XIII.
Я сравниваю не Аксакова съ Толстымъ; это совсемъ нейдетъ. Я сравниваю только "Семейную хронику" и "Анну Каренину" съ "Войной и Миромъ". Произведенiе съ произведенiемъ, и то съ одной только стороны. Я сравниваю веянiе съ невеянiемъ. Есть такiя произведеыiя--удивительныя въ своемъ одиночестве. Генiальныя, классическiя, образцовыя сочиненiя негенiальныхъ людей; эти одинокiя сочиненiя своимъ совершенствомъ и художественною прелестью не только равняются съ творенiями перворазрядныхъ художниковъ, но иногда и превосходятъ ихъ. Таково у насъ "Горе отъ ума". Грибоедовъ самъ не только не генiаленъ, но и не особенно даже талантливъ во всемъ другомъ, и прежде, и после этой комедiи написанномъ. Но "Горе отъ ума" генiально. Самая несценичность его, по моему мненiю, есть красота, не порокъ. (Сценичность, какъ хотите, все-таки есть пошлость; сценичность все-таки не что иное, какъ подчиненiе ума и высшихъ чувствъ условiямъ акустическимъ, оптическимъ, нервности зрителей и т. д.). "Горе отъ ума" истияно неподражаемо, и, въ этомъ смысле, оно гораздо выше более всякому доступнаго и более сценическаго "Ревизора". Въ "Горе отъ ума" есть даже теплота, есть поэзiя; сквозь укоризны и досаду Чацкаго (или самого автора) просвечиваетъ все-таки какой-то лучъ любви къ этой укоряемой, но родной Москве... Какая же любовь, какая поэзiя въ серомъ "Ревизоре"? Никакой. Въ "Разъезде" после "Ревизора" ея гораздо больше. И въ другихъ литературахъ встречаются такiя одинокiя и классическiя произведенiя, генiальныя творенiя негенiальныхъ авторовъ. Во французской дитературе есть две такiя вещи, какъ бы сорвавшiяся съ пера авторовъ въ счастливую и единственную минуту полнаго внутренняго озаренiя. Это - "Paul et Virginie" Бернардена-де-Сенъ-Пьерра и "Manon Lescaut" аббата Прево. Въ англiйской словесности къ этому же разряду надо отнести "Векфильдскаго священника" и, пожалуй, "Дженни Эйръ". Если бы Вертера написалъ не Гёте, а кто-нибудь другой, то и его можно бы сюда причислить.
У насъ, кроме "Горя отъ ума" и "Семейной хроники", я ничего сюда подходящаго не могу припомнить. Разве великолепное "Сказанiе иыока Парфенiя" о святыхъ местахъ, столь справедливо впервые оцененное Аполлономъ Григорьевымъ. "Семейная хроника" вотъ--дивный образецъ того соответственно духу времени веянiя, о которомъ идетъ речь. "Мысль обрела языкъ простой и голосъ страсти благородной"! Степень углубленiя "въ душу" действующихъ лицъ, выборъ выраженiй, складъ и течеыiе речи русской, общiй характеръ мiровоззренiя--все дышитъ изображаемою эпохой. Всли при этомъ вспомнить еще о другомъ, тоже правдивомъ, хотя и несравненно слабейшемъ сочиненiи того же Аксакова, о "Детскихъ годахъ Багрова-внука", то естественность и даже до некоторой степени физiологическая неизбежность этого соответственнаго эпохе "общаго дыханiя" станетъ еще понятнее. С. Т. Аксаковъ виделъ самъ всехъ действующихъ въ "Хронике" лицъ; онъ жилъ съ ними, росъ подъ ихъ влiянiемъ, у нихъ учился говорить и судить, его внутреннiй мiръ былъ полонъ образами, речами, тономъ, даже физическими движенiями этихъ, давно ушедшихъ въ вечность, людей. Неизгладимый запасъ этихъ впечатленiй хранился въ "Элизiуме" его доброй и любящей души до той минуты, когда ему вздумалось поделиться съ нами своимъ богатствомъ и воплотить навеки такъ безукоризненно и такъ прекрасно эти дорогiя для его сердца тени прошлаго.
Конечно, во всемъ есть известная мера (или, точнее сказать, есть мера вовсе не известная, но легко ощутимая); есть мера удаленiя психическаго и мера близости, благопрiятныя для полноты результата. Будь Сергей Тимофеевичъ человекъ только того времени и той среды, будь онъ не сынъ Тимофея Степановича, а младшiй братъ его, положимъ, не дожившiй ни до Жуковскаго, ни до Пушкина и Гоголя, ни до Хомякова и Белинскаго, не переживи онъ даже многихъ (почти всехъ) изъ этихъ перечисленныхъ писателей,--онъ бы не смогъ написать "Семейную хронику" такъ, какъ онъ написалъ ее: онъ написалъ бы ее хуже, безцветнее. Или, вернее - онъ совсемъ бы не сталъ тогда писать объ этомъ, не нашелъ бы все это достаточно интереснымъ.
прекрасному стар-цу лишь ярче осветить то, что жило въ немъ такъ глубоко, такъ неизменно, полусознательно и долго; но изломать его по-своему не могъ никто, - даже Гоголь, котораго онъ, слышно, такъ чтилъ. Онъ былъ и слишкомъ старъ и слишкомъ светелъ для грубаго и печальнаго отрицанiя.
Во "благовременiи" онъ принесъ свои благоухающiе, здоровые плоды и скончался. Къ нему идетъ стихъ Тютчева:
Оно просiялъ и угасъ!
Да, можно верить и нельзя не чувствовать, что поэзiя "Семейной хроники" - поэзiя именно своей эпохи; общiй духъ ея--духъ того времени и той среды,--духъ, который ждалъ только для воплощенiя въ образахъ и звукахъ - возбуждагощихъ влiянiй позднейшаго перiода. Не только отъ действiй и речей героевъ, но и отъ речей самого автора въ "Семейной хронике" веетъ более простою и спокойною эпохой, точно такъ же, какъ въ "Анне Карениной" все дышитъ своимъ временемъ, уже несравненно более сложнымъ и более умственно взволнованнымъ. Но про "Войну и Миръ" я не решусь того же сказать такъ прямо. Я сомневаюсь, не доверяю; я колеблюсь...
Позволю себе здесь для большаго уясненiя моей критической мысли вообразить еще нечто, уже невозможное, какъ событiе,но какъ ретроспективная мечта весьма, я думаю, естественное. Позволю себе вообразить, что Дантесъ промахнулся и что Пушкинъ написалъ въ 40-хъ годахъ болыной романъ о 12-мъ годе. Такъ ли бы онъ его написалъ, какъ Толстой? Нетъ, не такъ! Пусть и хуже, но не такъ. Романъ Пушкина былъ бы, вероятно, не такъ оригиналенъ, не такъ субъективенъ, не такъ обремененъ и даже не такъ содержателенъ, пожалуй, какъ "Война и Миръ"; но зато ненужныхъ мухъ на лицахъ и шишекъ "претыканiя" въ языке не было бы вовсе; анализъ психическiй былъ бы не такъ "червоточивъ", придирчивъ--въ однихъ случаяхъ, не такъ великолепенъ въ другихъ; фантазiя всехъ этихъ сновъ и полусновъ, мечтанiй наяву, умиранiй и полуумиранiй не была бы такъ индивидуальна,какъ у Толстого; пожалуй, и не такъ тонка или воздушна, и не такъ могуча, какъ у него, но за то возбуждала бы мечыне сомненiй... Философiя войны и жизни была бы у Пушкина иная и не была бы целыми крупными кусками вставлена въ разсказъ, какъ у Толстого. Патрiотическiй лиризмъ былъ бы разлитъ ровнее везде, не охлаждался бы безпрестанно теофилантропическимиоговорками; и "Бога браней благодатью" былъ бы "запечатленъ нашъ каждый шагъ". "Двенадцатый годъ" Пушкина былъ бы еще (судя по последнему, предсмертному повороту въ уме его) произведе-нiемъ гораздо более православнымъ, чемъ, "Война и Миръ". Пушкинъ осветилъ бы скорее свое творенiе такъ, какъ освещена была недавно одна превосходная статья въ журнале "Вера и Разумъ" о той же борьбе Наполеона съ Александромъ и Кутузовымъ, чемъ такъ, какъ у Толстого. У Толстого Богъ--это какой-то слепой и жестокiй фатумъ, изъ рукъ котораго, я не знаю, какъ даже и можно избавиться посредствомъ одного свободнаго избранiя любви. Въ статье "Веры и Разума" Богъ--это Богъ живой и личный, котораго только "пути" до поры до времени "неисповедимы". Пушкинъ не сталъ бы даже (вероятно) называть отъ себя бегущихъ въ каретахъ и шубахъ маршаловъ и генераловъ французскихъ "злыми и ничтожными людьми, которые наделали множество зла"... какъ "въ душе" не называли ихъ, наверное, въ 12 году те самые герои русскiе, которые гнали ихъ изъ Москвы и бранили ихъ по страсти, а не по скучно-моральной философiи. Тогда воинственность была въ моде, и люди образованные были прямее и откровеннее нынешнихъ въ рыцарскомъ мiровоззренiи своемъ. Теперь ведь даже и те, которые по какимъ-либо соображенiямъ жаждутъ войны, до самаго манифеста о войне лгутъ, что не желаютъ ея: "война есть бедствiе", и только!-- Иначе не смеетъ теперь никто говорить После же манифеста, на другой же день, все вдругъ обнажаютъ свои "умственные" мечи и бряцаютъ ими (наконецъ - то, искренно!) до техъ поръ, пока заключится миръ. Въ то блаженное для жизненной поэзiи время идеаломъ мужчины былъ воинъ, а не сельскiй учитель и не кабинетный труженикъ!
чемъ у Толстого. И герои Пушкина, и въ особен-ности онъ самъ отъ себя, где нужно, говорили бы почти темъ языкомъ, какимъ говорили тогда, т. -е. более простымъ, прозрачнымъ и легкимъ, не густымъ, не обремененнымъ, не слишкомъ такъ или сякъ раскрашеннымъ, то слишкомъ грубо и черно, то слишкомъ тонко и "червлено", какъ у Толстого.
И отъэтого именно "общее веянiе", обще-психическая музыка времени и места были бы у Пушкина точнее, вернее; его творенiе внушало бы больше историческаго доверiя и вместе съ темъ доставляло бы намъ более полную художественную иллюзiю, чемъ "Война и Миръ". Пушкинъ о 12-мъ годе шiсалъ бы въ роде того, какъ написаны у него "Дубровскiй", "Капитанская Дочка" и "Арапъ Петра Великаго". Не этотъ ли неверный "общiй духъ", не эта ли, слишкомъ для той эпохи изукрашенная и тяжелал въ своихъ тонкостяхъ "манера" Толстого возбудила покойнаго Норова, какъ очевидца, возразить Толстому такъ резко и... вместе съ темъ такъ слабо? Не умели русскiе люди того времени ни такъ отчетливо мыслить, ни такъ картинно воображать, ни такъ внимательно наблюдать, какъ умеемъ мы. Силой воли, силой страсти, силой чувства, силой веры,--этимъ всемъ они, вероятно, превосходили насъ, но где же имъ было бы равняться и бороться съ нами въ области мысли и наблюденiя! И возраженiе Норова было до того слабо и бледно, что я, напримеръ, у котораго память недурна, ничего теперь не помню изъ всей этой его заметки, кроме того, что мимо "пробежала лошадь съ отстреленною мордой" и что "солдаты наши хотели приколоть раненаго товарища, который корчился въ предсмертныхъ судорогахъ". Чувство, чутье у Норова, вероятно, было верное; мысль бедна, воображенiе слабо, и онъ не сумелъ отстоять по-своему ту эпоху, которую любилъ и которую, по его мненiю,не совсемъ такъ изобразилъ Толстой.
Возвращаясь на мгновенiе еще разъкъ предполагаемому роману Пушкина, я хочу еще сказать, что, восхпщаясь этимъ не существующимъ романомъ, мы подчинялись бы, вероятно, въ равной мере и генiю автора, и духу эпохи. Читая "Войну и Миръ" тоже съ величайшимъ наслажденiемъ, мы можемъ, однако, сознавать очень ясно, что насъ подчиняетъ не столько духъ эпохи, сколько личный генiй автора; что мы удовлетворены не "веянiемъ" места и времени, а своеобразнымъ, ни на что (во всецелости) не-похожимъ, смелымъ творчествомъ нашего современника. Восхищаясь "Войной и Миромъ", мы все-таки имеемъ некоторое право скептически качать головой... Лица "Семейной хроники", лица "Анны Карениной" верны не только самимъ себе съ начала и до конца, общечеловечески, психологически верны, они исторически правдоподобны, - они верны месту и времени своему. Точно такъ же были бы верны себе и эпохе лица въ воображаемомъ мною Пушкинскомъ романе, если судить по "Арапу" и "Дубровскому". И лица, и "веянiе", и сами изображаемые люди,и личная музыка ихъ творца-разсказчика - дышали быне нашимъ временемъ.
Въ "Войне и Мире" лица вполне верны и правдоподобны только самимъ себе, психологически, - и даже я скажу больше: точность, подробность и правда ихъ общепсихической обработки такъ глубока, что до это-го совершенства, конечно, не дошелъ бы и самъ Пушкинъ, по складу своего дарованiя любившiй болыне смотреть на жизнь а vol d'oiseua, чемъ рыться въ глубинахъ, выкапывая оттуда рядомъ съ драгоценными жемчужинами и гадкихъ червей натуралистическаго завода. Что касается до техъ же лицъ "Войны и Мира" (въ особенности до двухъ главныхъ героевъ - Андрея и Пьера), взятыхъ со cтороны ихъ верности эпохе, то позволительно усомниться... Вообще о лицахъ этихъ я не могу говорить такъ решительно, какъ говорилъ объ излишествахъ наблюденiя, о придирчивости анализа, о нескладице языка, о некоторой избитости обще-русской и обще-натуралистической манеры...
Когда мне въ десятый разъ говорятъ: "рука мясистая", ,,рука пухлая", "рука сухая",-- я не сомневаюсь ничуть въ томъ, что я правъ, досадуя на это.
"любовалея своею речью",-- я съ брезгливостью (не физическою, а умственною и моральною) восклицаю: - "Старо! Старо! Наслышалисъ мы этого и у Тургенева, и у Достоевскаго, и у самого гр. Толстого еще въ "Детстве и Отрочестве" до пресыщенiя. Это не тотъ здоровый, почти научный анализъ, которымъ всякiй долженъ восхищатъся у Толстого и котораго примеры я приводилъ... Это анализъ ломаный, ненужный, делающiй изъ мухи слона!"
Когда мне авторъ разсказываетъ (какой бы то ни было авторъ: Писемскiй, Тургеневъ или самъ Толстой - все равно) не такъ:
"Она сидела въ раздумье у окна, когда ее позвали пить чай"...
А такъ:
- "Барышня! пожалуйте чай кушать, басисто и глупо ухмыляясь"... и т. д.
но и тутъ я не колеблюсь, а чувствую и чувствую сильно разницу.
Я могу колебаться въ определенiи ценности или правильности этого страннаго моего чувства; не не могу не сознавать его силы и не хочу разставаться съ нимъ, даже и въ случае признанiя его уродливымъ. И всегда скажу: прямоiь простой, несколько даже растянутый и медлителъный, или, наоборотъ, слишкомъ сокращенный разсказъ отъ лица авто-ра лучше, чемъ эта вечная нынешняя сценпчность изложенiя.
- ("Да! сказалъ тотъ-то, поглядывая искоса на свой, отлично вычищенный съ утра, сапогъ". -
- "Ахъ! воскликнулъ этотъ-то, прихлебывая давно остывшiй чай, поданный ему еще часъ тому назадъ Анфисой Сергеевной, кухаркой среднихъ летъ, въ клетчатомъ платье, сшитомъ за 2 рубля серебромъ портнихой Толстиковой". - Нетъ, господа! Довольно... довольно!.. Это нестерпимо, даже и у Толстого).
Въ первыхъ двухъ случаяхъ, то-есть въ осужденiи излишествъ, шероховатостей ІІ подглядыванiй - я прямо правъ.
"ее позвали пить чаи" и "барышия, пожалуйте") я, быть можетъ, все еще хочу ездить но шоссе четверней въ коляске, когда все другiе предовольны железными дорогами и ничуть не тяготятся ихъ неудобствамiт, ихъ рабствомъ, теснотой и мелкою тряской. - Тамъ я уверенъ въ своей умственной правоте; здесь я и не претендую быть правымъ; я лишь доволенъ своимъ страннымъ вкусомъ. (Не теряю, впрочемъ, надежды, что хоть немногiе другiе поймутъ меня, вспомнивъ о некоторыхъ собственныхъ мнмолетныхъ чувствахъ, сходныхъ съ моими)...
Когда же дело касается до того, верны ли лица въ "Войне и Мире" духу эпохи или "запаху" ея,-- такъ сказать,-- я только колеблюсь и сомневаюсь. - Предлагаю то себе, то автору строгiе вопросы и,-- после долгихъ, очень долгихъ колебанiй и умственной борьбы,-- склоняюсь наконецъ къ тому, что некоторыя лица безусловно достоверны (напр. Ник. Ростовъ, Денисовъ, Долоховъ), другiя же, напр. Пьеръ Безухiй и Андрей Болконскiй... не знаю!
Замечу еще, что прiятнаго въ такихъ сомненiяхъ мало - для того, кто любитъ разбираемое произведенiе, какъ я люблю "Войну и Миръ".
работу...
Если меня кто-нибудь уверитъ, что освещенiе характера Пьера Безухова такъ же верно своей эпохе, какъ освещенiе характеровъ Левина, Вронскаго и Каренина - верно нашей,-- я буду очень радъ.