"Юность гения": от диспозиции к экспозиции
Андрей Мадисон (Москва)
Всякий текст приурочен отнюдь не только к месту, где происходит его материализация, но и ко времени - историческому времени, которое его порождает и к которому он так или иначе обращен. Историческое время, в которое рождался данный текст, так уж получилось, совпало с моментом объявления Соединенными Штатами крестового похода против талибов и обратно - талибского джихада против США. Тем самым этот момент - очередная проверка толстовского "учения" о непротивлении злу насилием на применимость его к человеческой реальности: не есть ли оно в конце концов обычный юношеский максимализм, чудесным образом доживший до преклонных лет? Или все-таки оно способно влиять на процесс принятия решений?
Отсюда, от момента, и схема построения повествования - концентрическими кругами, от опосредованного Толстого к Толстому непосредственному, от проблемы бытия Толстого в современном мире к проблеме его представления этому самому современному миру.
Ну а предметом, вокруг которого пойдет разговор, является выставка "Юность гения", планируемая в Госмузее Л. Н. Толстого в Москве.
"В самом деле, что должно сделаться в голове какого-нибудь Вильгельма германского, ограниченного, мало образованного, тщеславного человека с идеалом немецкого юнкера, когда нет той глупости и гадости, которую бы он сказал, которая не встречена была восторженным hoch и, как нечто в высшей степени важное, не комментировалось бы прессой всего мира.: Он скажет, что в Китае войска должны не брать в плен, а всех убивать, и его не сажают в смирительный дом, а кричат ура" (известный автор "Письма к фельдфебелю", "Солдатской памятки", "Офицерской памятки" и др. произведений).
Адекватное название событийного ряда, выстроившегося вслед за так называемым "терактами" в Нью-Йорке и Вашингтоне, очевидно (хотя, конечно, очень далеко не все его звенья видны очам в буквальном смысле). Это - афера. (Афера [фр. affaire дело] - темное дело, жульническое предприятие - Словарь иностр. слов. М., 1955, с. 87).
И вот почему - размышление в некоторой последовательности.
Первое. Еще Наполеон Бонапарт подметил (и использовал, как надо), что критически осмысливать информацию в состоянии только процентов десять людей, а прочий "пипл" просто "хавает" ее. Потом разные социологи только уточняли доли процентов в этой картинке, попутно вычислив, что порождать информацию ("творить") способны лишь 0,1, если не 0,01% от человечества.
Распоряжаться таким хозяйством, благоразумно учитывая всяческие расовые, религиозные, экономические и прочие различия, можно как справа налево и слева направо (в политическом измерении), так и сверху вниз и снизу вверх (в религиозном или экономическом измерениях), а также в любой иной системе координат, будь она создана и вброшена в человеческий рынок.
Второе. Поскольку народ к внушению в основном всегда готов, проблема организации сеансов внушения состоит по преимуществу в том, чтобы выстроить их в некую последовательность, ведущую от успеха к успеху. В данном случае это означает: периодически ошарашивать линейную логику "кирпичей" нелинейной логикой "строителей".
При этом тот момент, что системы морали условны, а нравственность не имеет никакого отношения ни к количеству, ни к качеству прокладок и дезодорантов, естественно, не афишируется. Потому что нравственностью удобнее всего спекулировать, оборачивая ситуацию так, что именно ты - и никто другой - ее защитник. "Бескорыстные" стимулы действуют на массу сильнее, чем "корыстные".
Третье. Комплекс взаимоотношений обманщика и обманутого тяготеет к гораздо более сильному комплексу взаимоотношений палача и жертвы, т. е. в итоге - к садомазохистскому комплексу. Это фундаментальная штука, куда более фундаментальная, чем все эти фашизмы и тоталитаризмы, которыми пугают либералы и демократы, которым, в свою, очередь, тоже никуда от этого комплекса не убежать. И об него же всегда будет спотыкаться анархизм, какие бы благородные (в принципе) истины он не провозглашал. Это проблема ответственности: взять ее на себя - или переложить на другого. И чего уж здесь категорически не хотят делать - так это брать на себя ответственность за перекладывание ответственности (знаменитая отмазка: "Я только выполнял приказ!").
"Невзирая на эти могущественные силы, противостоящие демократии, перспективу дальнейшего развития фундаментальной демократизации нельзя считать совершенно безнадежной" (Карл Манхейм, "Человек и общество в эпоху преобразования", 1934 г.). Смешно.
Античная демократия вся сидела на рабстве - в масштабах Аттики. Нынешняя хочет того же - только в мировом масштабе.
что делать в этой ситуации тем, кто имеет хоть какое-нибудь отношению к наследию Толстого? Покамест наблюдаются в основном (хотя все-таки не в целом) два варианта ответа: толстоведы либо делают вид, что ничего не происходит, либо повторяют зады американской пропаганды. Имеет ли это хоть какое-нибудь отношение к букве и к духу толстовского наследия? Очевидно, что - никакого.
Я не вижу смысла соревноваться в сквозном знании творений Толстого и памятовании цитат из них. Если Лев Николаевич что-то понимал в жизни, то писал он явно не для того, чтобы плодить начетчиков.
Поэтому я обойдусь без прямого повторения его слов. Кроме одного, в качестве непременного к правилу исключения, и вот оно: "Городской житель мчится по улице на рысаке не потому, что ему необходимо скоро ехать, а потому что он должен обратить внимание толпы на себя и пощеголять перед ней своей неспособностью ходить".
Эти слова я извлек из газетной вырезки столетней давности, которую невозможно было атрибутировать, когда впервые познавал того "запрещенного" Толстого, которого так и не удалось перетащить из дикого поля российской словесности в ее "цивилизованные" садики, чтобы там поливать, постригать и окучивать. Говорю так потому, что отчасти эту процедуру осуществить таки удалось - и в частности, благодаря планомерной музейной обработке, которая из года в год превращает живую антиномию Толстого в мертвую вещь.
бежал из удобной Ясной Поляны. И я позволю себе не поверить в то, что - при его буквально хтоническом чувстве порога - не провидя при этом свою близкую смерть. То есть, ужас перед Ясной Поляной оказался сильнее арзамасского ужаса.
Впервые в Ясной Поляне я побывал в августе 91-го года, ровно за неделю до развала СССР, автостопом. Во второй раз - совсем недавно, на фирменном "толстовском" поезде, считай на десятилетнюю годовщину развала.
Автостоп - это среда. Поезд - это средство уже ничего подобного. Откуда и явилось ощущение: музей - собрание чужих пыльных вещей, свидетельствующих о жизни Толстого не более, чем слова политика о настоящем смысле его действий.
Из обозрения вещей, которым тесно даже в двадцати, или сколько их там, помещениях усадьбы, становится ясно только одно: то, отчего Толстой бежал из Ясной Поляны. Там просто душно.
Но экспозиция устроена так, что выглядит как любование этой духотой. Знаков того, что Толстого коробило и корчило от всего этого нет - и их не подают.
Такое положение было бы нормально и закономерно, если бы это был музей какого-нибудь Юсупова или, предположим, Юдашкина - вещи для таких людей суть и чувства и идеи. Но в случае с Толстым, есть мнение, номер должен строится по принципиально другим правилам. И в том числе потому, что Толстой не только зеркало русской революции (что справедливо), но и прожектор перестройки искусства - от предметного к беспредметному. То есть того самого выведения вещи из автоматизма ее восприятия, которое было названо "остранением". Ближайший аналог толстовской прозы - аналитическая живопись Филонова.
А теперь я должен вернуться к тем словам Толстого, с которых начал, о городском жителе на рысаке то бишь. Они, понятно, имеют в виду ту разницу между видимостью и сущностью, которая преодолевается в обществе обычно тем, что видимость и объявляется сущностью.
"открытом" им островке, где навстречу им вышли местные туземцы - представители, натурально, нецивилизованного мира. И вышли они тоже в самом что ни на есть натуральном виде, т. е. голые. Что им и было немедленно поставлено в вину, а на вопрос вождя, что же можно оставлять открытым, сказано вразумительно: лицо. И тогда вождь просто взял и просто сказал Куку: "А у нас везде лицо".
Мораль: Толстого мне не жаль. Ему вряд ли убудет. Потому что он прожил свою жизнь в основном на переднем крае, а большего все равно не дано. Мне жаль тех музейных людей, которые понимая это, вынуждены - потому что таков общий глас - рядить Толстого в тыловика.
"наше все", наполнили "все" отходами "гражданских добродетелей" ("И долго буду тем любезен я народу") и получили в результате официальную историю культуры как V. I. P. -пантеон, от гладких стен которого как раз и отталкиваются все настоящие художники, приступая к делу.
Если понимать музейное дело как постоянное приложение к юбилейной аллилуйщине, то музей, конечно, и должен быть складом мертвых артефактов, призванных вызывать эмоции определенного толка - сродни тем, с которыми приходят на кладбище. Точнее - которые озвучивают, произнося прощальные речи у свежих могил.
Причем и сами ораторы, и собравшиеся вокруг них знают, что на самом деле покойный был не таков, каким его представляют (был таков - и сразу стал !).
Впрочем, есть, конечно, беспроблемные и бессобытийные персоны, которым мертвечина задана - Шилов какой-нибудь, например. Перед его музеем давно пора посадить старушек, торгующих искусственными веночками, а в кассе выдавать разовые платки, чтобы растроганные прихожане могли вытирать слезы умиления. Включив стоимость платков в стоимость билета, естественно.
Увидев музей собственного имени, Толстой, нет ни малейшего сомнения, тут же развернулся бы и сбежал из него. По последовательному ряду причин. Он начал с того, что сбежал из современной ему культуры - для иной жизни, а кончил тем, что сбежал из жизни вообще. Он сказал, что собираться для того, чтобы не пить водку - это глупость. То есть, если уж собираться, так именно чтобы пить. И проповедовал, что пить - это грех. Как и блудить. Отчего плакал на коленях перед проституткой, которую только что (его сленг) "отчистил". Утром с западниками он был славянофил, а вечером со славянофилами обращался в западника. Потому что у него было такое свойство - в линейном пространстве становится его перпендикуляром. Или строить в стороне от него другое пространство.
Оппозиции, в которые он себя встраивал, менялись - чтоб не застаивалось напряжение между ними. Не менялась только одна оппозиция, самая абстрактная из них - добра и зла: конкретика толстовской жизни всегда проецировалась на эту абстракцию.
"экзистенция", бытийствование моделировалась как коллаж, имеющий три модальности, три измерения, три поверхности, которые проступают одна сквозь другую: реальное ("событийное") - желаемое ("правила") - оценивающее ("небо").
Совпадение узоров на всех трех уровнях оказывалось возможным разве что в приватной утопии (Ясная Поляна с креслом, тетушкой и т. д.). Толстой всю сознательную жизнь вел войну как минимум на два фронта - с самим собой и с внешним миром, в юности основные силы сражались на первом из них, за победу над собой, в старости - на втором, за победу "учения".
Однако новой религии Толстому - была такая задумка - создать не пришлось (все свелось к микшированию и сепарации). Зато ему первому удалось начать квазирелигию нового типа - соединяющую рафинированные элементы западных и восточных культов и философий. Проект оказался чрезвычайно успешным - модель активно работает и по сей день.
На персональном уровне это, впрочем, дало новый напряг: уровень претензий требовал безбытности, безбытность не задавалась, светская, литературная слава вообще требовала быта (как условия работы), жена, дети - тоже, а духовные величины, на которые ориентировал Толстой, были все почти безбытны - этот конфликт и спалил Толстого: его "верх" хотел, а "низ" не мог (история то бишь не только с "уходом", но и с переходами тоже).
Исток конфликта - в детстве, отрочестве, юности. Мать он не знал совсем, отца почти не знал, отсюда позднейшие сетования: я, мол, один, некому показать мне, как надо, оттого я сваливаюсь в пороки. В итоге Толстой просто взорвал ситуацию - стал сам себе учителем. А потом взорвал ее еще раз, став учителем другим. Так результировались юношеские сентиментальность и высокомерие - через взрыв и последующую дидактику.
Отсюда, как представляется, изначальным, "простым" образом, он же концепуальный камертон экспозиции, посвященной Толстому, может стать вулкан с пропастью у подножия. Типа условно, конечно. Но с безусловной проходкой его через всю экспозицию. Чтоб экспозиция рисовала картину, а не олеографию.
И последнее. Видимо, аргумент от противного. У Толстого уже достаточно мест, где он представлен вещно и предметно (Ясная Поляна, Хамовники, Астапово, теперь еще и Козлова Засека). Литмузей (место, кстати, не имеющее к живому Толстому отношения) логично было бы отдать не под еще одно собрание предметов, а под идейно-художественное осмысление дела Толстого с естественными для всякого живого дела (если оно живое) отсылками в современность и наоборот. Что, вне всяких сомнений, понуждает привлечь к процессу создания экспозиции настоящего художника, способного пресуществить в материале и пространстве идеи, факты и вокабулы. Толстой (и его почитатели) этого определенно заслуживают - или?
1. Юность - это переход от поры подражания к поре выбора. Выбора как , перебирания разных моделей поведения, примеривания их на себя; на себя, естественно, в контексте: от контекста эпохи до контекста непосредственного окружения. Отсюда встает проблема соотношения идеальной (точнее - идеализированной) модели и реального поведения. Поведения, которое обладало бы известным удельным весом, известной синхронной котировкой. Потому что, например, проблема ухода от мира - это никак не проблема юности. Признание, борьба за признание (в мире) - вот стимул.
2. Если детство - это освоение материала к материалу. Научение себя ориентации в рамках оппозиции "своё-чужое" и научение других воспринимать себя в рамках этой оппозиции. Отсюда - акцент на внешних признаках, значительно больший, безусловно, чем в годы зрелости. Если это, конечно, зрелость и выбор состоялся.
3. Тут вообще проблема - проживания (переживания) возрастных состояний. Очень далеко не всем оно свойственно ("Репетилов" в юности и он же в зрелости - это практически одно и то же, реестр стимулов и степень реакции на них не меняются). То есть она же - проблема . Толстой как человек реагирующий, похоже, остался юным навсегда и даже - молодел. Поскольку расширялся не только список стимулов, но и реакция на них становилась интенсивней. Приведя в конце концов к "уходу", который, в частности, но по существу, был глубоко юношеским актом.
4. Следовательно, как представляется, "юность гения" не может быть только хронологически определенным периодом, как некая подготовительная стадия к чему-то, к неким "свершениям". Хронологические рамки здесь определены чем - производностью от полового созревания или степенью социализации (самоидентификации)? Если первое, то получаем перебор отношений с комплексами, а что касается второго, то "уход" как раз и был главным моментом социализации, т. е. первым шагом во взрослую самостоятельную жизнь. Подчеркиваю: с точки зрения элементарной хронологии - в глубокой старости.
5. Поэтому в случае Толстого, по-видимому, можно говорить о нескольких хронологиях. То бишь, формулируя условно, о хронологии его как художника, как отца семейства, как социального реформатора, как духовного лидера (или нон-лидера) и т. д.
Что в итоге дает как бы парадоес: юности гения, во множественном числе. И, в развитие этого парадокса, получаем: конфликт между данными хронологиями и есть внутренний двигатель Толстого. Каждая из хронологий диктовала свой стиль жизни, стили никак не совмещались (залог динамики), "уходом" проблема была снята, но не разрешена.
"вечной" же "юности" Толстого объяснение того, почему он гипертрофировал одно и элиминировал другое. Скажем, гипертрофировал черты сходства в учениях Будды, Христа, Лао-цзы или Конфуция и элиминировал то, что в них антагонистично.
Это в принципе весьма юное свойство - искать и обязательно находить точку опоры мира в едином, а не во множественном, в данном случае - в моральном императиве. Потому что объект сильного желания может быть только один, в то время как множественность проходит уже по ведомству интеллекта.
пафос выставки, посвященной юности Толстого, "юности гения", видится в том, что его юность - непреходяща, это более качественный, чем количественный "производственный показатель". И чем менее она выразима в цифрах, тем более неистощима в действии.
Ясно, что условия жизни всемирно известного яснополянского помещика, писателя, старца, бросившего вызов государству, и условия существования музеев его имени, которые от государства зависят - и не только экономически, сильно не походят друг на друга. И потому - хотя бы из чисто этических соображений - заниматься вслед за Толстым антигосударственной пропагандой музеи не имеют права и не должны. Непростой на самом деле пункт, о который музеи не будут спотыкаться, только если будут закрывать на него глаза. Однако будить в людях способность самостоятельной мысли и непредвзятой моральной оценки - в том числе и экспозиционными средствами