Предисловие
|
XXVII
Мысли Толстого об искусстве вызвали много споров в печати, как русской, так и иностранной. Не меньше, если не больше противления вызвали его высказывания о науке. Исследуя эту область его мысли, мы с первых же шагов натыкаемся на целый ряд блестящих, неожиданных, дерзких и вполне сознательных, подчеркнутых парадоксов, которые, видимо, предназначены быть таранами, чтобы разрушить стены тех вековых предрассудков, в которых мы выросли и которые - этого скрывать нечего - иногда давят нас. Толстой не раз и не два заверяет, что он не против науки, но что он лишь против ложной науки. Но когда ему ставят вопрос, что же есть истинная наука, он, ни минуты не колеблясь, отвечает: истинная наука есть знание того, что я такое и как я должен жить, чтобы исполнить свое назначение. И по его словам оказывается, что такая наука всегда существовала: имена Моисея, Конфуция, Иисуса, Будды и т. п. - неоспоримое доказательство существования такой науки. Все, очевидно, что стоит вне пределов этих рамок, есть наука ложная. И его ничуть не смущает, по-видимому, то обстоятельство, что для того, чтобы возгласить миру эту истину, ему нужны стальное перо, бумага, Ремингтон, типографские машины и другие произведения "ложной" науки.
Понимая и ценя увлечения этого горячего сердца, так страстно желавшего блага для всех людей, мы не будем придирчивы к этим задорным, боевым, раздражающим формам его мысли. Постараемся сосредоточить наше спокойное и благожелательное внимание на сущности его борьбы в этой области.
Наука распадается на две области: первая - это та наука, которая стремится разрешить вековечные вопросы о том, что я такое, что такое мир, каков смысл жизни и прочее, и вторая - это наука, которая дает человеку возможность жить на мало гостеприимной земле, старается помочь ему устроиться немножко уютнее и приятнее на этом вертлявом шарике...
"гениальнейшие из людей", - по выражению Толстого, - Шопенгауэр и ненавистный ему Гегель, и близкий ему Паскаль, и любимый им Кант, и противный ему Дарвин с его противной теорией о борьбе за существование и победе наиболее приспособленных. В газетных фельетонах обыкновенно дается весьма высокая оценка всей этой деятельности, но великаны мысли человеческой, как тот же Кант, имеют на этот счет свои мнения. "Наблюдения и вычисления астрономов, - говорит Кант, - научили нас многому достойному удивления, но самый важный результат их исследований, пожалуй, тот, что они обнаружили перед нами бездну нашего невежества. Без этих знаний человеческий разум никогда не мог бы себе представить всю огромность этой бездны невежества нашего..."
Нас смущает противоречие, что Толстой обличает ложную науку пером, которое изготовлено ему этой наукой, и что книжки его печатают в типографии, оборудованной по последнему слову науки. И понятно: тут противоречие налицо. Но в то же время прислушаемся не к его колючим фразам, а к голосу его сердца, и мы, увы, никак не можем не согласиться с тем, что много в завоеваниях науки сомнительного...
Беспроволочный телефон... Боже мой, разве служит он для увеличения радости и красоты жизни? Его первое дело - это обслужить биржевика, который разоряет миллионы, и главнокомандующего, который бросит нас сейчас десятимиллионной массой против такой же многомиллионной массы на взаимное истребление - неизвестно за что! Прав был старый Рескин, который говорил, что прежде чем прокладывать чрез океан кабель, надо подумать, есть ли у нас то, что по этому кабелю сказать. Мы-то теперь уже знаем, наверное, что сказать нам за океан нечего! Нас уже не удовлетворяет автомобиль со скоростью 60 километров и мы на гонках пытаемся уже поднять эту скорость до 300 километров в час. Результат? Наши дороги стали непроходимы и для детей наших опаснее тропического леса, населенного ядовитыми змеями и хищными зверями. Куда же мы мчимся так? Этого мы еще не узнали, это, может быть, мы решим потом. Мы поднялись за облака - для того, чтобы сбросить в огромный город, населенный миллионом живых существ, страшные разрушительные бомбы. Весь наш труд, все наши усилия ведут в абсурд, в жестокость, в бессмыслицу, от которой можно сойти с ума. И когда против бессмыслицы этой поднимались впервые Руссо, Рескин, потом Толстой, людям чутким казалось: слава Богу, правда сказана, ее поймут, и спасение людей уже близко. Наше положение хуже тем, что мы уже знаем определенно, что как люди не послушали этих призывов раньше, так не послушают они их и теперь. Человечество на ходу, наспех прислушивается одним ухом, насмешливо пожимает плечами и - несется мимо: может быть, не меня загонят в душную глубину рудников, может быть, не меня разорвут на части заоблачной бомбой, может быть, не меня, распнув на колючей проволоке, задушат ядовитым газом, может быть, не я задохнусь в подводной лодке, бессильно опустившейся в глубь океана. А другие? Ответ очевиден: чёрт с ними! Более чем когда-либо жизнь стала лотереей: либо пан, либо пропал...
В своем походе против современного ложного искусства, против современной ложной науки, против всей современной ложной культуры, Толстой отметил одно очень интересное явление, которое он удачно окрестил "провинциализмом Европы". Если вы развернете карту земной поверхности и внимательно всмотритесь в нее, то вас, действительно, поразит, какое крошечное место занимает в ней Европа: вся она на карте едва заметное пятнышко. А между тем европейцы совершенно убеждены, что они самая соль земли, они какие-то благодетели человечества. Раскройте историю философии Фулье, и вы увидите, что всей человеческой мысли эпохи брахманизма в ней отведено пять страниц - ровно столько, сколько одному Мальбраншу, который забыт всеми, кроме профессоров философии, всему буддизму с его необъятной литературой - шесть страниц, а одному Лейбницу - двадцать пять, вся огромная философия Китая занимает три страницы, а один Юм - четыре. Отмечен целый ряд второстепенных и совсем забытых филосо1фов, но об индусском Канте, Шри Шанкаре Ачкарии, например, не сказано ни слова, между тем как его творения воистину изумительны. Это самообольщение очень характерно. Отношение Европы к цветным народам, ее жадность и на жадности основанная и всему миру тягостная воинственность - плоды этого самообольщения. И как Толстой был рад, когда он получил от индуса Баба Преманид Барати его статью "Белая опасность", напечатанную в Калифорнии, в журнале "Light of India"! Вот вы, европейцы, все кричите о какой-то желтой опасности, - с большим подъемом говорил в этой статье Баба Барати, - укажите нам хоть один клочок земного шара, где бы белый человек был угнетен цветными расами, а с другой стороны укажите точно также хоть маленький клочок земли, где бы цветные народы не страдали от белого человека... Толстой был в восторге от статьи и послал автору очень сочувственное письмо.
всеобщей симпатии, но, увы, европейское человечество и на эту сторону его проповеди не обратило никакого внимания и, возбуждая всюду и везде ненависть своей политикой, оно самоуверенно продолжает итти в темные, полные опасностей дали жизни...
Предисловие
|