза Меркалова подстраивает так, что Анна и Вронский остаются наедине, и между ними происходит разговор, близкий к тому, какой изложен в XXII главе третьей части окончательного текста.
« — Вы будете на празднике у Роландаки? — спросила Анна, чтоб переменить разговор» (часть третья, глава XVII). Анна, приехав к Бетси в надежде увидеться с Вронским и вспомнив, что Вронский предупредил ее о том, что не сможет быть у Бетси, уезжает до начала игры, отговорившись необходимостью навестить старуху Вреде. Свидание с Вронским происходит в саду дачи Вреде.
Первоначальная фамилия помещика, приятеля Левина, к которому он едет на охоту (см. главу XXIV третьей части окончательного текста) — не Свияжский, а Свентищев. В тексте варианта № 88 (рук. № 67) Толстой изображает его убежденным крепостником, утверждающим, что с освобождением крестьян наступило разрушение хозяйства, что защищаемый общественным мнением свободный труд бывает только на самой низкой степени образованности, у самоедов, или может быть на самой высокой степени — у коммунистов; по его словам, у нас «мужик дикий, он ненавидит всё образованное». Прежде он принуждал его к работе палкой и находит, что это было прекрасно, а теперь действует с ним хитростью, ростовщичеством; он сочувствует тому, что крестьян порют в волостном правлении и говорит, что этим он только и держится. В дальнейшем Свентищев-Свияжский у Толстого выступает как «чрезвычайно либеральный» человек, а в качестве убежденного крепостника является безымянный помещик с седыми усами, не договаривающийся однако до одобрения порки крестьян.
Эпизоду приезда к Левину больного брата Николая в черновых рукописях (№№ 70 и 71) предшествует рассказ о смерти старого слуги Парфена Денисыча и о том ужасе, который испытал Левин от встречи с бешеной собакой (см. вар. № 92, рук. № 70). И то и другое возбуждают в Левине жуткое чувство неизбежности смерти, как бы ни устраивалась его жизнь. Это чувство предваряет собой то еще более острое ощущение смерти, как неотвратимого конца, которое он испытывает при общении с безнадежно больным братом. Рассказ о смерти старика и бешеной собаке, наново отредактированный, сохранился и в журнальном тексте романа, но в окончательной редакции он был исключен, и здесь осталось лишь упоминание Агафьи Михайловны о смерти Парфена Денисыча: «Вон Парфен Денисыч, даром что неграмотный был, а так помер, что дай бог всякому. Причастили, соборовали» (часть третья, глава XXX).
В тексте варианта № 134 (рук. № 85) речь идет о воспитании сына Каренина — Сережи, за которое принялся отец после того, как его оставила Анна. Он больше любил девочку, увезенную от него, но и сына любил по-своему, и эта любовь выражалась теперь в заботах о нем. Прежде всего Алексей Александрович вырабатывает план воспитания, для чего предварительно изучает теорию, читая книги по педагогике, дидактике, антропологии. Составив план, он приглашает специалиста-педагога, чтобы с ним обсудить дело. Педагог в изображении Толстого — из числа тех, кого он причислял к нигилистам. Он заранее относится с презрением к Каренину и к его взглядам на воспитание. Держится он с ним высокомерно, не обнаруживая никакого уважения к его высокому служебному положению. Он против религиозного элемента в воспитании, на котором настаивает Алексей Александрович, и в деле воспитания не признает «чувственной стороны», считая, на основании новейших исследований, что «всё дело состоит в предметной эвристике» и что вся задача воспитания сводится к тому, чтобы в душе ребенка постепенно образовать правильные понятия, и потому следует избегать всего сверхъестественного. В конце концов педагог, поколебленный в своем упорстве ссылкой Каренина на самим же педагогом написанную книгу «Опыт предметной концепции этической эвристики с изложением основ методики и дидактики», соглашается на компромисс, состоящий в том, что обучение по светским предметам будет вести он, а по закону божию — сам отец. Но ни система отца, ни система педагога не способны приохотить Сережу к учению, потому что ни у того, ни у другого не было того «ключа любви», без которого бесполезно было пытаться воздействовать на душу ребенка. Дальше Толстой — в духе своих педагогических воззрений — подробно говорит о том, в чем заключалась ошибочность приемов обучения отца и педагога.
о подготовке Алексея Александровича к воспитательной работе и о беседе его с педагогом, были опущены.
В варианте № 151 (рук. № 90) презрение Вронского к посетителям театра не его — аристократического — круга значительно более подчеркнуто, чем в окончательном тексте. Его шокируют разбросанные по разным рядам в креслах между «настоящими» людьми люди «с бородами, или совсем без перчаток, или бог знает в каких перчатках», позволяющие себе «как-то по-своему любить оперу и певицу и тоже рассуждать об этом». Коробят его и «известные дамы из магазинов, вероятно, и разные несчастные, которые тоже воображали, что они дамы». Наверху, от райка до бельэтажа, он замечает тоже «знакомое стадо», а в бельэтаже и бенуаре ему бросаются в глаза «дамы полусвета», дамы банкиров, купцов и те, кто приехал из деревень и задают праздник «налитым кровью именинницам или невестам — барышням с красными руками», приехавшим в обществе «каких-то» офицеров, которые, очевидно, старались что-то представлять из себя, что-то доказать».
Вариант № 185 (рук. № 99), соответствующий тексту глав XXIII—XXXI седьмой части романа в окончательной редакции, заключает в себе изложение событий в жизни Анны и Вронского, непосредственно предшествовавших самоубийству Анны. Существенной его особенностью является прежде всего то, что в нем поводы для вспышек раздражения Анны против Вронского и причины разлада у обоих не в такой степени иррациональны и необоснованы, как это мы видим в окончательном тексте. Там Анна во всех своих жизненных тяготах и осложнениях, даже в медлительности и нерешительности Каренина в деле развода, обвиняет Вронского. Редкие минуты его нежности раздражают ее, потому что в них она видит тот «оттенок спокойствия и уверенности, которых не было прежде». Ссоры у нее с ним возникают, например, из-за того, что Вронский неуважительно отзывается о женских гимназиях, и в этом отзыве Анна видит неуважение Вронского к женскому образованию вообще и в частности к ее умственным занятиям. Анне кажется оскорбительным восклицание Вронского «Что я вижу! Вот это хорошо!», произнесенное им в связи с приготовлениями ее к отъезду в деревню: в этом восклицании она усматривает покровительственное отношение к себе как к ребенку, переставшему капризничать. Без всякого основания раздражается Анна на Вронского и по поводу телеграммы, полученной от Стивы в связи с хлопотами о разводе, и далее по поводу объяснений Вронского, для чего нужен развод. Вспоминая на следующий день страстные ласки Вронского, Анна в приступе ревности думает о том, что точно такие же ласки он расточал и будет еще расточать другим женщинам.
В варианте № 185 поводы для столкновений Анны с Вронским имеют все же большую видимость оснований. Первое столкновение здесь происходит из-за того, что Вронский отрицательно высказался об обществе, которым окружила себя Анна, — «о воронах, слетевшихся на труп». Анна, хотя и сознает правоту Вронского, раздраженно защищается от его попыток дискредитировать созданное ею «здание новой жизни, честной, трудовой, с новыми людьми», которые, как она думает, смогут отвлечь Вронского от светской жизни вне дома и в то же время рассеять у него беспокойство по поводу уединенного положения Анны в обществе. В варианте к этому добавлено: «Вся эта жизнь с занятиями наукой, с умными, либеральными недовольными людьми, с школами, с детскими садами и заботливость о дочери было только средство спастись от страшной угрозы ревности».
— «чувство раскаяния за всё зло, которое она сделала Алексею Александровичу». «Погубила его и сама мучаюсь. Сама мучаюсь и его погубила», говорит она самой себе. Далее в варианте подчеркивается гораздо сильнее, чем в окончательном тексте, отчужденность Вронского от дома, еще более возбуждающая ревность Анны: он целый день отсутствует, почти каждый день ездит на дачу к матери, где живет молодая девушка, бывает у Левиных и встречается с Кити, как об этом говорится в конце варианта. С другой стороны, Анна здесь обнаруживает свою ревность далеко не так бурно, как в окончательном тексте. Там заключительным и решающим поводом, вызвавшим собой последующую катастрофу, оказывается приезд княгини Сорокиной с дочерью с поручением Вронскому от матери, на что Анна реагирует очень болезненно, с угрозами, вызывая этим раздраженный отпор Вронского, уезжающего на дачу к матери. В варианте соответствующий инцидент в конце концов улаживается, и поездка Вронского к матери вызывает у Анны лишь обычные ревнивые подозрения, но когда он возвращается, между ними происходит полное примирение, сопровождающееся обоюдными выражениями любви и нежности.
— в окончательном тексте — высшее напряжение тревоги и смятения, овладевших душой Анны. Спасаясь от страха, она входит в комнату спящего Вронского, любуется им и, возвратившись к себе, принимает второй раз опиум, после которого засыпает тяжелым, неполным сном, во время которого не перестает чувствовать себя. Просыпается она в холодном поту от страшного кошмара, несколько раз повторявшегося у нее еще до связи ее с Вронским: ей видится во сне старичок с взлохмаченной бородой, делающий над ней в железе какое-то страшное дело. И в то же утро происходит тот инцидент с приездом Сорокиной с дочерью, который приводит к финальному столкновению Анны с Вронским. В данном варианте мотив потухающей свечи, разработанный пока еще наспех, приурочен не к моменту, непосредственно предшествовавшему катастрофе, а ко времени одной из очередных ссор Анны с Вронским, после которой между ними происходит кратковременное примирение. Поцеловав в лоб спящего Вронского, Анна сознает, что она «бессмысленно раздражительна», обещает себе, что «этого не будет больше», что она завтра примирится с Вронским, и после этого засыпает совершенно успокоенная. Здесь она еще не соединяет мысли о своей смерти с мыслью о наказании Вронскому и о победе в той борьбе, какую она вела с ним; она еще не предвкушает чувства раскаяния, которое охватит Вронского, когда он узнает о ее смерти.
Роковой развязке в варианте № 185 предшествует эпизод посещения Анной с другом Вронского Грабе цветочной выставки, куда Анна едет «от потребности двигаться, жить» (в окончательном тексте фамилия «Грабе» заменена фамилией «Яшвин»). При встрече с Грабе Анна, чтобы заглушить свое страдание, пытается кокетничать с ним, но, по чувству дружбы с Вронским, он пресекает эти попытки. В окончательном тексте эпизод посещения Анной выставки и мотив ее кокетства устранены, а беседа ее с Грабе, происходящая здесь у них с глазу на глаз, там происходит в присутствии Вронского, причем эта беседа кое-где в обоих случаях текстуально совпадает.
Посещение выставки вызывает в душе Анны тяжелое душевное настроение. Судя по тому, как отнесся к ее кокетству Грабе, ей кажется, что она уже не может нравиться мужчинам; из разговора с Грабе о Вронском она убеждается в том, что Вронский по натуре честолюбив и что она погубила его карьеру, и она уверена, что он ее не любит. Мимолетная встреча с Кити, отвернувшейся от нее, заставляет ее думать, что Кити боится ее, чтобы не заразиться той грязью, в которую она упала. Наконец, тут же она узнает от Левина, что Вронский бывает у Левиных, и она не сомневается в том, что он делает это потому, что неравнодушен к Кити. Тяжесть настроения у Анны усугубляется тем, что по возвращении домой она получает записку от уехавшего на дачу Вронского, который в ответ на ее просьбу приехать не позже чем к обеду, чтобы было время уложиться и завтра ехать в деревню, пишет, что он не может изменить своего обещания провести день у матери, и будет дома лишь вечером. Анну не успокаивает и чтение письма Каренина, в котором он дает согласие на развод, одновременно предлагая ей вернуться к нему, если она этого захочет. Во время поездки к Долли, которую она не застает дома, она обдумывает свою жизнь с Вронским и затем, на короткое время, задерживается мыслью на предложении Каренина, но, поколебавшись недолго, видит полную невозможность вернуться после Вронского к нелюбимому мужу. Вслед за тем ей приходит в голову, что жизнь с Вронским может быть еще налажена, тем более что Алексей Александрович дает развод и что мать Вронского желает женитьбы сына на Анне. И она решает ехать к его матери. Но по пути на вокзал и в вагоне Анна, вновь передумав свою жизнь с Вронским, решает, что ее жизнь с ним невозможна, что они идут в разные стороны, и поправить дело ничто не может. Ей запоминается фраза едущей в вагоне дамы, обращенная к мужу: «Ты только для себя, стало быть, хочешь удобства». Эти слова Анна применяет к себе и думает о том, что нужно поступать только «для себя», потому что она только себя чувствует. Выйдя в Обираловке из вагона и увидев подходящий товарный поезд, она бросается под вагон и гибнет.
— убедительнее. Надежды на развод мало; отъезд Вронского на дачу к матери вызывает в Анне очень болезненный приступ ревности, сопровождаемый угрозами ему в том, что он раскается. Он, раздосадованный угрозами, решает не обращать внимания на выходку Анны и уезжает, не попрощавшись с ней и оставив ее в состоянии полного отчаяния. Она посылает ему в догонку в конюшни записку с мольбой приехать и с признанием своей вины, напряженно ждет его, высчитывая минуты, нужные для его возвращения. Узнав, что Вронского записка уже не застала в конюшнях, она посылает с запиской слугу к матери на дачу и одновременно посылает Вронскому телеграмму с просьбой сейчас же приехать. Возбуждение Анны так велико, что ей самой кажется, что она сходит с ума. Оно обнаруживается в том, что по дороге к Долли и затем по пути на вокзал она теряет нить своих мыслей, и они перескакивают с одного предмета на другой, мешая ей сосредоточиться на том, что особенно сильно ее гнетет. Благодаря своему возбуждению, вернувшись от Долли домой и застав там лишь ответ на ее телеграмму и не застав ответа на записку, она не соображает, что записка еще не могла быть получена и, испытывая гнев и ненависть к виновнику ее страданий, решает сейчас же ехать на дачу к его матери, чтобы там, перед окончательным расставанием, высказаться перед ним до конца. Фраза дамы, толкнувшая Анну на мысль о самоубийстве, здесь более подходит к душевному состоянию Анны, чем в только что анализированном варианте. Дама говорит: «На то дан человеку разум, чтоб избавиться от того, что его беспокоит». Наконец, окончательно толкает Анну на самоубийство сообщение артельщика, когда она приехала в Обираловку, что сейчас тут были от Вронского, встречали княгиню Сорокину с дочерью, а также сухой и небрежный ответ Вронского на умоляющую записку Анны, переданный через посланною Анной кучера.
Варианты №№ 186—189 (рукописи №№ 100 и 103) представляют собой дальнейшие этапы в работе над текстом варианта № 185, приближающие этот текст к окончательной редакции. В вариантах №№ 186 и 188 особенно подчеркивается страдание Вронского от сознания им того, что Анна злоупотребляет «силой своей слабости». Об этом говорится еще и в журнальном тексте романа, откуда это исключено при переработке журнального текста для отдельною издания «Анны Карениной».
четыре раза, «чтобы не видно было, на чьей стороне автор».[1904]
Примечания