Кошелев В. А.: Пушкин в переживаниях молодого Льва Толстого

Тема "Пушкин и Толстой" - далеко не новость в литературоведении. Ее наметил еще Н. К. Пиксанов в семинарии "Два века русской литературы"¹; в разное время к ней обращались Б. М. Эйхенбаум, Э. Е. Зайденшнур, Л. Д. Опульская, Э. Г. Бабаев, Е. Н. Строганова, Н. Л. Вершинина и ряд других исследователей. В юбилейные пушкинские дни в Туле прошли даже специальные "XXV Международные Толстовские чтения", целиком этой проблеме посвященные²"читательское" восприятие Толстым пушкинских произведений обобщил еще Г. Н. Ищук в известной статье³, а собственно "исторический" экскурс в это восприятие представила Н. И. Азарова⁴.

Всё это, однако, не избавило от характерного "обывательского" представления, периодически проникающего в новейшие "метафизические" работы. Вот, к примеру, утверждение А. Позова: "Пророческий посох, выпавший из рук умиравшего Пушкина, попал в слабые руки Гоголя и перешел к Толстому и Достоевскому. Чудные пушкинские всходы растоптал Толстой своими босыми ногами: "⁵. Подобная же "метафизика" переносится и на новейшие наблюдения о различии стилевой манеры Пушкина и Толстого. Вот - М. Новикова: "Толстой (с некоторым даже симпатичным смущением) заметил однажды, что Пушкин-прозаик гол как-то: Рядом с ним и с Достоевским - уж точно. <: > Весь европейский модернизм ХХ века можно вывести из одного только внутреннего монолога Анны Карениной, едущей навстречу самоубийству" ⁶.

Наиболее заметным на этом, до предела "матафизированном" уровне восприятия намеченной темы действительно оказывается странное единство личностного и творческого Толстого к Пушкину - и такого же личностного и творческого отталкивания Толстого от Пушкина. Представив в трактате "Что такое искусство?" народное "недоумение" по поводу открытия "монамента господину Пушкину" и нарочито заостренно объяснив это "недоумение", Толстой вовсе не отрицал того очевидного факта, что творения Пушкина, при всем различии достоинств, - это "все произведения истинного искусства". И таким образом, поставил вопрос глубже: достоин ли какой бы то ни было представитель "искусства" тех общественных почестей, какие были возданы Пушкину в 1880 году?

Тот же феномен странного притяжения - отталкивания видим, обращаясь к оценкам собственно "техники письма". В 1853 г. Толстой действительно заметил в дневнике, что "повести Пушкина голы как-то", сопроводив это наблюдением, что в современную литературную эпоху ("теперь") "интерес подробностей чувства заменяет интерес самих событий". Но это наблюдение не помешало Толстому через четверть века взяться за образцы еще более "голой" прозы - за рассказы из "Азбуки". Правда, источником того типа прозы, в которой на первом плане стоят не "подробности чувства", а "интерес событий", - прозы без придаточных предложений и без единого украшения, - он уже указал не Пушкина, а крестьянских детей, у которых великий писатель, следуя собственной рекомендации, учился писать:

Это "притяжение - отталкивание" во взаимоотношениях с Пушкиным мучило Толстого всю жизнь. Поэтому показательно обратиться к самому "началу" толстовского "переживания" Пушкина, которое рождало действительно неординарные ощущения и потом явилось источником неоднозначных оценок.

начала ": раз его отец застал за какой-то хрестоматией, в которой маленький Левочка с большим увлечением и интонацией читал стихи Пушкина "На смерть Наполеона". Отца поразила, вероятно, верность интонации и увлечение ребенка; он сказал: "Каков Лёвка - как читает! Ну-ка, прочти еще раз!" И позвал из другой комнаты крестного отца Льва Николаевича, С. И. Языкова, он при нем заставил сына читать стихи Пушкина" ⁷.

Толстому почему-то особенно запомнился этот эпизод детской декламации: в собственных заметках о нем писатель вспоминал "тот пафос, с которым я произносил эти стихи", и "что-то хорошее" - что заметил в этом чтении отец, живой выходец из пушкинской эпохи⁸. Почему-то этот "пафос" оказался столь необычно воспринят именно в связи со стихами . К этому детскому ощущению примешивалось еще и осознание того, что Толстые - родственники Пушкина. Лев Николаевич приходился Пушкину четырехъюродным племянником: отец, Н. И. Толстой, был женат на своей троюродной сестре М. Н. Волконской, которая находилась с Пушкиным в той же степени родства. Позднее эта "родственность" неоднократно давала себя знать, - например, при известном знакомстве Толстого со старшей дочерью Пушкина М. А. Гартунг.

Другой эпизод из воспоминаний Толстого, связанный с переживанием Пушкина, относится как раз к "казанскому" периоду: Толстому 17 лет, он едет "в соседнее имение Серговщину князя С. С. Гагарина покупать тирольских телят". И далее: "Лев Николаевич остался ночевать у управляющего и на сон грядущий взял какую-нибудь книгу; оказался "Евгений Онегин". Толстой стал читать, прочел всего до конца и, окончивши, начал вновь перечитывать сначала. И не заснул всю ночь, читая до утра" ⁹.

В этом воспоминании, идущем от самого Толстого ("Как живо рассказал мне Лев Николаевич: "), замечательно внутреннее ощущение "ненавязанности" и неожиданности литературного переживания, происшедшего во вполне случайном месте, где будущий писатель оказался по делам, никак с литературой не связанным. В отличие от публицистически "корыстных", иногда нарочитых "воспоминаний" позднего Толстого, фиксация ощущения литературного открытия кажется вполне достоверной: именно потому, что "вспомнена" просто так: Роман в стихах Пушкина был для Толстого-юноши всего лишь "какой-нибудь книгой", предназначенной для чтения "на сон грядущий" - он по определению и не должен был особенно заинтересовать читавшего. Но нет, - заинтересовал; и "вспоминающий" Толстой удивляется: чем же? Какая-то странная "загадка", сокрытая в этом непритязательном по видимости романе, не дает молодому Толстому заснуть. Отчего бы это?

Позднее Толстой включил "Онегина" в известный список книг, оказавших на него в молодости влияние. Влияние каждой из книг выражено "оценками": "огромное", "очень большое", "большое"; "Онегин" оценен "средней" оценкой ("оч. большое"). Показательно, что оценки "огромное" удостоены прежде всего произведения с яркой и нарочитой "учительной" направленностью: "Евангелие Матфея: Нагорная проповедь", "Руссо. Исповедь", "Диккенса. Давид Копперфильд" и т. д. "Онегин" стоит в ряду произведений, которые во времена юности Толстого либо были литературными новинками ("Гоголя. Мертвые души", "Тургенева. Записки охотника", "Дружинина. Полинька Сакс" и т. п.), либо уже отошли в некое литературное "прошлое", и "оч. большое" впечатление от них оказалось связано с неожиданностью произведенного впечатления, лишенного непосредственной "учительной" интонации ("Стерн. Сентиментальное путешествие", "Шиллера. Разбойники" и т. п.) ¹⁰"Онегин" отнюдь не был литературной "новинкой" в середине 40-х годов - и в системе воззрений молодого Толстого должен был осознаваться именно загадкой, которую предстояло разрешить в дальнейшем.

Суть возможного разрешения этой загадки определил еще Б. М. Эйхенбаум в классической для нашей темы работе "Пушкин и Толстой" (1937): "Корни творчества у Пушкина и Льва Толстого иногда так близки, что получается впечатление родства при всей разнице позиций. Не у Гоголя, не у Тургенева, не у Достоевского <: >, а именно у Толстого находим мы своего рода дозревание или, вернее, перерождение замыслов, тем и сюжетов Пушкина: "Евгений Онегин" и связанный с ним замысел будущего семейного романа ("преданья русского семейства") - и "Война и мир" или "Анна Каренина"; "Рославлев" (отрывок) и "Русский Пелам" Пушкина - и та же "Война и мир"; кавказские поэмы Пушкина, его "Цыганы" - и "Набег" или "Казаки" Толстого; "Арап Петра Великого" - и работа над романом из петровской эпохи; "Капитанская дочка" - и "Хаджи Мурат", в черновых редакциях которого Толстой недаром вспоминает повесть Пушкина; сказки Пушкина - и народные или азбучные рассказы Толстого; наконец, "Кавказский пленник" Толстого - демонстративное и потому особенно характерное его выступление, показывающее близость или родство корней" ¹¹.

Обратим внимание, что в том своде нечаянных "параллелей" творений Пушкина и Толстого, которые наметил Эйхенбаум, особое место занимает именно "Онегин" - универсальное творение, соотносимое практически со всеми главными толстовскими произведениями. И дело не только в том, что любимые толстовские герои, - несмотря на позднейшие покаяния самого автора, - в конечном счете, оказывались людьми "онегинского" сословия, воспитания, характера и образа жизни. Дело еще и в том, что раннее, "неспециальное", переживание пушкинского романа в стихах на долгое время определило стилевую манеру Толстого и явилось первотолчком для пробуждения его творческой активности.

На это обстоятельство обратил внимание еще В. Б. Шкловский. Подробно рассказав в своей книге о Толстом этот эпизод раннего знакомства с "Онегиным" и отметив, что ночь, проведенная над пушкинским романом, "была ночью нового его - не читательского, а писательского ", он так истолковал случившееся: "Книга пришла вовремя, пришла к человеку уже думающему, читавшему. Молодой помещик узнал, что тo, что он видит вокруг себя, не только может быть описано, но и может быть понято через анализ - описанием. (: ) У Пушкина за чувствами Евгения Онегина, Татьяны, Ленского лежит не только человеческое чувство, но и серьезные человеческие отношения. План человеческой души как бы положен на карту страны и включен в ее историю" ¹².

Это - собственно "писательское" восприятие жизненных обстоятельств определилось у Толстого чуть позднее, ранней весной 1851 г., когда он взялся писать "Историю вчерашнего дня", дошедшую до нас в виде незаконченного и неоформленного черновика. Одно время это первое произведение Толстого связывали, в соответствии с модой, с корифеями "антиромана" ХХ века - Прустом, Джойсом и т. п. Между тем, с историко-литературной точки зрения, это не что иное, как толстовская вариация "на мотивы" пушкинского "Онегина".

В начале отрывка Толстой определяет существо своего замысла: "Пишу я историю вчерашнего дня, не потому, чтобы вчерашний день был чем-нибудь замечателен, скорее мог назваться замечательным, а потому, что давно хотелось мне рассказать задушевную сторону жизни одного дня. Бог один знает, сколько разнообразных, занимательных впечатлений и мыслей, которые возбуждают эти впечатления, хотя темных, неясных, но [не] менее того понятных душе нашей, проходит в один день" ¹³.

Нетрудно заметить, что и пушкинский роман в стихах - это как бы цепь "историй вчерашнего дня". Он начинается известным описанием "дня Онегина" - с непременным указанием на повторяемость этого "дня": "И завтра то же, что вчера" (а потом дается, в pendant к этому описанию, картина другого, "деревенского" дня героя, противопоставленного "столичному" дню по всем признакам). Заканчивается же роман столь же подробно и картинно описанным "днем Автора" (в "Отрывках из Путешествия Онегина") - о соотнесенности этих двух "дней" в структуре романа подробно писали пушкинисты¹⁴"дням". Рассыпанный по отдельным эпизодам "день Ленского": вот его принимают у соседей, он слушает романс "Дуни"; вот он днем играет "в саду за шахматной доской" со своей Оленькой, потом проходят в ее "покои", где "сидят в потемках двое", а вечером он едет к Онегину и включается в "философический" спор с приятелем: Несколько "дней Татьяны", описанных как бы "изнутри" потока сознания героини: день, когда она пишет Онегину письмо; день, когда "с утра одета" ждет отповеди возлюбленного; злосчастный день именин - и так далее. Все эти "дни" у Пушкина ориентированы именно на то, чтобы вскрыть "задушевную сторону" событий - на то же, на что нацелен и анализ Льва Толстого.

Показательно, что описание этих "дней" у Пушкина не включено в строго продуманный план. "Евгений Онегин", как свидетельствует его творческая история, создавался принципиально как произведение "без плана". Когда в мае 1823 г. Пушкин открыл повествовательный поток знаменитой сценой поездки героя к заболевшему "дяде", он и не представлял себе, во что может вылиться этот поток. И вполне сознательно начал вставлять в повествование ряд вполне необязательных "отступлений", понимая, что рано или поздно ему таки придется "эту пятую тетрадь от отступлений очищать". Произведение Толстого в еще большей степени построено как "свободный" повествовательный поток.

Заявив в качестве цели описание "истории вчерашнего дня", автор тут же от нее отступает: собственно история прошедшего дня занимает немного места, да и дня-то целого у Толстого, в сущности, не описано. Уже со второй страницы читаем: "Здесь прошу извинить, что я скажу, что было третьего дня: ведь пишут романисты целые истории о предыдущей генерации своих героев". Это как будто отсылка к тому же "Онегину": представив своего героя в конкретной ситуации, Пушкин тут же отвлекается для истории о "предыдущей генерации": "Онегин, добрый мой приятель, родился на брегах Невы" - и т. д.

Показательно, что при всем видимом новаторстве своего "беспланового" повествования, Толстой в своем очерке всюду строго держится собственно "пушкинских" тем. Сначала - это карты "Я играл в карты; но нисколько не по страсти к игре: ") - Ср. у Пушкина:

Ни Феб, ни слава, ни пиры
Не отвлекли б в минувши годы
Меня от карточной игры:

Потом возникает тема ("Она кокетка; нет, не кокетка, а любит нравиться, даже кружить голову: ") - Ср. у Пушкина:

Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!..

Потом, на фоне обыденного, не значащего разговора, возникает внутренний диалог между мужчиной и женщиной, - напоминающий то разноречие слова и мысли, на которое обратил внимание Пушкин: "глаза его читали, но мысли были далеко: "

"Истории" возникает муж, разрушающий внутренний диалог и очень напоминающий мужей в "Онегине":

Сегодня был я ей представлен,
Глядел на мужа с полчаса,

Он чином от ума избавлен.

У Толстого диалог с мужем снабжен наблюдением над поведением героя: "Останься ужинать", - сказал муж. (: ) я не заметил, как тело мое, извинившись очень прилично, что не может оставаться, положило опять шляпу и село преспокойно на кресло. Видно было, что умственная сторона моя не участвовала в этой нелепости".

Следующие фрагменты "Истории вчерашнего дня" озаглавлены. Вот отрывок под заглавием "В санях"; его ситуация: молодой человек едет в санях по городу среди тающего снега. Это - ситуация последнего свидания Онегина с Татьяной в восьмой главе:

Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый снег.
Куда по ним свой быстрый бег

Вот фрагмент под заглавием "Дома". Основу его составляет описание сна героя, опять-таки ориентированное на "сны" Пушкина (сон Гринева из "Капитанской дочки", сон Татьяны и т. д.). Как и Пушкин, Толстой изображает именно содержание сна, а не его внутренний смысл, - вплоть до смешения в сознании засыпающего святого Фомы, тульского кондитера Дидрихса и других случайных образов. Но, как и пушкинские "сны", толстовский претендует на то, чтобы при случае оказаться "вещим" - причем, совсем не в духе "Мартына Задеки" ¹⁵.

"Истории: " называется "Еще день (На Волге)" и описывает намерение героя "ехать до Астрахани по Волге". Намерение опять-таки совпадает с действиями пушкинского Онегина, который отправлялся по Волге из Нижнего в "торговый Астрахань". Но показательно, что с внешним соответствием поступков героев Пушкина и Толстого перекликается их внутренняя психологическая соотносимость: ": воображал я себя поэтом, припоминал людей и героев, которые мне нравились, и ставил себя на их место - одним словом, думал, как я всегда думаю, когда затеваю что-нибудь новое: ". В "Онегине" эта постановка автора "на место" героев встречается сплошь и рядом, составляя основной композиционный прием повествования: "Онегин, добрый мой приятель: ", "Страстей игру мы знали оба: ", "Письмо Татьяны предо мною; его я свято берегу: ", "Мои богини! что вы? где вы? Внемлите мой печальный глас: " - и т. д.

В этом, последнем, отношении Пушкин, между прочим, уже в "Онегине" пошел гораздо дальше, чем осмелился Толстой. Так, одним из действующих лиц становится друг биографического Пушкина Вяземский. Вяземский выступает в романе в нескольких ролях. Он - автор "определяющего" эпиграфа ("И жить торопится, и чувствовать спешит"). Он - условно-литературный поэт, с которым повествователь соглашается или полемизирует ("Другой поэт роскошным слогом живописал нам первый снег: "). И он же неожиданно включается в число "романных персонажей", как бы демонстрируя неотделимость романа от "праздника жизни": "У скучной тетки Таню встретя, к ней как-то Вяземский подсел и душу ей занять успел". Даже в самом "широком" и "свободном" из романов Толстого - "Анна Каренина" (романе, сознательно ориентированного на пушкинскую традицию) - ничего подобного невозможно: если бы, скажем, к Анне Карениной на балу подошел Афанасий Фет и стал бы "занимать душу" героини своим разговором, то мы сразу почувствовали бы, по меньшей мере, пародийность такого эпизода¹⁶. Осваивая "Онегина", Толстой все-таки не смог добиться для себя такого же естественного соединения "свободного романа" и "жизни", которое с видимой легкостью вылилось из-под пера Пушкина.

Таким образом, в осмыслении Толстым Пушкина огромную, даже определяющую роль играло именно переживаниеощущение соприкосновения с великим творением литературы, во-первых, изначально определило толстовский взгляд на него как "писательский", "профессиональный"; во-вторых, соответственно, поставило некую планку, от которой профессионалу надобно отталкиваться, чтобы достичь неких результатов. Показательно, что Толстой воспринял пушкинский роман в стихах изначально - в сложном единстве явленных там событий и приемов. А "Онегин", представший таким образом, обернулся для воспринимающего Толстого литературной загадкой

Простейшим способом Толстой попробовал разрешить эту уже в своем первом прикосновении к литературе, повторив в "Истории вчерашнего дня" наиболее поразившие его пушкинские мотивы. Потом это "пушкинское влияние" в его творениях (в особенности - зрелых) приобрело новые формы и оттенки, - но не прекращалось никогда. Позднее Толстой по-разному (иногда совершенно отрицательно) оценивал отдельные произведения Пушкина (повести, поэмы, "Бориса Годунова"), - но всегда "обходил" в суровых оценках "Евгения Онегина", видимо, полагая, что еще не "угадал" всего и, соответственно, "не дорос" до какой бы то ни было оценки.

А началось всё, повторяю, с эпизода неожиданного переживания пушкинского романа в стихах, испытанного 17-летним юношей Толстым во вполне случайном месте и совсем "нелитературной" обстановке.

¹

²См.: Л. Н. Толстой и А. С. Пушкин: сопричастность идей, образов, судеб. Тула, 1999. 320 с.

³Ищук Г. Н. Лев Толстой - читатель Пушкина // Яснополянский сборник. Тула, 1984. С. 57-67.

⁴Азарова Н. И. Пушкин и Толстой // Октябрь. 1979. ї 6; она же: Пути жизни: Декабристы - Пушкин - Толстой // Октябрь. 1987. ї 1.

⁵

⁶Новикова М. Пушкинский Космос: Языческая и христианская традиции в творчестве Пушкина. М., 1995. С. 9-10.

⁷Гусев Н. Н. Жизнь Льва Николаевича Толстого. Молодой Толстой (1828-1862). М., 1927. С. 63.

⁸Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. в 90 тт. Юбил. изд. М., 1928-1958. Т. 34. С. 357.

⁹

¹⁰

¹¹Эйхенбаум Б. М. О прозе. М., 1969. С. 167-168.

¹²Шкловский В. Б. Лев Толстой // Шкловский В. Б. Собр. соч. Т. 2. М., 1974. С. 77.

¹³

¹⁴См., напр.: Чумаков Ю. Н. "День Онегина" и "День Автора" // Чумаков Ю. Н. Стихотворная поэтика Пушкина. СПб., 1999. С. 32-39.

¹⁵¹⁶См.: Тархов А. Судьба Евгения Онегина // Пушкин А. С. Евгений Онегин. М., 1978. С. 17.