XII.
Продолжаю все о томъ же.
Языкъ, или, общее сказать, по-старинному стиль, или еще иначе выражусь - манера разсказывать - есть вещь внешняя, но эта внешняя вещь въ литературе то же, что лицо и манеры въ человеке: она - самое видное, наружное выраженiе самой внутренней, сокровенной жизни духа. Въ лице и манерахъ у людей выражается пе-сравненно большпе безсознательное, чемъ сознательное; на-тура или выработанный характеръ больше, чемъ умъ; по этой внешности многiе изъ насъ выучиваютея угадывать разницу въ характерахъ, но едва ли найдется человекъ, который бы по манерамъ и по лицу двухъ другихъ людей, не зная ихъ мыслей, не слыхавши ихъ разговоровъ, могъ бы определить различiе въ ихъ умахъ. Подобно этому и въ литературно-художественныхъ произведенiяхъ существуетъ нечто почти безсознательное, или вовсе безсознательное и глубокое, которое съ поразительною ясностью выражается именно во внешнихъ прiемахъ, въ общемъ течепiя речи, въ ея ритме, въ выборе самихъ словъ, иногда даже и въ невольномъ выборе. Другихъ словъ авторъ не находитъ; онъ ихъ забылъ или не любитъ ихъ, вследствiе какихъ-нибудь досадныхъ сочетанiй въ его представленiяхъ. Онъ привыкъ къ другимъ словамъ, и отъ нихъ его не коробитъ. ("Коробитъ" это тоже нынешнее слово,--весьма некрасивое; я его не люблю, но тоже привыкъ къ нему).
Разумеется, "столъ" у всякаго будетъ "столъ" и "стулъ" - "стулъ"; но ужъ "человекъ" - у одного такъ и будетъ просто человекъ; а у другого въ наше время - господинъ, или даже индивидъ, или субъектъ. "Развитой господинъ", "удивительный субъектъ!" Заставьте человека съ хорошимъ вкусомъ употребить не въ насмешку выраженiе-- "интеллигентъ", заставьте его написать это слово просто и серьезно безъ ковычекъ, - онъ ни за что не согласится. Лучше я произнесу какое-нибудь непристойное слово, чемъ вместо "умный человекъ" позволю себе сказать "развитой господинъ!" И такъ далее. Объ одномъ и томъ же люди разнаго времени, разнаго пола и разнаго эстетическаго воспитанiя выразятся различно. Въ чертахъ широкихъ эта разница заметна и на целыхъ нацiяхъ. Французы (особенно прежнiе) предпочитаютъ брать все повыше жизни. Русскiе последняго (еще не завершеннаго) полу-гоголевскаго перiода--какъ можно ниже. Англичане занимаютъ середину. Нужно, напримеръ, сказать, что одно изъ действующихъ лицъ мужского пола чего-нибудь испугалось. Англичанинъ скорее всего скажетъ просто, не преувеличивая ни въ ту, ни въ другую сторону, ни вверхъ, ни внизъ: "Сильно испугавшись, Джемсъ стоялъ неподвижно" и т. д. Французъ: "Альфредъ затрепеталъ! Смертельная бледность покрыла его прекрасное лицо... Онъ удалился, однако, съ достоинствомъ".
"Мой герой струсилъ, какъ подлецъ, и потащился во-свояси". Быть можетъ, даже еще лучше: "поперъ домой".
Это все относительно выбора отдельныхъ словъ и целыхъ фразъ. Теперь тоже о складе речи и манере изложенiя. Писатели прежнiе, давнiе, въ повествовательныхъ произведенiяхъ своихъ предпочитали вообще разсказывать отъ самихъ себя на несколькихъ страницахъ, отъ времени до времени только вставляя отрывки изъ разговоровъ действующихъ лицъ или даже только самыя характерныя ихъ слова и фразы. Теперь собственно свой разсказъ авторъ старается сократить, быть можетъ сознательно въ угоду читателю, слишкомъ нетерпеливому, подвижному, избалованному быстротой нынешней жизни; а можетъ быть, и непроизвольно, потому что самъ привыкъ такъ писать, - и иначе ему не нравится. Разсказъ отъ автора нынче вообще короче, а все место занято разговорами, движенiями и мелкими выходками самихъ действующихъ лицъ, нередко до ненужной, утомительной нескладицы. Это называется "действiе", или "живость изображенiя".
Нужно, напримеръ, сказать, что раздумье героини было прервано темъ, что ее позвали къ чаю. Прежнiй, давнiй авторъ, даже и къ реализму расположенный, предпочелъ бы сообщить намъ объ этомъ, положимъ, такъ:
"Но ея глубокое раздумье длилось недолго. Ее позвали пить чай, и она пошла, печально и со страхомъ помышляя о томъ, какое тяжелое объяснеяiе ей предстоитъ съ отцомъ!"
А нынче:
"-- Это ужасно! Это ужасно! Какъ мне быть? повторяла она, качая головой и глядя на свои чистые и розовые ногти. (Это непременно тоже нужно почему-то).
"-- Барышня, пожалуйте кушать чай,--басисто проговорилъ вошедшiй слуга".
И хорошо если еще только такъ - басисто! А то бываетъ и подробнее. Напримеръ: "Дверь отворилась со скрипомъ. Мухи, которыя расположились было на ней отдохнуть, слетели целымъ роемъ. Подавшись только однямъ бокомъ впередъ и просунувшись немного въ полуотворенную дверь, Архипъ выставилъ свое ухмыляющееся лицо"... (а можетъ быть даже и "рябую рожу") и т. д.
Не понимаю - на что это? Это, по моему мненiю, глубокая порча стиля; отъ этихъ примеровъ надо охранять учениковъ и юношей. Можно допустить эту манеру только какъ исключенiе, а не ставить ее въ примеръ, какъ высшiй образецъ или какъ неизбежную форму. Можно выносить эту манеру у такихъ писателей, какъ Толстой, Писемскiй, Тургеневъ; можно и должно даже, хотя и морщась, прощать имъ ее или за другiя заслуги, или за то, что у Толстого, напримеръ, и эти, сами по себе ненужныя, штуки выходятъ нередко искуснее, чемъ у всехъ другихъ. Онъ ииогда очень ловко и находчиво пользуегся этими дурными привычками общей школы, чтобы подарить насъ какимъ-нибудь очень забавнымъ или глубокимъ психическимъ наблюденiемъ. Но тутъ кстати будетъ вспомнить еще разъ древнюю поговорку: "quod licet Іоѵi, non licet bovi"; да еще и наоборотъ: "quod licet bovi, non licet Іоѵi". То-есть съ одной стороны: "что сходитъ съ рукъ Толстому, то у дарованiя средняго очень противно"; а съ другой наоборотъ: "что прилично г-ну NN, того не встретить у Толстого было бы очень прiятно"!
Замечу тутъ еще вотъ что: болынинство нынче находитъ, что такъ писать: "Барышня, пожалуйте чай кушать",-- реальнее, правдивее, чемъ такъ: "Ее позвали пить чай".
пятна. Но такъ ли оно, все это, запечатлевается въ жизни духа нашего? Въ памяти нашей даже и отъ вчерашняго дня остаются только некоторые образы, некоторые слова и звуки, некоторыя наши и чужiя движенiя и речи. Они - эти образы, краски, звуки, движенiя и слова - разбросаны тамъ и сямъ на одномъ общемъ фоне грусти или радости, страданiя или счастiя; или же светятся, какъ редкiе огни, въ общей и темной бездне равнодушнаго забвенiя. Никто не помнитъ съ точностью даже и вчерашняго разговора въ его всецелости иразвитiи. Помнится только общiй духъ и некоторыя отдельныя мысли и слова. Поэтому я нахожу, что старинная манера повествованiя (побольше отъ автора и въ общихъ чертахъ, и поменьше въ виде разговоровъ и описанiя всехъ движенiй действующихъ лицъ) реальнее въ хорошемъ значенiи этого слова, т. -е. правдивее и естественнее по основнымъ законамъ нашего духа.
искать новыхь иутей, старый клинъ выбивать новымъ клиномъ; иногда даже наоборотъ: вчерашнiй клинъ выбивать очень старымъ и забытымъ, часто преднамеренно чужимъ и противоположнымъ, иностраннымъ, древнимъ; или надо иметь уже въ собственной натуре что-нибудь особое, физiологическое, отъ крайностей и рутины господствующаго стиля невольно отклоняющее. Не генiальность тутъ непременно нужна; нужна, я говорю, физiологическая или другая какая-нибудь особенность пола, возраста, среды и т. д.
У насъ, напримеръ, начиная съ конца 40-хъ годовъ и до сихъ поръ, женскiе таланты, прямо вследствiе природныхъ наклонностей своихъ, меньше поддались влiянiю гоголевщины и натуральной школы вообще. Самыя даровитыя изъ нашихъ женщинъ-авторовъ,-- Евгенiя Туръ, М. Вовчокъ и Кохановская,-- по форме, по стилю, по манере все три больше уклонились отъ этого принижающаго давленiя, чемъ более богатые и более содержательные таланты современныхъ имъ мужчинъ. "Племянница", "Три поры жизни" и другiя повести Евгенiи Туръ написаны языкомъ чистымъ, простымъ, - стародворянскимъ, такъ сказать, - языкомъ, напоминающимъ больше тридцатые года, чемъ сороковые. О нежной, кружевной и гармонической речи М. Вовчка я говорилъ уже прежде. Кохановская тяжелее ихъ, местами даже гораздо грубее; этимъ она ближе двухъ другихъ писательницъ подходитъ къ современнымъ мужчинамъ. Но за то ея поэзiя такъ могущественна и самобытна, ея языкъ местами такъ живописно-оригиналенъ и страстенъ, что за некоторыя неловкости въ изложенiи она вознаграждаетъ сторицей. Иногда она напоминаетъ и что-то гоголевское, - но какое?.. Она напоминаетъ положительныя стороны великой гоголевской музы: его мощный пафосъ, его выразительныя, лирическiя, пламенныя отношенiя къ природе и т. п. Кстати замечу и нечто о содержанiи, о выборе героевъ и способе освещенiя ихъ наружности и характеровъ. Мужчины, особенно те, которые героинямъ более или менее нравятся, освещены у всехъ этихъ трехъ жеыщиыъ гораздо выгоднее, чемъ даже у Тургенева, то-есть, у самаго изящнаго - въ этомъ отношенiи и въ то время - автора-мужчины (я ведь говорю о временахъ до Болконскаго, до Облонскаго, Троекурова, Вронскаго и т. д.). Князь Чельскiй у Евг. Туръ ("Племянница") нравственно гораздо хуже Лаврецкаго; но эстетическiй лучъ женской склонности освещаетъ его выгоднее, чемъ могло озарить Лаврецкаго сердечное уваженiе къ нему его создателя-мужчины. Въ романе "Три поры жизни" Евгенiя Туръ груститъ надъ судьбой слабаго, но интереснаго героя; она не презираетъ и не унижаетъ его, какъ более или менее презирали и унижали своихъ слабыхъ героевъ почти все писатели того времени: Писемскiй - Тюфяка, Гончаровъ--Александра Адуева, Тургеневъ--столь многихъ своихъ героевъ. (Толстой позднее ихъ презиралъ немножко своего Оленина въ "Казакахъ"). Разсказчицы М. Вовчка, большею частiю молодыя крестьянки, горничныя и т. п., вследствiе эмансипацiонной тенденцiи автора много и часто обвиняютъ "господъ"; но и этихъ самыхъ господъ (обольстителеи, напримеръ), этимъ милымъ разсказчицамъ и въ голову не приходитъ лишними придирками или какъ-нибудь по внешности даже--унизить и омерзить. Ея горничныя и крестьянки опрятнее съ этой стороны нашихъ лучшихъ дворянъ-художниковъ: "elles sont plus comme il faut" въ своемъ стиле. Что касается до Кохановской, то о ней съ этой стороны и говорить нечего: отрицательная и революцiонная критика 60-хъ годовъ ставила ей именно въ упрекъ то, что она даже о техъ людяхъ, которыхъ она не любитъ, говоритъ съ пафосомъ (напримеръ, о людяхъ слишкомъ европейскаго воспитанiя).
Итакъ, не генiй же какой-нибудь, превосходящiй столь крупные таланты Тургенева, Достоевскаго, Писемскаго и Гончарова, придалъ этимъ женскимъ талантамъ ихъ особую оригинальность, не онъ создалъ сравнительную положительность ихъ мiровоззренiя, не генiй очистилъ, у каждой посвоему, языкъ и весь внешнiй стиль отъ всехъ техъ "шишекъ, наростовъ, колючекъ и мухъ", о которыхъ мне самому надоело ужъ и повторять. Не генiй, конечно, а естественная наклонность женщинъ къ более поэтическому, опрятному, "положительному" взгляду на жизнь, на литературу... и... на живыхъ мужчинъ, на моделей своихъ созданiй.
То же самое, что этимъ тремъ женщинамъ далъ въ литературе ихъ полъ, Сергею Тимофеевичу Аксакову доставилъ возрастъ его, когда онъ, кажется, 70-летнимъ уже старцемъ создавалъ свою дивную, безукоризненную "Семейную хронику".
И старикъ Аксаковъ самъ не былъ генiемъ, но "Семейная хроника"--сочиненiе генiальное въ томъ смысле, что оно истинно "классическое". Оно ужъ ничемъ, ни одною фалынивою чертой не испортитъ ни вкуса, ни языка, ни привычекъ наблюденiя тому, кто попалъ подъ его влiянiе; оно только можетъ исправить ихъ, вывести на более чистую, прямую, трезвую дорогу. И сверхъ того--оно ни при какомъ настроенiи ума не оскорбитъ ничемъ самаго разборчиваго, строгаго, самаго причудливаго вкуса. Не оскорбитъ "Семейная хроника" этого вкуса такъ же, какъ не можетъ его оскорбить весь Пушкинъ, какъ не оскорбляютъ его "Ундина" Жуковскаго или последнiе, народные разсказы Толстого.
же-- чистое какое-то, и судъ будетъ все одинаковый: это безупречно!