Наживин И. Ф.: Душа Толстого
Глава XX

XX

Так называемые толстовцы играли в жизни Толстого большую роль и для понимания дальнейшего необходимо подробно рассказать о них. После смерти Толстого появилось несколько воспоминаний о нем, написанных его последователями, и по этим документам мы можем составить себе довольно ясное представление об их авторах. Все эти мемуары без единого исключения похожи на суп, который забыли посолить. Отличительная черта всех этих книг - нерассуждающий пиетет и нестерпимая скука. И, действительно, они были прежде всего очень скучны, очень серы, эти последователи Льва Великого.

Сам Толстой был прежде всего живой человек и человек искренний часто до беспощадности. Он был изумительно многолик и, как сама жизнь, весь был соткан из разящих противоречий. Самый поверхностный взгляд легко различает в нем и опьяненного жизнью язычника, со слезами восторга целующего ликующую красавицу Землю, и аскета, в бессильной ярости топчущего свою бунтующую и непобедимую плоть, и все и всех осуждающего бунтаря, который не приемлет жизни, и святого, который под конец дней своих нашел в себе прекрасное мужество написать святые слова: "нет в мире виноватых". Как никто знал он силу страстей человеческих, как никто описал он пеструю, нарядную игру их, которая и составляет содержание жизни человеческой, и он же, как омертвевший в книжной пыли схоласт, обожествил сухой рассудок и хотел им свалить, ему подчинить и религию, и государство, и ежедневную жизнь человека, как будто это было возможно. В беседе с толстовцем можно было всегда безошибочно сказать, что он по тому или иному вопросу скажет, - у него все решено, все размещено по полочкам, для него нет ни в мысли, ни в жизни живой прелести неожиданного. Пал, например, Порт-Артур - толстовца это никак не трогает: какое значение может иметь это глупое передвигание границ туда и сюда в сравнении с Евангелием? Старый Толстой, гуманист, интернационалист, всечеловек, вдруг - да со слезами! - говорит:

-- А мне вот жаль, что пала русская крепость. Война - зло, но если уж начали дело, то надо вести его серьезно и честно до конца...

Для толстовца церковь православная - исчадие ада. Толстой тем же, может быть, пером, которым он писал свои бунтарские страницы против церкви, пишет в "Воскресении" светлую заутреню, такой гимн церкви, до какого не поднялся ни один ее Златоуст.

Толстовцы - коммунисты, ибо в Писании сказано, что у первых христиан все было общее и ничего не называли они своим. И вот одна группа толстовцев является в Ясную за благословением: они решили основать христианскую общину.

-- А вы женаты? - спрашивает одного из них старик. - И вы тоже? И вы? А часто ссоритесь вы с вашими женами?... Так... Как же хотите вы ужиться с чужими людьми? Бросьте эту затею - ничего, кроме тяжелых разочарований и страданий, это вам не даст...

Одна такая группа не послушалась великого учителя, общину основала, и вот руководитель ее снова навещает Толстого и беседует с ним. И Толстой пишет одному из друзей:

"Был у меня А. осенью. Живет он, и все удивительно. Например, половой вопрос они решили полным воздержанием, жизнь святая. Но - Господи, прости мои согрешения... - осталось мне тяжелое впечатление... Не от того, что я завидую чистоте их жизни из своей грязи, этого нет, я признаю их высоту и как на свою радуюсь, но что-то не то. Душа моя, не показывайте этого письма, это огорчит их, а я, может быть, ошибаюсь...".

Что это было "не то", это совершенно справедливо, но на чистоту их "из своей грязи" он радовался совершенно напрасно: декорации нельзя принимать за сущность... Основывалось таких общин очень много: и в России, и в Западной Европе, и в Америке, но все более или менее быстро кончали свое бренное существование. В одной из своих сатирических севастопольских песенок Толстой пел:

Как писали на бумаге,
То забыли про овраги,
А по ним ходить...

И у этих новаторов на бумаге все выходило чудесно, но все они забывали про овраги жизни. На первом же таком овраге община их заваливалась и рассыпалась... Часто причиною гибели была женщина, часто то, что один из общинников позволял себе класть в кофе три куска сахара, или оттого, что другой общинник за завтраком осмеливался читать газету, тогда как нужно было торопиться на работу...

"с вожделением", а другие тщились видеть в нем какого-то нового Будду, который вот-вот перевернет весь мир, но и те, и другие были похожи на детей, которые хотели бы бьющий за облака и сотрясающий всю землю вулкан сделать каким-то благонравно причесанным паинькой. Они очень строго следили за поведением своего кумира и чуть что, призывали его к порядку. И ничто не было им так неприятно, как эти его противоречия, и ни о чем так не заботились они, как доказать, что "никаких противоречий у Толстого нет". Они не чувствовали, что в этих противоречиях его, в этой его постоянной неожиданности, в этой его игре и кроется источник его беспредельного обаяния. Это удивительно, но это так: в этой горячей душе все было правдой, все в ней становилось правдой. Правда то, что все люди братья, что не надо воевать, но правда и то, что жаль, что русские сдали такую крепость, как Порт-Артур; правда, что мужикам лучше отдать землю, чтобы не было этого постоянного кровопролития, но правда и то, что человеку всего три аршина земли надо; правда, что катехизис Филарета не входит уже ни в наши головы, ни в наши сердца, но правда и то, что несказанно прекрасна светлая заутреня вешнею ночью; правда, что умилителен Франциск Ассизский, но правда, что и головорез Хаджи-Мурат хорош, и пьяный дядя Ерошка прекрасен, и очаровательна колдунья Наташа в ее грешной огневой пляске. Все - правда, все - прекрасно. Это вершина, на которую только изредка поднимается человек. Это - конечное, животворное не только примирение с жизнью, но восторг перед ней.

У толстовцев об этом и помину не было. Это были живые трупы, говорящие цитатами из Евангелия и из учителя. А если иногда в этих бесплодных мозгах загоралась какая-то своя идея, то она прежде всего поражала своим уродством. В Киеве назначены торжества по поводу 900-летия крещения Руси. Толстой начинает агитировать среди толстовцев о необходимости организовать эдакую боевую дружину, которая во время торжественного шествия должна будет броситься на процессию и опрокинуть раки с мощами, чтобы показать народу что "там ничего нет". Напрасно ему возражают: единственным последствием этого акта будет то, что дружина эта немедленно будет растерзана народом, - он сердится, упорствует, не бросает своего. Проходит несколько лет, и в голове того же Толстого зарождается новая грандиозная мысль: всеобщая мирная забастовка против правительства... В один прекрасный день должны забастовать не только все рабочие, но и крестьяне, учителя, купцы, чиновники, профессора, генералы, священники, прокуроры, все, - разумеется, никакое правительство при таких условиях существовать не сможет, и на земле немедленно установится рай христианской анархии...

Знаменитый Чертков берет у Толстого идею вегетарианства и пишет брошюру на тему "не убий", в которой и доказывает, что убивать нельзя никого и ничего: ни бешеную собаку, ни змею, которая бросилась на вашего ребенка, ни негодяя, который хочет изнасиловать вашу дочь, - Бог лучше знает, как и чему быть!.. И, борясь с лживостью тех формул, которые обычно употребляются в письмах, некоторые толстовцы стали обращаться к своим корреспондентам, как "дорогой брат во Христе", - и это было лживее всякого "милостивого государя", - а подписывались: "с вегетарианским приветом"...

Были среди толстовцев люди, которые идею об опрощении жизни доводили до пределов безумия: одни из них селились в дуплах старых деревьев, другие устраивались в дольменах, которых столько у нас рассеяно по северному Кавказу. Двое из наиболее смелых реформаторов поехали в Индию, на Цейлон, чтобы поселиться там в лесах среди обезьян и жить совсем естественной жизнью. Выгрузились они с парохода уже под вечер и сразу же направились в леса. Быстро наступили сумерки. В лесу послышались ночные лесные шорохи, засверкали глаза зверей, послышался их рев, шелест змей, и оба молодца, не теряя золотого времени, бросились назад в порт и с первым же пароходом вернулись благополучно в жизнь менее естественную, но более привычную...

Но это были все же редкие исключения, - большинство же толстовцев, а в особенности богатеньких, жили в неизбывной лжи, и все дни их были одним сплошным больным надрывом: того покоя, той радости, которые обещал им учитель, они не нашли. Идеалы, которые они старались поднять на свои хрупкие плечи, были явно не по силам им, и вот долгие годы надрывались они под непосильным бременем, и изворачивались, и лгали и себе, и людям. И Толстой чувствовал это бессилие учеников своих: "вы не нововеры, - писал он раз одному из них в горькую минуту, - вы - неверы...".

И, выдав себе эту своеобразную индульгенцию, они уже с более легкой душой жили в своих барских хоромах, нося, однако, поверх дорогих английских брюк яловичные сапоги взаправку. Себе такие толстовцы оставляли только обладание истиною и просвещение ею других, а проведение ее в жизнь они охотно предоставляли людям более сильным.

Бирюков, чтобы жить святым земледельческим трудом, заводит у себя огород. На огороде, конечно, появляются гусеницы. Убивать гусениц грех, - Будда отрезал даже кусок своего собственного мяса для голодной тигрицы, - а не убивать нельзя, потому что они истребят его цветную капусту. И вот Бирюков осторожно собирает их в баночку и украдкой выкидывает их чрез забор - в огород соседа!

Г. тоже вегетарианец, но покушать, грешник, любит. Знакомые знают это и, когда появляется у них в гостях Г., они непременно подсунут ему пирожки с мясом. Тот, как будто в разговоре ничего не замечая, накушается, а потом и ахнет:

-- Позвольте: да чем же это вы меня накормили?!

Были среди толстовцев и карьеристы, которые кормились от этого движения и о которых мне говорить тут не хочется.

Были и такие анархисты, которые не признавали даже Толстого в его прежних греховных заблуждениях и которые гордились перед ним тем, что вот они не читали его "Войны и мира", а один из них даже заявил ему, что он вот читал, но не одобрил: легкомысленно. Но попадались и люди редкой душевной красоты и чистоты - как это ни странно, из наименее правоверных, из колеблющихся, из тех, над которыми толстовские архиереи с сожалением покачивали головами и потихоньку, кротко предавали их анафеме...

Словом, несмотря на все высокие слова, толстовцы были люди, и ничто человеческое не было чуждо им. Большой симпатией эти "христосики", все и всех осуждающие, среди окружающих их людей не пользовались. Но были они о себе мнения очень высокого: они были та закваска, которая поднимает всю квашню, они были тот город, который, стоя наверху горы, не может укрыться, они были то малое стадо, которому суждено спасти грешный мир. Но - мира им так до сих пор спасти и не удалось...

Татьяна Львовна, желая прийти на помощь крестьянству, отдавала свою землю соседям-крестьянам по очень низкой цене в аренду с тем, чтобы эти деньги вносились в общую кассу, а затем расходовались бы на помощь нуждающимся: у кого лошадь пала, кто погорел и прочее. Первый год крестьяне платили исправно и тратили деньги разумно, но потом, видя, что контроля нет, перестали платить и даже стали барышничать землей... И Мария Львовна, сдав крестьянам землю так же дешево, вынуждена была уже сама расходовать деньги на их нужды. Не знаю, чем кончилась ее попытка... Но так как все это заглохло, надо думать, что и это дело не пошло. Бесплодие всех этих толстовских попыток наводит на самые грустные думы, но, видимо, ничего с жизнью не поделаешь...