XI.
Найдемъ ли мы все это - не совсемъ похвальное: и грубости, и легкiя грубоватости, и ненужныя подмечанiя и все те "шншки" претыканiя въ самомъ языке, въ самой речи, о которыхъ я такъ искренно и давно горюю, - найдемъ ли мы все это, спрашиваю я себя, въ "Анне Карениной?" Найдемъ, конечно, но въ меньшей мере, чемъ въ "Войне и Мире".
Следовало бы ожидать, что авторъ въ романе современномъ допуститъ всего этого больше, чемъ въ эпопее-хронике 12-го года, ибо все это: и придирчивый, душевный разборъ, вечно готовый что-то подкараулить, и "промытый шрамъ", и безъ всякой крайности "беззубый ротъ", и "высоко поднимая локти", и "сюсюканье" (см. у Достоевскаго почти везде), и все этому подобное - есть русская литературная особенность новейшаго времени, вовсе не свойственная временамъ Консульства и Первой Имперiи. Я ужъ говорилъ, что взыскательному ценителю, для наивысшей степени его эстетическаго удовлетворенiя, дороги не одни только событiя, ему дорога еще и та обще-психическая музыка, которая ихъ сопровождаетъ; ему дорого веянiе эпохи. Во времена Аустерлица и Березины - въ чужую душу слишкомъ далеко не углублялись (разве изъ практическихъ целей, чтобы кто-нибудь "не подвелъ бы"); если замечали у кого-нибудь прыщикъ, то въ созерцанiе его, вероятно, не находили долгомъ современности погружаться; Гоголя еще не читали; и самъ Гоголь (т. -е. малороссiйскiй средней руки дворянинъ) не сталъ бы и писать тогда о "Шинели" и "Мертвыхъ душахъ", а вероятно писалъ бы оды о какихъ-нибудь "народо-вержущихъ волканахъ" и, познакомившись съ генераломъ Бетрищевымъ, не сталъ бы описыватъ подробно, какъ онъ "умывается", а воспелъ бы его храбрость въ стихахъ... Въ этомъ роде:
Возстань, безстрашный вождь, Бетрищевъ благородный!
"иностраннее", такъ сказать, и однообразнее, чемъ теперь. Самоотверженiя на деле, быть можетъ, было и больше, чемъ теперь (не знаю), но самоосужденiя безъ нужды, изъ одной любви къ нему, или по подражательной привычке ума, несравненно меньше и т. д.
Можно бы, я говорю, ожидать поэтому, что въ романе изъ жизни 12-го года всего этого, и Гоголевскаго, и Тургеневскаго, будетъ гораздо меныне, а въ "Анне Карениной" очень много. Однако, случилось наоборотъ. Случилось это оттого, что "Война и Миръ" написалась графу Толстому прежде, "Анна Каренина" после. Художники, очень бога-тые духомъ, отслуживши съ успехомъ и до сытости одной манере, спешатъ перейти къ другой. Не только чужое-- близкое, чужое - вчерашнее, чужое - современное, чужое-- родственное имъ наскучаетъ и претнтъ; но и свое собственное, уже излившееся въ знакомую и удовлетворительную форму, имъ скоро становится постылымъ. Они ищутъ новыхъ путей, новыхъ формъ--и нередко находятъ ихъ. Такъ случилось и съ двумя романами графа, Толстого. Онъ сбылъ съ души своей въ первую книгу огромный и разнообразный запасъ личнаго матерьяла,--сбылъ и вышелъ на новый путь съ ношей облегченною, но вовсе не исчерпанною. Эгого лично - художественнаго запаса осталось еще достаточно, чтобы дать намъ въ "Карениной" прекрасное содержанiе; и вместе съ темъ тяжесть запаса была уже на столько уменьшена, что съ порядкомъ, чистотой и правдивостью работы можно было легче справиться. Самый языкъ, даже и при громкомъ чтенiи, сталъ ровнее и прiятнее. Зеркало художественнаго отраженiя стало чище и вернее. Ни поэзiя, ни ясность не утратились ничуть; стерлось только то, что "засидели" несносныя мухи натуральной школы. Казалось бы, что нужно дальней эпопее быть объективнее, а близкому роману--субъективнее; вышло наоборотъ. Придерживаясь терминологiи, любимой въ то время, когда были молоды Герценъ, Катковъ, Бакунинъ и Белинскiй, можно сказать, что "Война и Миръ" - произведенiе более объективное по намеренiю, но объективность его очень субъективна; а "Каренина" - произведенiе более субъективное, по близости къ автору и эпохи, и среды, и по характеру главнаго лица - Левина, но субъективность его объективировалась до возможной степени совершенства.
Вопросъ теперь: въ "Анне Карениной" эти скверныя мушиныя пятнышки нашего натурализма - все ли они стерлись или не все?
Конечно не все. Стерлись они до-тла у Толстого только въ мелкихъ народныхъ разсказахъ ("Чемъ люди живы", "Свечка" и т. д.); стирались они значительно, впрочемъ, и гораздо еще раньше: въ "Кавказскомъ пленнике", въ превосходномъ разсказе "Богь правду любитъ", и вообще въ небольшихъ разсказахъ для детей и для народа. (Счастливыя дети! Счастливый народъ! Они литературно благовоспитаннее насъ: имъ не нужно этого "мушинаго засиживанiя" художественныхъ зеркалъ! Съ этой стороны, конечно, Житiя Святыхъ, "Бова Королевичъ" и "Битва русскихъ съ кабардинцами" воспитываютъ лучше, чемъ "Мертвыя души", чемъ "Записки охотника", или чемъ безумные извороты больного и безсилънаго самолюбiя въ сочиненiяхъ Достоевскаго!..).
Итакъ, где же эти лишнiя пятна въ "Карениной? - Я нападаю только на лишнiя. Посмотримъ.
"затылокъ и красную шею мужа", который занятъ у стола. Глядитъ "съ чувствомъ собственности". Понятно, остроумно, целомудренно и нужно.
Прiезжаетъ Анна въ Петербургъ изъ Москвы, после знакомства съ Вронскимъ, и въ первый разъ замечаетъ, что у стараго мужа "уши торчатъ противно изъ-подъ цилиндра". Тоже понятно, тонко, верно и опрятно. Но когда Каренинъ, засыпая около жены, уже влюбленной въ другого, начинаетъ "свистать" носомъ - меня коробитъ. Отвратительно, неловко и ненужно. Или еще, когда Вронскiй при товарищахъ моетъ "свою тоже красную шею"... Этого, положимъ, физически противнымъ нельзя назвать. Противнаго нетъ ничего въ загорелой шее сильнаго мужчины. Даже это, какъ некая сила своего рода, можетъ и понравиться, какъ нравится всегда самому графу Толстому здоровый солдатскiй или мужицкiй потъ на свежемъ воздухе. Но такъ какъ товарищи Вронскаго - не Китти и не Анна,--то это совсемъ и не нужно. Это обременительно, какъ "сочный ротъ" Несвицкаго и какъ "пухлая щека", "пухлая рука" Кутузова.
Но вотъ, подъ самый конецъ этой прекрасной и обдуманнои книги, мы встречаемъ одно такое местечко, где ужъ не одна, а десять, кажется, мухъ посидели долго и "насидели" такъ густо, что и соскоблить нельзя!
Это больной зубъ Вронскаго передъ отъездомъ въ Сербiю.
Вронскiй, после трагической смерти Анны, едетъ сражаться за славянъ. Онъ снарядилъ на свой счетъ целый отрядъ. Мрачный, неутешный, убитый, но все такой же твердый и решительный, онъ ходитъ взадъ и впередъ по платформе.
Заставить скрытнаго и гордаго Вронскаго высказывать свои сердечныя чувства такъ просто и откровенно Кознышеву, который съ нимъ вовсе не былъ близокъ и до этой минуты даже и не любилъ его, - это выдумка по истине генiальная! Именно ему! Кому же другому? Конечно, не брату и не матери, которые всегда были противъ его любви къ Анне. Не товарищу какому-нибудь; все они, эти военные товарищи, должны были теперь нестерпимо тяготить Вронскаго: они напоминали ему невозвратные дни восторговъ, борьбы и счастья; къ тому же, многiе изъ нихъ были слишкомъ легкомысленны въ делахъ сердца и не подходили къ глубокой натуре Вронскаго. Не съ Левинымъ же, угловатымъ и къ Вронскому нерасположеннымъ, было свести его на этой платформе и заставить высказыватъся съ откровенностью, вовсе ему не обычною! Съ кемъ же? Появленiе Кознышева превосходно разрешило эту художественную задачу автора. Оно дало возможность дорисовать до идеальнаго совершенства характеръ молодого графа, - сложный и цельный, сдержанный и, когда нужно, прямой, во всехъ случаяхъ жизни - силъный.
Вронскаго съ Кознышевымъ соединялъ общiй интересъ: сербская война. Правда, у Кознышева сербскiя дела - главная цель; имъ движетъ политическая мысль; Вронскiй же-- подъ влiянiемъ личнаго горя; и Сербiя для него не цель, а средство; исходъ, достойный его энергiи и практическаго ума. Но ближайшiй интересъ, все-таки, у нихъ теперь съ Сергеемъ Иванычемъ одинъ и тотъ же. Сергей Иванычъ пламенно желаетъ торжества сербамъ и русскимъ охотникамъ; но ведь и Вронскiй, который до техъ поръ о Сербiи, вероятно, и не думалъ, - теперь, разумеется, желаетъ того же. Сверхъ того, Кознышевъ--человекъ летъ солидныхъ, благородный, умный и серьезный, внушающiй доверiе; исторiя Вронскаго съ Анной, конечно, и ему, какъ и всемъ, известна, а главное (для Вронскаго), при всехъ качествахъ Сергея Иваныча, онъ - человекъ всей этой исторiи вовсе чуждый и поэтому ничего у Вронскаго между строкъ не читающiй... И вотъ съ этимъ чужимъ человекомъ, уезжая быть можетъ, "на убой", Вронскiй говоритъ о жестокомъ горе своемъ охотнее, откровеннее, чемъ говорилъ бы ои съ Петрицкимъ, съ братомъ, Серпуховскимъ и даже съ Япiвинымъ. Удивительно! Но опять-таки - бочка генiальнаго меда и ложка этого "мушинаго" дегтя!
"У Вронскаго болитъ зубъ, и слюна наполняетъ ему ротъ".
Ну, позвольте, разве ужъ и не можетъ случиться, чтобы молодой, знатный, красивый и здоровый герой поехалъ на войну и безъ насморка, и безъ слюнотеченiя, и безъ спазмовъ въ желудке? Я думаю, что можетъ случиться. И эта зубная боль ни къ чему психическому, ни къ чему органическому ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ не относится. Вронскiй и безъ того достаточно разстроенъ, а у Сергея Иваныча, по безмолвному объ этомъ свидетельству самого автора, никакого особеннаго внутренняго процесса не происходитъ по поводу зубной этой боли у собеседника. Это не "пеленки" Наташи, не "затылокъ" Левина въ мiросозерцанiи Китти, ни "уши" Каренина въ уме и сердце Анны.
мненiю (хотя въ жизни и весьма возможной), поэзiи и... посадилъ поскорее на прекрасный портретъ разомъ съ полдюжины этихъ натуралистическихъ "мухъ!"
Этотъ больной зубъ не есть требованiе жизни; это личная потребность автора, еще не вполне пресыщеннаго натурализмомъ. Некрасивое и ненужное страданiе это относится не къ жизненной психологiи действующаго лица, а къ литературной психологiи самого романиста.
Вотъ о чемъ я говорю! Анализъ и анализъ, замечанiя и подмечанiя, стиль и стиль. Анализъ органическiй и анализъ чрезмерный и придирчивый; наблюденiе, ведущее къ чему-нибудь, и наблюденiе, ни къ чему не ведущее; стиль правдивый и трезвый въ реализме своемъ и стиль частаго "претыканiя" на мелкiя кочки и ямки самаго даже языка черезъ это...
И въ "Анне Карениной", какъ видно изъ приведенныхъ примеровъ, все это попадается, но реже, чемъ въ "Войне и Мире". Работа чище, Анализъ психическiй сталъ вернее, органически солидарнее съ действiями людей и т. д. Языкъ, даже и при громкомъ чтенiи, сталъ прiятнее. Ну и "мухъ" всякаго рода поменьше. И у великихъ дарованiй есть свои умственные пределы. Лично-генiальный Толстой, все-таки, выросъ на тройномъ русскомъ отрицанiи, на отрицанiи политическомъ, т. -е. на отрицанiи всего соцiально-высшаго, - это разъ. Результатъ: чрезмерное поклоненiе мужику, солдату, армейскому и простому Максиму Максимычу и т. п. Потомъ на отрицанiи моральномъ, -въ первыхъ произведенiяхъ, особенно въ "Детстве" и Севастопольскихъ очеркахъ: - все тщеславiе и тщеславiе! Анализъ одностороннiй и придирчивый; искусственное, противоестественное возведенiе микроскопическихъ волоконъ и ячеекъ въ размеры тканей, доступныхъ глазу невооруженному. И, наконецъ, на отрицанiи эстетическомъ: на подавляющихъ примерахъ великаго Гоголя и отчасти на слабостяхъ Тургенева, который, подъ влiянiемъ времени, портилъ свой нежный, изящный, благоухаюшiй талантъ то поползновенiями на нечто въ роде юмора, котораго у него было мало, то претензiями на желчь. Я говорю "претензiями", ибо если ужъ хочешь упиваться изступленною желчью, такъ надо не Тургенева читать, а Щедрина, или "Записки изъ Подполья" Достоевскаго. У Щедрина желчь сухая, злорадная, подлая какая-то, но сильная въ этой своей подлости; у Доетоевскаго же желчь больная, смешанная съ горькими, нередко глубоко умиляющими слезами. Толстой росъ на всей этой нашей отрицательной школе, и хотя онъ великолепно переросъ ее въ двухъ большихъ романахъ своихъ, но и на нихъ еще слишкомъ заметны рубцы отъ техъ натуралистическихъ сетей, въ которыхъ смолоду долго бился его мощный талантъ.
и дорогого фарфора. Искуеный рисовальщикъ нежно и сдержанно разбросалъ на нихъ цветки голубые и розовые, золотыя черточки и какихъ-нибудь божьихъ коровокъ съ черными пятнышками на красныхъ и палевыхъ спинкахъ. Ars longa, vita brevis! Увы! даже и для генiя!