"Казанские мотивы" в творчестве Л. Н. Толстого
Н. И. Бурнашева (Москва)
Почти шесть лет жизни Л. Н. Толстого в Казани (1841 -1847 гг.) - это целая "эпоха развития", когда подросток (отрок) становился юношей, - время чрезвычайно важное для формирования такого мыслящего и восприимчивого человека, как Лев Толстой. О пребывании Толстого в Казани есть ряд очень интересных исследований, начиная с работы Н. П. Загоскина и кончая серьезными публикациями наших современников. Практически все эти материалы так или иначе ориентированы на изучение жизни Толстого - студента Казанского университета. И это справедливо.
Однако помимо университета существовала другая сторона жизни юноши Толстого, его личности. Еще не было речи о писательском поприще и не ставилась цель наблюдать и записывать. Но в душе и памяти невольно "записывались", копились впечатления жизни, окружавшей его в Казани. Только в марте 1847 г. начался дневник. Но ведь и до дневника входили в душу Толстого какие-то сюжеты и образы, он испытывал какие-то сильные ощущения, многое переживал впервые, что-то поражало его и надолго, а то и навсегда врезалось в память... Почти всё это - пока "белые пятна" для изучающих биографию Толстого.
выплеснулось на страницы сочинений Толстого, и при внимательном рассмотрении казанские "мотивы" вполне отчетливо слышатся не только в повести "Юность" и рассказе "После бала" (это известие факты), но и в других художественных текстах.
Прежде всего, это, конечно, сочинения, в той или иной степени связанные с юношеским увлечением Зинаидой Молоствовой1. Характерно, что чувство к З. Молоствовой вызывало неизменно поэтические настроения и грезы, рождало поэтическое вдохновение. Последний раз Толстой виделся с ней в Казани, по пути на Кавказ, в середине мая 1851 г. Он был "так опьянен Зинаидой", что "возымел смелость" написать стихи:
"Лишь подъехавши к Сызраву,
Я ощупал свою рану и т. д."
2.
В первые дни пребывания на Кавказе были написаны и другие стихи в письме казанскому знакомому "молодому прокурору, правоведу" Александру Степановичу Оголину, близкому знакомому семьи Молоствовых:
"Господин Оголин, Поспешите,
Напишите
Про всех вас,
И здорова ль Молоствова.
Одолжите
Льва Толстова3."
"Нет, только один Сызран действовал на меня стихотворно. Сколько ни старался у не мог здесь склеить и двух стихов. Впрочем, и требовать нельзя. Я имею привычку начинать с рифмы к собственному имени. Прошу найти рифму "Старый Юрт", Старогладковка, и т. д. /: /. Зачем вам было нарушать мое спокойствие, зачем писали вы мне не про дядюшку, не про галстук, а про "некоторых" (так условно между собой Толстой и Оголин называли Зинаиду Молоствову - ср. в первой рукописи задуманного романа, названной комментаторами "Четыре эпохи развитая", "условленный язык" Володи и его товарища З.: "Надо заметить, что у них был между собою условный язык: например, все фамилии девушек, за которыми они волочились, они переделывали и придавали окончания множественного числа. Надеюсь на вашу любезность - значило мать Коровиной, а Коры - сама Коровина (девушка4)" - Прим. Н. Б.). А впрочем, - продолжал Толстой в письме Оголину, - нет, ваше письмо и именно то место, где вы мне говорите о некоторых, доставило мне большое удовольствие.
Вы шутите, а я, читая ваше письмо, бледнел и краснел, мне хотелось и смеяться и плакать. Как я ясно представил себе всю милую сторону Казани; хотя маленькая сторона, но очень миленькая". Через несколько строк - опять о "некоторых": "Александр Степанович5 приподымается будто за шляпой, подходит к некоторым. Некоторые смотрят на него таким добрым, открытым, умным, ласкательным взглядом, как будто говорят: "Говорите, я вас люблю слушать". Узнав из письма, что о нем помнят в Казани, Толстой надеется, что "может еще быть счастлив". Молоствовы, видимо, на лето уехали из города, и "в Казани скучно", как писал Оголин. "Верю и соболезную, - откликается Толстой. - Завидуйте теперь мне; вы имеете полное право; когда же воротятся, о, как я буду вам завидовать". И далее, коротко, в одной фразе, рассказав о своей жизни в Чечне: "Нашел-таки я ощущения. Но поверите ли, какое главное ощущение? Жалею о том, что скоро уехал из Казани; хотя и стараюсь утешать себя мыслью, что и без того бы они уехали и что все приедается и что не надо собой роскошничать. Грустно". Завершалось письмо снова мыслью о З. Молоствовой: ": ежели не найдете неприличным, лучше скажите Зинаиде Молоствовой, que je me rapelle a son souvenir" (что я прошу вспомнить обо мне - фр.).
О своем "чистом, высоком" чувстве Толстой писал в дневнике 8 июня 1851 г.: "Я видал прежде Зинаиду институточкой, она мне нравилась; но я мало знал ее /фу! какая грубая вещь слово! - как площадно, глупо выходят переданные чувства/. Я жил в Казани неделю.
главная черта любви и составляет всю прелесть ее. Как морально легко мне было в это время. Я не чувствовал этой тяжести всех мелочных страстей, которая портит все наслаждения жизни. Я ни слова не сказал ей о любви, но я так уверен, что она знает мои чувства, что ежели она меня любит, то я приписываю это только тому, что она меня поняла. Все порывы души чисты, возвышенны в своем начале. Действительность уничтожает невинность и прелесть всех порывов. Мои отношения с Зинаидой остались на ступени чистого стремления двух душ друг к другу. Но, может быть, ты сомневаешься, что я тебя люблю, Зинаида, прости меня, ежели это так, я виновен, одним словом мог бы я тебя уверить.
Неужели никогда я не увижу ее? Неужели узнаю когда-нибудь, что она вышла замуж за какого-нибудь Бекетова? Или, что еще жальче, увижу ее в чепце веселенькой и о тем же умным, открытым, веселым и влюбленным глазом. Я не оставлю своих планов, чтобы ехать жениться на ней, я не довольно убежден, что она может составить мое счастие; но все-таки я влюблен. Иначе что же эти отрадные воспоминания, которые оживляют меня, что этот взгляд, в который я всегда смотрю, когда только я вижу, чувствую что-нибудь прекрасное". И далее в той же записи: "Теперь Бог знает, что меня ждет. Предаюсь в волю его. Я сам не знаю, что нужно для моего счастия и что такое счастие. Помнишь Архиерейский сад, Зинаида, боковую дорожку. На языке висело у меня признание, и у тебя тоже. Мое дело было начать; но, знаешь, отчего, мне кажется, я ничего не сказал. Я был так счастлив, что мне нечего было желать, я боялся испортить свое... не свое, а наше счастие. Лучшие воспоминания в жизни останется навсегда это милое время"(46, 79-80).
В автобиографических записях для книги П. И. Бирюкова (в Юбилейном издании - "Вставки и замечания к рукописи "Биографии Л. Н. Толстого", составленной П Л. Бирюковым" 34, 394-400) уже спустя более полувека, в 1904 г. Толстой вспоминал, что в Казани испытал к З. Молоствовой "поэтическое чувство влюбления, которое он, как во всегда, по своей застенчивости, не решился выразить и которое он увез с собой на Кавказ". А чуть ранее, в письме Бирюкову 27 ноября 1903 г., отвечая на вопрос о своих "любвях", упомянул и Зинаиду Молоствову, заметив: "Любовь эта была в моем воображении. Она едва ли знала что-нибудь про это" (74, 239).
Н. Н. Гусев полагал, что воспоминания о З. Молоствовой Толстой "хранил в первые месяцы своей кавказской жизни", а в 1852 г., "по-видимому, она уже не занимала никакого места в его сердце", и приводил запись из дневника Толстого от 22 июня 1852 г.: "Зинаида выходит за Типе. Мне досадно, и еще более то, что это мало встревожило меня"6. Однако "картины былого" "следила" память Толстого.
"Вечером написал стишков 30 порядочно" (46, 154). Речь идет о стихотворении без названия, начинающемся строкой: "Давно позабыл я о счастье...". Стихотворение открывает самодельную сшитую тетрадь с надписью: "Стихи"; подписаны дата и место создания: 30 декабря 1852. Старогладковская"; однако слово "стишки" говорит о несколько ироническом отношении Толстого к этому своему стихотворному опыту.
По содержанию стихотворение напоминает дневниковую запись и несомненно имеет автобиографическую основу, некоторые строки перекликаются с мыслями на страницах дневника 1851-1852 годов. Судя по всему, эти стихи - грустное воспоминание о прошедшем юношеском увлечении Зинаидой Молоствовой. Вот окончательная редакция этого стихотворения.
Давно позабыл я о счастье -
Мечте позабытой души -
Но смолкли ничтожные страсти
На небе рассыпаны звезды;
Все тихо и темно, все спит.
Огни все потухли: уж поздно,
Одна моя свечка горит.
Картины былого слежу,
Но счастья во всей моей жизни
Минуту одну нахожу:
Минуту любви, упованья,
Минуту без тени желанья,
Минуту любви неземной.....
И тщетно о том сожаленье
Проснется в душе иногда
Не мог ты продлить навсегда?
В черновой редакции стихотворения есть строки о взгляде любимой девушки:
Дитя так невольно сказало
Всю душу во взгляде одном,
Сказать то, что сказано в нем;
В первоначальном тексте Толстой писал и о своем "сладостном трепете счастья", и о готовом в душе, но не произнесенном "слове любви и участья", и вообще о словах, которые "так ничтожны в сравненье с Божественным чувством любви". То же возвышенное, светлое чувство и ощущение счастья переживает Сережа Ивин, герой незавершенного рассказа "Святочная ночь" (январь-май 1853 г.), задуманного две недели спустя. И "простодушно-любопытный взгляд" графини Шёфинг, который так поразил Сережу и "доставил столько наслаждения", и "совершенно детское личико, дышащее кротостью и веселием", и "очарование простоты", "милой наивной простоты", и не раз явившееся сравнение с ребенком (одна из глав рассказа первоначально в плане называлась "Два ребенка", т. е. Сережа Ивин и графиня Шёфинг) - всё роднит "Святочную ночь" со строками стихотворения, навеянного еще не остывшими воспоминаниями Толстого о "божественном чувстве любви" к Зинаиде Молоствовой.
Поэтическое чувство влюбленности, пережитое Толстым в молодости и отразившееся в строках стихотворения "Давно позабыл я о счастье...", восторг и "опьянение" этим чувством на какое-то мгновение захватили и Андрея Болконского в "Войне и мире", когда он на балу предложил Наташе тур вальса, "обнял этот тонкий, подвижный, трепещущий стан и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так. близко от него, вино ее прелести ударило ему в голову" ("Война и мир", т. 2, ч. 3, гл. ХЯ).
О чистой, безгрешной минуте любви напишет Толстой и в романе "Воскресение". В главе ХV первой части книги Нехлюдов, "сидя у окна в комнате присяжных", вспоминает, как в "ночь Светло-Христова Воскресения" при виде Катюши ощутил в себе это великое и чистое чувство любви: "В любви между мужчиной и женщиной бывает всегда одна минута,, когда любовь эта доходит до своего зенита, когда нет в ней ничего сознательного, рассудочного и нет ничего чувственного. Такой минутой была для Нехлюдова эта ночь Светло-Христова Воскресения. Когда он теперь вспоминал Катюшу, /: / эта минута застилала все другие".
"После бала" (1903 г.) главная его героиня Варенька Б., танцующая на балу, отчасти напомнит З. Молоствову, а Иван Васильевич, от имени которого ведется рассказ, уже стариком вспоминает, как был молод и влюблен, "без вина был пьян любовью" к Вареньке. И чувство это созвучно и дневниковой записи 23-хлетнего Толстого, и его стихам, написанным полтора года спустя. Так ощущение, испытанное в Казани молодым Толстым, - "опьянен Зинаидой" - запомнилось на всю жизнь, перешло в художественный образ и прошло через многие произведения писателя.
В замечаниях и вставках Толстого к рукописи первого тома "Биографии", составленной П. И. Бирюковым, есть и такое: "... очень благодарен. судьбе за то, что первую молодость провел в среде, где можно было смолоду быть молодым, не затрагивая непосильных вопросов и живя хоть и праздной, роскошной, но не злой жизнью" (34, 397). Светская молодежь развлекалась на больших балах и "губернских баликах". Именно в Казани Толстой впервые танцевал на балу, и этот первый бал Льва Толстого - одно из самых ярких его казанских впечатлений. В художественных сочинениях впервые сцены бала появились в черновиках неоконченного рассказа "Святочная ночь". Вот как описывает Толстой впечатления, явно пережитые им самим, когда он впервые оказался на балу: "Зачем описывать подробности бала? Кто не помнит того странного поразительного впечатления, которое в первый раз произвели на него блеск тысячи огней, глаз, брильянтов, цветив, бархата, шолку, голых плеч, кисеи, волос, черных фраков, белых жилетов, атласных башмачков, пестрых мундиров, ливрей; запаха цветов, душков женщин; звуков тысячи голосов, шагов, заглушаемых блестящими, завлекательными звуками каких-нибудь вальсов или полек; и беспрерывное движение и причудливое сочетание всех этих предметов?" Эта картина бала, запечатленная цепкой памятью юного Толстого, способной "захватить всё", передать все ощущения и впечатления, уловленные зрением, слухом, даже обонянием. А дальше, в состоянии юного Сережи Ивина, Толстой воспроизводил свои личные, внутренние ощущения: "Сережа был так взволнован, что заметно было, как сильно и скоро билось его сердце под белым жилетом и что он принужден был остановиться на площадке лестницы прежде чем войти в залу, не столько для того, чтобы оправить прическу, как для того, чтобы перестать дышать так скоро и дать время сойти с липа выступившей краске" - это вторая редакция рассказа. Эти фрагменты почти без изменения войдут и в следующую редакцию, оказавшуюся последней при работе над "Святочной ночью".
Почти через полтора десятилетия в книге "Война и мир" явится читателю другой "первый бал" - первый бал Наташи Ростовой, в сценах которого, без сомнения" отразились ощущения и впечатления самого Толстого, пережитые в уже далекой юности. Это подтверждается заметным сходством некоторых мгновений, переживаемых Наташей и Сережей Ивиным, героем "Святочной ночи". Наташа "почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видала ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она /: / шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыта его. /: / Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Все смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу равномерный гул голосов" шагов, приветствий оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее" ("Война и мир", т. 2, ч. 3, гл. ХV). И совсем не случайными кажутся слова С. А. Толстой о том, что в "Войне и мире" "больше всего Лёвочки - в Наташе".
В Казани Толстой пережил и состояние, которое можно было бы образно определить как "после бала". И это не только ситуация в рассказе, так и названном "После бала", написанном в конце жизни, но и в раннем незавершенном рассказе "Святочная ночь", в черновиках. называвшимся "Как гибнет любовь". Одно из первоначальных названий замысла - "Бал и бордель". Это была первая попытка Толстого дать сюжет о первом "падении" юноши. Работая над "Святочной ночью". Толстой очень старался "искусно обойти грубую сторону" этого сюжета, как он писал в дневнике. Рукописи рассказа свидетельствуют, что ему удалось это сделать и в "Святочной ночи", и в рассказе "Записки маркера", написанном в том же 1853 году. Здесь в окончательном тексте этому сюжету отведено весьма незначительное место: эпизод, связанный с "посвящением" Нехлюдова.
Сама ситуация автобиографична. Об этом писал Н. Н. Гусев в книге "Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии" (кн. I), где приводил слышанный им лично в 1911 г. рассказ М. А. Шмидт, близкого друга Толстого, о том, как однажды во время работы над "Воскресением" С. А. Толстая "резко напала" на мужа "за сцену соблазнения Катюши Нехлюдовым". "Толстой ничего не ответил на раздраженные нападки жены, - пишет Гусев, - а когда она вышла из комнаты, он, едва сдерживая рыдания, подступившие ему к горлу, обратился к М. А. Шмидт и тихо произнес: "Вот она нападает на меня, а когда меня братья в первый раз привели в публичный дом и я совершил этот акт, я потом стоял у кровати этой женщины и плакал".
"Записках маркера", где молодые люди уговаривают Нехлюдова поехать с ними туда, где он никогда не был, и, возвратившись, поздравляют его с "посвящением", а он в ответ на это говорит им: "Вам смешно, а мне грустно. Зачем я это сделал? И тебе, князь, и себе в жизнь свою этого не прощу", а потом заливается-плачет, - сцена эта, не касаясь деталей, несомненно имеет автобиографический характер"9.
Более десяти лет спустя Толстой еще раз обратится к этому факту в черновиках "Войны и мира": через "посвящение" должен был пройти юный Николай Ростов, служивший в Павлоградском гусарском полку. В третьей части первого тома в самом начале VII главы описывается "лагерь около Ольмюца": "Два дня тому назад, когда они пришли под Ольмюц, Денисов, ездивший накануне в город, сказал ему (Ростову): "Ну, брат, я сделал рекогносцировку - нынче едем вместе - какие женщины в Ольмюце: одна венге'ка, две польки и одна г'ечанка - вот что такое..." (13, 497). И вслед за тем Толстой передавал мысли и душевное состояние Николая Ростова, который "не знал еще женщин" и "что-то возмутительное и оскорбительное представлялось ему в сближении с чужой, продажной, общей с Денисовым и со всеми женщиной, но и непреодолимое любопытство тянуло его к познанию этого чувства". Молодой Ростов с Денисовым приехали в Ольмюц, вошли в "маленький домик", здесь-то с ним и "случилось одно из важнейших событий в жизни юноши": Ростов "имел первую женщину" (13, 497). Переживания Николая Ростова и сон его в черновых редакциях книги во многом вторили переживаниям Нехлюдова в "Записках маркера". Мотив первого падения юноши по своему происхождению - из Казани. Если учесть, что с поступлением в университет Дмитрий Толстой (третий брат) фактически не принимал участия в развлечениях братьев, то факт, рассказанный Толстым М. А. Шмидт, связан с Сергеем и Николаем Толстыми (старшими братьями) и случился до отъезда Николая Толстого на Кавказ, т. е. до февраля 1846 года.
И еще - маленькая деталь казанского быта братьев Толстых, отразившаяся в художественных сочинениях Толстого; об этой определенно автобиографической детали упоминал Толстой в первой рукописи, с которой начиналась трилогия. Описывая комнату Володи, Толстой обращал внимание на так называемую "изюмную чернильницу" с подсвечником в середине. И далее пояснял: "(Один раз, расспрашивая Володю об одном молодом человеке у юнкере, нашем родственнике, я сказал ему, не удовлетворяясь его ответами: "Да ты дай мне о нем понятие. Что, он глуп был?" - "Нет, он еще молоденький мальчик был, ни глуп, ни умен - так себе; но знаешь, в таком возрасте, в котором всегда бывают смешны молодые люди. У него была губительная слабость, от которой, я всегда уверял его, он расстроит и желудок и обстоятельства, - это изюм покупать". "Как изюм?" - спросил я. "Ну, да как изюм? Как есть деньги, уж он не может выдержать, посылает в лавочку покупать изюм, не изюм, так пряники, а не пряники, так саблю или тёрку какую-нибудь купит"). С тех пор изюмом называется у нас всякая такого рода покупка, которая покупается не потому, что ее нужно, а так. Володя признавался, что чернильница эта была куплена в изюмные времена, да и вид она имела изюмный"10.
"Изюм" вспомнится Толстому много лет спустя: Петя Ростов в отряде Денисова будет всех угощать изюмом, который он у маркитанта купил: он "привык что-нибудь сладкое". Так образ из казанских "изюмных времен" стал небольшой, но яркой запоминающейся деталью в великой книге. И нет сомнений, что в художественных текстах писателя можно обнаружить и другие подобные детали и услышать другие "мотивы" из казанской жизни Толстого.
Примечания
1 университет. Казань, 1928. С. 110-123.
2Переписка Л. Н. Толстого с сестрой и братьями. М., 1990. С. 74.
3Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 тт. М,Л, 1928-1958. Т. 59. С. 101. Далее все ссылки на это издание приводятся в тексте.
4Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 100 т. М.: Наука. Т. 1. 2000. С. 330.
5А. С. Оголин, адресат Толстого
6
7Гос. лит. музей Л. Н. Толстого. Отдел рукописей. "Святочная ночь". Оп. 3, л. 7.
8Там же. Л. 7 об.
9См. о ней: Гусев Н. Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1928 по 1855 год. М., 1954. С. 168-169. 10Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 100 тт. М., т. 1. С. 326-37.