Бушканец Л. Е.: Дневник молодого Толстого: особенности жанра и стиля.

Л. Е. Бушканец (Казань)

Дневник - это "форма повествования от первого лица, которая ведется в виде повседневных, как правило, датированных записей" ¹. Это предельно общее определение не учитывает множества внутренних жанровых разновидностей дневника.

"типичной" дневниковой записью? Например, такую: "Встал поздно, нездоровый, читал, и вдруг пришла простая и дельная мысль, уехать из Парижа. Пришли Тургенев и Орлов, с ними зашел к последнему, шлялся, укладывался, обедал с Тург/еневым/ и навязавшимся Крюднером у Дюрана, оттуда на минуточку зашел к Тургеневу, он к Виардо, я к Львовым. Княжна была. Она мне очень нравится и, кажется, я дурак, что не попробую жениться на ней. Ежели бы она вышла замуж за очень хорошего человека и они были бы очень счастливы, я могу прийти в отчаяние. Поболтал потом с честной и милой институткой и пошел спать спокойнее, чем вчера" (из дневника Толстого за 26 марта 1857 года) ². Здесь есть отчет об основных событиях этого дня, перечислены люди, с которыми встречался автор записи, даны его краткие комментарии. Видно, что это записи для себя, посторонний читатель нуждался бы в подробных пояснениях. Между тем очень редко дневники Толстого походили на этот образец "чистоты жанра".

Зачем вообще пишутся дневники? Считается, что есть две основные цели. Во-первых, для себя, для того, чтобы зафиксировать основные события жизни, размышления, встречи. Такой дневник не предназначен для посторонних глаз, хотя его можно потом использовать, например, для написания мемуаров - отобрав и переосмыслив некоторые факты. Во-вторых, для других. Тогда автор дневника изначально предполагает, что у него когда-нибудь будет читатель, он мало пишет о себе, зато фиксирует все, что впоследствии может представлять исторический интерес. Дневники молодого Толстого не похожи ни на один из этих вариантов: с одной стороны, его дневники слишком интимны, с другой стороны, уже в молодости Толстой не может не учитывать точки зрения возможного читателя. А потому неизбежно происходит процесс "олитературивания" повествования.

Первым обратил внимание на эту особенность Дневников Толстого, в том числе и ранних, 1847- начала 1850-х годов, Б. Эйхенбаум. Он предупреждал: "Легко впасть в психологическую интерпретацию и поддаться обману. Речь идет не о натуре Толстого, а об актах его творческого создания, - не о том, что дано ему природой и есть в этом смысле нечто вневременное, произвольное и единичное, а о том, что им выработано в поисках нового творческого начала и что тем самым закономерно" ³.

Потому Дневник молодого Толстого нельзя рассматривать как нечто цельное в жанровом и стилевом отношениях. Сам Толстой постоянно размышляет, зачем ему дневник, что отражается на том, что записывается и как, и меняет его жанровые особенности. Постепенно идет накопление, "открытие" Толстым возможностей дневника именно как литературной формы.

все это в стиле эссе французских мыслителей 18-начала 19 вв.: "Во мне начинает проявляться страсть к наукам; хотя из страстей человека эта есть благороднейшая, но не менее того я никогда не предамся ей односторонне, т. е. совершенно убив чувство и не занимаясь приложением, единственно стремясь к образованию ума и наполнение памяти. Односторонность есть главная причина несчастий человека" (46, 7). Отсюда же и инородная для чистого жанра дневника вставка - разбор Наказа Екатерины как черновой вариант работы. В этой своей части дневник представляет собой отражение прежде всего умственной жизни молодого Толстого.

После 16 июня 1847 года Толстой обращается к дневнику снова 14 июня 1850 года⁴. "Опять принялся я за дневник и опять с новым рвением и новой целью. Который уж это раз? не помню. Все равно, может, опять брошу, за то приятное занятие и приятно будет перечесть, также как приятно было перечесть старые. мало ли бывает в голове мыслей, и которые кажутся весьма замечательными; а как рассмотришь, выйдет пустошь; иные же точно дельные - вот для этого то и нужен дневник. По дневнику весьма удобно судить о самом себе". Здесь перечислены две уже знакомые нам цели дневника - дневник как отражение процесса умственного развития и дневник как способ "судить о самом себе". Еще одна возможность Дневника как литературной формы - подведения в нем итогов за какой-то период: "Последние три года, проведенный мной так беспутно, иногда кажутся мне очень занимательными, поэтическими и частью полезными; постараюсь пооткровеннее и поподробнее вспомнить и записать их. Вот еще третье назначение доля дневника" (46, 35). А это новое: "Потом, так как я нахожу необходимым определять весь род занятий вперед, то для этого тоже необходим дневник. Хотелось бы привыкнуть определять свой образ жизни вперед, не на один день, на год, на несколько лет, на всю жизнь даже; слишком трудно, почти невозможно; однако попробую, сначала на день, потом на два дня - сколько дней я буду верен определениям, на столько дней буду задавать себе вперед /: / где и сколько пробыть, когда и чем заниматься". Стиль дневника в этот период резко меняется, он становится сухим и конспективным. 16 июня: "Вчера я плохо исполнил назначенное, а почему - объясню после. На 16 июня. От 5 ? до 7 купаться и быть в поле - 7-10 - дневник -10-12 играть -12-6 завтрак, отдых и обед - 6-8 писать о музыке. 8-10 хозяйство" (46, 35).

На этом этапе Дневник нужен как рационально выстроенная схема собственного развития. Вот первая запись 17 марта 1847 года в Казанской клинике: "И это пустое обстоятельство дало мне толчок, от которого я стал на ту ступень, на которой я уже давно поставил ногу; но никак не мог перевалить туловище (от того, должно быть, что не обдумавши поставил левую ногу вместо правой" (46, 3). 7 апреля 1847 г. 8 часов утра: "Я никогда не имел дневника, потому что не видел никакой пользы от него. Теперь же, когда я занимаюсь развитием моих способностей, по дневнику я буду в состоянии судить о ходе этого развития. В дневнике должна находиться таблица правил, и в дневнике должны быть определены мои будущие деяния" (46,29).

Такое понимание целей дневника определяет его стиль на соответствующем этапе его ведения. Б. Эйхенбаум определяет его тон как педагогический: "Свою душевную жизнь Толстой старается заковать в правила - он, как педагог - экспериментирует сам над собой /: /. И опять видно, что руководит им в этом не педантизм как таковой, а скорее самая выработка этих правил и расписаний, самый акт распределения и регламентирования, как в философских набросках заметно было любование самим актом расчленения сложных проблем на логически ясные, простые схемы" ⁵.

1847-начала 1850-х годов есть своя "сюжетная линия", определившая, что далеко не все в реальной жизни молодого Толстого нашло в его Дневнике свое отражение. Дневник ни в коей мере не может считаться достоверным источником сведений о молодом Толстом, искренним отражением прочувствованного им. Толстого и не интересовал Дневник как возможность записать в нем чем-либо интересные события каждого дня. Потому он носит "дискретный характер": Толстой ведет записи какой-то небольшой промежуток времени, а затем теряет интерес и Дневник прерывается на месяцы, иногда годы⁶.

Так, Дневник ведется в марте-июне 1847 года, с 14 июня 1850 года по 19 июня, затем с 8 декабря 1850 года по 25 января почти каждый день, затем 28 февраля 1851 года по 18 апреля, потом 20 мая, с 30 мая, 2, 11, 12, 13 июня, затем идут отдельные записи, а с 4 сентября до 1 февраля 1852 года снова большой перерыв. Это записываются "ступени развития". Когда новая ступень осознается Толстым, приходит пора вернуться к дневнику, чтобы зафиксировать ее. Когда данный момент развития "исчерпан" и зафиксирован, интерес к Дневнику теряется, несмотря на твердое намерение делать записи ежедневно. Дневник возобновляется в новой точке "сюжетного напряжения". Так, Толстой пишет: "Почти через два месяца берусь я за перо, чтобы продолжать свой дневник. Ах, трудно человеку развить из самого себя хорошее под влиянием одного только дурного" (46, 32). 8 декабря 1850 года: "5 дней писал я дневник, а 5 месяцев в руки не брал. Постараюсь вспомнить, что я делал в это время и почему я так отстал видимо от занятий. Большой переворот сделался во мне в это время; спокойная жизнь в деревне, прежние глупости и необходимость заниматься своими делами принесли свой плод" (46, 38).

Б. Эйхенбаум полагает, что дневник молодого Толстого - это не столько работа над миросозерцанием, не столько самопознание и анализ, сколько работа над методологией самонаблюдения как подготовительной ступени к художественному творчеству⁷. Мы же хоти обратить внимание на то, что по своим жанровым особенностям Дневник молодого Толстого является также документально-художественным исследованием (т. е. таким, когда реальный факт типизируется и художественно претворяется) важнейшей для первой половины 19 века проблемы взаимоотношений разума и души, сердца.

Начинается Дневник с утверждения идеи разума, видимо, не без влияния учебы в Казанском университете и открытия, под влиянием разбора "Наказа" Екатерины и "Духа законов" Монтескье, удовольствия от "самостоятельного умственного труда": "Оставь действовать разум, он укажет тебе на твое назначение, он даст тебе правила, с которыми смело иди в общество. Все, что сообразно с первенствующею способностью человека - разумом, будет равно сообразно со всем, что существует, разум отдельного человека есть часть всего существующего, а часть не может расстроить порядок целого. Целое же может убить часть. Для этого образуй свой разум так, чтобы он был сообразен с целым, с источником всего, а не с частью, с обществом людей; тогда твой разум сольется в одно с этим целым, и тогда общество, как часть, не будет иметь влияния на тебя"(46, 4). Как подчеркивает Л. Н. Морозенко, период начала работы над дневником - это период активного вступления Толстого в жизнь разума⁸.

": цель жизни человека есть всевозможное способствование к всестороннему развитию всего существующего. /: / И так я, кажется, без ошибки за цель моей жизни могу принять сознательное стремление к всестороннему развитию всего существующего". Результатом "разумного развития" должно стать следующее: "бессмертная душа, развившись, перейдет в существо высшее и соответствующее ей. Теперь же жизнь моя будет стремлением деятельным и постоянным к этой одной цели"(46, 30-31).

Впрочем, "легче написать 10 томов Философии, чем приложить какое-либо начало к практике", замечает он (46, 4). Сложные взаимоотношения выработанного тезиса с практикой и составляют "сюжет" дневника 1847 - начала 1850- х годов.

На первом этапе Толстой полагает, что нравственное и духовное самосовершенствование может быть и должно быть выстроено по определенному плану: "Я много переменился; но еще не достиг той степени совершенства (в занятиях), которого бы мне хотелось достигнуть. - Я не исполнял того, что себе предписываю, что исполняю, то исполняю не хорошо, не изощряю памяти" - и тут же: "Для того пишу здесь себе некоторые правила, которые, как мне кажется, много мне помогут, ежели я буду им следовать" (46, 15).

Потому на этом этапе дневник - это запись того, что нужно сделать сегодня или завтра, и констатация того, удалось или не удалось это сделать. Толстой пока представляет себе человека - и себя - достаточно "управляемым" существом, причем единственная проблема - это воля: "Терпение и прилежание, и я уверен, что я достигну всего, чего хочу" (46, 30).

Однако эта уверенность сталкивается с неконтролируемыми разумом внешними обстоятельствами. Завязка внутреннего конфликта и драматического развития действия - запись от 17 апреля: "Все это время я вел себя не так, как желал себя вести. Причиною тому было, во-первых, мой переход из клиники домой; а во вторых, общество, с которым я имел больше сношений. Из этого я заключил, что при всякой перемене положения надо очень основательно подумать о том, какие внешние обстоятельства будут иметь влияние на меня при новом положении и каким образом можно устранить это влияние. Ежели мой переход из клиники домой мог произвести на меня такое влияние, какое же влияние на меня произведет на меня мой перевод из жизни студенческой к жизни помещичьей? Перемена в образе мысли должна произойти. Но нужно, чтобы эта перемена не была произведением внешних обстоятельств, но произведением души" (46, 30). Он тут же определяет огромный, практически неисполнимый план занятий на 2 года жизни в деревне (изучить весь курс юридических наук, нужных для окончательного экзамена в университете, изучить практическую и часть теоретической медицины, изучить языки: французский, русский, немецкий, итальянский, латинский, английский, изучить теоретические и практическое сельское хозяйство, историю, географию и статистику, написать диссертацию, достичь средней степени совершенства в музыке и живописи, составить сочинения из всех предметов, которые будет изучать: ), видимо, для того чтобы во всех областях уметь справляться с "неразумными" обстоятельствами.

"Я написал вдруг много правил и хотел им всем следовать; но силы мои были слишком слабы для этого", и потому он пишет еще одно, но долженствующее стать главным, правило: "Исполняй все то, что ты определил быть исполнену". Мешает и собственная натура, лень, то, что проснулся поздно. Слаб он и под напором внешних обстоятельств: "Вчера я был в хорошем расположении духа и остался бы верно к вечеру доволен собою, ежели бы приезд Дунички с мужем не сделал на меня такового большого влияния, что я сам лишил себя счастья быть довольным собою". 16 июня: "Дойду ли когда-нибудь до того, чтобы не зависеть ни от каких посторонних обстоятельств? По моему мнению, это есть огромное совершенство; ибо в человеке, который не зависит ни от какого постороннего влияния, дух необходимо по своей потребности превзойдет материю, и тогда человек привыкнет к своему назначению" (46, 32). Особенно из внешних обстоятельств мешают Толстому женщины - "Смотри на общество женщин, как на необходимую неприятность жизни общественной и, сколько можно, удаляйся от них. В самом деле, от кого получаем мы сластолюбие, изнеженность, легкомыслие во всем и множество других пороков, как не от женщин?"(46, 32-33). Толстой ищет выхода, понимая, что устранить влияние внешних факторов практически невозможно: "Пускай не было бы хорошего влияния, но не было бы и дурного, и тогда бы в каждом существе дух взял бы вверх над материей.." (46, 32).

Спустя 3 года, в июне 1850 года Толстой снова принимается за дневник, чтобы контролировать (а не фиксировать или анализировать) свое развитие (т. е. судить самого себя), снова составляет себе задания на ближайшие дни. Это не исповедь, "каждый настоящий день выступает в них по отношению к прошедшему дню в роли следователя и прокурора одновременно" . Все благие намерения не увенчались успехом: "Второй день ленюсь, не исполняю назначенного. Отчего? Не понимаю". "Мне кажется, что я стал лениться от того, что слишком много начал, поэтому вперед не буду переходить к другому занятию, покуда не выполню назначенного. Для того, чтобы я не мог отговариваться тем, что не успел составить систему, буду вписывать в дневник как правила общие, так и правила по части музыки и хозяйства", - пишет он. (46, 35-36), ": Не отчаиваюсь, буду себя принуждать" (46, 35). Каждое неожиданное, незапрограммированное событие Толстой тут же пытается его систематизировать и сделать поводом для очередного правила, которых в конце концов стало так много, что, действительно, соблюсти их все стало невозможным. Так, например, 19 июня 1850 года, Толстой записал: "Случается, что вспомнишь что-нибудь неприятное и не обдумаешь хорошенько этого неприятного, надолго испортишь юмор" (т. е. настроение). Что делать с такой неприятной случайностью? - нужно придумать очередное правило: "Всякую неприятную мысль обсудить: - во-первых, не может ли она иметь следствий; ежели может иметь, то как отвратить их. Ежели нельзя отвратить, и обстоятельство такое уже прошло, то, обдумав хорошенько, стараться забыть или привыкнуть к оному" (46, 38).

"Перестал я делать Испанские замки и планы, для исполнения которых не достанет никаких сил человеческих. Главное же и самое благоприятное для этой перемены убеждений то, что я не надеюсь больше одним своим рассудком дойти до чего либо и не презираю больше форм, принятых всеми людьми. Прежде все, что обыкновенно, казалось недостойным меня, теперь же, напротив, я почти никакого убеждения не признаю хорошим и справедливым до тех пор, пока не вижу приложения и исполнения на деле оного и приложения многими. Странно - как мог я пренебрегать тем, что составляет главное преимущество человека - способностью понимать убеждения других и видеть на других исполнения на деле. Как моя я дать ход своему рассудку без всякой поверки, без всякого приложения? Одним словом, и самым простым, я перебесился и постарел". (46, 38). Сама натура Толстого, "живая жизнь" вокруг него сопротивлялись попытке их схематизировать: "Встал я поздно с тем неприятным чувством при пробуждении, которое всегда действует на меня: я дурно сделал, проспал. Я, когда просыпаюсь, испытываю то что трусливая собака перед хозяином, когда виновата. Потом подумал я о том, как свежи моральные силы человека при пробуждении, и почему не могу я удержать их всегда в таком положении. Всегда буду говорить, что сознание есть величайшее моральное зло, которое только может постигнуть человека." (46, 66).

"может стать истинной целью жизни только тогда, когда она будет не только осознана", но "проникнет глубоко в душу. Идея, порожденная разумом, становится убеждением, когда воспринимается всей душой, всем сердцем" ⁹, что "проникновение в сущность явления разумом и сердцем (одновременно) означает высшую ступень проявления сознания", что чувство - индикатор степени проникновения человеком в сущность явления человеческой жизни. Проявление этой перемены далеко не сразу отразилось в дневнике. Все так же он пишет пространные правила, дает себе на день задания.

"правильность" хотя бы поведения, его рациональная выстроенность, благодаря которой можно обрести неуязвимость если не для своего, так для чужого мнения: "Ни малейшей неприятности или колкости не пропускать никому, не отплативши вдвое" (46, 51). Раз уж не удается стать "идеальной нормой" внутри, то пусть он будет таковым для окружающих. При этом недовольство собой становится еще сильнее, чем раньше, видимо, как следствие мучительного разлада между тем, что должно быть видимым для других и тем, что есть на самом деле. Однако и собственное поведение "не подчиняется" ему. Толстому кажется, что, сколько он ни работает над собой, ничего у него не выходит. Потому - "Нахожу для дневника, кроме определения будущих действий, полезную цель - отчет каждого дня, с точки зрения тех слабостей, от которых хочешь исправиться" (46, 47).

Все эти "слабости" касаются именно поведения (даже не отношений) с другими людьми: "С Колошиным не называю вещи по имени, хотя оба чувствуем, что приготовление к экзамену есть пуф, я ему этого ясно не высказал. Пуаре принял слишком фамильярно и дал над собою влияние: незнакомству, присутствию К/олошина/ и grand- seigneur-ству неуместному. /: / У Колошиных скверно вышел из гостиной, слишком торопился и хотел сказать что-нибудь очень любезное - не вышло. В Манеже поддался mauvaise humeur, и по случаю барыни забыл о деле. У Бегичева хотел себя выказать и, к стыду, хотел подражать Горчакову. Fausse honte Ухтомскому не напомнил о деньгах. Дома бросался от рояли к книге, и от книги к трубке и еде. О мужиках не обдумал. Не помню, лгал ли? Должно быть: ", недостатки сведены им к нерешительности, торопливости, ложному страху сделать что-то неприличное, сбивчивости, подражанию, необдуманности, непостоянству (46, 47).

самоанализ, стремление к самопознанию с целью самосовершенствования¹⁰. Но, на наш взгляд, вряд ли можно говорить именно о самоанализе, полном и глубоком. Сам Толстой много позже признавал односторонность этой части своего дневника: "Дневники моей холостой жизни я прошу уничтожить не потому, что я хотел бы скрыть от людей свою дурную жизнь, - жизнь моя была обычная дрянная жизнь беспринципных молодых людей, - но потому, что эти дневники, в которые я записывал только то, что меня мучило сознанием греха, производят одно одностороннее впечатление и представляют: А впрочем, пускай остаются мои дневники, как они есть, из них видно, по крайней мере, то, что несмотря на пошлость и дрянность моей молодости, я все-таки не был оставлен Богом и хоть под старость стал хоть немного понимать и любить его" (запись от 27 марта 1895 года, 46, Х). Вся полнота духовной жизни Толстого представлена только через две противоположные черты - норма, выражаемая в правилах, и грех, ассоциируемый с практикой собственной жизни. "Поле" между этими составляющими выпадает из внимания анализирующей мысли. Потому несмотря на стремление работать, усиливается ощущение: "Скверно, скверно и скверно" (46, 49). Это отражается на стиле Дневника - кратком, отрывочном.

Самого себя Толстой осмысляет еще пока не как "текучую индивидуальность", не через диалектику души, а через категории общие, как частное проявление типа. Ретроспективный рассказ о своей жизни в Москве выстроен как фрагмент физиологического очерка: "Зиму третьего года я жил в М/оскве/, жил очень безалаберно, без службы, без занятий, без цели; я жил так не потому что, как говорят и пишут многие, в Москве все так живут, а просто потому, что такого рода жизнь не нравилась. Частью же располагает к лени и положение молодого человека в Московском свете. Я говорю: молодого человека, соединяющего в себе некоторые условия; а именно образование, хорошее имя и тысяч 10 или 20 доходу. Молодого человека, соединяющего эти условия, жизнь самая приятная и самая беспечная, ежели он не служит (т. е. серьезно), а просто числится и любит полениться. Все гостиные открыты для него, на каждую невесту он имеет право иметь виды; нет ни одного молодого человека, который бы на общем мнении света стоял выше него. Приезжай же тот же барин в Петер/бург/, его будет мучить, отчего С. и Г. Гор/чаковы были при дворе, а я не был; как бы попасть не вечера к баронессе З., на рауту к Графине А. и т. д., и не попадет, только ежели может взойти в салоны эти, опираясь на какую-нибудь Графиню. И ежели он не вырос там, или ежели /не/ умеет переносить унижения, пользоваться всяким случаем, и проползти хотя с трудом, но без чести" (46, 37). Толстой сам чувствует, что такой подход к себе в какой-то мере ущербен (22 августа, 1851. 46, 86).

"внешний мир"- появляются упоминания о людях, с которым он говорил, у которых обедал, к которым ездил. 22 марта в дневнике появилась первая запись, свидетельствующая об интересе к другому человеку: "Хорошую можно написать книгу - жизнь Т/атьяны/ А/лександровны/ (46, 54).

"Я ищу все какого-то расположения духа, взгляда на вещи, образа жизни, которого я ни найти, ни определить не умею. Хотелось бы мне больше порядка в умственной деятельности, больше самой деятельности, больше вместе с тем свободы и непринужденности" (46, 61). Толстой начинает внимательнее прислушиваться к себе, меньше казнит себя, и появляются этюды - зарисовки других людей (Япишки, Кнорринга), описание тех или иных событий жизни в станице, жанровые и пейзажные зарисовки: "Ночь ясная, свежий ветерок продувает палатку и колеблет свет нагоревшей свечи. Слышен отдаленный лай собак в ауле, перекличка часовых. Пахнет засыпающими дубовыми и чинаровыми плетьми, из которых сложен балаган /../" (46, 61).

Между тем расставание с любимыми представлениями в жизни каждого человека и смутное на первом этапе ощущение того, что необходим поиск чего-то нового, сопровождаются духовным кризисом. Внешний мир еще кажется скучным, непонятным. В Дневнике молодой Толстой перечисляет события дня, и, пожалуй, именно теперь его Дневники напоминают традиционные дневниковые записи. Но у молодого Толстого их холодное спокойствие, перечислительная интонация свидетельствуют о равнодушии и разочаровании: "Встал поздно. Пришел Алексеев /: /. Читал, работать поленился. Спал после обеда, приехал Садо; я ему очень обрадовался; но не решился насчет отдачи денег за выстрел. Не отдам, а возьму лошадь. Вечером ленился. Завтра в Хамамат-Юрт: охота и возиться с татарами, постараюсь внушить им уважение. Давно уже не бывал я в опасности - скучно. Завтра пойду на дорогу" (46,87). Или: "Главное, я ничего похожего на эту грусть, которую испытываю, не нахожу нигде: ни в описаниях, ни даже в своем воображении", но неожиданно Толстой заявляет: "Разочарованности тоже нет, меня забавляет все"(46,77).

И вот возникает совсем стилистически неожиданный отрывок, попытка передать религиозный экстаз: "Сладость чувства, которое испытал я на молитве: передать невозможно. Я прочел молитвы, которые обыкновенно творю: Отче, Богородицу, Троицу, Милосердия Двери, воззвание к Ангелу хранителю и потом остался еще на молитве. Ежели определяют молитву просьбою или благодарностью, то я не молился. Я желал чего-то высокого и хорошего; но чего, я передать не могу; хотя и ясно сознавал, чего желаю. Мне хотелось слиться с существом всеобъемлющим. Я просил Его простить преступления мои; но нет, я не просил этого, ибо я чувствовал, что ежели Оно дало мне эту блаженную минуту, то оно простило меня. Я просил и вместе с тем чувствовал, что мне нечего просить, и что я не могу и не умею просить. Я благодарил, да, но не словами, не мыслями. Я в одном чувстве соединял все, и мольбу, и благодарность /: /. Я не чувствовал плоти, я был один дух. Но нет! плотская - мелочная сторона опять взяла свое, и не прошло часу, я почти сознательно слышал голос порока, тщеславия, пустой стороны жизни; знал, откуда этот голос, знал, что он погубит мое блаженство, боролся и подался ему. Я заснул, мечтая о славе, о женщинах; но я не виноват, я не мог" (46, 62). Как писал Б. Эйхенбаум, в этом отрывке "душевная жизнь предстает в виде прихотливой и бесконечной смены состояний, над которыми не властно сознание", здесь возникает текучесть переживаний, безостановочный процесс следующих друг за другом и часто противоречивых движений¹¹.

Сомнения в возможности рационального познания жизни - а значит и ее соответствующей "организации" по правилам - растут. "Как смел я думать, что можно знать пути Провидения. Оно источник разума, и разум хочет постигнуть: Ум теряется в этих безднах премудрости, а чувство боится оскорбить Его. Благодарю Его за минуту блаженства, которая показала не ничтожность и величие мое. Хочу молиться; но не умею; хочу постигнуть; но не смею - предаюсь на волю Твою! Зачем писал я все это? Как плоско, вяло, даже бессмысленно выразились чувства мои: а были так высоки!" (46, 62-63). И вот осознание неразрешимого противоречия: "Чудная ночь! Луна только что выбралась из-за бугра и освещала две маленькие, тонкие, низкие тучки; за мной свистел сою заунывную, непрерывную песнь сверчок; вдали слышна лягушка, и около аула то раздается крик татар, то лай собаки; и опять все затихнет, и опять слышен один только свист сверчка и катится легонькая, прозрачная тучка мимо дальних и ближних звезд. Я думал: пойду, опишу я, что вижу. Но как написать это. Надо пойти, сесть за закапанный чернилами стол, взять серую бумагу, чернила; пачкать пальцы и чертить по бумаге буквы. Буквы составят слова, слова-фразы; но разве можно передать чувство. /: / Зачем так тесно связана поэзия с прозой, счастие с несчастием? как надо жить? Стараться ли соединить вдруг поэзию с прозой, или насладиться одною и потом пуститься жить на произвол другой?" (46, 65-66). Полным счастьем было бы соединение мечты и действительности, гармония разума и бессознательно потока "живой жизни".

"сюжет" Дневника молодого Толстого. Конфликт этих двух начал останется сквозным для всего Дневника писателя, но в дальнейшем он станет основой лишь одной из многочисленных "сюжетных линий" дневникового повествования, сложно переплетаясь с теми из них, которые станут главными в тот или иной период его ведения.

Примечания

¹Шикин В. Н. Дневник// Литературный энциклопедический словарь. М.: Сов. . энциклопедия, 1987. С. 98.

²Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: В 90 тт. (Юбилейное). Т. 47. С. 122. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте в круглых скобках, первая цифра означает номер тома, вторая - страницу.

³

⁴

⁵Эйхенбаум Б. Указ. соч. С. 18.

⁶Эта особенность сохраняется и в Дневниках Толстого в дальнейшем. Как писал В. Днепров, Дневники особенно нужны Толстому во "время надежды, страха и тревоги. Они дают разрядку, облегчают переход к равновесию и творческому покою /: /. Вслед за этими словами, доказывающими, что требуемое состояние достигнуто, ведение дневников прерывается на несколько лет"" -. Днепров В. "Для жизни необходим идеал: " (Толстой в своих Дневниках)//Вопрос литературы. 1978.ї 8. С. 88.

⁷

⁸Морозенко Л. Н. У истоков нового этапа в развитии психологизма: Ранние дневники Толстого и Чернышевского// Л. Н. Толстой и русская литературно-общественная мысль. -Л.: Наука, Ленингр. отд-ие, 1979. С. 113.

⁹

¹⁰Морозенко Л. Н. Указ. соч. С. 120.

¹¹¹²Эйхенбаум Б. Указ. соч. С. 48.