Азбука
Книга III. Часть первая

АЗБУКА

ГРАФА Л. Н. ТОЛСТАГО

КНИГА III.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I.

ЛИСИЦА.

Попалась лисица въ капканъ, оторвала хвостъ и ушла. И стала она придумывать, какъ бы ей свой стыдъ прикрыть. Созвала она лисицъ и стала ихъ уговаривать, чтобы отрубили хвосты — «Хвостъ», говоритъ, «совсемъ не кстати, только напрасно лишнюю тягость за собой таскаемъ.» — Одна лисица и говоритъ: — «Охъ, не говорила бы ты этого, кабы не была куцая.»

Куцая лисица смолчала и ушла.

ДИКІЙ И РУЧНОЙ ОСЕЛЪ.

Дикiй осёлъ увидалъ ручнаго осла, подошёлъ къ нему и сталъ хвалить его жизнь: какъ и теломъ-то онъ гладокъ и какой ему кормъ сладкiй. Потомъ, какъ навьючили ручного осла, до какъ сзади сталъ погоньщикъ подгонять его дубиной, дикiй осёлъ и говоритъ: «нетъ, братъ, теперь не завидую; вижу, что твоё житьё тебе сокомъ достаётся.»

ОЛЕНЬ.

Олень подошёлъ къ речке напиться, увидалъ себя въ воде и сталъ радоваться на свои рога, что они велики и развилисты, а на ноги посмотрелъ и говоритъ: «Только ноги мои плохи и жидки.» Вдругъ выскочи левъ и бросься на оленя. Олень пустился скакать по чистому полю. Онъ уходилъ, а какъ пришёлъ лесъ, запутался рогами за сучья, и левъ схватилъ его. Какъ пришло погибать оленю, онъ и говоритъ: «То-то глупый я! Про кого думалъ, что плохи и жидки, те спасали, а на кого радовался, отъ техъ пропалъ.»

СОБАКА И ВОЛКЪ.

Собака заснула за дворомъ. Голодный волкъ набежалъ и хотелъ съесть её. Собака и говоритъ: «Волкъ! подожди меня есть, — теперь я костлява, худа. А вотъ дай срокъ, хозяева будутъ свадьбу играть, тогда мне еды будетъ вволю, я разжирею, — лучше тогда меня съесть». Волкъ поверилъ и ушёлъ. Вотъ приходитъ онъ въ другой разъ и видитъ — собака лежитъ на крыше. Волкъ и говоритъ: «чтожъ, — была сватьба?» А собака говоритъ: «Вотъ что, волкъ: коли другой разъ застанешь меня сонную передъ дворомъ, не дожидайся больше сватьбы.»

II.

СЛЕПОЙ И МОЛОКО.

Одинъ слепой отъ роду спросилъ зрячаго:

Какого цвета молоко?

Зрячiй сказалъ: «цветъ молока такой, какъ бумага белая.»

«а что, этотъ цветъ такъже шуршитъ подъ руками, какъ бумага?»

Зрячiй сказалъ: «нетъ, онъ белый,какъ мука белая.»

Слепой спросилъ: «а что, онъ такой же мягкiй и сыпучiй, какъ мука?»

Зрячiй сказалъ: «нетъ, онъ просто белый, какъ заяцъ белякъ.»

Слепой спросилъ: «что же, онъ пушистый и мягкiй, какъ заяцъ?»

Зрячiй сказалъ: «нетъ, белый цветъ такой точно какъ снегъ.»

Слепой спросилъ: «что же, онъ холодный, какъ снегъ?»

И сколько примеровъ зрячiй ни говорилъ, слепой не могъ понять — какой бываетъ белый цветъ молока.

ВОЛКЪ И ЛУКЪ.

Охотникъ съ лукомъ и стрелами пошёлъ на охоту, убилъ козу, взвалилъ на плечи и понёсъ её. По дороге увидалъ онъ кабана. Охотникъ сбросилъ козу, выстрелилъ въ кабана и ранилъ его. Кабанъ бросился на охотника, споролъ его до смерти, да и самъ тутъже издохъ. Волкъ почуялъ кровь и пришёлъ къ тому месту, где лежали коза, кабанъ, человекъ и его лукъ. Волкъ обрадовался подумалъ: «Теперь я буду долго сытъ, только и не стану есть всего вдругъ, а буду есть понемногу, чтобы ничего не пропало: сперва съемъ, чтó пожёстче, а потомъ закушу темъ, чтó помягче и послаще.

Волкъ понюхалъ козу, кабана и человека и сказалъ: «это кушанье мягкое, я съемъ это после; а прежде дай съемъ эти жилы на луке.» И онъ сталъ грызть жилы на луке. Когда онъ перекусилъ тетиву, лукъ разскочился и ударилъ волка по брюху. Волкъ тутъ же издохъ, a другiе волки съели и человека, и козу, и кабана, и волка.

КОМАРЪ И ЛЕВЪ.

Комаръ прилетелъ ко льву и говоритъ: «ты думаешь, въ тебе силы больше моего? Какъ бы не такъ! Какая въ тебе сила? Что царапаешь ногтями и грызёшь зубами; — это и бабы такъ-то съ мужиками дерутся. Я сильнее тебя: хочешь, выходи на войну!» И комаръ затрубилъ и сталъ кусать льва въ голыя щёки и въ носъ. Левъ сталъ бить себя по лицу лапами и драть когтями; изодралъ себе въ кровь всё лицо и изъ силъ выбился.

Комаръ затрубилъ съ радости и улетелъ. Потомъ запутался въ паутину къ пауку, и сталъ паукъ его сосать. Комаръ и говоритъ: «сильнаго зверя, льва, одолелъ, а вотъ отъ дряннаго паука погибаю.»

III.

ЛОШАДЬ И ХОЗЯЕВА.

У садовника была лошадь. Работы ей было много, а корму мало. И стала она молить Бога, чтобы ей перейти къ другому хозяину. Такъ и сделалось. Садовникъ продалъ лошадь горшечнику. Лошадь была рада, но у горшечника ещё больше прежняго стало работы. И опять стала лошадь на судьбу свою жаловаться и молиться, чтобы перейти ей къ лучшему хозяину. И то исполнилось. Горшечникъ продалъ лошадь кожевнику. Вотъ какъ увидала лошадь на кожевенномъ дворе кониныя шкуры, она и завыла: «охъ горе мне бедной! лучшебъ у прежнихъ хозяевъ оставаться: теперь ужъ, видно, не на работу продали меня, а на шкуру».

СТАРИКЪ И СМЕРТЬ.

Старикъ разъ нарубилъ дровъ и понёсъ. Нести было далеко; онъ измучился, сложилъ вязанку и говоритъ: «эхъ, хоть-бы смерть пришла!» — Смерть пришла и говоритъ: «вотъ я, чего тебе надо?» — Старикъ испугался и говоритъ: «мне вязанку поднять».

ЛЕВЪ И ЛИСИЦА.

Левъ отъ старости не могъ уже ловить зверей и задумалъ хитростiю жить: зашёлъ онъ въ пещеру, лёгъ и притворился больнымъ. Стали ходить звери его проведыватъ и онъ съедалъ техъ, которые входили къ нему въ пещеру. Лисица смекнула дело, стала у входа въ пещеру и говоритъ: «что левъ, какъ можешь?»

«плохо, — да ты отчегожь не входишь?»

А лисица говоритъ: «оттого не вхожу, что по следамъ вижу — входовъ много, а выходовъ нетъ».

ІV.

ОЛЕНЬ И ВИНОГРАДНИКЪ.

Олень спрятался отъ охотниковъ въ виноградникъ. Когда охотники проминовали его, олень сталъ объедать виноградные листья.

Охотники приметили, что листья шевелятся, и думаютъ: «не зверь ли тутъ подъ листьями?» — выстрелили и ранили оленя.

Олень и говоритъ умираючи: «поделомъ мне за то, что я хотелъ съесть листья те самые, какiе спасли меня».

ТОПОРЪ И ПИЛА.

Пошли два мужика въ лесъ за деревомъ. У одного былъ топоръ, а у другаго пила. Вотъ они выбрали дерево и стали спорить. Одинъ говоритъ — надо дерево срубить, а другой говоритъ — надо спилить.

Третiй мужикъ и говорить: «я сейчасъ помирю васъ; если топоръ востёръ, то лучше рубить, а если пила ещё вострее, то лучше пилить». Онъ взялъ топоръ и сталъ рубить дерево. Но топоръ былъ такъ тупъ, что имъ нельзя было рубить.

Онъ взялъ пилу; пила была плохая и совсемъ не резала. Тогда онъ сказалъ: «Вы подождите спорить; топоръ не рубитъ, а пила не режетъ. Вы прежде отточите топоръ да поправьте пилу, а потомъ ужь спорьте». Но те мужики еще пуще разсердились другъ на друга за то, что у одного былъ неточеный топоръ, а у другаго пила тупая; и они стали драться.

КОТЪ И МЫШИ.

Завелось въ одномъ доме много мышей. Котъ забрался въ этотъ домъ и сталъ ловить мышей. Увидали мыши, что дело плохо, и говорятъ: «давайте, мыши, не будемъ больше сходить съ потолка, а сюда къ намъ коту не добраться!» Какъ перестали мыши сходить внизъ, котъ и задумалъ, какъ бы ихъ перехитрить. Уцепился онъ одной лапкой за потолокъ, свесился и притворился мёртвымъ. Одна мышь выглянула на него, да и говоритъ: «Нетъ, братъ! хошь мешкомъ сделайся, и то не подойду.»

ПЕРЕПЕЛКА И ПЕРЕПЕЛЯТА.

Мужики косили луга, а въ лугу подъ кочкой было перепелиное гнездо.

Перепёлка съ кормомъ прилетела къ гнезду и увидала, что кругомъ всё обкошено. Она и говоритъ перепелятамъ: «Ну дети, — беда пришла! Теперь молчите и не шевилитесь, а то пропадёте; вечеромъ переведу васъ.» А перепелята радовались, что въ лугу светлее стало, и говорили: «мать — старая, оттого и не хочетъ, чтобы мы веселились»; и стали пищать и свистать.

Ребята принесли мужикамъ на покосъ обедать, услыхали перепелятъ и порвали имъ головы.

ПТИЦЫ ВЪ CЕТИ.

Охотникъ поставилъ у озера сети и накрылъ много птицъ. Птицы были большiя, подняли сеть и улетели съ ней. Охотникъ побежалъ за птицами. Мужикъ увидалъ, что охотникъ бежитъ, и говоритъ: «и куда бежишь? Разве пешкомъ можно догнать птицу?» Охотникъ сказалъ: «Кабы одна была птица, я бы не догналъ, а теперь догоню».

Такъ и сделалось. Какъ пришёлъ вечеръ, птицы потянули на ночлегъ каждая въ свою сторону: одна къ лесу, другая къ болоту, третья въ поле; и все съ сетью упали на землю и охотникъ взялъ ихъ.

СОБАКА И ПОВАРЪ.

«поваръ хорошiй: хорошо стряпаетъ».

Немного погодя, поваръ сталъ чистить горохъ, репу и лукъ и выбросилъ обрезки. Собаки кинулись, отвернули носы и говорятъ: «испортился нашъ поваръ: прежде хорошо готовилъ, а теперь никуда не годится».

Но поваръ не слушался собакъ, а стряпалъ обедъ по своему. Обедъ съели и похвалили хозяева, а не собаки.

V.

ВОЛКЪ И КОЗА.

Волкъ видитъ — коза пасётся на каменной горе, и нельзя ему къ ней подобраться; онъ ей и говоритъ: «пошла бы ты внизъ: тутъ и место поровнее и трава тебе для корма много слаще».

А коза говоритъ: «не затемъ ты, волкъ, меня внизъ зовёшь: ты не объ моёмъ, а о своёмъ корме хлопочешь.»

ЦАРЬ И СОКОЛЪ.

Одинъ царь на охоте пустилъ зa зайцемъ любимаго сокола и поскакалъ.

Соколъ поймалъ зайца. Царь отнялъ зайца и сталъ искать воды, где бы напиться. Въ бугре царь нашёлъ воду. Только она по капле капала. Вотъ царь досталъ чашу съ седла и подставилъ подъ воду. Вода текла по капле, и когда чаша набралась полная, царь поднялъ её ко рту и хотелъ пить. Вдругъ соколъ встрепенулся на руке у царя, забилъ крыльями и выплеснулъ воду. Царь опять подставилъ чашу. Онъ долго ждалъ, пока она наберётся вровень съ краями, и опять, когда онъ сталъ подносить её ко рту, соколъ затрепыхался и разлилъ воду.

Когда въ третiй разъ царь набралъ полную чашу и сталъ подносить её къ губамъ, соколъ опять разлилъ её. Царь разсердился и, со всего размаха ударивъ сокола объ камень, убилъ его. Тутъ подъехали царскiе слуги, и одинъ изъ нихъ побежалъ вверхъ къ роднику, чтобы найти побольше воды и скорее набрать полную чашу. Только и слуга не принёсъ воды; онъ вернулся съ пустой чашкой и сказалъ: «Ту воду нельзя пить; въ роднике змея и она выпустила свой ядъ въ воду. Хорошо, что соколъ разлилъ воду. Если бы ты выпилъ этой воды, ты бы умеръ».

Царь сказалъ: «Дурно же я отплатилъ соколу — онъ спасъ мне жизнь, а я убилъ его».

ГАЛЧЁНОКЪ.

Пустынникъ увидалъ разъ въ лесу сокола. Соколъ принесъ въ гнездо кусокъ мяса, разорвалъ мясо на маленькiе куски и сталъ кормить галчонка.

Пустынникъ удивился, как такъ соколъ кормитъ галчёнка, и подумалъ: «галчёнокъ, и тотъ у Бога не пропадётъ: и научилъ же Богъ этого сокола кормить чужаго сироту. Видно Богъ всехъ тварей кормитъ, а мы всё о себе думаемъ. Перестану я о себе заботиться, не буду себе припасать пищи. Богъ всехъ тварей не оставляетъ, и меня не оставитъ».

Такъ и сделалъ: селъ въ лесу и не вставалъ съ места, а только молился Богу. Три дня и три ночи онъ пробылъ безъ питья и еды. На третiй день пустынникъ такъ ослабелъ, что ужъ не могъ поднять руки. Отъ слабости онъ заснулъ. И приснился ему старецъ. Старецъ будто подошёлъ къ нему и говоритъ: «ты зачемъ себе пищи не припасаешь? Ты думаешь Богу угодить, а ты грешишь. Богъ такъ мiръ устроилъ, чтобъ каждая тварь добывала себе нужное. Богъ велелъ соколу кормить галчонка потому, что галчёнокъ пропалъ бы безъ сокола; а ты можешь самъ работать. Ты хочешь испытывать Бога, а это грехъ. Проснись и работай по прежнему». Пустынникъ проснулся и сталъ жить по прежнему.

VI.

ЦАРСКІЙ СЫНЪ И ЕГО ТОВАРИЩИ.

У Царя было два сына. Царь любилъ старшаго и отдалъ ему всё царство. Мать жалела меньшаго сына и спорила съ Царёмъ. Царь на неё за то сердился, и каждый день была у нихъ изъ за этого ссора. Меньшiй Царевичъ и подумалъ «лучше мне уйти куда-нибудь», — простился съ отцомъ и матерью, оделся въ простое платье и пошёлъ странствовать.

На пути сошёлся онъ съ купцомъ. Купецъ раз сказалъ Царевичу, что былъ онъ прежде богатъ, но что все его товары потонули въ море, и что онъ идётъ теперь въ чужiе края поискать счастья.

Они пошли вместе. На третiй день сошелся съ ними ещё товарищъ. Они разговорились и новый товарищъ разсказалъ, что онъ мужикъ; былъ у него домъ и земля, но что была война, поля его стоптали и дворъ его сожгли; не при чёмъ ему стало жить, и что идётъ онъ теперь искать работы на чужую сторону.

Они пошли все вместе. Подошли они къ большому городу, и сели отдохнуть. Вотъ мужикъ и говоритъ: «ну, братцы, будетъ намъ гулять, теперь мы пришли къ городу, надо намъ за работу приниматься, кто какую умеетъ.»

«я умею торговать. Если бы у меня было хоть немного денегъ, я бы много наторговалъ.» А Царевичъ говоритъ — «а я не умею ни работать, ни торговать; я только умею царствовать. Еслибъ было у меня царство, я бы хорошо царствовалъ.» — А мужикъ говоритъ — «А мне ни денегъ, ни царства не нужно; у меня только бы ноги ходили, да руки ворочали, — я проживу и васъ ещё прокормлю. А то вы, пока кто денегъ, а кто царства дожидаетесь, съ голоду помрёте.» А Царевичъ говоритъ:

«Купцу деньги нужны, мне царство нужно, тебе сила нужна, чтобъ работать; а и деньги, и царство, и сила намъ отъ Бога. Захочетъ Богъ, и мне царство дастъ, и тебе силу; а не захочетъ ни тебе силы, ни мне царства не дастъ.»

Мужикъ не сталъ слушать, а пошёлъ въ городъ. Въ городе онъ нанялся таскать дрова. Ввечеру ему заплатили деньги. Онъ ихъ принёсъ товарищамъ и говоритъ: «Вы покуда собираетесь царствовать, а я ужь заработалъ.»

На другой день купецъ выпросилъ денегъ у мужика и пошёлъ въ городъ.

На торгу купецъ узналъ, что въ городе мало масла и каждый день ждутъ новаго привоза. Купецъ пошёлъ на пристань и сталъ высматривать корабли. При немъ пришёлъ корабль съ масломъ. Купецъ прежде всехъ вошёлъ на корабль, отъискалъ хозяина, купилъ всё масло и далъ задатокъ. Потомъ купецъ побежалъ въ городъ; перепродалъ масло и за свои хлопоты заработалъ денегъ въ 10 разъ больше противъ мужика и принёсъ товарищамъ.

Царевичъ и говоритъ: «Ну, теперь мой черёдъ идти въ городъ. Вамъ обоимъ посчастливилось, можетъ и мне тоже будетъ. Для Бога ничего не трудно, — чтó тебе мужику дать работу, чтó купцу барыши, чтó Царевичу царство».

Входитъ Царевичъ въ городъ, видитъ онъ, — народъ ходитъ по улицамъ и плачетъ. Царевичъ сталъ спрашивать, о чёмъ плачутъ. Ему говорятъ: «разве не знаешь, нынче въ ночь нашъ царь умеръ, и другаго царя намъ такого не найти?» — «Отчего же онъ умеръ»? — «Да должно быть злодеи наши отравили». Царевичъ разсмеялся и говоритъ: «Это не можеть быть».

Вдругъ одинъ человекъ присмотрелся къ Царевичу, приметилъ, что онъ говоритъ нечисто по ихнему и одетъ не такъ, какъ все въ городе, и крикнулъ:

— «Ребята! этотъ человекъ подосланъ къ намъ отъ нашихъ злодеевъ разузнавать про нащъ городъ. Можетъ онъ самый отравилъ Царя. Видите, онъ и говоритъ не по нашему и смеется, когда мы все плачемъ. Хватайте его, ведите въ тюрьму!»

Царевича схватили, отвели въ тюрьму и два дня не давали ему пищи. На третiй день пришли за Царевичемъ и повели его на судъ. Народа собралось много слушать, какъ будутъ судить Царевича.

На суде Царевича спросили, кто онъ и зачемъ пришёлъ въ ихъ городъ? Царевичъ сказалъ: — «Я царскiй сынъ. Мой отецъ отдалъ всё царство старшему брату, а мать за меня заступалась и изъ за меня отецъ съ матерью ссорились. Я этого не захотелъ; простился съ отцомъ и матерью и ушёлъ странствовать. По дороге встретилъ я двухъ товарищей: купца и мужика и съ ними подошёлъ къ вашему городу. Когда мы сидели отдыхали за городомъ, мужикъ сказалъ, что надо теперь работать, кто чтó умеетъ; купецъ сказалъ, что онъ умеетъ торговать, но что у него денегъ нетъ, а я сказалъ, что я умею только царствовать, да у меня царства нетъ. Мужикъ сказалъ, что мы съ голоду помрёмъ, дожидаючи денегъ да царства, а что у него есть сила въ рукахъ, и что онъ и себя, и насъ прокормитъ. И онъ пошёлъ въ городъ, заработалъ деньги и принёсъ намъ. Купецъ на эти деньги пошёлъ и наторговалъ вдесятеро; а я пошёлъ въ городъ нынче, и вотъ меня взяли и понапрасну посадили въ тюрьму и два дня не давали есть, и теперь хотятъ казнить. Да я этого ничего не боюсь, потому что знаю, что всё отъ Бога, и захочетъ Богъ, такъ вы меня казните понапрасну, а захочетъ, такъ вы меня царёмъ сделаете.»

Когда онъ всё это сказалъ, судья замолчалъ и не зналъ, что говорить. Вдругъ одинъ человекъ изъ народа закричалъ:

— «Намъ Богъ послалъ этого Царевича. Мы не найдёмъ себе лучше царя! Выбирайте его въ цари!»

И все выбрали его царёмъ.

Когда его выбрали царёмъ, Царевичъ послалъ за городъ привести къ себе своихъ товарищей. Когда имъ сказали, что ихъ требуетъ Царь — они испугались: думали, что они сделали какую нибудь вину въ городе. Но имъ нельзя было убежать и ихъ привели къ Царю. Они упали ему въ ноги, но Царь велелъ встать. Тогда они узнали своего товарища. Царь разсказалъ имъ всё, что съ нимъ было, и сказалъ имъ: — «Видите ли вы, что моя правда? Худое и доброе — всё отъ Бога. И Богу не труднее дать царство Царевичу, чемъ купцу барышъ, а мужику работу.»

Онъ наградилъ ихъ и оставилъ жить въ своёмъ Царстве.

ПРАВЕДНЫЙ СУДЬЯ.

Одинъ Алжирскiй царь Бауакасъ захотелъ самъ узнать, — правду-ли ему говорили, что въ одномъ изъ его городовъ есть праведный судья, что онъ сразу узнаётъ правду и что отъ него ни одинъ плутъ неможетъ укрыться. Бауакасъ переоделся въ купца и поехалъ верхомъ на лошади въ тотъ городъ, где жилъ судья. У въезда въ городъ къ Бауакасу подошёлъ калека и сталъ просить милостыню. Бауакасъ подалъ ему и хотелъ ехать дальше, но калека уцепился ему за платье. «Что тебе нужно?» спросилъ Бауакасъ; «разве я не далъ тебе милостыни?» — «Милостыню ты далъ», сказалъ калека, «но ещё сделай милость, довези меня на твоей лошади до площади, а то лошади и верблюды какъ-бы не раздавили меня». Бауакасъ посадилъ калеку сзади себя, и довёзъ его до площади. На площади Бауакасъ остановилъ лошадь. Но нищiй не слезалъ. Бауакасъ сказалъ: «что-жь сидишь, слезай, мы прiехали!» A нищiй сказалъ: «зачемъ слезать, — лошадь моя; а не хочешь добромъ отдать лошадь, пойдёмъ къ судье.» Народъ собрался вокругъ нихъ и слушалъ, какъ они спорили; все закричали: «ступайте къ судье, онъ васъ разсудитъ.»

Бауакасъ съ калекой пошли къ судье. Въ суде былъ народъ и судья вызывалъ по очереди техъ, кого судилъ. Прежде чемъ черёдъ дошёлъ до Бауакаса, судья вызвалъ учёнаго и мужика: они судились за жену. Мужикъ говорилъ, что это его жена, а учёный говорилъ, что его жена. Судья выслушалъ ихъ, помолчалъ и сказалъ «Оставьте женщину у меня, а сами приходите завтра»

Когда эти ушли, вошли мясникъ и масленникъ. Мясникъ былъ весь въ крови, а масленникъ въ масле. Мясникъ держалъ въ руке деньги, масленникъ руку мясника. Мясникъ сказалъ: «Я купилъ у этого человека масло и вынулъ кошелёкъ, чтобы расплатиться: а онъ схватилъ меня за руку и хотелъ отнять деньги. Такъ мы и пришли къ тебе, — я держу въ руке кошелёкъ, а онъ держитъ меня за руку. Но деньги мои, а онъ — воръ».

«Это неправда. Мясникъ пришёлъ ко мне покупать масло. Когда я налилъ ему полный кувшинъ, онъ просилъ меня разменять ему золотой. Я досталъ деньги и положилъ ихъ на лавку, а онъ взялъ ихъ и хотелъ бежать. Я поймалъ его за руку и привёлъ сюда» Судья помолчалъ и сказалъ: «оставьте деньги здесь и приходите завтра.»

Когда очередь дошла до Бауакаса и до калеки, Бауакасъ разсказалъ какъ было дело. Судья выслушалъ его и спросилъ нищаго. Нищiй сказалъ: «это всё неправда. Я ехалъ верхомъ черезъ городъ, а онъ сиделъ на земле и просилъ меня подвезти его. Я посадилъ его на лошадь и довёзъ, куда ему нужно было; но онъ не хотелъ слезать и сказалъ, что лошадь его. Это неправда»

Судья подумалъ и сказалъ: «оставьте лошадь у меня и приходите завтра.»

На другой день собралось много народу слушать, какъ разсудитъ судья?

Первые подошли учёный и мужикъ.

«Возьми свою жену», сказалъ судья учёному, «а мужику дать 50 палокъ». Учёный взялъ свою жену, а мужика тутъ же наказали.

Потомъ судья вызвалъ мясника.

«Деньги твои», сказалъ онъ мяснику; потомъ онъ указалъ на масленника и сказалъ: «а ему дать 50 палокъ.»

Тогда позвали Бауакаса и калеку. «Узнàешь-ты свою лошадь изъ двадцати другихъ?» спросилъ судья Бауакаса.

— «Узнàю.»

— «А ты?»

— «И я узнаю», сказалъ калека.

— «Иди за мною», сказалъ судья Бауакасу.

Они вошли въ конюшню. Бауакасъ сейчасъ-же промежь другихъ двадцати лошадей показалъ на свою. Потомъ судья вызвалъ калеку въ конюшню и тоже велелъ ему указать на лошадь. Калека призналъ лошадь и показалъ её. Тогда судья селъ на свое место и сказалъ Бауакасу:

— «Лошадь твоя; возьми её. A калеке дать 50 палокъ».

После суда, судья пошёлъ домой; а Бауакасъ пошёлъ за нимъ.

«Что-же ты, или не доволенъ моимъ решенiемъ?» спросилъ судья.

«Нетъ, я доволенъ,» сказалъ Бауакасъ. «Только хотелось-бы мне знать — почёмъ ты узналъ, что жена была учёнаго, а не мужика, что деньги были мясниковы, а не масленниковы, и что лошадь была моя, а не нищаго?»

«Про женщину я узналъ вотъ какъ: позвалъ её утромъ къ себе и сказалъ ей: налей чернила въ мою чернильницу. Она взяла чернильницу, вымыла её скоро и ловко и налила чернила. Стало быть она привыкла это делать. Будь она жена мужика, она не съумела-бы это сделать. Выходитъ, что учёный былъ правъ. Про деньги я узналъ вотъ какъ: положилъ я деньги въ чашку съ водой и сегодня утромъ посмотрелъ — всплыло-ли на воде масло. Если-бы деньги были масленниковы, то оне были бы запачканы его масляными руками. На воде масла не было, стало быть мясникъ говоритъ правду.»

«Про лошадь узнать было труднее. Калека такъже, какъ и ты, изъ двадцати лошадей сейчасъ указалъ на лошадь. Да я не для того приводилъ васъ обоихъ въ конюшню, чтобы видеть, узнаете-ли вы лошадь, а для того, чтобы видеть — кого изъ васъ двоихъ узнаетъ лошадь. Когда ты подошёлъ къ ней, она обернула голову, потянулась къ тебе; а когда калека тронулъ её, она прижала уши и подняла ногу. Поэтому я узналъ, что ты настоящiй хозяинъ лошади.

«Я не купецъ, а царь Бауакасъ. Я прiехалъ сюда, чтобы видеть — правда-ли то, чтó говорятъ про тебя. Я вижу теперь, что ты мудрый судья. Проси у меня чего хочешь, я награжу тебя.»

Судья сказалъ: Мне не нужно награды; я счастливъ уже темъ, что царь мой похвалилъ меня.»

КАКЪ МУЖИКЪ ГУСЕЙ ДЕЛИЛЪ.

У одного беднаго мужика не стало хлеба. Вотъ онъ и задумалъ попросить хлеба у барина. Чтобы было съ чемъ идти къ барину, онъ поймалъ гуся, изжарилъ его и понёсъ. Баринъ принялъ гуся и говоритъ мужику: «спасибо, мужикъ, тебе за гуся; только не знаю, какъ мы твоего гуся делить будемъ. Вотъ у меня жена, два сына, да две дочери. Какъ бы намъ разделить гуся безъ обиды?» Мужикъ говоритъ: я разделю. Взялъ ножикъ, отрезалъ голову и говоритъ барину: «ты всему дому голова, тебе голову». Потомъ отрезалъ задокъ, подаётъ барыне: «тебе, говоритъ, дома сидеть, за домомъ смотреть, тебе задокъ» Потомъ отрезалъ лапки и подаётъ сыновьямъ «Вамъ», говорить, «ножки — топтать отцовскiя дорожки» А дочерямъ далъ крылья. «Вы», говоритъ, «скоро изъ дома улетите, вотъ вамъ по крылышку А остаточки себе возьму!» — и взялъ себе всего гуся.

Баринъ посмеялся, далъ мужику хлеба и денегъ

Услыхалъ богатый мужикъ, что баринъ за гуся наградилъ беднаго мужика хлебомъ и деньгами, зажарилъ пять гусей и понёсъ къ барину

Баринъ говорить: «спасибо за гусей, да вотъ у меня жена, два сына, две дочери — всехъ шестеро; какъ бы намъ поровну разделить твоихъ гусей?» — Сталь богатый мужикъ думать и ничего не придумалъ.

Послалъ баринъ за беднымъ мужикомъ и велелъ делить. Бедный мужикъ взялъ — одного гуся далъ барину съ барыней и говорить «вотъ васъ трое съ гусемъ»; одного далъ сыновьямъ — «и васъ», говорить, «трое»; одного далъ дочерямъ — «и васъ трое»; a себе взялъ двухъ гусей. «Вотъ», говорить, «и насъ трое съ гусями, — все поровну».

Баринъ посмеялся и далъ бедному мужику ещё денегъ и хлеба, а богатаго прогналъ.

СТРОГОЕ НАКАЗАНІЕ.

Одинъ человекъ пошёлъ на торгъ и купилъ говядины.

На торгу его обманули — дали дурной говядины, да еще обвесили.

Вотъ онъ идётъ домой съ говядиной и бранится. Встречается ему царь и спрашиваетъ, кого ты бранишь? А онъ говоритъ: «я браню того, кто меня обманулъ. Я заплатилъ за три фунта, a мне дали только два, и то дурную говядину. Царь и говоритъ: «Пойдёмъ назадъ на торгъ; покажи того, кто тебя обманулъ». Человекъ пошёлъ назадъ и показалъ купца. Царь свесилъ при себе мясо: видитъ, точно обманули; царь и говоритъ: «Ну, какъ ты хочешь, чтобъ я наказалъ купца?» Тотъ говоритъ: «вели вырезать изъ его спины столько мяса, насколько онъ обманулъ меня»

Царь и говоритъ: «Хорошо, возьми ножъ и вырежь изъ купца фунтъ мяса; только смотри — чтобы у тебя весъ былъ-бы веренъ, а если вырежешь больше или меньше фунта, ты виноватъ останешься.

Человекъ смолчалъ и ушёлъ домой.

ЦАРСКІЕ БРАТЬЯ.

Одинъ Царь шёлъ по улице. Нищiй подошёлъ къ нему и сталъ просить милостыню.

Царь не далъ ничего. Нищiй сказалъ. «Царь, ты видно забылъ, что Богъ всемъ одинъ Отецъ, мы все братья и намъ всемъ делиться надо». Тогда Царь остановился и сказалъ: «ты правду говоришь, мы братья и намъ делиться надо», и далъ нищему золотую деньгу. Нищiй взялъ золотую деньгу и сказалъ: «Ты мало далъ; разве такъ делятся съ братьями? Надо делить пóровну. У тебя миллiонъ денегъ, а ты мне далъ одну.» Тогда Царь сказалъ: «то правда, что у меня миллiонъ денегъ, а я тебе далъ одну; но у меня и братьевъ столько же, сколько денегъ».

VII.

КАКЪ Я ВЫУЧИЛСЯ ЕЗДИТЬ ВЕРХОМЪ.

«надо старшимъ детямъ учиться ездить верхомъ. Послать ихъ въ манежъ». Я былъ меньше всехъ братьевъ и спросилъ: «А мне можно учиться?» Батюшка сказалъ: — «ты упадёшь». Я сталъ просить его, чтобъ меня тоже учили и чуть не заплакалъ. Батюшка сказалъ: «ну, хорошо, и тебя тоже. Только смотри: не плачь, когда упадёшь. Кто ни разу не упадётъ съ лошади, не выучится верхомъ ездить».

Когда пришла середа, насъ троихъ повезли въ манежъ. Мы вошли на большое крыльцо, а съ большаго крыльца прошли на маленькое крылечко. А подъ крылечкомъ была очень большая комната. Въ комнате вместо пола былъ песокъ. И по этой комнате ездили верхомъ господа и барыни, и такiе же мальчики, какъ мы. Это и былъ манежъ. Въ манеже было несовсемъ светло и пахло лошадьми, и слышно было, какъ хлопаютъ бичами, кричатъ на лошадей, и лошади стучатъ копытами о деревянныя стены. Я сначала испугался и не могъ ничего разсмотреть. Потомъ нашъ дядька позвалъ берейтора и сказалъ: «вотъ этимъ мальчикамъ дайте лошадей, они будутъ учиться ездить верхомъ». Берейторъ сказалъ: «хорошо».

Потомъ онъ посмотрелъ на меня и сказалъ: «этотъ малъ очень». А дядька сказалъ: «онъ обещаетъ не плакать, когда упадётъ». Берейторъ засмеялся и ушёлъ.

Потомъ привели трёхъ оседланныхъ лошадей, мы сняли шинели и сошли по лестнице внизъ въ манежъ. Берейторъ держалъ лошадь за корду[7], а братья ездили кругомъ него. Сначала они ездили шагомъ, потомъ рысью. Потомъ привели маленькую лошадку. Она была рыжая и хвостъ у нея былъ обрезанъ. Её звали Червончикъ. Берейторъ засмеялся и сказалъ мне: «ну, кавалеръ, садитесь». Я и радовался, и боялся, и старался такъ сделать, чтобъ никто этого не заметилъ. Я долго старался попасть ногою въ стремя, но никакъ не могъ, потому что я былъ слишкомъ малъ. Тогда берейторъ поднялъ меня на руки и посадилъ. Онъ сказалъ: «не тяжёлъ баринъ, — фунта два, больше не будетъ».

Онъ сначала держалъ меня за руку, но я виделъ, что братьевъ не держали, и просилъ, чтобы меня пустили. Онъ сказалъ: «а не боитесь?» Я очень боялся, но сказалъ, что не боюсь. Боялся я больше отъ того, что Червончикъ всё поджималъ уши. Я думалъ, что онъ на меня сердится. Берейторъ сказалъ: «ну, смотрите-жъ не падайте!» и пустилъ меня. Сначала Червончикъ ходилъ шагомъ, и я держался прямо. Но седло было скользкое и я боялся свернуться. Берейторъ меня спросилъ: «ну что, утвердились?» Я ему сказалъ. «утвердился». «Ну, теперь рысцой!» и берейторъ защёлкалъ языкомъ.

Червончикъ побежалъ маленькой рысью и меня стало подкидывать. Но я всё молчалъ и старался не свернуться на бокъ. Берейторъ меня похвалилъ: «Ай да кавалеръ, хорошо!» Я былъ очень этому радъ.

Въ это время къ берейтору подошёлъ его товарищъ и сталъ съ нимъ разговаривать, и берейторъ пересталъ смотреть на меня.

Только вдругъ я почувствовалъ, что я свернулся немножко на бокъ съ седла. Я хотелъ поправиться, но никакъ не могъ. Я хотелъ закричать берейтору, чтобъ онъ остановилъ; но думалъ, что будетъ стыдно, если я это сделаю, и молчалъ. Берейторъ не смотрелъ на меня, Червончикъ все бежалъ рысью, и я еще больше сбился на бокъ. Я посмотрелъ на берейтора и думалъ, что онъ поможетъ мне; а онъ все разговаривалъ съ своимъ товарищемъ и, не глядя на меня, приговаривалъ: «молодецъ кавалеръ». Я уже совсемъ былъ на боку и очень испугался. Я думалъ, что я пропалъ. Но кричать мне стыдно было. Червончикъ тряхнулъ меня еще разъ, я совсемъ соскользнулъ и упалъ на землю. Тогда Червончикъ остановился, берейторъ оглянулся и увидалъ, что на Червончике меня нетъ. Онъ сказалъ: «вотъ-те на! свалился кавалеръ мой», и подошёлъ ко мне. Когда я ему сказалъ, что не ушибся, онъ засмеялся и сказалъ: детское тело мягкое. А мне хотелось плакать. Я попросилъ, чтобы меня опять посадили; и меня посадили. И я ужъ больше не падалъ.

Такъ мы ездили въ манеже два раза въ неделю, и я скоро выучился ездить хорошо, и ничего не боялся.

СОЛДАТКИНО ЖИТЬЕ.

Мы жили бедно на краю деревни. Была у меня мать, нянька (старшая сестра) и бабушка. Бабушка ходила въ старомъ чупруне и худенькой панёве, а голову завязывала какой-то ветошкой, и подъ горломъ у ней виселъ мешочекъ. Бабушка любила и жалела меня больше матери. Отецъ мой былъ въ солдатахъ. Говорили про него, что онъ много пилъ и за то его отдали въ солдаты. Я какъ сквозь сонъ помню — онъ приходилъ къ намъ на побывку. Изба наша была тесная и подпертая въ середине рогулиной, и я помню, какъ я лазилъ на эту подпорку, оборвался и разбилъ себе лобъ объ лавку. И до сихъ поръ метина эта осталась у меня на лбу.

Въ избе были два маленькiя окна и одно всегда было заткнуто ветошкой. Дворъ нашъ былъ тесный и раскрытый. Въ середине стояло старое корыто. На дворе была только одна старая, кособокая лошадёнка; коровы у насъ не было, были две плохенькiя овчёнки и одинъ ягнёнокъ. Я всегда спалъ съ этимъ ягнёнкомъ. Ели мы хлебъ съ водою. Работать у насъ было некому, мать моя всегда жаловалась отъ живота, а бабушка отъ головы и всегда была около печки. Работала только одна моя нянька, и то въ свою долю, а не въ семью, покупала себе наряды и собиралась замужъ.

Помню я — мать стала больнее и потомъ родился у ней мальчикъ. Мамушку положили въ сени. Бабушка заняла у соседа крупицъ и послала дядю Нефеда за попомъ. А сестра пошла собирать народъ на крестины.

Собрался народъ, принесли три ковриги хлеба. Родня стала разставлять столы и покрывать скатертями. Потомъ принесли скамейки и ушатъ съ водой. И все сели по местамъ. Когда прiехалъ священникъ, кумъ съ кумой стали впереди, а позади стала тетка Акулина съ мальчикомъ. Стали молиться. Потомъ вынули мальчика и священникъ взялъ его и опустилъ въ воду. Я испугался и закричалъ: «дай мальчика сюда!» Но бабушка разсердилась на меня и сказала: «молчи, а то побью»

Священникъ окунулъ его три раза и отдалъ тётке Акулине. Тётка завернула его въ миткаль и отнесла къ матери въ сени.

Потомъ все сели за столы, бабушка наложила каши две чашки, налила постное масло и подала народу. Когда все наелись, — вылезли изъ за столовъ, поблагодарили бабушку и ушли.

Я пошёлъ къ матери и говорю:

— «Ma, какъ его зовутъ?» Мать говоритъ: «такъже, какъ тебя»

Мальчикъ былъ худой; ножки, ручки у него были тоненькiя, и онъ всё кричалъ. Когда ни проснёшься ночью, онъ всё кричитъ, а мамушка всё баюкаетъ, припеваетъ. Сама кряхтитъ, а всё поётъ.

Одинъ разъ ночью я проснулся и слышу — мать плачетъ. Бабушка встала и говоритъ: «чтó ты, Христосъ съ тобой!» Мать говоритъ: «мальчикъ померъ». Бабушка зажгла огонь, обмыла мальчика, надела чистую рубашечку подпоясала и положила подъ святое. Когда разсвело, бабушка вышла изъ избы и привела дядю Нефеда. Дядя принесъ две старенькiя тесинки и сталъ делать гробикъ. Сделалъ маленькое домовище и положилъ мальчика туда. Потомъ мать села къ гробику и тонкимъ голосомъ стала причитать и завыла. Потомъ дядя Нефедъ взялъ гробикъ подъ мышку и понёсъ хоронить.

ломоть хлеба и подалъ ей. Я стоялъ подле стола и мне захотелось хлебушка. Я нагнулъ мать и сказалъ ей на ухо. Мать засмеялась, а дядя Иванъ говоритъ: «что онъ? хлебца?» и отрезалъ мне большой ломоть. Я взялъ хлебъ и ушёлъ въ чуланъ. А нянька сидела въ чулане. Она стала меня спрашивать: «чтó тамъ мужики говорятъ?» Я сказалъ: «вино пьютъ». Она засмеялась и говоритъ: «это они меня сватаютъ за Кондрашку».

Потомъ собрались играть свадьбу. Все встали рано. Бабушка топила печку, мать месила пироги, а тётка Акулина мыла говядину.

Нянька нарядилась въ новые коты, надела сарафанъ красный и платокъ хорошiй и ничего не делала. Потомъ, когда истопили избу, мать тоже нарядилась, и пришло къ намъ много народу, — полная изба

Потомъ подъехали къ нашему двору три пары съ колоколами. И на задней паре сиделъ женихъ Koндрашка въ новомъ кафтане и въ высокой шапке. Женихъ слезъ съ телеги и пошёлъ въ избу. Надели на няньку новую шубу и вывели её къ жениху. Посадили жениха съ невестой за столъ и бабы стали ихъ величать.

Потомъ вылезли изъ за стола, помолились Богу и вышли на дворъ. Кондрашка посадилъ няньку въ телегу, а самъ селъ въ другую. Все посажались въ телеги, перекрестились и поехали. Я вернулся въ избу и селъ къ окну ждать, когда свадьба вернётся. Мать дала мне кусочекъ хлебца, я поелъ, да тутъ и заснулъ. Потомъ меня разбудила мать, говоритъ: «едутъ»! дала мне скалку и велела сесть за столъ. Кондрашка съ нянькой вошли въ избу и за ними много народа, больше прежняго. И на улице былъ народъ и все смотрели къ намъ въ окна. Дядя Герасимъ былъ дружкою; онъ подошёлъ ко мне и говоритъ: «вылезай». Я испугался и хотелъ лезть, а бабушка говоритъ: «ты покажи скалку и скажи: а это что?» Я такъ и сделалъ. Дядя Герасимъ положилъ денегъ въ стаканъ и налилъ вина и подалъ мне. Я взялъ стаканъ и подалъ бабушке. Тогда мы вылезли, а они сели.

Потомъ стали подносить вино, студень, говядину; стали петь песни и плясать. Дяде Герасиму поднесли вина; онъ выпилъ немного и говоритъ: «что-то вино горько». Тогда нянька взяла Кондрашку за уши и стала его целовать. Долго играли песнй и плясали, а потомъ все ушли и Кондрашка повёлъ няньку къ себе домой.

После этого мы стали ещё беднее жить. Продали лошадь и последнихъ овецъ, и хлеба у насъ часто не было. Мать ходила занимать у родныхъ. Вскоре и бабушка померла. Помню я, какъ матушка по ней выла и причитала: «Уже родимая моя матушка! на кого ты меня оставила горькую горемычную? на кого покинула свое дитятко безсчастное? где я ума-разума возьму? какъ мне векъ прожить?» И такъ она долго плакала и причитала.

Одинъ разъ пошёлъ я съ ребятами на большую дорогу лошадей стеречь и вижу — идётъ солдатъ съ сумочкой за плечами. Онъ подошёлъ къ ребятамъ и говоритъ: «Вы изъ какой деревни, ребята?» «Мы — говоримъ — изъ Никольскаго». — «А что, живётъ у васъ солдатка Матрёна?» А я говорю: «жива, она мне матушка». Солдатъ погляделъ на меня и говоритъ: «а отца своего видалъ?» Я говорю: «онъ въ солдатахъ, не видалъ». Солдатъ и говоритъ: «ну, пойдёмъ, проводи меня къ Матрёне, я ей письмо отъ отца привёзъ». Я говорю: какое письмо? А онъ говоритъ: вотъ пойдёмъ, увидишь.

«Ну чтожъ, пойдёмъ».

Солдатъ пошёлъ со мной, да такъ скоро, что я бегомъ за нимъ не поспевалъ. Вотъ пришли мы въ свой домъ. Солдатъ помолился Богу и говоритъ: «здравствуйте!» Потомъ разделся, селъ на конникъ и сталъ оглядывать избу, и говоритъ: «чтожъ, у васъ семьи только-то?» Мать оробела и ничего не говоритъ, только смотритъ на солдата. Онъ и говоритъ: «гдежъ матушка? — а самъ заплакалъ. Тутъ мать подбежала къ отцу и стала его целовать. И я тоже влезъ къ нему на колени и сталъ его обшаривать руками. А онъ пересталъ плакать и сталъ смеяться.

Потомъ пришёлъ народъ, и отецъ со всеми здоровался и разсказывалъ, что онъ теперь совсемъ по билету вышелъ.

Какъ пригнали скотину, пришла и нянька и поцеловалась съ отцомъ. А отецъ и говоритъ: «это чья же молодая бабочка?» А мать засмеялась и говоритъ: «свою дочь не узналъ». Отецъ позвалъ её ещё къ себе и поцеловалъ и спрашивалъ, какъ она живетъ? Потомъ мать ушла варить яичницу, а няньку послала за виномъ. Нянька принесла штофикъ заткнутъ бумажкой и поставила на столъ. Отецъ и говоритъ: «это что?» А мать говоритъ: «тебе вина». А онъ говоритъ: «нетъ, ужъ пятый годъ не пью; а вотъ яичницу подавай!» Онъ помолился Богу, селъ за столъ и сталъ есть. Потомъ онъ говоритъ: «кабы я не бросилъ пить, я бы и унтеръ-офицеромъ не былъ, и домой бы ничего не принёсъ, — а теперь слава Богу». Онъ досталъ въ сумке кошель съ деньгами и отдалъ матери. Мать обрадовалась, заторопилась и понесла хоронить.

Потомъ, когда все разошлись, отецъ лёгъ спать на задней лавке и меня положилъ съ собой, а мать легла у насъ въ ногахъ. И долго они разговаривали, почти до полуночи. Потомъ я уснулъ.

Поутру мать говоритъ: «охъ, дровъ-то нетъ у меня!» А отецъ говоритъ: «топоръ есть?» — «Есть, да щербатый, плохой». Отецъ обулся, взялъ топоръ и вышелъ на дворъ. Я побежалъ за нимъ.

Отецъ сдёрнулъ съ крыши жердь, положилъ на колоду, взмахнулъ топоромъ, живо перерубилъ и принёсъ въ избу, и говоритъ: «ну вотъ тебе и дрова, топи печь; а я нынче пойду прiищу купить избу, да лесу на дворъ. Корову также купить надо». Мать говоритъ:

«Охъ, денегъ много на всё надо».

А отецъ говоритъ: «а работать будемъ. Вонъ мужикъ-то растётъ!» Отецъ показалъ на меня.

Вотъ отецъ помолился Богу, поелъ хлебца, оделся и говоритъ матери: «а есть яички свежiя, такъ испеки въ золе къ обеду». И пошёлъ со двора.

Отецъ долго не ворочался. Я сталъ проситься у матери за отцомъ. Она не пускала. Я хотелъ уйти, а мать не пустила меня и побила. Я селъ на печку и сталъ плакать. Тутъ отецъ вошёлъ въ избу и говоритъ: «о чёмъ плачешь?» Я говорю: «я хотелъ за тобой бечь, а мать меня не пустила, да ещё побила», и ещё пуще заплакалъ. Отецъ засмеялся, подошёлъ къ матери и сталъ её бить нарочно, а самъ приговариваетъ: «не бей Федьку, не бей Федьку!» Мать нарочно будто заплакала, отецъ засмеялся и говоритъ: «вотъ вы съ Федькой какiе на слёзы слабые, сейчасъ и плакать». Потомъ отецъ селъ за столъ, посадилъ меня съ собой рядомъ и закричалъ: «ну, теперь давай намъ, мать, съ Федюшкой обедать; мы есть хотимъ».

Мать дала намъ каши и яицъ, и мы стали есть. А мать говоритъ: «ну что-же, — иструбъ?» А отецъ говоритъ: «купилъ, 80 целковыхъ, липовый, белый, какъ стекло. Вотъ дай срокъ, мужикамъ купимъ винца, они мне и свезутъ воскреснымъ деломъ».

VIII.

БУЛЬКА.

У меня была мордашка. Её звали Булька. Она была вся чёрная, только кончики переднихъ лапъ были белые. У всехъ мордашекъ нижняя челюсть длиннее верхней и верхнiе зубы заходятъ за нижнiе; но у Бульки нижняя челюсть такъ выдавалась вперёдъ, что палецъ можно было заложить между нижними и верхними зубами. Лицо у Бульки было широкое, глаза большiе, черные и блестящiе; и зубы и клыки белые всегда торчали наружу. Онъ былъ похожъ на арапа. Булька былъ смирный и не кусался, но онъ былъ очень силенъ и цепокъ. Когда онъ бывало уцепится за что-нибудь, то стиснетъ зубы и повиснетъ, какъ тряпка, и его, какъ клещука, нельзя никакъ оторвать.

Одинъ разъ его пускали на медведя и онъ вцепился медведю въ ухо и повисъ, какъ пiявка. Медведь билъ его лапами, прижималъ къ себе, кидалъ изъ стороны въ сторону, но не могъ оторвать и повалился на голову, чтобы раздавить Бульку; но Булька до техъ поръ на нёмъ держался, пока его не отлили холодной водой.

Я взялъ его щенкомъ и самъ выкормилъ. Когда я ехалъ на Кавказъ, я не хотелъ брать его, и ушёлъ отъ него потихоньку, а его велелъ запереть. На первой станцiи я хотелъ уже садиться на другую перекладную, какъ вдругъ увидалъ, что по дороге катится что-то чёрное и блестящее. Это былъ Булька въ своёмъ медномъ ошейнике. Онъ летелъ во весь духъ къ станцiи. Онъ бросился ко мне, лизнулъ мою руку и растянулся въ тени подъ телегой. Языкъ его высунулся на целую ладонь. Онъ то втягивалъ его назадъ, глоталъ слюни, то опять высовывалъ на целую ладонь. Онъ торопился, не поспевалъ дышать, бока его такъ и прыгали. Онъ поворачивался съ боку на бокъ и постукивалъ хвостомъ о землю.

Я узналъ потомъ, что онъ после меня пробилъ раму и выскочилъ изъ окна, и прямо по моему следу поскакалъ по дороге, и проскакалъ такъ вёрстъ 20-ть въ самый жаръ.

БУЛЬКА И КАБАНЪ.

Одинъ разъ на Кавказе мы пошли на охоту за кабанами, и Булька прибежалъ со мной. Только-что гончiя погнали, Булька бросился на ихъ голосъ и скрылся въ лесу. Это было въ Ноябре месяце: кабаны и свиньи тогда бываютъ очень жирные.

На Кавказе, въ лесахъ, где живутъ кабаны, бываетъ много вкусныхъ плодовъ: дикаго винограду, шишекъ, яблокъ, грушъ, ежевики, желудей, терновнику. И когда все эти плоды поспеютъ и тронутся морозомъ — кабаны отъедаются и жиреютъ.

Въ то время кабанъ такъ бываетъ жиренъ, что не долго можетъ бегать подъ собаками. Когда его погоняютъ часа два, онъ забивается въ чащу и останавливается. Тогда охотники бегутъ къ тому месту, где онъ стоитъ и стреляютъ. По лаю собакъ можно знать, сталъ ли кабанъ или бежитъ. Если онъ бежитъ, то собаки лаютъ съ визгомъ, какъ будто ихъ бьютъ; а если онъ стоитъ, то они лаютъ, какъ на человека, и подвываютъ.

Въ эту охоту я долго бегалъ по лесу, но ни разу мне не удалось перебежать дорогу кабану. Наконецъ я услыхалъ протяжный лай и вой гончихъ собакъ и побежалъ къ тому месту. Ужъ я былъ близко отъ кабана. Мне уже слышенъ былъ трескъ по чаще. Это ворочался кабанъ съ собаками. Но слышно было по лаю, что они не брали его, а только кружились около. Вдругъ я услыхалъ — зашуршало что-то сзади, и увидалъ Бульку. Онъ видно потерялъ гончихъ въ лесу и спутался, а теперь слышалъ ихъ лай и, также какъ я, что было духу катился въ ту сторону. Онъ бежалъ черезъ полянку по высокой траве, и мне отъ него видна только была его чёрная голова и закушенный языкъ въ белыхъ зубахъ. Я окликнулъ его, но онъ не оглянулся, обогналъ меня и скрылся въ чаще. Я побежалъ за нимъ, но чемъ дальше я шёлъ, темъ лесъ становился чаще и чаще. Сучки сбивали съ меня шапку, били по лицу, иглы терновника цеплялись за платье. Я уже былъ близокъ къ лаю, но ничего не могъ видеть.

Вдругъ я услыхалъ, что собаки громче залаяли, что-то сильно затрещало и кабанъ сталъ отдуваться и захрипелъ. Я такъ и думалъ, что теперь Булька добрался до него и возится съ нимъ. Я изъ последнихъ силъ побежалъ черезъ чащу къ тому месту. Въ самой глухой чаще я увидалъ пёструю гончую собаку. Она лаяла и выла на одномъ месте, и въ трёхъ шагахъ отъ нея возилось и чернело что-то.

Когда я подвинулся ближе, я разсмотрелъ кабана и услыхалъ, что Булька пронзительно завизжалъ. Кабанъ захрюкалъ и посунулся на гончую; гончая поджала хвостъ и отскочила. Мне сталъ виденъ бокъ кабана и его голова. Я прицелился въ бокъ и выстрелилъ. Я виделъ, что попалъ. Кабанъ хрюкнулъ и затрещалъ прочь отъ меня по чаще. Собаки визжали, лаяли следомъ за нимъ; я по чаще ломился за ними. Вдругъ почти у себя подъ ногами я увидалъ и услыхалъ что-то. Это былъ Булька.

Онъ лежалъ на боку и визжалъ. Подъ нимъ была лужа крови. Я подумалъ: пропала собака; но мне теперь не до него было, я ломился дальше. Скоро я увидалъ кабана. Собаки хватали его сзади, а онъ поворачивался то на ту, то на другую сторону. Когда кабанъ увидалъ меня, онъ сунулся ко мне. Я выстрелилъ другой разъ почти въ упоръ, такъ что щетина загорелась на кабане, и кабанъ — захрипелъ, пошатался и всей тушей тяжело хлопнулся на земь.

Когда я подошёлъ, кабанъ уже былъ мёртвый и только то тамъ, то тутъ его пучило и подёргивало. Но собаки, ощетинившись, одне рвали его за брюхо и за ноги, a другiя локали кровь изъ раны.

Тутъ я вспомнилъ про Бульку и пошёлъ его искать. Онъ ползъ мне на встречу и стоналъ. Я подошёлъ къ нему, приселъ и посмотрелъ его рану. У него былъ распоронъ животъ, и целый комокъ кишокъ изъ живота волочился по сухимъ листьямъ. Когда товарищи подошли ко мне, мы вправили Бульке кишки и зашили ему животъ. Пока зашивали животъ и прокалывали кожу, онъ всё лизалъ мне руки.

Кабана привязали къ хвосту лошади, чтобъ вывезти изъ лесу, а Бульку положили на лошадь, и такъ привезли его домой. Булька проболелъ недель шесть, и выздоровелъ.

ФАЗАНЫ.

На Кавказе дикихъ куръ зовутъ фазанами. Ихъ такъ много, что оне тамъ дешевле домашней курицы. За фазанами охотятся съ кобылкой, съ подсаду и   подъ собаки. Съ кобылкой вотъ какъ охотятся: возьмутъ парусины, натянутъ на рамку, въ середине рамки сделаютъ перекладину. А въ парусине сделаютъ прорешку. Эта рамка съ парусиной называется кобылкой. Съ этой кобылкой и съ ружьёмъ, на заре выходятъ съ лесъ. Кобылку несутъ передъ собою и высматриваютъ въ прорешку фазановъ. Фазаны по зарямъ кормятся на полянкахъ. Иногда целый выводокъ — наседка съ цыплятами, иногда петухъ съ курицей, иногда несколько петуховъ вместе.

Фазаны не вѝдятъ человека, а не боятся парусины и подпускаютъ къ себе близко. Тогда охотникъ ставитъ кобылку, высовываетъ ружьё въ прореху и стреляетъ по выбору

Съ подсаду охотятся вотъ какъ: пустятъ дворную собачёнку въ лесъ и ходятъ за ней. Когда собака найдётъ фазана, она бросится за нимъ. Фазанъ влетитъ на дерево и тогда собачёнка начинаетъ на него лаять. Охотникъ подходитъ на лай и стреляетъ фазана на дереве. Охота эта была бы легка, если бы фазанъ садился на дерево на чистомъ месте и сиделъ бы прямо на дереве, такъ что его бы видно было. Но фазаны всегда садятся на густыя деревья въ чаще, и какъ завидятъ охотника, такъ прячутся въ сучкахъ. И бываетъ трудно пролезть въ чаще къ дереву, где сидитъ фазанъ, и трудно разсмотреть его. Когда собака одна лаетъ на фазана, онъ не боится ея; сидитъ на сучке и ещё петушится на неё и хлопаетъ крыльями. Но какъ только онъ увидитъ человека, то сейчасъ же вытягивается по сучку, такъ что только привычный охотникъ различитъ его, а непривычный будетъ стоять подле и ничего не увидитъ.

Когда казаки подкрадываются къ фазанамъ, то они надвигаютъ шапку на своё лицо и не глядятъ вверхъ, потому что фазанъ боится человека съ ружьёмъ, а больше всего боится его глазъ.

Изъ подъ собаки охотятся вотъ какъ: берутъ лягавую собаку и ходятъ за ней по лесу. Собака чутьемъ услышитъ, где на заре ходили и кормились фазаны, и станетъ разбирать ихъ следы. И сколько бы ни напутали фазаны, хорошая собака всегда найдётъ последнiй следъ, выходъ съ того места, где кормились. Чемъ дальше будетъ идти собака по следу, темъ сильнее ей будетъ пахнуть, и такъ она дойдётъ до того места, где днёмъ сидитъ въ траве или ходитъ фазанъ. Когда она подойдётъ близко, тогда ей будетъ казаться, что фазанъ ужъ тутъ, прямо передъ ней, и она всё будетъ идти осторожнее, чтобы не спугнуть его, и будетъ останавливаться, чтобы сразу прыгнуть и поймать его. Когда собака подойдётъ совсемъ близко, тогда фазанъ вылетаетъ и охотникъ стреляетъ.

МИЛЬТОНЪ И БУЛЬКА.

Я завёлъ себе для фазановъ лягавую собаку. Собаку эту звали Мильтонъ; она была высокая, худая, крапчатая по серому, съ длинными брылами и ушами; и очень сильная и умная. Съ Булькой они не грызлись. Ни одна собака никогда не огрызалась на Бульку. Онъ бывало только покажетъ свои зубы, и собаки поджимаютъ хвосты и отходятъ прочь. Одинъ разъ я пошёлъ съ Мильтономъ за фазанами. Вдругъ Булька прибежалъ за мной въ лесъ. Я хотелъ прогнать его, но никакъ не могъ. А идти домой, чтобы отвести его, было далеко Я думалъ, что онъ не будетъ мешать мне, и пошёлъ дальше: но только что Мильтонъ почуялъ въ траве фазана и сталъ искать, Булька бросился вперёдъ, и сталъ соваться во все стороны. Онъ старался прежде Мильтона поднять фазана Онъ что-то такое слышалъ въ траве, прыгалъ, вертелся; но чутьё у него плохое и онъ не могъ найти следа одинъ, a смотрелъ на Мильтона и бежалъ туда, куда шёлъ Мильтонъ. Только что Мильтонъ тронется но следу, Булька забежитъ вперёдъ. Я отзывалъ Бульку, билъ, но ничего не могъ съ нимъ сделать. Какъ только Мильтонъ начиналъ искать, онъ бросался вперёдъ и мешалъ ему. Я хотелъ уже идти домой, потому что думалъ, что охота моя испорчена, но Мильтонъ лучше меня придумалъ, какъ обмануть Бульку. Онъ вотъ что сделалъ: какъ только Булька забежитъ ему вперёдъ, Мильтонъ броситъ следъ, повернётъ въ другую сторону и протворится, что онъ ищетъ. Булька бросится туда, куда показалъ Мильтонъ, а Мильтонъ оглянется на меня, махнётъ хвостомъ и пойдётъ опять по настоящему следу. Булька опять прибегаетъ къ Мильтону, забегаетъ вперёдъ, и опять Мильтонъ нарочно сделаетъ шаговъ десять въ сторону, обманетъ Бульку и опять поведётъ меня прямо. Такъ что всю охоту онъ обманывалъ Бульку и не далъ ему испортить дела.

ЧЕРЕПАХА.

Одинъ разъ я пошёлъ съ Мильтономъ на охоту. Подле леса онъ началъ искать, вытянулъ хвостъ, поднялъ уши и сталъ принюхиваться. Я приготовилъ ружьё и пошёлъ за нимъ. Я думалъ, что онъ ищетъ куропатку, фазана или зайца. Но Мильтонъ не пошёлъ въ лесъ, а въ поле. Я шёлъ за нимъ и гляделъ вперёдъ. Вдругъ я увидалъ то, чтó онъ искалъ. Впереди eго бежала небольшая черепаха, величиною съ шапку. Голая, темно-серая голова на длинной шее была вытянута, какъ пестикъ; черпаха широко перебирала голыми лапами, а спина ея вся была покрыта корой.

Когда она увидала собаку, она спрятала ноги и голову и опустилась на траву, такъ что видна была только одна скорлупа. Мильтонъ схватилъ её и сталъ грызть; но не могъ прокусить её, потому что у черепахи на брюхе такая же скорлупа, какъ и на спине. Только спереди, сзади и съ боковъ есть отверстiя, куда она пропускаетъ голову, ноги и хвостъ.

Я отнялъ черепаху у Мильтона и разсмотрелъ, какъ у нея разрисована спина и какая скорлупа и какъ она туда прячется. Когда держишь ее въ рукахъ и смотришь подъ скорлупу, то только внутри, какъ въ подвале, видно что-то чёрное и живое. Я бросилъ черепаху на траву и пошёлъ дальше, но Мильтонъ не хотелъ её оставить, а нёсъ въ зубахъ за мною. Вдругъ Мильтонъ взвизгнулъ и пустилъ её. Черепаха у него во рту выпустила лапу и царапнула ему ротъ. Онъ такъ разсердился на неё за это, что сталъ лаять и опять схватилъ её и понесъ за мною. Я опять велелъ бросить, но Мильтонъ не слушался меня. Тогда я отнялъ у него черепаху и бросилъ. Но онъ не оставилъ ея. Онъ сталъ торопиться лапами подле нея рыть яму. И когда вырылъ яму, то лапами завалилъ въ яму черепаху и закопалъ землёю.

Черепахи живутъ и на земле и въ воде, какъ ужи и лягушки. Детей они выводятъ яицами, и яица кладутъ на земле, и не высиживаютъ ихъ, а яица сами, какъ рыбья икра, лопаются — и выводятся черепахи. Черепахи бываютъ маленькiя, не больше блюдечка, и большiя, въ три аршина длины и весомъ въ 20 пудовъ. Большiя черепахи живутъ въ моряхъ.

Одна черепаха въ весну кладётъ сотни яицъ. Скорлупа черепахи — это ея рёбра. Только у людей и у другихъ животныхъ рёбра бываютъ каждое отдельно, а у черепахи рёбра срослись въ скорлупу. Главное же то, что у всехъ животныхъ ребра бываютъ внутри подъ мясомъ, а у черепахи рёбра сверху, а мясо подъ ними.

БУЛЬКА И ВОЛКЪ.

Когда я уезжалъ съ Кавказа, тогда ещё тамъ была война, и ночью опасно было ездить безъ конвоя.

Я хотелъ выехать какъ можно раньше утромъ, и для этого не ложился спать.

Была месячная ночь съ туманомъ, и было такъ светло, что читать можно, хотя месяца и не видно было.

Въ середине ночи мы вдругъ услыхали, что черезъ улицу на дворе пищитъ поросёнокъ. Одинъ изъ насъ закричалъ: «это волкъ душитъ поросёнка!»

Я побежалъ къ себе въ хату, схватилъ заряженное ружьё и выбежалъ на улицу. Все стояли у воротъ того двора, где пищалъ поросёнокъ и кричали мне «сюда!» Мильтонъ бросился за мной, — верно думалъ, что я на охоту иду съ ружьемъ; а Булька поднялъ свои короткiя уши и метался изъ стороны въ сторону, какъ будто спрашивалъ, въ кого ему велятъ вцепиться. Когда я подбежалъ къ плетню, я увидалъ, что съ той стороны двора прямо ко мне бежитъ зверь. Это былъ волкъ. Онъ подбежалъ къ плетню и вскочилъ на него. Я отстранился отъ него и приготовилъ ружьё. Какъ только волкъ соскочилъ съ плетня на мою сторону, я приложился почти въ упоръ и спустилъ курокъ; но ружьё сделало: «чикъ» и не выстрелило. Волкъ не остановился и побежалъ черезъ улицу. Мильтонъ и Булька пустились за нимъ. Мильтонъ былъ близко отъ волка, но видно боялся схватить его; а Булька какъ ни торопился на своихъ короткихъ ногахъ — не могъ поспеть. Мы бежали, чтó было силы, за волкомъ, но и волкъ и собаки скрылисъ у насъ изъ виду. Только у канавы на углу станицы мы услыхали подлаиванье, визгъ и видели сквозь месячный туманъ, что поднялась пыль и что собаки возились съ волкомъ. Когда мы прибежали къ канаве, волка уже не было, и обе собаки вернулись къ намъ съ поднятыми хвостами и разсерженными лицами. Булька рычалъ и толкалъ меня головой, — онъ видно хотелъ что-то разсказать, но не умелъ.

Мы осмотрели собакъ и нашли, что у Бульки на голове была маленькая рана Онъ видно догналъ волка передъ канавой, но не успелъ захватить, и волкъ огрызнулся и убежалъ. Рана была небольшая, такъ что ничего опаснаго не было.

Мы вернулись назадъ къ хате, сидели и разговаривали о томъ, чтó случилось. Я досадовалъ на то, что ружьё моё осеклось и всё думалъ о томъ, какъ бы тутъ же на месте остался волкъ, еслибъ оно выстрелило. Прiятель мой удивлялся, какъ волкъ могъ залезть на дворъ. Старый казакъ говорилъ, что тутъ нетъ ничего удивительнаго, что это былъ не волкъ, а что это была ведьма, и что она заколдовала моё ружьё. Такъ мы сидели и разговаривали. Вдругъ собаки бросились, и мы увидали на середине улицы передъ нами опять того же волка; но въ этотъ разъ онъ отъ нашего крика такъ скоро побежалъ, что собаки уже не догнали его.

Старый казакъ после этого уже совсемъ уверился, что это былъ не волкъ, a ведьма; а я подумалъ, что не бешеный ли это былъ волкъ, потому что я никогда не видывалъ и не слыхивалъ, чтобы волкъ после того, какъ его прогнали, вернулся опять на народъ.

На всякiй случай я посыпалъ Бульке на рану пороху и зажёгъ его. Порохъ вспыхнулъ и выжегъ больное место.

Я выжегъ порохомъ рану затемъ, чтобы выжечь бешеную слюню, если она еще не успела войти въ кровь. Если же попала слюня и вошла уже въ кровь, то я зналъ, что по крови она разойдётся по всему телу и тогда уже нельзя вылечить.

ЧТО СЛУЧИЛОСЬ СЪ БУЛЬКОЙ ВЪ ПЯТИГОРСКЕ.

Изъ станицы я поехалъ не прямо въ Россiю, а сначала въ Пятигорскъ, и тамъ пробылъ два месяца.

Мильтона я подарилъ казаку охотнику, а Бульку взялъ съ собой въ Пятигорскъ.

Пятигорскъ такъ называется отъ того, что онъ стоитъ на горе Бешъ-Тау. А Бешъ по-татарски значить пять, Тау — гора. Изъ этой горы течётъ горячая серная вода. Вода эта горяча, какъ кипятокъ, и надъ местомъ, где идётъ вода изъ горы, всегда стоитъ паръ; какъ надъ самоваромъ. Всё место, где стоитъ городъ, — очень весёлое. Изъ горъ текутъ горячiе родники, подъ горой течётъ речка Подкумокъ. По горе леса, кругомъ поля, а вдалеке всегда видны большiя, Кавказскiя горы. На этихъ горахъ снегъ никогда не таетъ, и оне всегда белыя, какъ сахаръ. Одна большая гора Эльбрусъ, какъ сахарная белая голова, видна отовсюду, когда ясная погода. На горячiе ключи прiезжаютъ лечиться и надъ ключами сделаны беседки, навесы, кругомъ разбиты сады и дорожки. По утрамъ играетъ музыка и народъ пьётъ воду, или купается и гуляетъ.

Самый городъ стоитъ на горе, а подъ горой есть слобода. Я жилъ въ этой слободе въ маленькомъ домике. Домикъ стоялъ на дворе и передъ окнами былъ садикъ, а въ саду стояли хозяйскiя пчёлы, не въ колодахъ, какъ въ Россiи, а въ круглыхъ плетушкахъ. Пчёлы тамъ такъ смирны, что я всегда по утрамъ съ Булькой сиживалъ въ этомъ садике промежду ульевъ.

Булька ходилъ промежду ульевъ, удивлялся на пчёлъ, нюхалъ, слушалъ, какъ оне гудятъ, но такъ осторожно ходилъ около нихъ, что не мешалъ имъ, и они его не трогали.

Одинъ разъ утромъ я вернулся домой съ водъ и селъ пить кофiй въ палисаднике. Булька сталъ чесать себе за ушами и греметь ошейникомъ. Шумъ тревожилъ пчёлъ, и я снялъ съ Бульки ошейникъ. Немного погодя я услыхалъ изъ города съ горы странный и страшный шумъ. Собаки лаяли, выли, визжали, люди кричали, и шумъ этотъ спускался съ горы и подходилъ всё ближе и ближе къ нашей слободе. Булька пересталъ чесаться, уложилъ свою широкую голову съ белыми зубами промежъ переднихъ белыхъ лапокъ, уложилъ и языкъ, какъ ему надо было, и смирно лежалъ подле меня. Когда онъ услыхалъ шумъ, онъ какъ будто понялъ, что это такое, насторожилъ уши, оскалилъ зубы, вскочилъ и началъ рычать. Шумъ приближался. Точно собаки со всего города выли, визжали и лаяли. Я вышелъ къ воротамъ посмотреть, и хозяйка моего дома подошла тоже. Я спросилъ: «что это такое?» Она сказала: «это колодники изъ острога ходятъ собакъ бьютъ. Развелось много собакъ, и городское начальство велело бить всехъ собакъ по городу»

— Какъ, и Бульку убьютъ, если попадётся?

— Нетъ, въ ошейникахъ не велятъ бить.

Въ то самое время, какъ я говорилъ, колодники подошли ужъ къ нашему двору.

Впереди шли солдаты, сзади четыре колодника въ цепяхъ. У двухъ колодниковъ въ рукахъ были длинные железные крючья и у двухъ дубины. Передъ нашими воротами одинъ колодникъ крючкомъ зацепилъ дворную собачёнку, притянулъ её на середину улицы, а другой колодникъ сталъ бить её дубиной. Собачёнка визжала ужасно, а колодники кричали что-то и смеялись. Колодникъ съ крючкомъ перевернулъ собачёнку и, когда увидалъ, что она издохла, онъ вынулъ крючёкъ и сталъ оглядываться, нетъ ли ещё собаки.

«Булька, назадъ», и кричалъ колодникамъ, чтобы они не били Бульку. Но колодникъ увидалъ Бульку, захохоталъ и крючкомъ ловко ударилъ въ Бульку и зацепилъ его за ляшку. Булька бросился прочь; но колодникъ замахнулся дубиной, и Булька былъ бы убитъ, но онъ рванулся, кожа прорвалась на ляшке, и онъ, поджавъ хвостъ, съ красной раной на ноге, стремглавъ влетелъ въ калитку, въ домъ и забился подъ мою постель.

Онъ спасся темъ, что кожа его прорвалась насквозь въ томъ месте, где былъ крючёкъ.

КОНЕЦЪ БУЛЬКИ И МИЛЬТОНА.

Булька и Мильтонъ кончились въ одно и тоже время. Старый казакъ не умелъ обращаться съ Мильтономъ. Вместо того, чтобы брать его съ собой только на птицу, онъ сталъ водить его за кабанами. И въ туже осень секачъ[8] кабанъ распоролъ его. Никто не умелъ его зашить, и Мильтонъ издохъ. Булька тоже недолго жилъ после того, какъ онъ спасся отъ колодниковъ. Скоро после своего спасенiя отъ колодниковъ онъ сталъ скучать и сталъ лизать всё, чтó ему попадалось. Онъ лизалъ мне руки, но не такъ какъ прежде, когда ласкался.

Онъ лизалъ долго, и сильно налегалъ языкомъ, а потомъ начиналъ прихватывать зубами. Видно ему нужно было кусать руку, но онъ не хотелъ. Я не сталъ давать ему руку. Тогда онъ сталъ лизать мой сапогъ, ножку стола, и потомъ кусать сапогъ или ножку стола. Это продолжалось два дня, а на третiй день онъ пропалъ, и никто не видалъ и не слыхалъ про него.

то, чтó называется по охотничьи — стечка. Говорятъ, что бешенство въ томъ состоитъ, что у бешенаго животнаго въ горле делаются судороги. Бешеныя животныя хотятъ пить и не могутъ, потому что отъ воды судороги делаются сильнее. Тогда они отъ боли и отъ жажды выходятъ изъ себя и начинаютъ кусать. Верно у Бульки начинались эти судороги, когда онъ начиналъ лизать, а потомъ кусать мою руку и ножку стола.

Я ездилъ везде по округе и спрашивалъ про Бульку, но не могъ узнать, куда онъ делся и какъ онъ издохъ. Если бы онъ бегалъ и кусалъ, какъ делаютъ бешеныя собаки, то я бы услыхалъ про него. A верно онъ забежалъ куда-нибудь въ глушь и одинъ умеръ тамъ. Охотники говорятъ, что когда съ умной собакой сделается стечка, то она убегаетъ въ поля или леса и тамъ ищетъ травы, какой ей нужно, вываливается по росамъ и сама лечится. Видно Булька не могъ вылечиться. Онъ не вернулся и пропалъ.

РУСАКЪ.

Заяцъ-русакъ жилъ зимою подле деревни. Когда пришла ночь, онъ поднялъ одно ухо, послушалъ; потомъ поднялъ другое, поводилъ усами, понюхалъ и селъ на заднiя лапы. Потомъ онъ прыгнулъ разъ-другой по глубокому снегу и опять селъ на заднiя лапы и сталъ оглядываться. Со всехъ сторонъ ничего не было видно, кроме снега. Снегъ лежалъ волнами и блестелъ какъ сахаръ. Надъ головой зайца стоялъ морозный паръ и сквозь этотъ паръ виднелись большiя, яркiя звезды.

Зайцу нужно было перейти черезъ большую дорогу, чтобы придти на знакомое гумно. На большой дороге слышно было, какъ визжали полозья, фыркали лошади и скрипели кресла въ саняхъ.

ихъ были потныя, и къ поту присталъ иней. Лошади толкались въ хомутахъ, ныряли, выныривали въ ухабахъ. Мужики догоняли, обгоняли, били кнутами лошадей. Два старика шли рядомъ, и одинъ разсказывалъ другому, какъ у него украли лошадь.

Когда обозъ проехалъ, заяцъ перескочилъ дорогу и полегоньку пошёлъ къ гумну. Собачёнка отъ обоза увидала зайца. Она залаяла и бросилась за нимъ. Заяцъ поскакалъ къ гумну по субоямъ; зайца держали субои, а собака на десятомъ прыжке завязла въ снегу и остановилась. Тогда заяцъ тоже остановился, посиделъ на заднихъ лапахъ и потихоньку пошёлъ къ гумну. По дороге онъ на зеленяхъ встретилъ двухъ зайцевъ. Они кормились и играли. Заяцъ поигралъ съ товарищами, покопалъ съ ними морозный снегъ, поелъ озими и пошёлъ дальше. На деревне было всё тихо, огни были потушены. Только слышался на улице плачъ ребенка въ избе, да трескъ мороза въ брёвнахъ избъ. Заяцъ прошёлъ на гумно и тамъ нашёлъ товарищей, Онъ поигралъ съ ними на расчищенномъ току, поелъ овса изъ начатой кладушки, взобрался по крыше занесённой снегомъ на овинъ и черезъ плетень пошёлъ назадъ къ своему оврагу. На востоке светилась заря, звездъ стало меньше, и ещё гуще морозный паръ подымался надъ землёю. Въ ближней деревне проснулись бабы и шли за водой; мужики несли кормъ съ гуменъ, дети кричали и плакали. По дороге еще больше шло обозовъ и мужики громче разговаривали.

Заяцъ перескочилъ черезъ дорогу, подошёлъ къ своей старой норе, выбралъ местечко повыше, раскопалъ снегъ, лёгъ задомъ въ новую нору, уложилъ на спине уши и заснулъ съ открытыми глазами.

IX.

ОСНОВАНІЕ РИМА.

Былъ одинъ Царь, и у него было два сына: Нумиторъ и Амулiй. Когда онъ умиралъ, онъ сказалъ сыновьямъ: «какъ вы хотите разделиться между собою? Кто возьмётъ себе царство, а кто все мои богатства?» Нумиторъ взялъ царство, a Амулiй взялъ богатства. Когда Амулiй взялъ богатства, ему стало завидно, что братъ его царёмъ, и онъ сталъ дарить солдатъ и уговаривать, чтобы они прогнали Нумитора, а его бы поставили царёмъ. Солдаты такъ и сделали, и Амулiй сталъ царёмъ. У Нумитора была дочь. У дочери этой родилась двойня — два мальчика. Оба были велики и красивы.

«возьми этихъ двухъ мальчиковъ и брось ихъ въ реку».

Река называлась Тибръ.

Фаустинъ положилъ детей въ зыбку, отнёсъ на берегъ и положилъ тамъ. Фаустинъ думалъ, что они помрутъ сами. Но Тибръ разлился до берега, поднялъ колыбелку, понёсъ её и поставилъ у высокаго дерева. Ночью пришла волчица и стала своимъ молокомъ кормить близнецовъ.

Мальчики выросли большiе и стали красивые и сильные. Они жили въ лесу недалеко отъ того города, где жилъ Амулiй, научились бить зверей и темъ кормились. Народъ узналъ ихъ и полюбилъ за ихъ красоту. Большаго прозвали Ромуломъ, а меньшаго Ремомъ. Одинъ разъ пастухи Нумитора и Амулiя стерегли скотину недалеко отъ леса и поссорились, Амулiевы пастухи угнали стада Нумитора. Близнецы увидали это и побежали за пастухами, догнали ихъ и отняли скотину.

Пастухи Нумитора были сердиты за это на близнецовъ, выбрали время, когда Ромула не было, схватили Рема и привели въ городъ къ Нумитору и говорятъ: «Проявились въ лесу два брата, отбиваютъ скотину и разбойничаютъ. Вотъ мы одного поймали и привели». Нумиторъ велелъ отвести Рема къ Царю Амулiю. Амулiй сказалъ: «Они обидели братниныхъ пастуховъ. Пускай братъ ихъ и судитъ». Рема опять привели къ Нумитору. Нумиторъ позвалъ его къ себе и спросилъ: «Откуда ты, и кто ты такой?» Ремъ сказалъ:

«Насъ два брата; когда мы были маленькiе, насъ принесло въ колыбелке къ дереву на берегу Тибра, и тамъ насъ кормили дикiе звери и птицы. И тамъ мы выросли. А чтобы узнать, кто мы такiе, — у насъ осталась наша зыбка. На ней медныя полоски. И на полоскахъ что-то написано».

Нумиторъ удивился и подумалъ: не его ли это внуки? Онъ оставилъ у себя Рема и послалъ за Фаустиномъ, чтобы спросить его.

Между темъ Ромулъ искалъ брата и нигде не могъ найти его. Когда ему сказали пастухи, что брата повели въ городъ, — онъ взялъ съ собой зыбку и пошёлъ за нимъ. Фаустинъ сейчасъ узналъ зыбку и сказалъ народу, что это внуки Нумитора, что Амулiй хотелъ утопить ихъ. Тогда народъ озлобился на Амулiя и убилъ его, а Ромула и Рема выбралъ Царями. Но Ромулъ и Ремъ не захотели жить въ этомъ городе, а оставили тутъ царствовать своего деда Нумитора. А сами пошли назадъ къ тому месту подъ деревомъ, где ихъ выкормила волчица подле реки Тибра, и построили тамъ новый городъ, — Римъ.

КАКЪ ГУСИ РИМЪ СПАСЛИ.

Въ 390-мъ году до P. X. дикiе народы Галлы напали на Римлянъ. Римляне не могли съ ними справиться, и которые убежали совсемъ вонъ изъ города, а которые заперлись въ кремле. Кремль этотъ назывался Капитолiй. Остались только въ городе одни сенаторы. Галлы вошли въ городъ, перебили всехъ сенаторовъ и сожгли Римъ. Въ середине Рима оставался только кремль Капитолiй, куда не могли добраться Галлы. Галламъ хотелось разграбить Капитолiй, потому что они знали, что тамъ много богатствъ. Но Капитолiй стоялъ на крутой горе: съ одной стороны были стены и ворота, а съ другой былъ крутой обрывъ. Ночью Галлы украдкою полезли изъ подъ обрыва на Капитолiй: они поддерживали другь друга снизу и передавали другъ другу копья и мечи.

Они уже полезли черезъ стену, какъ вдругъ гуси почуяли народъ, загоготали и захлопали крыльями. Одинъ Римлянинъ проснулся, бросился къ стене и сбилъ подъ обрывъ одного Галла. Галлъ упалъ и свалилъ за собою другихъ. Тогда сбежались Римляне и стали кидать брёвна и каменья подъ обрывъ, и перебили много Галловъ. Потомъ пришла помощь къ Риму, и Галловъ прогнали.

Съ техъ поръ Римляне въ память этого дня завели у себя праздникъ. Жрецы идутъ наряженные по городу, одинъ изъ нихъ несётъ гуся, а за ними на верёвке тащатъ собаку И народъ подходить къ гусю и кланяется ему и жрецу; для гусей даютъ дары, а собаку бьютъ палками до техъ поръ, пока она не издохнетъ.

ПОЛИКРАТЪ САМОССКІЙ.

Былъ одинъ греческiй Царь Поликратъ. Онъ во всёмъ былъ счастливъ. Онъ завоевалъ много городовъ и сталъ очень богатъ. Поликратъ и описалъ въ письме всю свою счастливую жизнь, и послалъ это письмо своему другу царю Амазису въ Египетъ. Амазисъ прочёлъ письмо, и написалъ Поликрату ответъ. Онъ писалъ такъ: «Прiятно бываетъ знать друга въ удаче. Но мне твоё счастье не нравится. По моему, лучше бываетъ, когда человеку въ одномъ деле удача, а въ другомъ нетъ, — чтобы было въ перемежку. Послушай меня и сделай вотъ что: чтó есть у тебя дороже всего, то возьми и брось куда нибудь въ такое место, чтобы не попалось людямъ. И тогда у тебя будетъ счастье въ перемежку съ несчастьемъ».

ехать въ море. И когда выехалъ далеко за острова, тогда при всёмъ народе бросилъ перстень въ море и вернулся домой.

На пятый день одному рыбаку случилось поймать очень большую, прекрасную рыбу, и захотелъ онъ подарить её Царю. Вотъ пришёлъ онъ къ Поликрату на дворъ, и когда Поликратъ вышелъ къ нему, рыбакъ сказалъ: Царь, я поймалъ эту рыбу и принёсъ тебе, потому что такую прекрасную рыбу только Царю кушать». Поликратъ поблагодарилъ рыбака и позвалъ его къ себе обедать. Рыбакъ отдалъ рыбу и пошёлъ къ Царю, а поварà разрезали рыбу и нашли въ ней тотъ самый перстень, чтó Поликратъ бросилъ въ море.

Когда повара принесли Поликрату его перстень и разсказали, какъ они нашли его, — Поликратъ написалъ другое письмо въ Египетъ къ своему другу Амазису и описалъ, какъ онъ бросилъ перстень и какъ онъ нашёлся. Амазисъ прочёлъ письмо и подумалъ: это не къ добру, — видно нельзя уйти отъ судьбы. А лучше мне разойтись съ своимъ другомъ, чтобы потомъ не жалеть его; и онъ послалъ сказать Поликрату, что ихъ дружбе конецъ.

Въ то время былъ одинъ человекъ Оройтесъ. Этотъ Оройтесъ былъ сердить на Поликрата, и хотелъ погубить его. Вотъ Оройтесъ придумалъ какую хитрость. Написалъ онъ Поликрату, что будто Персидскiй царь Камбизъ обиделъ его и хотелъ убить, и что онъ будто ушёлъ отъ него. Оройтесъ такъ писалъ Поликрату: «У меня много богатствъ, но я не знаю, где мне жить. Прими ты меня къ себе съ моими богатствами, и тогда мы съ тобой сделаемся самые сильные цари. А если ты не веришь, что у меня много богатствъ, такъ пришли кого-нибудь посмотреть.

Поликратъ и послалъ своего слугу посмотреть, правда ли, что Оройтесъ привёзъ столько богатствъ. Когда слуга прiехалъ смотреть богатства, Оройтесъ такъ обманулъ его: онъ взялъ много лодокъ и во все наложилъ камни; а сверхъ камней до краевъ заложилъ золотомъ.

Тогда Поликратъ захотелъ самъ ехать къ Оройтесу смотреть его богатства. Въ эту самую ночь дочь Поликрата увидала во сне, что онъ будто виситъ на воздухе. Дочь и стала просить отца, чтобъ онъ не ездилъ къ Оройтесу; но отецъ разсердился и сказалъ, что онъ её не отдастъ замужъ, если она не замолчитъ сейчасъ. А дочь сказала: «Я рада никогда не идти замужъ, только не езди ты къ Оройтесу; я боюсь, что съ тобой случится беда».

Отецъ не послушался ея и поехалъ. Когда онъ прiехалъ, Оройтесъ схватилъ его и повесилъ до смерти. Такъ-то сонъ дочери и совершился.

Такъ и случилось, какъ угадалъ Амазисъ, что большое счастье Поликрата кончилось большимъ несчастьемъ.

БОГЪ ПРАВДУ ВИДИТЪ, ДА НЕ СКОРО СКАЖЕТЪ.

Изъ себя Аксёновъ былъ русый, кудрявый, красивый и первый весельчакъ и песенникъ. Съ молоду Аксёновъ много пилъ и когда напивался — буянилъ, но съ техъ поръ, какъ женился, онъ бросилъ пить, и только изредка это случалось съ нимъ.

Разъ летомъ Аксёновъ поехалъ въ Нижнiй на ярмарку. Когда онъ сталъ прощаться съ семьёй, жена сказала ему:

— Иванъ Дмитриевичу не езди ты нынче, я про тебя дурно во сне видела.

Аксёновъ посмеялся и сказалъ:

— Ты всё боишься, какъ-бы не загулялъ я на ярмарке?

Жена сказала:

— Не знаю сама, чего боюсь, а такъ дурно в дела, — видела, будто ты приходишь изъ города, снялъ шапку, а я гляжу: голова у тебя вся седая.

Аксёновъ засмеялся.

— Ну, это къ прибыли. Смотри, — какъ расторгуюсь, дорогихъ гостинцевъ привезу.

На половине дороги съехался онъ съ знакомымъ купцомъ и съ нимъ вместе остановился ночевать. Они напились чаю вместе и легли спать въ двухъ комнатахъ рядомъ. Аксёновъ не любилъ долго спать, онъ проснулся среди ночи и, чтобы легче холодкомъ было ехать, взбудилъ ямщика и велелъ запрягать. Потомъ вышелъ въ чёрную избу, расчёлся съ хозяиномъ и уехалъ.

Отъехавши вёрстъ сорокъ, онъ опять остановился кормить, отдохнулъ въ сеняхъ на постояломъ дворе, и въ обедъ вышелъ на крыльцо и велелъ поставить самоваръ, досталъ гитару и сталъ играть. Вдругъ ко двору подъезжаетъ тройка съ колокольчикомъ, и изъ повозки выходитъ чиновникъ, съ двумя солдатами, подходитъ къ Аксёнову и спрашиваетъ: кто? откуда? Аксёновъ всё разсказываетъ, какъ есть, и проситъ: не угодно ли чайку вместе выпить? Только чиновникъ всё пристаетъ съ распросами: «Где ночевалъ прошлую ночь? Одинъ или съ купцомъ? Виделъ ли купца по утру? Зачемъ рано уехалъ со двора?» — Аксёновъ удивился, зачемъ его обо всёмъ спрашиваютъ, всё разсказалъ, какъ было, да и говоритъ: «Что-жъ вы меня такъ выспрашиваете? Я ни воръ, ни разбойникъ какой-нибудь. Еду по своему делу, и нечего меня спрашивать».

Тогда чиновникъ кликнулъ. солдать и сказалъ:

— Я исправникъ, и спрашиваю тебя затемъ, что купецъ, къ какимъ ты ночевалъ прошлую ночь, зарезанъ. Покажи вещи, а вы обыщите его.

— Это чей ножикъ?

Аксёновъ погляделъ, видитъ — ножикъ въ крови изъ его мешка достали, и испугался.

— А отъ чего кровь на ноже?

Аксёновъ хотелъ отвечать, но не могъ выговорить слова.

— Я.... я не знаю.... я.... ножъ.... я не мой....

Тогда исправникъ сказалъ:

— Поутру купца нашли зарезаннымъ на постеле. Кроме тебя некому было это сделать. Изба была заперта изнутри, а въ избе никого, кроме тебя, не было. Вотъ и ножикъ въ крови у тебя въ мешке, да и по лицу видно. Говори, какъ ты убилъ его, и сколько ты ограбилъ денегъ?

Аксёновъ божился, что не онъ это сделалъ, что не видалъ купца после того, какъ пилъ чай съ нимъ, что деньги у него только свои 8.000, что ножикъ не его. Но голосъ у него обрывался, лицо было бледно, и онъ весь трясся отъ страха, какъ виноватый.

Исправникъ позвалъ солдатъ, велелъ связать и вести его на телегу. Когда его съ связанными ногами взвалили на телегу, Аксёновъ перекрестился и заплакалъ. У Аксёнова обобрали вещи и деньги, отослали его въ ближнiй городъ, въ острогъ. Послали во Владимiръ узнать, какой человекъ былъ Аксёновъ, и все купцы и жители владимiрскiе показали, что Аксёновъ съ молоду пилъ и гулялъ, но былъ человекъ хорошiй. Тогда его стали судить. Судили его за то, что онъ убилъ рязанскаго купца и укралъ 20.000 денегъ.

ó думать. Дети ея ещё все были малы, а одинъ былъ у груди. Она забрала всехъ съ собою и поехала въ тотъ городъ, где ея мужъ содержался въ остроге. Сначала ея не пускали, но потомъ она упросила начальниковъ, и eё привели къ мужу. Когда она увидала его въ острожномъ платье, въ цепяхъ, вместе съ разбойниками, — она ударилась о землю и долго не могла очнуться. Потомъ она поставила детей вокругъ себя, села съ нимъ рядышкомъ и стала сказывать ему про домашнiя дела и спрашивать его про всё, чтó съ нимъ случилось. Онъ всё разсказалъ ей. Она сказала:

— Какъ же быть теперь?

Онъ сказалъ:

— Надо просить Царя. Нельзя же невинному погибать!

Жена сказала, что она уже подавала прошенiе Царю, но что прошенiе не дошло. Аксёновъ ничего не сказалъ и только потупился. Тогда жена сказала:

— Не даромъ я тогда, помнишь, видела сонъ, что ты седъ сталъ. Вотъ ужь и вправду ты съ горя поседелъ. Не ездить бы тебе тогда.

И она начала перебирать его волоса и сказала:

— Ваня, другъ сердечный, жене скажи правду: не ты сделалъ это?

Аксёновъ сказалъ: «и ты подумала на меня!» — закрылся руками и заплакалъ. Потомъ пришёлъ солдатъ и сказалъ, что жене съ детьми надо уходить. И Аксёновъ въ последнiй разъ простился съ семьёй.

Когда жена ушла, Аксёновъ сталъ вспоминать, чтó говорили. Когда онъ вспомнилъ, что жена тоже подумала на него и спрашивала его, онъ ли убилъ купца, онъ сказалъ себе: «видно, кроме Бога, никто не можетъ знать правды, и только Его надо просить и отъ Него только ждалъ милости». И съ техъ поръ Аксёновъ пересталъ подавать прошенiя, пересталъ надеяться и только молился Богу.

Его высекли кнутомъ и потомъ, когда отъ кнута раны зажили, его погнали съ другими каторжниками въ Сибирь.

Въ Сибири, на каторге, Аксёновъ жилъ 26 летъ. Волоса его на голове стали белые, какъ снегъ, и борода отросла длинная, узкая и седая. Вся весёлость его пропала. Онъ сгорбился, сталъ ходить тихо, говорилъ мало, никогда не смеялся и часто молился Богу.

Въ остроге Аксёновъ выучился шить сапоги и на заработанныя деньги купилъ Четьи-Минеи и читалъ ихъ, когда былъ светъ въ остроге; а по праздникамъ ходилъ въ острожную церковь, читалъ Апостолъ и пелъ на клиросе, — голосъ у него всё еще былъ хорошъ». Начальство любило Аксёнова за его смиренство, а товарищи острожные почитали его и называли «дедушкой» и «божьимъ человекомъ». Когда бывали просьбы по острогу, товарищи всегда Аксёнова посылали просить начальство, и когда промежь каторжныхъ были ссоры, то они всегда къ Аксёнову приходили судиться.

Изъ дому никто не писалъ писемъ Аксёнову, и онъ не зналъ, живы ли его жена и дети.

подселъ на нары подле новыхъ и, потупившись, слушалъ, кто чтó разсказывалъ. Одинъ изъ новыхъ колодниковъ былъ высокiй, здоровый старикъ летъ 60-ти, съ седой. стриженой бородой. Онъ разсказывалъ, за что его взяли. Онъ говорилъ:

— Такъ, братцы, ни за что сюда попалъ. У ямщика лошадь отвязалъ отъ саней. Поймали, говорятъ: укралъ. А я говорю: я только доехать скорей хотелъ, — я лошадь пустилъ. Да и ямщикъ мне прiятель. Порядокъ, я говорю? — Нетъ, говорятъ, укралъ. А того не знаютъ, чтó и где укралъ. Были дела, давно бы следовало сюда попасть, да не могли уличить, а теперь не по закону сюда загнали. Да врёшь, — былъ въ Сибири, да не долго гащивалъ.

— А ты откуда будешь? спросилъ одинъ изъ колодниковъ.

— А мы изъ города Владимiра, тамошнiе мещане. Звать Макаромъ, а величаютъ Семёновичемъ.

Аксёновъ поднялъ голову и спросилъ:

— А что, не слыхалъ ли, Семёнычъ, во Владимiре городе про Аксёновыхъ купцовъ? Живы ли?

— Какъ не слыхать! Богатые купцы — даромъ, что отецъ въ Сибири. Такой же, видно, какъ и мы грешные. А ты самъ, дедушка, за какiя дела?

Аксёновъ не любилъ говорить про свое несчастье; онъ вздохнулъ и сказалъ:

— По грехамъ своимъ 26-й годъ нахожусь въ каторжной работе.

Макаръ Семеновъ сказалъ:

— А по какимъ же такимъ грехамъ?

Аксёновъ сказалъ: «стало-быть стоилъ того», и не хотелъ больше разсказывать, но другiе острожные товарищи разсказали новому, какъ Аксёновъ попалъ въ Сибирь. Они разсказали, какъ на дороге кто-то убилъ купца и подсунулъ Аксёнову ножикъ, и какъ за это его понапрасну засудили.

Когда Макаръ Семёновъ услыхалъ это, онъ взглянулъ на Аксёнова, хлопнулъ себя руками по коленамъ и сказалъ:

— Ну чудо! Вотъ чудо-то! Постарелъ же ты, дедушка!

Его стали спрашивать, чему онъ удивлялся, и где онъ виделъ Аксёнова; но Макаръ Семёновъ не отвечалъ, онъ только сказалъ:

— Чудеса, ребята, — где свидеться пришлось!

И съ этихъ словъ пришло Аксёнову въ мысли, что не знаетъ ли этотъ человекъ про то, кто убилъ купца? Онъ сказалъ:

— Или ты слыхалъ, Семенычъ, прежде про это дело, или видалъ меня прежде?

— «Какъ не слыхать! Земля слухомъ полнится. Да давно ужь дело было; чтó и слыхалъ, то забылъ», сказалъ Макаръ Семёновъ.

— «Можетъ слыхалъ, кто купца убилъ?» спросилъ Аксёновъ.

— Да видно тотъ убилъ, у кого ножикъ въ мешке нашёлся. Если кто и подсунулъ тебе ножикъ, не пойманъ — не воръ. Да и какъ же тебе ножикъ въ мешокъ сунуть? Ведь онъ у тебя въ головахъ стоялъ? Ты бы услыхалъ.

Какъ только Аксёновъ услыхалъ эти слова, онъ подумалъ, что этотъ самый человекъ убилъ купца. Онъ всталъ и отошёлъ прочь. Всю эту ночь Аксёновъ не могъ заснуть. Нашла на него скука и стало ему представлятся: то представлялась ему его жена, такою, какою она была, когда провожала его въ последнiй разъ на ярмарку. Такъ и виделъ онъ её, какъ живую, и виделъ ея лицо и глаза, и слышалъ, какъ она говорила ему и смеялась. Потомъ представлялись ему дети, такiя, какiя они были тогда — маленькiя, одинъ въ шубке, другой у груди. И себя онъ вспоминалъ, какимъ онъ былъ тогда — весёлымъ, молодымъ; вспоминалъ, какъ онъ сиделъ на крылечке на постояломъ дворе, где его взяли, и игралъ на гитаре, — и какъ у него на душе весело было тогда. И вспомнилъ лобное место, где его секли, и палача, и народъ кругомъ, и цепи, и колодниковъ, и всю 26-ти-летнюю осторожную жизнь, и свою старость вспомнилъ. И такая скука нашла на Аксенова, что хоть руки на себя наложить

— И всё отъ того злодея!.. думалъ Аксёновъ.

И на него нашла такая злость на Макара Семёнова, что хоть самому пропасть, a хотелось отмстить ему. Онъ читалъ молитвы всю ночь, но не могъ успокоиться. Днёмъ онъ не подходилъ къ Макару Семёнову и не смотрелъ на него.

Одинъ разъ, ночью, онъ пошёлъ по острогу и увидалъ, что изъ-подъ одной нары сыплется земля. Онъ остановился посмотреть. Вдругъ Макаръ Семёновъ выскочилъ изъ-подъ нары и съ испуганнымъ лицомъ взглянулъ на Аксёнова. Аксёновъ хотелъ пройти, чтобъ не видеть его; но Макаръ ухватилъ его за руку и разсказалъ, какъ онъ прокопалъ проходъ подъ стенами, и какъ онъ землю каждый день выноситъ въ голенищахъ и высыпаетъ на улицу, когда ихъ гоняютъ на работу. Онъ сказалъ:

— Только молчи, старикъ, — я и тебя выведу. А если скажешь, — меня засекутъ; да и тебе не спущу — убью.

Когда Аксёновъ увидалъ своего злодея, онъ весь затрясся отъ злости, выдернулъ руку и сказалъ:

— Выходить мне не за чемъ и убивать меня нечего, — ты меня уже давно убилъ. А сказывать про тебя буду, или нетъ, — какъ Богъ на душу положитъ.

кто выкопалъ дыру? Все отпирались. Те, которые знали, не выдавали Макара Семёнова, потому что знали, что за это дело его засекутъ до полусмерти. Тогда начальникъ обратился къ Аксёнову Онъ зналъ, что Аксёновъ былъ справедливый человекъ, и сказалъ:

— Старикъ, ты правдивъ, — скажи мне передъ Богомъ, кто это сделалъ?

Макаръ Семёновъ стоялъ какъ ни въ чёмъ не бывало и смотрелъ на начальника и не оглядывался на Аксёнова. У Аксёнова тряслись руки и губы, и онъ долго не могъ слова выговорить. Онъ думалъ: «Если скрыть его, за что же я его прощу, когда онъ меня погубилъ? Пускай поплатится за моё мученье. А сказать на него, точно — его засекутъ. А что, какъ я понапрасну на него думаю? Да и что-жъ, мне легче разве будетъ?»

Начальникъ еще разъ сказалъ: «ну, что-жъ, старикъ, говори правду: кто подкопался?»

Аксёновъ погляделъ на Макара Семёнова и сказалъ:

— Я не видалъ и не знаю.

Такъ и не узнали, кто подкопался.

На другую ночь, когда Аксёновъ лёгъ на свою нару и чуть задремалъ, онъ услыхалъ, что кто-то подошёлъ и селъ у него въ ногахъ. Онъ посмотрелъ въ темноте и узналъ Макара. Аксёновъ сказалъ:

— Чего тебе ещё отъ меня надо? Что ты тутъ делаешь?

Макаръ Семёновъ молчалъ. Аксёновъ приподнялся и сказалъ:

— Что надо? Уйди! А то я солдата кликну.

Макаръ Семёновъ нагнулся близко къ Аксёнову и шёпотомъ сказалъ:

— Иванъ Дмитрiевичъ, прости меня!

Аксёновъ сказалъ: «за что тебя прощать?»

— Я купца убилъ, я и ножикъ тебе подсунулъ. Я и тебя хотелъ убить, да на дворе зашумели; я сунулъ тебе ножикъ въ мешокъ и вылезъ въ окошко. Аксёновъ молчалъ и не зналъ, что сказать. Макаръ Семёновъ спустился съ нары, поклонился въ землю и сказалъ:

— Иванъ Дмитрiевичъ, прости меня, прости ради Бога. Я объявлюсь, что я купца убилъ, — тебя простятъ. Ты домой вернёшься.

Аксёновъ сказалъ:

— Тебе говорить легко, a мне терпеть каково! Куда я пойду теперь?... Жена померла, дети забыли; мне ходить некуда...

Макаръ Семёновъ не вставалъ съ полу, бился головой о землю и говорилъ:

— «Иванъ Дмитричъ, прости! Когда меня кнутомъ секли, мне легче было, чемъ теперь на тебя смотреть.... А ты ещё пожалелъ меня — не сказалъ. Прости меня ради Христа! Прости ты меня, злодея окаяннаго!» — И онъ зарыдалъ.

— «Богъ проститъ тебя; можетъ быть я во сто разъ хуже тебя!» И вдругъ у него на душе легко стало. И онъ пересталъ скучать о доме, и никуда не хотелъ изъ острога, а только думалъ о последнемъ часе.

Макаръ Семёновъ не послушался Аксёнова и объявился виноватымъ. Когда вышло Аксёнову разрешенiе вернуться, — Аксёновъ уже умеръ.

X.

ЯБЛОНИ.

Я посадилъ двести молодыхъ яблонь, и три года весною и осенью окапывалъ ихъ и на зиму завёртывалъ соломой отъ зайцевъ. На четвёртый годъ, когда сошёлъ снегъ, я пошёлъ смотреть свои яблони. Они потолстели въ зиму, кора на нихъ была глянцовитая и налитая; сучки все были целы и на всехъ кончикахъ и на развилинкахъ сидели круглыя, какъ горошинки, цветовыя почки. Кое-где уже лопнули распуколки и виднелись алые края цветовыхъ листьевъ. Я зналъ, что все распуколки будутъ цветами и плодами, и радовался, глядя на свои яблони. Но когда я развернулъ первую яблоню, я увидалъ, что внизу, надъ самой землёю, кора яблони обгрызена кругомъ по самую древесину — какъ белое кольцо. Это сделали мыши. Я развернулъ другую яблоню, — и на другой было тоже самое. Изъ двухъсотъ яблонь ни одной не осталось целой. Я замазалъ обгрызенныя места смолою съ воскомъ; но когда яблони распустились, цветы ихъ сейчасъ-же спали. Вышли маленькiе листики, и те завяли и засохли. Кора сморщилась и почернела. Изъ двухъсотъ яблонь осталось только девять. На этихъ девяти яблоняхъ кора была не кругомъ объедена, а въ беломъ кольце. оставалась полоска коры. На этихъ полоскахъ, въ томъ месте, где сходилась кора, сделались наросты, и яблони хотя и поболели, но пошли. Остальныя все пропали, только ниже обгрызенныхъ местъ пошли отростки, и то всё дикiе.

— те же жилы у человека: черезъ жилы кровь ходитъ по человеку, — и черезъ кору сокъ ходитъ по дереву и поднимается въ сучья, листья и цветъ. Можно изъ дерева выдолбить все нутро, какъ это бываетъ у старыхъ лозинъ, но только бы кора была жива — и дерево будетъ жить; но если кора пропадётъ, дерево пропало. Если человеку подрезать жилы, то онъ умрётъ, во первыхъ потому, что кровь вытечетъ, а во вторыхъ потому, что крови не будетъ уже ходу по телу.

Такъ и берёза засыхаетъ, когда ребята продолбятъ лунку, чтобы пить сокъ, и весь сокъ вытечетъ.

Такъ и яблони пропали отъ того, что мыши объели всю кору кругомъ, и соку уже не было хода изъ кореньевъ въ сучья, листья и цветъ.

КЛОПЫ.

Я остановился ночевать на постояломъ дворе. Прежде чемъ ложиться спать, я взялъ свечу и посмотрелъ углы кровати и стенъ, и когда увидалъ, что во всехъ углахъ были клопы, сталъ придумывать — какъ-бы устроиться на ночь такъ, чтобы клопы не добрались до меня.

деревянныя чашки, налилъ въ чашки воды и каждую ножку кровати поставилъ въ чашку съ водой. Я лёгъ, поставилъ свечу на полъ и сталъ смотреть — чтó будутъ делать клопы. Клоповъ было много и они уже чуяли меня: я виделъ, какъ они ползли по полу, влезали на край чашки и одни падали въ воду, другiе ворочались назадъ. «Перехитрилъ я васъ», подумалъ я, «теперь не доберётесь» — и хотелъ уже тушить свечу, какъ вдругъ почувствовалъ, что меня кусаетъ что-то. Осматриваюсь: клопъ. Какъ онъ попалъ ко мне? Не прошло минуты, я нашёлъ другаго; я сталъ оглядываться и допытываться — какъ до меня они добрались?

Долго я не могъ понять, но наконецъ взглянулъ на потолокъ и увидалъ — клопъ ползъ по потолку; какъ только онъ доползъ вровень съ кроватью, онъ отцепился отъ потолка и упалъ на меня. «Нетъ», подумалъ я, «васъ не перехитришь», наделъ шубу и вышелъ на дворъ.

ЗАЯЦЪ И ГОНЧАЯ СОБАКА.

Заяцъ сказалъ разъ гончей собаке: для чего ты лаешь, когда гоняешься за нами? Ты бы скорее поймала насъ, если-бы бежала молча. А съ лаемъ ты только нагоняешь насъ на охотника: ему слышно, где мы бежимъ; и онъ, забегаетъ съ ружьёмъ намъ на встречу, убиваетъ насъ, и ничего не даётъ тебе».

Собака сказала: «я не для этого лаю, а лаю только потому, что когда, слышу твой запахъ, то и сержусь, и радуюсь, что я вотъ сейчасъ поймаю тебя; и сама не знаю зачемъ, но не могу удержаться отъ лая.

Зайцы по ночамъ кормятся корою деревьевъ; зайцы полевые — озимями и травой, гуменники — хлебными зёрнами на гумнахъ. За ночь зайцы прокладываютъ по снегу глубокiй, видный следъ. До зайцевъ охотники и люди, и собаки, и волки, и лисицы, и вороны, и орлы. Если бы заяцъ ходилъ просто и прямо, то поутру его сейчасъ бы нашли по следу и поймали; но Богъ далъ зайцу трусость, — и трусость спасаетъ его.

Заяцъ ходитъ ночью по полямъ и лесамъ безъ страха и прокладываетъ прямые следы; но какъ только приходитъ утро, враги его просыпаются, заяцъ начинаетъ слышать то лай собакъ, то визгъ саней, то голоса мужиковъ, то трескъ волка по лесу, и начинаетъ отъ страха метаться изъ стороны въ сторону. Проскачетъ вперёдъ, испугается чего нибудь и побежитъ назадъ по своему следу. Ещё услышитъ что-нибудь и со всего размаха прыгнётъ въ сторону и поскачетъ прочь отъ прежняго следа. Опять стукнетъ что-нибудь, опять заяцъ повернётся назадъ и опять поскачетъ въ сторону. Когда светло станетъ, онъ ляжетъ.

На утро охотники начинаютъ разбирать заячiй следъ, путаются по двойнымъ следамъ и далёкимъ прыжкамъ и удивляются хитрости зайца. А заяцъ и не думалъ хитрить. Онъ только всего боится.

ЧУТЬЕ.

чутье сильнее и онъ слышитъ, чемъ пахнетъ, издалека, а другой и нюхаетъ гнилое яйцо, а не чуетъ. Одинъ ощупью узнàетъ всякую вещь, а другой ничего на ощупь не узнàетъ, не разберётъ дерева отъ бумаги. Одинъ чуть возмётъ въ ротъ, слышитъ, что сладко, а другой проглотитъ и не разберётъ, горько или сладко.

Такъ и у зверей разныхъ разныя чувства сильнее. Но у всехъ зверей чутьё сильнее, чемъ у человека.

Человекъ когда захочетъ узнать вещь — посмотритъ её, послушаетъ, какъ она шумитъ, иногда понюхаетъ и отведаетъ; но человеку для того, чтобы узнать вещь, нужнее всего её пощупать.

А для зверей почти для всехъ нужнее всего понюхать вещь. Лошадь, волкъ, собака, корова, медведь до техъ поръ не знаютъ вещи, пока её не понюхаютъ.

Когда лошадь чего-нибудь боится, она фыркаетъ — прочищаетъ себе носъ, чтобы лучше чуять, и до техъ поръ не перестанетъ бояться, пока не обнюхаетъ.

— испугается, не узнàетъ и начнётъ лаять, до техъ поръ, пока не обнюхаетъ его и не узнàетъ, что то, чтó ей на глазъ страшно, есть самый ея хозяинъ.

Быки видятъ, какъ бьютъ быковъ, слышатъ, какъ ревутъ быки на бойне, и всё не понимаютъ, чтó такое делается. Но стóитъ корове или быку найти на место, где бычачья кровь, да понюхать, и онъ поймётъ, начнётъ реветь, бить ногами, и его не отгонишь отъ того места.

У одного старика заболела жена; онъ пошёлъ самъ доить корову. Корова фыркнула, узнала, что не хозяйка, и не давала молока. Хозяйка велела мужу надеть свою шубейку и платокъ на голову, — корова дала молоко; но старикъ распахнулся, корова понюхала и опять остановила молоко.

Гончiя собаки, когда гоняютъ зверя по следу, то никогда не бегутъ по самому следу, а стороной, шаговъ на 20. Когда незнающiй охотникъ хочетъ навесть собаку на следъ зверя и ткнётъ собаку носомъ въ самый следъ, то собака всегда отскочитъ въ сторону. Для нея следъ такъ сильно пахнетъ, что она ничего не разберётъ на самомъ следе и не знаетъ, вперёдъ или назадъ побежалъ зверь. Она отбежитъ въ сторону и тогда только чуетъ, въ какую сторону сильнее пахнетъ и бежитъ за зверемъ. Она делаетъ тоже, чтó мы делаемъ, если намъ говорятъ громко надъ самымъ ухомъ: мы отойдёмъ, и тогда издали только разберёмъ, что говорятъ. Или, когда слишкомъ близко отъ насъ то, чтó мы разсматриваемъ, — мы отстранимся и тогда разсмотримъ.

Собаки узнаю̀тъ другъ друга и даютъ другъ другу знаки по запаху.

Если малы частицы те, которыя отделяются отъ вещества и попадаютъ въ нашъ носъ, то какъже малы должны быть частицы те, которыя попадаютъ въ чутьё насекомыхъ!

ОТЪ ЧЕГО ВЪ МОРОЗЫ ТРЕЩАТЪ ДЕРЕВЬЯ?

Отъ того, что въ деревьяхъ есть сырость, и сырость эта замерзаетъ, какъ вода. Когда вода замёрзнетъ, она раздаётся, а когда ей нетъ места раздаться — она разрываетъ деревья.

Если налить воды въ бутылку и поставить на морозъ, вода замёрзнетъ и разорвётъ бутылку.

Отъ чего вода не сжимается, какъ железо, отъ холода, — а раздаётся, когда замёзнетъ?

Отъ того, что когда вода замёрзнетъ, ея частицы связываются между собою по другому, и промежъ нихъ больше пустыхъ местъ.

Для чего вода не сжимается, когда замёрзнетъ?

Для того, чтобы вода въ рекахъ и озёрахъ не замёрзла до дна.

какъ сжимается железо, то верхняя вода замерзала бы на реке и тонула-бы, потому что лёдъ былъбы тяжелее воды. Потомъ опять бы замерзала верхняя вода и тонула-бы — и такъ замёрзли бы озёра и реки отъ дна и до верху.

СЫРОСТЬ.
I.

Отъ чего паукъ иногда делаетъ частую паутину и сидитъ въ самой середине гнезда, а иногда выходитъ изъ гнезда и выводитъ новую паутину?

Паукъ делаетъ паутину по погоде, какая есть и какая будетъ. Глядя на паутину, можно узнать, какая будетъ погода; если паукъ сидитъ забившись въ середине паутины и не выходитъ — это къ дождю. Если онъ выходитъ изъ гнезда и делаетъ новыя паутины, — то это къ погоде.

Какъ можетъ паукъ знать вперёдъ, какая будетъ погода?

— для паука уже идётъ дождь.

Точно такъ же, какъ и человекъ раздетый сейчасъ почувствуетъ сырость, a одетый не заметитъ ея, такъ и для паука идётъ дождь, когда для насъ онъ только собирается.

СЫРОСТЬ.
II.

Отъ чего зимою двери разбухаютъ и не затворяются, a летомъ. ссыхаются и притворяются?

Отъ того, что осенью и зимой дерево насытится водой, какъ губка, и его разопрётъ, a летомъ вода выйдетъ паромъ и оно съёжится.

— осина, больше разбухаетъ, а дубъ меньше?

Отъ того, что въ крепкомъ дереве, — дубе, пустаго места меньше и воде некуда набраться; а въ слабомъ дереве, — осине, пустаго места больше и воде есть куда набраться. Въ гниломъ дереве еще больше пустаго места и отъ того гнилое дерево больше всего разбухаетъ и больше садится.

Колоды для пчёлъ делаютъ изъ самаго слабаго и гнилаго дерева: самые лучшiе улья бываютъ изъ гнилой лозины. Отъ чего это? Отъ того, что черезъ гнилую колоду проходить воздухъ, и для пчёлъ въ такой колоде воздухъ легче.

Отъ чего доски коробятся?

Отъ того, что неровно сохнуть. Если приставить сырую доску одной стороной къ печке, вода выйдетъ и дерево сожмётся съ этой стороны и потянетъ за собой другую сторону; а сырой стороне сжаться нельзя, потому что въ ней вода, — и вся доска погнётся.

РАЗНАЯ СВЯЗЬ ЧАСТИЦЪ.

Отъ чего подушки подъ телеги вырезаютъ и ступицы подъ колёса точатъ не изъ дуба, а изъ берёзы?

Подушки и ступицы нужны крепкiя, а дубъ не дороже берёзы. Отъ того, что дубъ колется вдоль, а береза не расколется, а вся измочалится.

Отъ того, что дубъ, хоть и плотнее связанъ, чемъ берёза, да связанъ такъ, что расходится вдоль, а берёза не расходится.

Отъ того, что дубъ и вязъ, когда ихъ распарятъ въ бане, гнутся и не ломаются, а берёза и липа на все стороны мочалятся.

Всё отъ того-жe, что частицы дерева въ дубе и берёзе иначе связаны.

ЛЕДЪ, ВОДА И ПАРЪ.

Лёдъ бываетъ крепкiй, какъ камень. Если во льде вмёрзнетъ палка, то палку эту не выломаешь изо льда, пока не оттаешь. Когда лёдъ холоденъ, то по нёмъ возà ездятъ и не проваливаются, и брось на него 10 пудовъ железа, ледъ не провалится.

— такъ онъ ослабнетъ, сделается какъ каша; чтó въ нёмъ вмёрзло — рукой можно вынуть; онъ проваливается подъ ногами и не удержитъ и фунта железа. Когда лёдъ ещё больше согреется, то онъ станетъ водой. Изъ воды всякую вещь легко вынуть, и вода уже ничего не держитъ кроме дерева. Если еще станешь согревать воду, она ещё меньше станетъ держать. Въ холодной воде легче плавать, чемъ въ тёплой. А въ горячей воде и дерево тонетъ.

Если ещё согреть воду, она и вовсе разойдётся пàромъ; и паръ ужъ ничего не держитъ, а самъ идётъ во все стороны.

Если кипятить воду подъ крышкой, то вода испарится и сядетъ каплями подъ крышкой, стечётъ внизъ и опять станетъ вода. Собрать эту воду и выставить на морозъ — опять станетъ лёдъ.

Согрей воду — будетъ паръ; застуди воду — будетъ лёдъ. Всё таже вода бываетъ летучая, когда согреется, и крепкая, когда остынетъ.

Во льду нетъ тепла, въ воде есть немного, а въ паре очень много.

А если польёшь воды на лёдъ, то лёдъ потеплеетъ, а вода похолодеетъ. Лёдъ растаетъ, если воды много, и вода замёрзнетъ, если льду много.

А если на лёдъ пустить паръ, то лёдъ потеплеетъ, а паръ похолодеетъ: лёдъ растаетъ, станетъ водой, а паръ охолодеетъ и тоже станетъ водой.

Если вода холодная и воздухъ холодный, то ни вода не согреется, ни воздухъ не похолодеетъ. Но если воздухъ тёплый, а вода холодная, чтó будетъ? Изъ воздуха тепло будетъ переходить въ воду, вода станетъ всё теплее, а воздухъ всё холоднее, до техъ поръ, пока они сравняются.

Если воздухъ теплее воды, то вода согреется, а воздухъ остынетъ; а если вода теплее, то воздухъ согреется, а вода остынетъ.

— она будетъ холодеть, а воздухъ теплеть.

Ели на воздухе летучая вода делается жидкой водой, — значитъ воздухъ холоднее летучей воды, и вода будетъ стыть, а воздухъ греться.

Если изъ крепкой воды делается на воздухе жидкая вода, значитъ воздухъ теплее; онъ будетъ стыть, крепнуть, а лёдъ греться.

Если на воздухе изъ воды делается паръ, высыхаетъ вода, значитъ воздухъ теплее; онъ будетъ стыть, а вода греться.

Льдомъ нельзя греть, а водой и паромъ можно греть. Водой можно вотъ какъ греть: провести въ холодный домъ воду. Какъ вода замёрзнетъ, такъ лёдъ выносить вонъ; опять замёрзнетъ, — опять выносить вонъ. И въ доме всё будетъ теплее, и такъ станетъ тепло, что вода, не станетъ ужъ мёрзнуть. Отъ чего это такъ будетъ? Отъ того, что, какъ вода замёрзнетъ, такъ она выпуститъ изъ себя лишнее тепло въ воздухъ, и до техъ поръ будетъ выпускать, пока воздухъ согреется и вода перестанетъ мёрзнуть.

Отъ чего это такъ будетъ? Отътого, что какъ только паръ станетъ водой, онъ изъ себя выпуститъ лишнее тепло въ воздухъ.

Когда изъ воды делается лёдъ, а изъ пара делается вода, то въ воздухъ выходитъ тепло изъ воды и изъ пара, и воздухъ становится теплее. А когда изъ льда делается вода, а изъ воды делается паръ, то тепло изъ воздуха выходить въ воду и въ паръ, и воздухъ становится холоднее.

Если хочешь остудить теплую горницу, принеси льду и дай ему растаять. Отъ чего станетъ холоднее? Отъ того что лёдъ, чтобъ ему сделаться водой, заберётъ въ себя тепло изъ воздуха.

Если хочешь остудить, налей воды и дай ей высохнуть. Отъ чего такъ будетъ? Отъ того, что изъ воды сделается паръ. А чтобы изъ воды сделаться пàромъ, она заберётъ много тепла изъ воздуха.

пары и охлаждаются въ тучи; отъ нихъ-то и тепло.

Такъ и говорятъ, что пàpитъ.

КРИСТАЛЛЫ.

Если сыпать въ воду соль и мешать, то соль станетъ расходиться и такъ разойдётся въ воде, что не видать будетъ соли; но если сыпать ещё и ещё соли, то подъ конецъ соль ужь перестанетъ распускаться, а сколько ты её ни мешай, такъ и останется белымъ порошкомъ въ воде. Вода насытилась солью и больше ужъ принять не можетъ. Но если разогреть воду, она приметъ ещё; и соль, та, которая не распускалась въ холодной воде, распустится въ горячей. Но если ещё насыпать соли, тогда ужъ и горячая вода не приметъ больше соли. А если больше станешь греть воду, то сама вода уйдётъ пàромъ, и соли ещё больше останется.

Такъ на каждую вещь, какую вода распускаетъ, у воды есть мера, дальше чего ей нельзя распустить. Каждой вещи вода распускаетъ больше, когда горяча, чемъ когда холодна, но всё же — какъ насытится горячая вода, такъ дальше ужъ не принимаетъ. Вещь останется сама по себе, а вода уйдётъ пàромъ.

столбиками и сядетъ на дне и по бокамъ, столбикъ подле столбика Если насытить воду селитреннымъ порошкомъ и поставить въ тёпломъ месте, то вода уйдётъ пàромъ, а селитра лишняя также сложится столбиками шестигранными.

Если насытить воду простою солью, согреть и также дать уйти воде пàромъ, то лишняя соль сложится тоже не порошкомъ, а кубиками Если насытить воду селитрой съ солью вместе, лишняя селитра и соль не смешаются, и сложатся каждая по свóему — селитра столбиками, а соль кубиками.

Если насытить воду извёсткой, или другой солью, или ещё чемъ нибудь, то каждая вещь, когда вода выйдетъ пàромъ, сложится по своему. Какая въ трехгранные столбики, какая въ восьмигранные, какая кирпичиками, какая звездочками — каждая по своему. Эти-то фигуры разныя бываютъ во всехъ крепкихъ вещахъ. Иногда фигуры эти большiя, въ руку; такiе находятъ камни въ земле Иногда фигуры эти такъ малы, что простымъ глазомъ не разберёшь ихъ; но въ каждой вещи есть свои фигуры.

Если, когда вода насыщена селитрой и въ ней начинаютъ складываться фигуры, отломить иголочкой край фигуры, то опять на тоже место придутъ новые кусочки селитры и опять заделаютъ отломанный край точно такъ, какъ ему надо быть, — шестигранными столбиками. Тоже самое и съ солью и со всякой другой вещью. Все маленькiя порошинки сами ворочаются и приставляются той стороной, какой надо.

Когда замерзаетъ лёдъ, то делается тоже самое.

— въ ней не видать никакой фигуры; но какъ только она сядетъ на что-нибудь тёмное и холодное, на сукно, на мехъ, — въ ней можно разобрать фигуру: увидишь звездочку, или шестиугольную дощечку. На окнахъ паръ примерзаетъ не какъ попало, а какъ онъ станетъ примерзать, такъ сейчасъ сложится въ звездочку.

Что такое лёдъ? Это холодная, крепкая вода. Когда изъ жидкой воды делается крепкая вода, она складывается въ фигуры и изъ нея выходитъ тепло. Тоже самое делается съ селитрой; когда она изъ жидкой складывается въ крепкiя фигуры, изъ нея выходитъ тепло. Тоже съ солью, тоже съ плавленымъ чугуномъ, когда онъ изъ жидкаго делается крепкимъ. Когда какая нибудь вещь изъ жидкой делается крепкой, изъ нея выходитъ тепло и она складывается въ фигуры. А когда изъ крепкой делается жидкая, то вещь забираетъ въ себя тепло, и изъ нея выходитъ холодъ и фигуры ея распускаются.

Принеси плавленаго железа и дай ему остывать; принеси теста горячаго и дай ему остывать; принеси извёстки гашеной и дай ей остывать, — будетъ тепло.

Принеси льду и тай его — станетъ холодно. Принеси селитры, соли и всякой вещи, какая въ воде расходится, и распускай её въ воде, — станетъ холодно. Чтобъ заморозить мороженое — сыплютъ соль въ воду. 

XI.

ВОЛЬГА БОГАТЫРЬ.