I.
Одинъ изъ нашихъ известныхъ ученыхъ и писателей, несколько леть тому назадъ, разбирая въ прiятельской беседе достоинства "Анны Карениной", заметилъ, между прочимъ, что "тотъ, кто изучаетъ "Анну Каренину" - изучаетъ самую жизнь".
Я думаю, что ценитель этотъ былъ правъ и что романъ этотъ - въ своемъ роде такое совершенство, которому, и по необычайной правдивости, и по глубине его поэзiи, ничего равнаго нетъ ни въ одной европейской литературе XIX века. Есть стороны, которыми онъ стоитъ выше "Войны и Мира".
Изучать эти два великiя произведенiя русскаго искусства чрезвычайно любопытно и поучительно.
Это къ тому же и наслажденiе.
Литературный грехъ мой состоитъ въ томъ, что я вообще вовсе не безусловный поклонникъ нашей современной русской школы, заслужившей въ последнее время такую громкую мiровую славу. Для иностранцевъ она нова и поражаетъ ихъ прежде всего темъ, чемъ она отличается отъ литературъ западныхъ, давно имъ знакомыхъ.
Само содержанiе, сама русская жизнь, съ которою они такъ мало знакомы - должна представлять для нихъ большой интересъ, не говоря уже о многихъ особенностяхъ художественнаго стиля нашего.
И я, какъ русскiй, конечно, радуюсь тому, что намъ хоть въ чемъ-нибудь, наконецъ, отдаютъ справедливость и честь; и для того, чтобы ясно понять, какъ высоко поднялись мы въ умственномъ отношенiи за последнiя тридцать летъ, мне стоитъ только вспомнить слова, сказанныя Тургеневымъ въ 50-хъ годахъ.
Юношей я былъ чрезмернымъ почитателемъ "Записокъ Охотника" и однажды спросилъ его: почему онъ не переведетъ ихъ самъ по-французски и не издастъ въ Париже?
- Какъ можно намъ претендовать на мiровое значенiе! Достаточно и того, если въ Россiи насъ читаютъ, - отвечалъ Тургеневъ.
Теперь иныя времена. Русская литературная школа реалистическаго перiода исполнила свое назначенiе. Отъ Гоголя до Толстого включительно, - отъ веселыхъ "Вечеровъ на хуторе близъ Диканьки" до трогательныхъ "Народныхъ разсказовъ", - наша литература дала много прекрасныхъ и несколько великихъ произведенiй.
И за этотъ же промежутокъ - между фантастическимъ идеализмомъ первыхъ повестей Гоголя и полу-религiозностью последнихъ разсказовъ Толстого - она въ пределахъ реализма пережила множество колебанiй отъ самыхъ изящныхъ и благоухающихъ произведенiй Тургенева ("Фаустъ", "Вешнiя воды", "Первая любовь") - до безсмысленно грубыхъ очерковъ Решетникова.
Нетъ спора, современная русская школа (отъ Гоголя до Толстого) богата въ пределахъ своего реализма; она самобытна: она содержанiемъ своимъ можетъ даже дать иностранцамъ очень ясное понятiе о русской действительности.
Всемъ этимъ она вполне заслужила свою недавнюю мiровую славу, и намъ остается только удивлятьея тому, какъ поздно спохватились и открыли эту литературную Америку западные критики и ценители.
Все это такъ; но темъ не менее, радуясь душевно, что европейцы наконецъ-то прозрели, оценили и поняли то, что мы давно знали и ценили (не спрося у нихъ хоть въ этомъ позволенiя), я все-таки нахожу, что въ некоторыхъ отношенiяхъ наша школа просто несносна, даже и въ лице высшихъ своихъ представителей.
Особенно несносна она со стороны того, что можно назвать въ однихъ случаяхъ прямо языкомъ, авъ другихъ общее: внешней манерой, или стилемъ.
Но это недовольство общимъ духомъ и общимъ стилемъ всей почти школы не можетъ и не должно препятствовать не только критической справедливости, но даже и некоторымъ умственнымъ пристрастiямъ въ пределахъ этой не вполне одобряемой школы. Можно (и даже иногда весьма полезно) по движенiю естественной эстетической реакцiи предпочитать этой русской школе истекающаго полустолетiя (отъ 40-хъ до 90-хъ годовъ) безъ разбора все то, что только на нее не похоже: "Чайльдъ - Гарольда" и "Ундину" Жуковскаго, Житiя святыхъ (по славянски) и философскiе романы Вольтера, эфирные стихи Тютчева и бешеные революцiонные ямбы Барбьё, В. Гюго и Гёте, Корнеля и Кальдерона, "Племянницу" Евг. Туръ и первыя повести М. Вовчка, "Лукрецiю Флорiани" Ж. Санда и "Сказанiя" инока Парфенiя о св. местахъ, Оды Горацiя въ переводе Фета и Manon Lescaut, трагедiи Софокла и детскiя эпическiя песни новыхъ грековъ. (И говоритъ она тогда, и сказываетъ громко: "Послушайте, деревья вы "такого-то села", послушайте, вы сосны "вотъ такого"). Все равно - какое бы ни было во всехъ этихъ перечисленныхъ вещахъ основыое содержанiе; все равно - каково бы ни было направленiе мыслей и чувствъ, убежденiй и пристрастiй у того или другого изъ названныхъ авторовъ; все равно - какъ ни разнородна манера всехъ этихъ стилей и школъ, все-таки во всехъ нихъ содержится для человека, выросшаго на новейшей и преобладающей русской школе, некоторая целебная сила.
Все-таки, ни въ "Житiяхъ", ни у Вольтера, ни въ "Чайльдъ-Гарольде", ни въ "Лукрецiи Флорiани", ни у Гёте, ни у Корнеля, ни даже у М. Вовчка и старца-Аксакова никто "не разрезываетъ безпрестанно котлеты, высоко поднимая локти"; никто не ищетъ все "тщеславiе и тщеславiе", "безхарактерность и безхарактерность". Нигде во всемъ перечисленномъ не коробитъ взыскательнаго ценителя ни то, что "Маня зашагала въ раздумьи по комнате"; ни "Тпрру!"---сказалъ кучеръ, съ видомъ знатока глядя на задъ широко разставляющей ноги лошади".., Ни что-нибудь въ роде: "Потугинъ потупился, потомъ, осклабясь, шагнулъ впередъ и молча ответилъ ей кивкомъ головы!" На всемъ этомъ, - и русскомъ, и не русскомъ, и древнемъ, и новомъ, - одинаково можно отдохнуть после столь долголетняго "шаганiя", "фырканья", "сопенья", "всхлипыванья", "нервнаго наливанiя водки", "брызганья слюною" въ гневе (у Достоевскаго, напр., брызгаются слюной люди слишкомъ часто, - чаще, чемъ въ природе) и т. д.
Я по крайней мере очень давно уже (съ 60-хъ годовъ) и много разъ въ жизни моей отдыхалъ на всемъ этомъ или русскомъ, но не нынешнемъ, или вовсе не русскомъ.
Если даже и допустить, что все это говоритъ во мне лишь одинъ эстетическiй капризъ, или пресыщенность литературной "гастрономiи" (я и на это, пожалуй, согласенъ), то темъ не менее я черезъ эту причуду еще не лишенъ способности различать, - и въ пределахъ этой наскучившей мне, какъ читателю и ценителю, русской школы, - автора отъ автора, творенiе отъ творенiя, генiальность действительную отъ популярности и славы и т. д. Я думаю - нетъ? Думаю, что не лишенъ этой способности различать.
Не слишкомъ любя общiй духъ и общiй стиль нашей школы, я все-таки, какъ современникъ ея, на ней самъ выросшiй, не могу же не испытывать на самомъ себе силы ея достоинствъ въ ея лучшихъ и глубочайшихъ произведенiяхъ.
Въ иныхъ случаяхъ онъ былъ съ этой стороны еще хуже многихъ слабыхъ писателеи, шероховатее, несноснее ихъ въ мелочахъ. Темъ более былъ онъ въ этихъ случаяхъ тяжелъ, что требованiя вкуса мы къ нему имели право предъявлять строгiя.
Но онъ же со дня зачатiя и со времени созданiя "Войны и Мира" до того неизмеримо (хотя и на той же почве шероховатаго и ненужнаго) переросъ всехъ современниковъ своихъ во всехь другихъ хорошихъ отношенiяхъ, что на пути правдиваго и, такъ сказать, усовершенствованнаго реализма-- ничего больше прибавить нельзя.
Его на этомъ поприще превзойти невозможно, ибо всякая художественная школа имеетъ, какъ и все въ природе, свои пределы и свою точку насыщенiя, дальше которыхъ идти нельзя.
Это дотого верно, что и самъ гр. Толстой после "Анны Карениной" почувствовалъ потребность выйдти на другую дорогу - на путь своихъ народныхъ разсказовъ и на путь моральной проповеди.
Онъ, вероятно, догадался, что лучше "Войны и Мира" и "Карениной" онъ ужъ въ прежнемъ роде, въ прежнемъ стиле ничего не напишетъ; а хуже писать онъ не хотелъ. Я здесь, конечно, не о томъ говорю, полезно или вредно это новое его направленiе; говорю лишь о томъ, что онъ прежнiй свой стиль оставилъ, - вероятно, по генiальному чутью.
И онъ этимъ почти полувековымъ общерусскимъ стилемъ пресытился, наконецъ! Слава Богу!
Къ тому же и въ позднейшей деятельности графа Толстого мы имеемъ право различать: его моральную проповедь отъ его новыхъ мелкихъ разсказовъ; его несчастную попытку "исправить" христiанство и заменить потребности личной веры - обязанностями практической этики отъ его счастливой мысли изменить совершенно манеру повествованiй своихъ.
Первое дело,--дело его проповеди - стоитъ вне вопросовъ художественной критики, и когда речь идетъ, какъ у меня преимущественно, о "стиле и веянiи", - то мы можемъ пока оставить эту проповедь совершенно въ стороне.
Но дело такихъ разсказовъ, какъ "Свечка", "Три старца", "Чемъ люди живы" и т. д., - напротивъ того, прямо касается того вопроса о внешнихъ прiемахъ (имеющихъ, впрочемъ, великое внутреннее значенiе), о которомъ я намеренъ подробнее говорить въ следующихъ главахъ. Я полагаю, что последняя перемена въ "манере" графа Толстого совершилась даже вовсе независимо отъ нравственнаго направленiя этихъ мелкихъ разсказовъ и отъ спецiальнаго назначенiя. Духъ содержанiя ихъ и самые сюжеты могли бы быть и другiе. Напримеръ: религiозное начало могло бы быть выражено въ нихъ гораздо сильнее, чемъ выражено оно теперь, при странномъ расположенiи автора къ чистой этике. (Оговорюсь мимоходомъ: странно это расположенiе именно въ генiальномъ уме и въ наше время --после целаго века неудачныхъ надеждъ на эту чистую мораль!). Или, напротивъ того, содержанiе этихъ повестей, образцовыхъ по языку и поэтическому "веянiю", могло бы быть, при другомъ еще какомъ-либо настроенiи автора, вовсе безнравственнымъ, языческимъ, грешнымъ, сладострастнымъ... и т. д.
3десь - не объ этомъ речь, не о томъ, что разсказано, а лишь о томъ, какъ оно разсказано.
Изященъ въ простоте и глубине своей сжатости "Каменный гость" Пушкина. И также изящна, проста и глубока его же ночная беседа Пимена съ Григорiемъ въ Чудовомъ монастыре. Но въ первомъ произведенiи блестящая безнравственностъ возведена сознательно въ идеалъ жизни. А вторая сцена дышитъ суровой и въ то же время благоухающей святостью.
Проста, изящна, чиста и избавлена отъ всякихъ "натуралистическихъ" вывертовъ - известная и прекрасная маленькая повесть г. Лескова "Запечатленный ангелъ". Она при этомъ не только вполне нравственна, но и несколько более церковна, чемъ разсказы гр. Толстого.
хотя бы "Фредерикъ и Вернеретта" и другiя повести Альфреда де-Мюссе; оне очень чисты, просты по форме, но по содержанiю соблазнительны).
Вотъ о чемъ я говорю.
Для меня, повторяю, тутъ важно не то, о чемъ теперь пишетъ графъ Толстой, а то, какъ онъ пишетъ.
Важно то, что самому генiальному изъ нашихъ реалистовъ, еще въ полной силе его дарованiя, наскучили и опротивели многiе привычные прiемы той самой школы, которой онъ такъ долго былъ главнымъ представителемъ.
Это многозначителъный признакъ времени!
У этихъ младшихъ все меньше и меньше встречаются те несносные выверты, обороты и выходки, въ которыхъ такъ долго воспитывала всехъ насъ наша русская школа отъ 40-хъ до 80-хъ годовъ.
У Толстого это движенiе, эта особого рода реакцiя зародилась только гораздо раньше, чемъ у всехъ другихь (она давала себя предчувствовать уже въ ясно-полянскихъ мелкихъ разсказахъ и отрывкахъ); зародилась раньше и выразилась ярче, резче и успешнее, чемъ у другихъ.
Примечания