ПЕРВАЯ ИНСЦЕНИРОВКА РОМАНА ”ВОСКРЕСЕНИЕ”
НА АМЕРИКАНСКОЙ СЦЕНЕ
17 февраля 1903 г. в Нью-Йорке состоялась премьера спектакля по роману Л. Н. Толстого ”Воскресение”, в ее основу была положена инсценировка известного в то время французского драматурга и филолога Генри Батайя, переработанная для американской сцены Мишелем Мортоном.
Среди многочисленной публики, заполнившей в тот вечер зрительный зал Victoria Theatre, была и давняя знакомая Толстого, переводчица многих его произведений, Изабелла Хэпгуд. На следующий день она отправила Толстому письмо с ”отчетом” о своих впечатлениях, к которому приложила 13 вырезок из центральных американских газет, содержащих отклики на спектакль1.
”The sun” писал: ”Зрительское признание пьесы было единодушным. Аплодисменты раздавались то и дело, что весьма удивительно для завсегдатаев театральных премьер, чаще всего настроенных на фарс или легкую комедию”.
Однако в ходе зрительских эмоций сливались голоса прямо противоположной тональности — от сентиментально-восторженных до негодующих. На одном полюсе слышались суждения такого рода: ”С точки зрения сценографии спектакль превосходен. Блестящий актерский состав” (”The evening telegram”). ”Зрелище, высокохудожественное во всех отношениях. Превосходная работа двух ведущих актеров принесет спектаклю успех” (”The evening sun”). На противоположном полюсе сконцентрировались голоса осуждающие: ”Пьеса оскорбляет хороший вкус” (”The commercial advertiser”); ”постановка осуществлена группой актеров, не обладающих большой силой самобытного дарования и чуждых реалистической манере исполнения” (”The New-York times”); ”Безусловно, это — не Толстой. От глубокого гуманизма Толстого остались лишь некоторые слабые следы” (”The sun”). ”Трудно говорить спокойно о таком дурном обращении с известной книгой. <...> Это может понравиться толпе, но почитателя Толстого способно лишь привести в ярость” (”The evening post”).
Очевидно, что, основываясь на столь противоречивых суждениях современников, очень трудно составить себе объективное представление о том, какой же была в действительности эта первая инсценировка романа Толстого в Америке. Однако в данном случае наша задача облегчается тем, что мы можем опереться на мнение Изабеллы Хэпгуд, для нас, несомненно, авторитетное.
Здесь уместно сказать несколько слов о самой Изабелле Хэпгуд. Американка по национальности, она искренне любила и прекрасно знала русскую литературу, переводила произведения Гоголя, Лескова, Тургенева, познакомила американского читателя с русскими былинами, занималась переводом со старославянского — текстов церковной письменности, причем была не просто хорошей переводчицей, но, по свидетельству В. В. Стасова, лучшей переводчицей русской литературы на английский язык. Толстой занимал в ее жизни особое место. ”Никто не дал мне более сердечной радости, чем Вы”, — признавалась Хэпгуд в одном из писем писателю. Она перевела такие его произведения, как ”Детство. Отрочество. Юность”, ”Севастопольские рассказы”, ”Рубка леса”, ”Николай Палкин”, ”О жизни”, ”О переписи населения в Москве” и некоторые другие. В тяжелые для России годы — в голодные зимы 1892—1893 гг. — общение Хэпгуд с Толстым было особенно интенсивным, поскольку она пересылала на его имя денежные средства и продовольствие, собранные в Америке по ее инициативе для оказания помощи голодающим русским крестьянам. Еще до этого Хэпгуд побывала у писателя в Ясной Поляне, была знакома с его семьей и считала себя другом Толстых. Ко времени нью-йоркской постановки ”Воскресения” ее дружба с писателем длилась уже на протяжении 17 лет. Последнее обстоятельство объясняет непосредственность и эмоциональность тона ее письма. Приведем первые три страницы рукописи, полностью посвященные впечатлениям о спектакле:
Посылаю Вам вырезки из центральных газет города, содержащие отзыв на вчерашнюю премьеру ”Воскресения”. Они не могут не заинтересовать — и даже не позабавить Вас — как в своих похвалах, так и в порицаниях. Я заказала билеты за несколько недель до спектакля и получила их как раз перед самой премьерой. По правде говоря, от Вашего ”Воскресения” в пьесе осталось совсем немного, разве что сюжетный костяк. Сыграно очень хорошо — настолько хорошо, что я не за что не согласилась бы еще раз увидеть актрису, исполнявшую роль Катюши! В ее трактовке образ приобретает что-то бесконечно низкое и вульгарное — я уверена, нечто очень далекое от Вашего замысла. (Ее отец — содержатель Tembs — городской тюрьмы, и она выросла в этой зловещей части города.) Что же касается сильного и жуткого впечатления от игры актрисы — тут, я думаю, не может быть двух мнений. Эта картина в тюрьме — самое отвратительное зрелище, которое я когда-либо видела со сцены или хотела бы вновь увидеть. Думаю, такое же впечатление она производит на всех. В последнем акте действие, происходящее в Сибири, драматизировано некоторыми добавлениями: по сцене волокут человека, которого должны избить кнутом, и его леденящие душу крики за сценой потом еще долго преследуют вас как ночной кошмар. Они до сих пор меня мучат. Поскольку Россия сейчас поставлена в положение некоего социального козла отпущения, постановщики пьесы, вероятно, предполагали, что публика ждет от них как раз чего-то в этом роде. Не знаю, насколько близко американский постановщик следовал тексту французской пьесы (о которой Вы уже, конечно, знаете из сообщений в печати), но зато точно знаю, что кто-то допустил массу нелепостей, вероятно под предлогом ”национального колорита”. Дважды по ходу пьесы упоминались яблони в полном цвету, в то время как реки были то ли еще скованы льдом, то ли только начинался ледоход! Наши постановщики уверяют, что сделали все в точности так же, как и в Париже. Смею в этом усомниться. Прежде всего, женские костюмы (за исключением белых хлопковых кокошников (!) прислуги и их нелепых передников) очень бы подошли шведским или тирольским крестьянкам. Икона висит на дверном косяке спальни князя Нехлюдова; римские католические гимны, сопровождаемые органом (в первом и последнем актах), призваны изображать православные пасхальные песнопения; пасхальное целование посылается — бам! — прямо в уста, после чего исполнитель роли кн. Нехлюдова и исполнительницы женских ролей проделывают массу всяких нелепостей, похожих на флирт, и все это вновь заканчивается поцелуем — просто возмутительно! В комнате присяжных заседателей, на боковом столике, стоит самовар, с огромной медной трубой, похожей на башню, в окружении множества стаканов. Утомленные присяжные заседатели первым делом подлетают к нему и что-то пьют — прямо из самовара. По правде говоря, не знаю что — чай или воду. Но и то и другое ужасно смешно <...> Они все крестятся на манер римских католиков, а одна старая женщина (в сцене в тюрьме), вместо того чтобы класть ”земные поклоны”, взобралась на сундук и корзину, встала на колени перед Распятием и раскачивалась из стороны в сторону в молитвенном экстазе, совсем как одна старушка, которую я видела в римском католическом соборе. Пасхальное приветствие передается, в буквальном смысле, так: “Христос воскрес!” — разговоры — разговоры — разговоры — поцелуи — поцелуи — поцелуи — и как ответ: “Да будет мир со всеми вами!”. Теперь Вы не удивитесь, что я очень часто улыбалась, вопреки самой сущности произведения. И еще одно замечание — по поводу их произношения, — о котором, впрочем, как и обо всем другом, они могли бы прекрасно все узнать и здесь, в Нью-Йорке: они говорят “Ивановитш” и все в таком роде, производя такое огромное количество согласных и вообще неразберихи, на какое только способны!
Итак, по мнению Хэпгуд, инсценировка романа оказалась неудачной. По всей вероятности, так оно и было на самом деле. Подтверждением тому служит и тот факт, что все авторы рецензий, обнаруживающие сколько-нибудь глубокое знание творчества Толстого, склоняются к ее отрицательной оценке.
Правда, некоторым извинением для создателей спектакля, несомненно, может служить трудность стоявшей перед ними задачи. Это понимали и самые строгие критики. Так, по словам обозревателя газеты ”The New-York times”, ”Воскресение” — ”не то произведение, которое легко инсценировать. Его основная цель — на обширном и детально разработанном фоне показать моральную и социальную деградацию Российской империи и воззвать к силам, способным ее возродить”. ”Странно было бы ожидать, — продолжает ту же мысль рецензент из газеты ”The evening post”, — чтобы все эти важнейшие стороны романа нашли в пьесе глубокое отражение, однако господа Батай и Мортон преуспели в их полном исключении”.
Толстым содержания, ради которого произведение и было написано. В результате из повествования о падении и возрождении человеческой души произведение превратилось в банальную мелодраму, разыгранную на фоне ”ужасов русской жизни”.
По остроумному замечанию автора одной из рецензий, спектакль представлял собой то, «что уже много раз худо-бедно продемонстрировано в огромном потоке отечественных и зарубежных мелодрам типа “Сибирь” или “Возмездие за грех”» (”The evening post”).
Сейчас трудно сказать, что привело автора инсценировки и режиссера — постановщика спектакля к столь поверхностной трактовке толстовского замысла — искреннее непонимание Толстого или стремление угодить публике. Как мы видели, Изабелла Хэпгуд склоняется к последнему мнению. Ее поддерживают и некоторые критики. Так, театральный обозреватель газеты ”The commercial advertiser” отмечает у создателей спектакля ”слишком явные попытки использовать русского писателя и его роман в коммерческих целях, как дешевую сенсацию”.
Действительно, и сам подбор эпизодов, составляющих сюжетный костяк пьесы, и их композиция, и акцентирование определенных моментов, и тщательная сценическая разработка эпизодов, о которых лишь вскользь упоминается в романе, и введение сцен, не находящих себе аналогий в книге, — все это явно нацелено на создание мелодраматического эффекта.
Спектакль состоял из двух действий и четырех картин. Основываясь только на материале рецензий, трудно в точности воспроизвести последовательность всех сцен, однако очередность ключевых моментов, на которых останавливаются все критики, была такова. Зрелище начиналось со свидания Катюши Масловой с Нехлюдовым и падения Катюши, причем, по свидетельству обозревателя газеты ”The evening post”, ”сцена была так глупо переиграна, что все последующее поведение князя становилось совершенно непонятным”. Далее действие переносилось в комнату присяжных заседателей, о чем так красочно рассказала Хэпгуд в своем письме. Обозреватель ”The evening post” добавляет, что эта сцена представляла собой ”неподдающийся описанию набор французских, английских и американских типов”. Следующая картина была посвящена эпизоду, о котором в романе Толстого упоминается лишь вскользь, — попытка старого доктора совершить насилие над Катюшей. Чуть ли не центральное место в спектакле заняла сцена в тюрьме, причем не свидание Масловой и Нехлюдова, полное напряженного психологизма, а натуралистическое живописание типов падших, деградировавших женщин.
”И Ибсен не проявлял такой скрупулезности в изучении всего упаднического, и Золя не был столь дерзким в изображении поведения падших” (”The mail and express”), хотя, думается, в данном случае ”натурализм” Толстого был доведен до крайности постановщиками спектакля.
Именно эта зловещая сцена в тюрьме, где актриса, исполнявшая роль Катюши, — Бланш Уолш — достигла вершины своего драматического дарования, и вместе с ней зрелище душераздирающих страданий людей в Сибири (”ужасов сибирской уголовной системы”) заставили многих театральных обозревателей писать о том, что спектакль получился очень сильный, но мрачный. «“Воскресение” — сильное, но ужасное зрелище. Ненужное нанизывание ужасов на ужасы в зловещей сцене в тюрьме» — такие слова были вынесены в заголовок статьи из газеты ”The world”. Газета ”The New York” писала: «“Воскресение” — пьеса сильная, но настолько мрачная, что вряд ли в Нью-Йорке на ее долю выпадет такой же успех, как в парижском Одеоне. Она производит слишком болезненное впечатление»*.
Обозреватель газеты ”The sun” сообщает о горячих спорах в связи с натуралистичностью постановки: ”Спектакль вызвал жаркие споры, его яростный, неприкрашенный реализм повсюду вызывает бурю протеста, как со стороны людей, недоброжелательных к автору (имеется в виду автор романа. — Е. Щ.), так и симпатизирующих ему. Однако и те и другие, по-видимому, знакомы с творчеством Толстого очень поверхностно, поскольку и его ранние произведения проникнуты тем же смелым реализмом в изображении определенных сторон действительности, хотя в переводах все эти моменты сглаживаются. <...> Соединение мопассановской зоркости по отношению к низким сторонам жизни с мощным драматизмом первых отцов церкви — вот то, что обычно приводит в замешательство почитателей Толстого”.
было неудачным, бьющим на внешний эффект. Правда, некоторым зрителям нравилось любоваться ”роскошью славянской жизни” (”The world”), но если роскошь и демонстрировалась, то вряд ли славянская, и тем более русская. Один из критиков заметил, что, когда он смотрел на сцену и видел интерьеры русских аристократических гостиных, его преследовало ощущение, что он сидит в гостях у своих знакомых на восьмой авеню. Здесь можно еще раз вспомнить то, о чем рассказывала Хэпгуд: и яблони в цвету во время ледохода, и римские католические обычаи вперемешку с неправильно воспроизводимыми православными, и неминуемый самовар как непременный атрибут русской действительности, и кокошники прислуги, и икона на дверном косяке спальни... К этому можно добавить, что Бланш Уолш, по свидетельству одного из критиков, более напоминала баварский тип, чем русский, а князь Нехлюдов не носил бороды. Внешний облик обоих персонажей очень мало напоминал иллюстрации художника Л. О. Пастернака к роману Толстого — такое замечание сделал обозреватель газеты ”The sun”, автор одного из наиболее глубоких критических разборов пьесы.
Что касается актерской игры, то она, с точки зрения серьезных критиков, была слабой, исполненной ненужной патетики. Исполнителям главных ролей — мистеру Джосефу Хэворту и мисс Уолш — не давались лирические сцены, в их игре не было истинного психологизма. Мистер Хэворт наилучшим образом проявил себя в сцене с присяжными заседателями, мисс Уолш — в тюремных сценах, где она, по единодушному мнению многих критиков, достигла недюжинной силы.
Игре обоих актеров недоставало самого ”толстовского” качества — им ”была непривычна манера искреннего реалистического исполнения”
(”The New-York times”), хотя те критики и зрители, которые были в восторге от спектакля, безоговорочно принимали и актерское исполнение, они лишь пеняли мастеру Хэворту за то, что он создает слишком ”шекспировский образ” князя Нехлюдова.
”The sun”: «Если вы любите патетику со стонами и слезными раскаяниями, если вы любите, чтобы в драме было и чуть-чуть проповеди, если вам интересно увидеть женщину с прошлым, которая бросила пить и коренным образом изменилась, — этакая вариация на тему Магдалины — “Воскресение” Вам понравится. Но не воображайте себе, что Вы услышите Толстого. Этого не произойдет. Французский драматург просто взял несколько ходячих театральных персонажей, переодел их, дал им толстовские имена и перенес в соответствующую обстановку».
Еще в одной рецензии, озаглавленной следующим образом: «В “Воскресении” натурализм доведен до предела, а Толстой — забыт», читаем такое резюме: «Мы знаем, что это — Толстой только потому, что нам об этом сказали. <...> Только тогда, когда вы вспоминаете, что “Воскресение” по сути своей — великий роман, шедевр и что Толстой, отказавшись от авторских прав на него, бросил вызов клеветникам, обвинявшим его в погоне за славой, только тогда вы поймете, что театральная версия романа бьет мимо цели.
Это инсценированное “Воскресение” не учит ничему большему, как только тому, что мужчина был глуп, а женщина, по всей вероятности, заслужила то, что получила. А это — совсем не то, чему на самом деле учит роман» (”New-York American”).
А вот заключение, пожалуй, наиболее резкое из всех:
«То, что инсценировка имеет какое-то серьезное отношение к психологической и духовной сущности книги или ее обнаженно-реалистическому изображению социальных условий в России, — чистая ерунда. То, что она несет какой-то моральный или духовный “заряд” — Толстого или кого-то другого, — сущая неправда.
Она просто раздражает чувства обывателя и оскорбляет хороший вкус» (”The commercial advertise”).
Итак, мы вынуждены признать, что первая инсценировка романа ”Воскресение” в Нью-Йорке оказалась неудачной. Вряд ли она могла способствовать тому, чтобы идеи Толстого проникли в умы и души американских зрителей. Однако появление этого спектакля на сцене имело еще одно последствие, приобретающее сейчас для нас особую важность, — шум вокруг премьеры побудил высказаться на страницах печати людей, которые уже были знакомы с творчеством Толстого. Зачастую то были суждения не только о романе ”Воскресение”, но и о творчестве Толстого в целом. Театральные рецензии донесли их мнение до нас. И, таким образом, к нашим представлениям об отношении к Толстому его современников-американцев прибавляются новые штрихи.
Развернутое суждение о творчестве Толстого и об общих законах искусства принадлежит автору театральной рецензии в газете ”New-York daily tribune”. Это достаточно резкое и в целом негативное высказывание: «17 февраля в “Victoria Theatre” была показана инсценировка “Воскресения”, в основе которой лежит один из пламенных романов этого мечтательного сентиментального теоретика и русского проповедника-утешителя господина Толстого, <...> инсценировка, рассказывающая очень старую и хорошо знакомую историю о мужской низости и женской слабости на манер “кошкины слезки”».
”Этическая ценность пьесы, прямо скажем, сомнительна. Исключительная женская натура, может быть, и способна восстать из состояния полного растления и вернуть себе возможность жить в чистоте, но она никогда не избавится от бремени воспоминаний и если и сможет обрести смирение, то никогда уже не обретет внутреннего мира. Мораль, несомненно, банальна. Угрызения совести ведут к раскаянию, раскаяние приводит к внутреннему возрождению, а его следствием становятся чистота и целомудрие. Эти истины знает каждый, и никто не нуждается в дополнительной информации по данному вопросу. Более того, эти темы уместнее на кафедре проповедника, а не на сцене. <...> Пользу публике может принести только такое воздействие театра, которое бы состояло не в обнажении всей омерзительности порока, а в демонстрации привлекательности добродетели. И это положение представляет собой фундамент всей философии искусства, касается ли то театра или какого-либо другого его вида”.
На фоне такого резкого высказывания приятно привести противоположное ему и по тону, и по сути. Это — мнение обозревателя газеты ”The evening post”, которое обнаруживает глубокое понимание сущности творчества Толстого в целом: «Его книга “Воскресение” содержит в себе много фантастического и утопичного, что и останется таковым до тех пор, пока не произойдет коренное преобразование всего человечества. Но ее ценность состоит не в смаковании порока, не в скрупулезном описании нищеты и падения нравов, а в анализе причин, их породивших, в психологической проницательности автора, в пламенном человеколюбивом духе, пронизывающем книгу, в глубоком исследовании национальной жизни и обычаев, в горячем желании защитить человеческие интересы».
И закончить нашу статью хотелось бы словами автора еще одной рецензии, показывающими, что вопреки всем неудачным интерпретациям творчества Толстого у него в Америке были и настоящие ценители, понимавшие его истинное место в литературе.
” Это имя, которое не может не иметь огромного значения для тех, кто изучил все, что предлагает современная литература”.
Примечания
1 музея Л. Н. Толстого. Все англоязычные тексты даются в переводе автора этой статьи — Е. Н. Щелоковой.
* Одновременно с премьерой в Нью-Йорке спектакль по роману ”Воскресение” был впервые показан в ”His Majesty’s Theatre” в Лондоне и в сотый раз — в театре ”Odeon” в Париже (в той же инсценировке).