История писания и печатания "Анны Карениной"

I.

В тетради «Мои записи разные для справок» С. А. Толстая под 24 февраля 1870 г. отметила зарождение замысла «Анны Карениной»: «Вчера вечером он [Толстой] мне сказал, — записывает она, — что ему представился тип женщины замужней, из высшего общества, но потерявшей себя. Он говорил, что задача его сделать эту женщину только жалкой и не виноватой и что как только ему представился этот тип, так все лица и мужские типы, представлявшиеся прежде, нашли себе место и сгруппировались вокруг этой женщины».[1857]

Но к реализации своего замысла Толстой приступил лишь через три года. А тогда Толстого заинтересовала эпоха Петра I, из истории которой он начал писать роман (первый набросок этого романа был написан на следующий день после того, как Толстой поделился с женой мыслью о сюжете будущей «Анны Карениной» — 24 февраля 1870 г.), затем он усиленно стал заниматься греческим языком, работой над «Азбукой», педагогической работой в Ясной поляне и вновь романом из эпохи Петра I. Этот роман, для которого, по свидетельству С. А. Толстой, было написано десять начал, подвигался вперед однако очень туго. В письмах к Страхову и Фету от первой половины марта 1873 года Толстой жалуется на то, что работа его над этим романом «не двигается». И вот, 19 или 20 марта 1873 г. С. А. Толстая пишет своей сестре Т. А. Кузминской: «Вчера Левочка вдруг неожиданно начал писать роман из современной жизни. Сюжет романа — неверная жена и вся драма, происшедшая от этого» (Архив Т. А. Кузминской в Госуд. Толстовском музее). Тогда же, 19 марта, Софья Андреевна записывает в своей тетради: «Вчера вечером Левочка мне вдруг говорит: «А я написал полтора листочка, и, кажется, хорошо»... Сегодня он продолжал дальше и говорит, что доволен своей работой».[1858]

Литературная манера, в которой был начат роман, традиционно связывается с чтением в ту пору Толстым пятого тома сочинений Пушкина в издании Анненкова, где были помещены «Повести Белкина» и отрывки и наброски незаконченных повестей. В цитированной записи 19 марта относительно начала работы над «Анной Карениной» С. А. Толстая пишет: «И странно он на это напал. Сережа[1859] все приставал ко мне дать ему почитать что-нибудь старой тете вслух. Я ему дала «Повести Белкина» Пушкина. Но оказалось, что тетя заснула, и я, поленившись итти вниз отнести книгу в библиотеку, положила ее на окно в гостиной. На другое утро, во время кофе, Л[евочка] взял эту книгу и стал перелистывать и восхищаться. Сначала в этой части (изд. Анненкова) он нашел критические заметки и говорил: «Многому я учусь у Пушкина, он мой отец, и у него надо учиться». Потом он перечитывал мне вслух о старине, как помещики жили и ездили по дорогам, и тут ему объяснился во многом быт дворян во времена и Петра Великого, что особенно его мучило; но вечером он читал разные отрывки и под впечатлением Пушкина стал писать».[1860]

Ф. И. Булгаков, вероятно со слов Т. А. Кузминской, точно указывает, какой именно отрывок Пушкина определил собой начальные страницы «Анны Карениной». Машинально раскрыв том прозы Пушкина в издании Анненкова и пробежав первую строку отрывка «Гости съезжались на дачу», Толстой невольно продолжал чтение. Тут в комнату вошел кто-то. «Вот прелесть-то — сказал Лев Николаевич. — Вот как нам писать. Пушкин приступает прямо к делу. Другой бы начал описывать гостей, комнаты, а он вводит в действие сразу».[1861] И, по словам Булгакова, Толстой в тот же вечер принялся за писание «Анны Карениной».

На основании этих указаний стало обычным утверждение, что Толстой начал роман словами: «Всё смешалось в доме Облонских...» — по образцу отрывка Пушкина сразу же вводя читателя в действие. П. А. Сергеенко, весьма неточно передавая эпизод с чтением Толстым пятого тома анненковского издания сочинений Пушкина, сообщает: «Начата была «Анна Каренина» при следующих обстоятельствах. Вечером в 1873-м году Лев Николаевич вошел в гостиную, когда его старший сын Сергей читал вслух своей тетке пушкинские «Повести Белкина». При появлении Льва Николаевича чтение прекратилось. Он спросил, что они читают, раскрыл книгу и прочитал: «Гости съезжались на дачу». «Вот как всегда следует начинать писать, — сказал Лев Николаевич. — Это сразу вводит читателя в интерес». Родственница Толстых сказала, что как бы хорошо было, если бы Лев Николаевич написал великосветский роман. Придя в свой кабинет, Лев Николаевич, в тот же вечер написал: «Всё смешалось в доме Облонских». И потом уже, когда начал писать роман, поместил в начале: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».[1862]

Однако полная недостоверность такого рода указаний на то, с чего и какими словами начал свой роман Толстой, обнаруживается в результате ознакомления по рукописям с процессом работы Толстого над «Анной Карениной». В действительности, по первоначальному замыслу роман начинался с эпизода, соответствующего VI и VII главам второй части окончательного текста романа, где идет речь о приеме гостей княгиней Бетси Тверской после оперного спектакля во Французском театре.

Самый ранний приступ к роману озаглавлен: «Молодец-баба» (см. вариант № 1). В нем идет речь о съезде гостей после оперы у княгини Мики Врасской (по первоначальному варианту — Кареловой). Только что княгиня Мика успела вернуться из театра, как стали съезжаться гости. Удаляясь на время в уборную, чтобы напудриться и привести в порядок свою прическу, Мика распоряжается приготовить в большой гостиной чай и вызывает из кабинета мужа, занятого своими гравюрами.

В гостиной общество, сгруппировавшееся около круглого стола с серебряным самоваром, пока еще не собрались все гости, занято незначительными светскими разговорами. Говорят о певице Нильсон, кто-то из гостей спрашивает, будет ли Кити, о которой хозяйка говорит, что она «душа в кринолине» и которая оказывается сестрой Каренина и затем упоминается еще раз, но уже по имени Мари. В числе гостей — молодой дипломат, человек острый и злой на язык, и графиня, полная дама, резкая и бесцеремонная в своих речах, прообраз княгини Мягкой в окончательном тексте романа (она, очевидно, и есть та «молодец-баба», которая фигурирует в заглавии).

Разговор, наконец, устанавливается, гости злословят об общих знакомых и преимущественно о тех, кто сейчас должен приехать. Это муж и жена. Фамилия их неустойчива: Гагины, Пушкины,[1863] наконец Каренины. Имя жены — Анастасья (Ана, Нана), затем — Анна; имя и отчество мужа — Алексей Александрович. Про Анну говорят, что она некрасива, но завлекательна, об ее муже отзываются пренебрежительно-покровительственно.

Является брат Анны — Облонский, который зовется то Михаилом Аркадьичем, то Степаном Аркадьичем. Краткая характеристика его вполне согласуется с той характеристикой, которая будет дана ему в окончательном тексте романа. В разговорах упоминается его жена — «вся в хлопотах, в детях, в классах», словом, будущая Долли, и «прелестная свояченица» Кити, лечащаяся за границей от тяжелой болезни.

Вскоре в гостиную входит Вронский (первоначальная его фамилия Гагин), внешне напоминающий Вронского окончательного текста, но обращающий на себя внимание своей сильной плешивостью. Он «не в своей тарелке» и поминутно оглядывается на дверь в ожидании приезда Карениной, за которой он, по словам толстой дамы, ходит «как тень». Анна изображена некрасивой женщиной: у нее низкий лоб, короткий, почти вздернутый нос, чрезмерно полная фигура, настолько полная, «что еще немного, и она стала бы уродлива». При всем том она привлекательна.[1864] Внешние недостатки ее искупают красивые глаза, стройность стана и грациозность движений, добрая улыбка и очень приятный голос. Муж ее — Алексей Александрович — «прилизанный, белый, пухлый и весь в морщинах», человек очень добрый, целиком ушедший в себя, рассеянный и не блестящий в обществе, производящий на общающихся с ним впечатление «ученого чудака или дурачка».

На характеристике супругов обрывается первый набросок. Он написан стилистически очень небрежно, в полном смысле слова начерно.

«Врасская» здесь исправлено на «Тверская») (см. вариант № 2). Толстой начал его фразой: «Гости после оперы собрались у княгини Врасской», но зачеркнул эту фразу, как и начало новой: «Приехав из оперы, княгиня Мика, как ее звали в свете», и начал так: «Приехав из оперы, хозяйка только успела в уборной опудрить свое худое, тонкое лицо...»

Наконец, Толстой конспективно, очень бегло, особенно к концу, набросал весь костяк романа, ограничившись для отдельных глав лишь краткими пометками в несколько слов об их содержании (см. вариант № 3). Позднее, приспособляя часть этого материала к новому тексту романа со значительно изменившимся планом, Толстой сделал в нем ряд существеннейших исправлений и изменил имена персонажей. Кроме того, он сделал много заметок на полях. Последующие исправления с большой долей точности распознаются по цвету чернил. В этом наброске отсутствуют еще семья Щербацких, Левин. Они фигурируют лишь в планах, приписанных позднее на полях, где будущий Левин большею частью зовется Ордынцевым. Семья, которая в окончательном тексте получит фамилию Облонских, лишь упоминается, и то также большею частью в позднее приписанных на полях пометках. Героиня романа зовется Татьяна Сергеевна Ставрович, муж ее — Михаил Михайлович, возлюбленный — Иван Петрович Балашев. Вместо графини Лидии Ивановны выступает сестра Михаила Михайловича, носящая здесь имя Кити.

Как и первые два наброска, этот текст начинается с эпизода съезда гостей после оперы у молодой хозяйки. Среди собравшихся заходит разговор о чете Ставрович. О жене уже говорят как о красавице, которая имеет мужа, какого заслуживают «красавицы жены»; она «слишком хороша, чтоб у нее был муж, способный любить». Одна из дам-собеседниц удивляется, почему госпожу Ставрович везде принимают: у нее нет ни имени, ни манеры держать себя; она дурно кончит. О муже ее отзываются как о человеке тихом, кротком, наивном, ласковом к друзьям жены, должно быть, очень добром. И в дальнейшем он изображается с явным авторским сочувствием, гораздо привлекательнее, чем в окончательной редакции.

В гостиной появляется Леонид Дмитрич — будущий Облонский, брат Татьяны Сергеевны (несмотря на то, что отчества у них разные, быть может, потому, что у них были разные отцы, если тут дело не в простой рассеянности автора). Он приехал из Буффа, который предпочитает опере, потому что в Буффе весело, а в опере скучно. В позднейших редакциях речь идет о приезде из Буффа не Леонида Дмитриевича, а Вронского, который и произносит слова в защиту Буффа.

Наконец, появляются Ставровичи. Жена одета вызывающе, и вместе с тем в ее красивом лице отражается ее простота и смирение. На полях тут же о ней замечено: «Застенчива. Скромна», хотя, с другой стороны, она во всеуслышание, не смущаясь и шокируя хозяйку, заявляет, что задержалась с мужем потому, что они заехали домой: надо было написать записку Балашеву, который приедет сюда. Фигура ее тут совсем не похожа на ту, какая дана в первом наброске: она «тонкая и нежная»; беседу ведет она изящно, умно и непринужденно.

«белое, бритое, пухлое и сморщенное», морщится в добрую улыбку; говорит он невнятно, с усилием, некстати и не во время, так что его и не слушают. На полях о нем приписано: «Что-то противное и слабое». Он увлекается миссионерскими делами, то есть занят тем, что потом приписано было его сестре, вместо которой позднее была выведена графиня Лидия Ивановна.

В двенадцатом часу появляется Балашев. Его «фигурка», невысокая и коренастая, всегда обращала на себя внимание. Он — «черный и грубый», — несмотря на свои 25 лет, уже плешив. В левом ухе, по старинному семейному преданию, он, как и все Балашевы, носит серебряную кучерскую серьгу. Сразу же, сказав несколько слов хозяйке, он подходит к Татьяне Сергеевне, и они вплоть до разъезда гостей остаются вдвоем за круглым столиком в углу гостиной. Это настолько шокирует общество, что с тех пор Татьяна Сергеевна не получает ни одного приглашения на балы и вечера большого света; муж же, уехавший неожиданно для жены ранее ее, знал уже, что «сущность несчастия совершилась».

Проходит три месяца. Ставрович — муж стремится найти отвлечение от своего семейного несчастия в любимой работе — устройстве миссий на Востоке, несмотря на то, что здоровье его сильно расшатано и его домашний врач настоятельно советует ему уехать для лечения за границу. И доктор и старый приятель Ставровича, директор департамента, — оба с возмущением и осуждением говорят и думают об его жене, «дьявольском наваждении», причине горестей и расстройства здоровья мужа.

Далее рассказывается о приготовлении Балашева к скачкам, о свидании его перед скачками с Татьяной Сергеевной, во время которого она сообщает ему о своей беременности и, наконец, о самих скачках. В основном всё это довольно близко к соответствующим эпизодам окончательного текста, хотя стилистически далеко еще не отделано.

«с божественной Кити», горячо привязанной к брату. Со скачек он возвращается на дачу один, без жены. С ним сестра, к которой он обращается зa поддержкой и за советом, как ему быть дальше. Он чувствует, что он «несчастное, невинное, наказанное дитя». Вскоре приезжает жена. В душе ее «дьявольский блеск» и решимость ни перед чем не останавливаться. Ни одной искры жалости не было у нее к этим двум «прекрасным (она знала это) и несчастным от нее двум людям». Она лжет, говоря, что была у своей приятельницы, полна мыслями о скором свидании с любовником и как бы радуется своей способности лгать и гордится ею. Внешне непринужденно и спокойно, с рассчитанным притворством, она разговаривает с мужем, с аппетитом пьет чай, много ест. В ответ на вопросы мужа, намекающие на ее отношения к Балашеву, она отделывается ничего не значащими фразами и со счастливым, сияющим, спокойным, «дьявольским» лицом целует мужа в лоб. Только один раз, когда муж, передавая ей чашку, сказал: «еще, пожалуйста», она вдруг покраснела так, что слезы выступили у нее на глаза, и потом, когда коляска с мужем отъехала, она «страдала ужасно».

Весь этот материал разбит на шесть глав. Для следующих четырех глав лишь намечен очень краткий план. В седьмой главе речь должна была итти о беременности Татьяны Ставрович. В восьмой главе должно было говориться о поездке Михаила Михайловича в Москву и о посещении им дома Леонида Дмитриевича, будущего Облонского. План главы девятой определяется следующей записью: «В вагоне разговор с нигилистом». Еще раньше, в плане, набросанном на полях рядом с текстом шестой главы, в связи с Михаилом Михайловичем отмечено: «нигилисты утешают». Судя по тому, что нигилисты в данном наброске упоминаются и тогда, когда речь идет о Татьяне Ставрович, они должны были — по замыслу Толстого — принимать какое-то участие — видимо, своими советами, высказываниями своих взглядов — в семейной драме Ставровича; однако нигде, если не считать упоминания в первом плане о встрече Каренина с нигилистом, в черновых материалах романа, так же как и в окончательном его тексте, они не фигурируют по связи с судьбой Михаила Михайловича. Но о них, как увидим сейчас, несколько яснее говорится применительно к судьбе Татьяны Сергеевны и Балашева. Для десятой главы записано: «Роды, прощает», т. е. прощает Михаил Михайлович.

Дальнейшее развитие романа намечено в двух главах — одиннадцатой и двенадцатой — очень конспективно. В главе одиннадцатой смирение, доброта и кротость Михаила Михайловича подчеркиваются безучастным и даже враждебным отношением к нему его жены и Балашева, который раньше (ср. главу четвертую) думал о нем уважительно и относился к нему сострадательно: когда Татьяна говорит о муже: «он глуп и зол», Балашев думает: «Ах, если б он был глуп, зол. А он умен и добр».

Двенадцатая глава изображает полную душевную потерянность Ставровича, его неприкаянность. Татьяна Сергеевна в разводе со своим первым мужем. У нее и Балашева двое детей. Балашева и Татьяну притягивает свет, «как ночных бабочек». Они оба ищут признания себя в нем, но тщетно. Те, признанием которых они дорожат, отворачиваются от них, а признание людей свободомыслящих, ездящих к ним и принимающих их у себя, — дурно воспитанных писателей, музыкантов, живописцев, не умеющих благодарить за чай, не радует их. К тому же Балашев, «слишком был твердо хороший, искренний человек, чтобы променять свою гордость, основанную на старинном роде честных и образованных людей, на человеческом воспитании, на честности и прямоте, на этот пузырь гордости какого-то выдуманного нового либерализма». Чутье ему тотчас подсказывает «ложь этого утешения» презираемых им людей.

Речь идет здесь, видимо, о тех слоях общества, которые Толстой склонен был отожествлять с нигилистами. (Ср. еще относящуюся к Татьяне Ставрович запись на полях рядом с текстом четвертой главы: «Нигилизм не помогает».)

и привлекать молодых людей и блестящих мужчин, пробует «построить себе высоту, с которой бы презирать тех, которые ее презирали», но всё это оказывается ей не по натуре. Остаются одни голые животные отношения и роскошь жизни да еще «привидение» Михаил Михайлович, «осунувшийся, сгорбленный старик, напрасно старавшийся выразить сияние счастья на своем сморщенном лице». Обоим жизнь в тягость.

Развязка наступает в результате посещения Михаилом Михайловичем Татьяны Сергеевны. Жизнь Михаила Михайловича становилась с каждым часом тяжелее. «Одинокая комната его была ужасна». Однажды в комитете миссии, куда он пошел, говорили о ревности и убийстве жен. Михаил Михайлович медленно встал и поехал к оружейнику. Тут он заряжает пистолет, и далее Толстой, видимо, заколебался: сначала написал «и поехал к себе»,[1865] затем, зачеркнув «к себе», написал «к ней». Татьяна Сергеевна сидела одна, перебирая свою жизнь и мучаясь ревностью к Балашеву, который в это время был в театре. Она задумывается о том, почему бы ей, для того чтобы выйти из заколдованного круга, не отдаться другу Балашева, не бежать с ним и не сжечь таким образом свою жизнь. То, что Михаил Михайлович говорит Татьяне Сергеевне, никак не вяжется с появлением его у нее с заряженным пистолетом. Он является к ней, по определению Татьяны Сергеевны, как «духовник», призывая ее к религиозному возрождению. Между тем Балашев возвращается, и Михаил Михайлович, столкнувшись с ним лицом к лицу, удаляется. Балашев возмущен и рассержен поведением Ставровича. Татьяна Сергеевна, оставив Балашеву записку, уходит, и через день ее тело находят «под рельсами» (первоначально было написано «в Неве»). Балашев, отдав детей сестре, уезжает в Ташкент; Михаил Михайлович продолжает служить.

В набросках планов, написанных позже, на полях только-что рассмотренной рукописи, а также поперек ее текста, намечены дальнейшие проекты развития сюжета романа. Тут фигурируют Левин, большей частью пока под фамилией Ордынцева, а также Кити Щербацкая. Ордынцев ненавидит Удашева (т. е. Вронского в oкoнчатeльнoм тексте романа). ІЦербацкие едут на воды. Туда же едут и Михаил Михайлович Ставрович и Ордынцев (записи на полях в начале текста второй главы). Балашев сообщает на скачках Анне об устраивающемся браке Кити с Левиным (запись на полях в начале пятой главы). Против начала текста третьей главы, где речь идет о приготовлениях Балашева к скачкам, записано: «Его приятель Ордынцев», т. е. приятель Балашева.

Сопоставление уже самого раннего приступа к «Анне Карениной» с отрывком Пушкина «Гости съезжались на дачу» убеждает в явной зависимости первого от второго. Сходство обнаруживается с первых строк. У Толстого набросок начинается словами: «Гости после оперы съезжались к молодой княгине Врасской»; у Пушкина — «Гости съезжались на дачу графини ***. Зала наполнилась дамами и мужчинами, приехавшими в одно время из театра, где давали новую итальянскую оперу». В пушкинском отрывке гости группируются около круглого стола, как и в наброске Толстого. Фраза Пушкина — «Мало-по-малу порядок установился» — соответствует фразам Толстого: «Разговор... начинает устанавливаться в разных группах» и «Разговор установился в ближайшем уголке к хозяйке». У Пушкина отмечается разговор двух мужчин на тему о петербургских женщинах, принимающий «самое сатирическое направление»; у Толстого говорят преимущественно о Карениной, причем «говорят зло». Дальнейшее движение повествования у Пушкина обусловливается появлением в гостиной Вольской, замужней женщины, влюбленной в Минского, присутствующего здесь же в гостиной, у Толстого — появлением Карениной с мужем, после чего первый набросок «Анны Карениной» обрывается.

Во втором наброске толстая дама говорит о Карениной: «Вы увидите, что Анна дурно кончит». В конспекте романа другая дама говорит об Анне (Татьяне Ставрович): «Она дурно кончит, и мне просто жаль ее». Сопоставим эти реплики со словами дамы в отрывке Пушкина, сказанными о Вольской: «Признаюсь: я принимаю участие в судьбе этой молодой женщины. В ней много хорошего и гораздо менее дурного, нежели думают. Но страсти ее погубят».

«Правильные черты, большие черные глаза, живость движений, самая странность наряда, всё поневоле привлекало внимание». В конспекте о Карениной (Ставрович), которая Толстым изображена теперь красивой женщиной, говорится: «Было что-то вызывающее, дерзкое в ее одежде и быстрой походке и что-то простое и смирное в ее красивом, румяном лице с большими черными глазами...» И далее у Толстого идет речь об уединенной беседе Карениной (Ставрович) с Вронским (Балашевым), точно так же как у Пушкина говорится о беседе на балконе с глазу-на-глаз Вольской с Минским. В обоих случаях беседа длится очень долго и прекращается лишь с разъездом гостей, и в обоих случаях она обращает на себя неблагожелательное внимание присутствующих.

Таковы очевидные совпадения ранних набросков романа Толстого с отрывком Пушкина. Когда эпизод съезда гостей у княгини Бетси Тверской переместился во вторую часть романа, связь его с неоконченной пушкинской повестью стала естественно менее ощутима и перестала замечаться, несмотря на то, что и при новом положении эпизода она продолжает быть довольно явственной.

Как указано выше, в варианте № 3 Толстым сделана пометка: «Его [т. е. Балашева, Вронского] приятель Ордынцев».

В такой ситуации Ордынцев-Левин выступает в варианте, печатающемся нами под № 4. В дальнейшем ходе работы над романом он никак не был использован; Толстой его отбросил. Фамилия «Ордынцев» фигурирует здесь лишь в одной записи, сделанной поверх текста; обычно же вместо нее читается фамилия «Нерадов». Фамилия «Балашев» заменена фамилией «Гагин».

Старуха Марья Давыдовна Гагина, приехав с сыном в свой московский дом, видит в сенях оборванные чемоданы и от сына узнает, что они принадлежат его самому любимому другу Константину Нерадову, приехавшему из деревни и остановившемуся у Гагина. Нерадов — стройный, широкоплечий атлет, очень подвижной, экспансивный человек. Очередное его увлечение — земская деятельность, в связи с чем он пишет какое-то сочинение. Приехал он в Москву на выставку скота, на которую привез телят своей выкормки, и нынче же, по его словам, собирается возвратиться в деревню, откуда он вернется лишь после того, как напишет книгу. Мимоходом он говорит: «А знаешь, Каренина необыкновенно мила. Ты ее знаешь?» Гагин не отвечает ничего на этот вопрос и предлагает Нерадову ехать завтра, после того, как они пообедают вдвоем: сегодня он должен обедать со своей матушкой. Нерадов отказывается. Он думает о другом и, краснея, говорит о том, что нынче они — он и Гагин — обещались Щербацким приехать на каток. Не замечая волнения друга, когда он начал говорить о Щербацкой, Гагин отвечает, что ему надо остаться с матушкой, да он и не обещал быть сегодня на катке. Взволнованность и рассеянность Нерадова сказываются в том, что он, только что сказавший, что ему нынче нужно ехать, говорит теперь о необходимости завтра встретиться с каким-то Стаюниным и соглашается завтра обедать с Гагиным.

Но ее смущает некоторое его колебание в своем шаге: он благодарит ее за то, что она «одобрила бы» его выбор. «Как бы? — спрашивает она строго. — Что это значит?» Сын объясняет, что это значит только то, что она не должна об этом говорить никому и предоставить ему возможность всё сделать самому. Насторожившаяся мать предостерегает сына от легкомысленного отношения к девушке, на что он успокаивающе заявляет, что был с ней осторожен. Неполная решимость Гагина жениться на Кити обнаруживается и в заключительных строках варианта: он загадал, что если на скачках послезавтра его Грозный возьмет приз, он сделает предложение.

Видимо, вскоре же после этого написан был первый план будущего романа. План открывается прологом, судя по положению его в рукописи, приписанным позднее. В этом прологе, видимо, очень кратко, должно было быть рассказано о замужестве Анны и затем о том, как она, поехав утешать свою невестку, огорченную изменой мужа, встретила Гагина (Вронского). Самый роман Толстой первоначально предполагал разбить на четыре части, заключив его эпилогом.

Первая глава первой части, как она намечена в плане, находит себе соответствие в обоих ранних набросках. Дальнейшие главы плана представляют собой схему, в большей части начерно уже развитую в напечатанном под № 3 наброске всего романа. Часть записей этого плана была развита в дальнейших рукописях, относящихся к роману. Такова запись «Обед у Карениных с Гагиным», записи о посещении Карениным в Москве семьи Степана Аркадьича, о сне Анны и др.; некоторые же записи в работе над романом вовсе не были использованы. Таковы: «Степан Аркадьич успокоивает и насчет немецкой партии и насчет жены», «о чем ни заговорят нигилисты — дети, состояние, — всё приводится к неясным положениям», «сплетница — экономка», «болтун, ревность». Из зачеркнутых в плане записей наиболее существенна следующая: «Алексей Александрович шляется, как несчастный, и умирает. Его братья».

Судя по отражению своему в рукописях, относящихся к начальной стадии работы над романом, вскоре после первого плана написаны были и следующие четыре. Во втором плане, в конце его, последние семь фамилий нигде в рукописях не фигурируют. В третьем плане — опять упоминание о нигилистах — «Нигилисты в Петербурге», лишь бегло отраженное в дальнейших рукописях. То же нужно сказать о записи, говорящей о посещении Вронским Левина (см. вариант № 185). Кроме того, тут находим запись «Смерть ребенка», т. е. ребенка, родившегося у Анны и Вронского. Эта запись, как известно, не была использована Толстым в развитии сюжета романа. Не использована и запись, говорящая о поездке Левина (Ордынцева) в Петербург к старику отцу, находящемуся в параличе. Третий план, так же как и первый, предусматривает деление романа на четыре части с эпилогом.

Четвертый план намечает пять частей романа и эпилог. В нем между прочим читаем записи: «Степан Аркадьич устраивает развод», «Брак Удашева с Анной», «Смерть ребенка в Москве», «Нигилисты», «Любовь Грабе». Все эти записи, кроме третьей, нашли себе большее или меньшее отражение в черновых рукописях романа.

«Вронский о земледелии», «Общество земледелия» (№ 8) и «Увидав Анну, Кити мелка», «Доли мелка» (№ 9).

Следующим этапом в работе Толстого над романом был текст, напечатанный здесь под № 5. Тут ему уже дано заглавие — «Анна Каренина». Тексту предшествуют эпиграфы. Один из них в двух вариантах заключает в себе мысль о том, что для одних женитьба — важнейшее и труднейшее дело жизни, для других — забава, легкое увеселение. Второй эпиграф читается: «Отмщение мое» и представляет собой сокращенный перевод с немецкого библейского изречения — «Mein ist die Rache, spricht der Herr, und ich will vergelten», которое Толстой вычитал в немецком тексте книги Шопенгауэра «Мир как воля и представление».[1866] Впоследствии, как известно, Толстой привел в качестве эпиграфа точный библейский текст в церковно-славянском переводе: «Мне отмщение, и Аз воздам».

Развитие сюжета в этом тексте уже значительно ближе к соответствующей части текста окончательного, чем в предыдущих началах, хотя все же значительно отличается от него и лишено целого ряда подробностей, в нем присутствующих. Линия Левин-Кити здесь уже налицо. Фамилии, впрочем, еще не всюду, те же, какие находим в окончательном тексте; иногда они неустойчивы. Степан Аркадьич зовется не Облонским, а Алабиным; вместо фамилии «Левин» вначале стоит фамилия — то «Ордынцев», то «Ленин»; граф Вронский вначале фигурирует под именем графа Кубина, Удашева, Гагина.

«ужасном положении», в котором оказался Степан Аркадьич: он, известный всей Москве, отец четырех детей, уже с проседью в голове и в бакенбардах, стал вдруг предметом разговора всех: открылась его связь с гувернанткой в его же доме. Жена — Дарья Александровна — переехала с детьми к своей матери. Ко всему этому — кредиторы стали предъявлять к Степану Аркадьичу требованья, так что стало ясно, что, не продавши женина именья, нельзя было поправить дел. Но он не теряет ни присутствия духа, ни веселости, улаживает затруднения с кредиторами и почти убеждает жену вернуться домой.

В Зоологический сад он приходит слегка навеселе в сопровождении легкомысленной дамы Натальи (Анны) Семеновны и известного кутилы Лабазина (первоначально его фамилия — Красавцев). В Зоологическом саду Алабин встречает своего друга Сергея Ордынцева,[1867] «высокого черного молодого барина, с выражением силы, свежести и энергии», выставляющего вместе со «своим мужиком» Елистратом телку и быка, радостно приветствует его и знакомит со своими спутниками. Наталья Семеновна вызывает в Ордынцеве — человеке «чистой и строгой нравственности» — отвращение, несмотря на то, что сама она восхищена его внешностью. Ордынцев на двенадцать лет моложе Алабина; ему двадцать шесть лет; он влюблен в княжну Щербацкую, свояченицу Алабина, и уж давно ждут, что он сделает ей предложение. Влюбленность Ордынцева в Кити Щербацкую заставляет его особенно остро воспринимать поведение Алабина, которого он, несмотря на свое расположение к нему, не может оправдать, тем более что он уже слышал об его семейной истории.

и делится с ним своим семейным огорчением, раскаиваясь особенно в том, что сам признался жене в своей измене. Ордынцев отказывается понимать увлечения, подобные увлечениям Алабина; он считает, что разрушенный брак не может быть починен.

Друзья расстаются. Ордынцев (Ленин) остается еще некоторое время на выставке, любуясь своей телкой и вступая с купцом-посетителем выставки в разговор о том, как выводить хорошую скотину.

Вернувшись в свой номер на Петровке, Ордынцев предается мыслям о семейной жизни, о своей любви к Кити Щербацкой. На тему о женитьбе он говорит с крестьянином Елистратом, который к этому шагу барина относится очень одобрительно.

Переодевшись, он отправляется в Хлебный переулок, где жили Щербацкие (первоначально написано было «Алабины»: в предшествующем тексте колебание: Степан Аркадьич зовет Ордынцева то к Щербацким, то к себе домой, где должна быть вечером Кити). Те полчаса, в течение которых Ордынцев шел по слабо освещенным улицам с Петровки в Хлебный переулок, были наполнены у него самыми волнующими переживаниями; страх отказа чередовался у него с ожиданием огромной радости. Предела это его волнение достигло тогда, когда он позвонил у подъезда дома Щербацких.

Следует характеристика семьи Щербацких. Щербацкие когда-то были очень богатые люди, но старый князь шутя проиграл и всё свое состояние и часть состояния своей жены. Тяжелый удар нанесла князю смерть двенадцать лет назад его единственного любимого сына, которая привела к тому, что он опустился, жил тяжелым гостем в своем доме, под опекой жены, без дела, если не считать номинальной службы при императрицыных учреждениях, без интереса к чему бы то ни было, презирая и ненавидя всё новое. Единственная его отрада — дочь Кити, сама нежно любящая его и заботящаяся о нем.

было несколько предложений, на которые она однако ответила отказом. Теперь на ее руку два претендента — граф Кубин (граф Вроцкой, Удашев) и Левин (Ордынцев). Мать на стороне первого, отец покровительствует Левину. Основание для симпатий и антипатий к обоим претендентам у отца и у матери в основном то же, что и в окончательном тексте романа.

Приехав в дом Щербацких, Ордынцев застает в гостиной уже целое общество: старую княгиню, Дарью Александровну, Алабина, Удашева, Кити и графиню Нордстон, а не одну лишь Кити, как в окончательной редакции. Эпизод предложения здесь отсутствует, но Ордынцев с самого же начала понимает, что Кити неравнодушна к Удашеву и что его, Ордынцева, дело проиграно. Он озлоблен против Удашева, в своем поведении развязен и в то же время обидчив и несдержан; он заметно нервничает, задирает своих собеседников, особенно графиню Нордстон. Удашев по отношению к нему утончен, учтив и презрителен. Кити он предан вполне и всё любуется ею. О чем бы он ни говорил, он про себя думал: «да, это она, она, и я буду счастлив с нею» — существенная подробность, отсутствующая в окончательной редакции.

Придя к себе в номер, Ордынцев, как и в окончательной редакции, предается невеселым размышлениям о своей судьбе и на следующее утро уезжает к себе в деревню. Эпизод посещения им своего брата-неудачника здесь пока еще отсутствует. Деревенская обстановка жизни вводит Ордынцева в привычную колею, и он утихает.

Душевное волнение Кити в связи с огорчением, которое она причинила Ордынцеву, подчеркивается здесь значительно сильнее, чем в окончательном тексте: как она ни убеждала себя в том, что любит Вронского (Удашева), «ей было так жаль того, что наверное потеряла, что она закрыла лицо руками и заплакала горькими слезами». Удашев же после этого вечера у Щербацких испытывает радостно-торжественное чувство: проезжая мимо гостиницы, где его ждали, он сначала было не в силах был заехать туда, но, заехав и придя, «как чужой и царь», удалился оттуда, «стряхивая прах ног».

В окончательной редакции романа Вронский после этого вечера, хотя и почувствовал, что духовная тайная связь, существовавшая между ним и Кити, в этот раз стала еще сильнее, так что нужно что-то предпринять, — всё же не задумывается о необходимости женитьбы на Кити и даже не хочет об этом думать. В данной же редакции Вронский (Удашев), хотя ничего и не было сказано, сознает вполне ясно, что он связал свою судьбу с судьбой Кити. От вечера у Щербацких до приезда Анны проходит не одна только ночь, как в печатном тексте, а целых три дня, и в течение этого времени Удашев ездит к Щербацким каждый день, и все знают, что он «неизменно жених». «Он перешел уже ту неопределенную черту. Уже не боялись компрометировать ни он, ни она».

наступить с приездом к Алабиным любимой петербургской сестры Степана Аркадьича Анны Аркадьевны Карениной.

Эпизод встречи на вокзале Степаном Аркадьичем сестры Анны Карениной и Удашевым (Вронским) матери в основном близок к окончательной его редакции, хотя сильно отличается от него в деталях. Степан Аркадьич с восторгом говорит Удашеву о том, как всё отлично делает Анна: «Муж, сын, свет, удовольствия, добро, связи — всё она успевает, легко, без труда». Мать Удашева здоровается со Степаном Аркадьичем, как со знакомым, справляется у него о Долли и о Кити, просит поцеловать их, в то время как в окончательной редакции даже не сказано о том, что Степан Аркадьич поздоровался со старухой, матерью своего приятеля, что, очевидно, должно было быть на самом деле.

Эпизод смерти человека под колесами вагона также имеет здесь свои варианты. Первоначально задавленный поездом был молодой человек в пальто с собачьим воротником и в лиловых штанах. Но затем молодой человек заменен был старым мужиком в сапогах. Какой-то чиновник рассказывал, что тот, кто убит, сам бросился, когда стали отводить поезд. В ответ, на чье-то замечание, что смерть была мгновенная, Анна спрашивает: «Мгновенная?»

Обе последние детали, исключенные в окончательном тексте, введены были здесь Толстым, очевидно, для того, чтобы с самого начала теснее связать конечную судьбу Анны с трагическим происшествием на вокзале во время ее приезда в Москву. Это происшествие неожиданно зарождает у Анны и Удашева чувство симпатии и близости друг к другу.

Когда Анна приходит в себя от пережитого на вокзале впечатления, у нее с братом по дороге завязывается разговор о его семейных делах. При этом Анна уверенно заявляет, что если бы ее муж оказался неверен ей, она не бросила бы сына.

редакцией здесь имеется лишь суждение Кити о Левине (Ордынцеве). Текст рукописи оканчивается эпизодом первого дня пребывания Анны в семье брата.

Вслед за текстом, содержащимся в варианте № 5, написан был, очевидно, текст, читаемый в вариантах №№ 6 и 7. После того как вариант № 6 был написан полностью, начало его, взятое нами в ломаные скобки, было зачеркнуто, а остальной текст составил продолжение текста варианта № 7. В зачеркнутом начале варианта № 6 сказано сначала, что Степану Аркадьичу 41 год, затем 37 лет (вместо 34 лет окончательной редакции). Анна приезжает в Москву к Облонским (здесь — Алабиным) не по вызову Степана Аркадьича, как в окончательной редакции, а по собственной инициативе: муж ее уезжает на ревизию, ей скучно без него, несмотря на свет, и в письме к брату она спрашивает, примут ли ее Алабины: она приехала бы к ним на неделю. Текст обоих вариантов, в совокупности соответствующий тексту первых трех глав «Анны Карениной» в окончательной редакции, в основных моментах повествования (но не в подробностях и не в художественных деталях) приближается к окончательному тексту романа. В варианте № 7 о Долли сказано, что она беременна шестым ребенком. Рукопись № 7, заключающая в себе вариант № 6, имеет дату, написанную чужой рукой по-французски, с обозначением старого и нового стиля — 27 марта — 8 апреля 1873 г. Следовательно, Толстой в начале очень энергично принялся за работу, и приблизительно в течение недели у него накопился большой черновой материал, относившийся к роману.

30 марта 1873 г. в письме к П. Д. Голохвастову он писал: «Вы не поверите, что я с восторгом, давно уже мною не испытанным, читал это последнее время, после вас, — «Повести Белкина» в 7-й раз в моей жизни. Писателю надо не переставать изучать это сокровище. На меня это новое изучение произвело сильное действие. Я работаю, но совсем не то, что хотел».[1868] Толстой, очевидно, хотел сказать, что он работает не над романом из эпохи Петра I, а над «Анной Карениной».

В письме от 9—14 апреля того же года к Т. А. Кузминской Толстой сообщает, что он «очень занят работой», разумея под этим работу над «Анной Карениной». 17 апреля С. А. Толстая записывает в своем дневнике: «Левочка пишет свой роман, и идет дело хорошо».[1869] Из письма к Толстому H. H. Страхова, написанного через месяц после этого, 17 мая, в ответ на несохранившееся письмо Толстого, узнаем, что «Анна Каренина» вчерне уже написана Толстым: «Почему-то я всё думал, — пишет он, — что вам пишется, но такой радостной вести, что у вас вчерне готов целый роман, не ожидал».[1870] Разумеется, до окончания романа даже вчерне было еще очень далеко: Толстой после этого не только неоднократно радикально перерабатывал его, но и значительно дополнял; всё же очень показательно то, что меньше чем через два месяца после начала работы остов романа был уже готов.

Затем почти до конца сентября Толстой к роману не притрагивался; значительная часть времени в эту пору занята у него была работой на самарском голоде. Однако 23 сентября он пишет Фету: «Я начинаю писать, т. е. скорее кончаю начатой роман». 4 октября С. А. Толстая записывает в дневнике: «Роман Анна Каренина, начатый весною, тогда же был весь набросан. Всё лето, которое мы провели в Самарской губернии, он [Толстой] не писал, а теперь отделывает, изменяет и продолжает роман».[1871] Но вскоре, 16 октября, она сообщает Т. А. Кузминской, что «роман совсем заброшен» (Архив Т. А. Кузминской). Около 13 декабря Толстой пишет Страхову: «Моя работа над романом на днях только пошла хорошо в ход. А то всё был нездоров и не в духе». Об усиленной работе над романом сообщает С. А. Толстая в письмах к Т. А. Кузминской, от 18 декабря 1873 г. и от 9 января 1874 г. Тут же она пишет и о том, что очень много переписывает «Анну Каренину» (Архив Т. А. Кузминской).

«Анны Карениной» отдельным изданием.[1872] В связи с этим С. А. Толстая усиленно переписывает роман, о чем она сообщает Т. А. Кузминской в письме от 6 февраля, добавляя при этом, что Толстой «по своей всегдашней привычке перемарывает без конца» (Архив Т. А. Кузминской). Судя по письму H. Н. Страхова от 11 февраля 1874 г. в ответ на недошедшее до нас письмо Толстого, Толстой к этому времени считал свой роман готовым к печати. Страхов писал Толстому: «Вы пишете, что всё готово; ради бога берегите же рукопись и сдавайте ее в типографию».[1873]

В самом начале марта 1874 г. Толстой поехал в Москву сдавать в печать первую часть романа. С. А. Толстая в связи с этим писала к Т. А. Кузминской: «Левочка повез отдавать в печать свой новый роман, первую часть, а мне оставил переписывать уже вторую, которой много написано» (Архив Т. А. Кузминской). Незадолго до того, 1 марта, Толстой писал Каткову: «Что касается до предложения печатания в «Русском вестнике», то если я решусь печатать в журнале вообще, то весьма охотно отдам в «Русский вестник». Условия мои — 500 рублей зa лист». Речь идет, очевидно, о печатании «Анны Карениной». Следует думать, что это письмо является ответом на сделанное в недошедшем до нас письме Каткова к Толстому предложение печатать роман не отдельным изданием, а в издававшемся им журнале «Русский вестник». Но всё же Толстой решил выпустить «Анну Каренину», минуя журнал, отдельной книгой. 6 марта он пишет своей двоюродной тетке гр. А. А. Толстой: «... я пишу и начал печатать роман, который мне нравится, но едва ли понравится другим, потому что слишком прост». 15—20 марта он обращается к Т. А. Кузминской с просьбой получить разрешение у ее брата Александра Андреевича Берса воспользоваться рассказанной им историей о двух офицерах «разлетевшихся к мужней жене вместо мамзели» (речь идет об эпизоде, рассказанном в V главе второй части романа).

его письмо к Страхову Страхов пишет 20 июня 1874 г.: «Я с ужасом прочитал, что вы приостановили печатание — вы нас замучите ожиданием».[1874] 23 июня Толстой сообщал А. А. Толстой: «Я нахожусь в своем летнем расположении духа, т. е. не занят поэзией, и перестал печатать свой роман и хочу бросить его, так он мне не нравится, а занят практическими делами, а именно педагогией...» В первых числах июля того же года Толстой пишет П. Д. Голохвастову: «Мое печатание стоит, и не могу себя заставить заниматься им летом».

В начале июля 1874 г. в Ясной поляне гостил Страхов, восторженно относившийся к «Анне Карениной» даже в той стадии работы над ней, далекой от завершения, в которой роман тогда находился. В письме к Толстому от 23 июля этого года он подробно говорит о высоких художественных достоинствах романа и настаивает на том, чтобы Толстой продолжал работать над ним: «Всею душою желаю вам бодрости и силы, — пишет он. — Для меня теперь очень ясна история вашего романа. Вы сгоряча написали его, потом развлеклись, и он стал вам скучен... По некоторым из ваших слов я вижу, что вы размышляете о разных вещах, в сравнении с которыми предмет вашего романа вам кажется иногда незначительным (сам по себе он имеет существенную, первостепенную важность!). Тут одно средство — взяться за дело и не отрываться от него, пока не кончите. Если вы не допишете вашего романа, я обвиню вас просто в лености, в нежелании немножко себя приневолить».[1875]

Но и эта высокая оценка труда Толстого, сделанная его другом, которому он очень доверял, не подвинула работу над романом вперед: 28—29 июля Толстой писал Голохвастову: «На днях у меня был Страхов, пристрастил меня было к моему роману, но я взял и бросил. Ужасно противно и гадко». А через день, приехав в Москву, Толстой урегулировал свои счеты с типографией Каткова по печатанию «Анны Карениной» отдельным изданием. В письме к жене от 30 июня он писал: «С типографией окончил всё по согласию».[1876] Смысл этой фразы не совсем ясен: неясно, совершенно ли ликвидировал Толстой издание или только пришел к соглашению с типографией о временной приостановке издания. На второе предположение наталкивает, во-первых, пометка H. Н. Страхова на сверстанной корректуре пятого листа дожурнального текста: «Выправил Н. Страхов 17 сентября» (см. Описание рукописей и корректур, относящихся к «Анне Карениной», стр. 675; речь идет, конечно, о сентябре 1874 г.), а также его сообщение в письме к Толстому от 22 сентября: «Я продержал корректуру 5-го листа»;[1877] во-вторых, в пользу второго предположения говорит фраза Толстого в письме его к П. Д. Голохвастову от 15 августа 1874 г.: «Корректуры мои, как они мне ни постыли, теперь к вашим услугам». В данном случае имеются в виду, очевидно, корректуры «Анны Карениной».