• Наши партнеры
    Ричтрак по выгодной цене в Томске.

    • Азбука
    Книга IV. Часть первая

    АЗБУКА

    ГРАФА Л. Н. ТОЛСТАГО

    КНИГА IV.

    С. -ПЕТЕРБУРГЪ

    Тип. Замысловскаго, Больш. Мещан., д. № 33.

    1872

    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

    ————

    I.

    КАМЫШЪ И МАСЛИНА.

    Маслина и камышъ заспорили о томъ, кто крепче и сильнее. Маслина посмеялась надъ камышемъ за то, что онъ отъ всякаго ветра гнется. Камышъ молчалъ. Пришла буря: камышъ шатался, мотался, до земли сгибался — уцелелъ. Маслина напружилась сучьями противъ ветра — и сломилась.

    ДВА ТОВАРИЩА.

    Шли по лесу два товарища, и выскочилъ на нихъ медведь. Одинъ бросился бежать, влезъ на дерево и спрятался, а другой остался на дороге. — Делать ему было нèчего — онъ упалъ на земь и притворился мертвымъ.

    Медведь подошелъ къ нему и сталъ нюхать: онъ и дышать пересталъ.

    Медведь понюхалъ ему лицо, подумалъ, что мертвый, и отошелъ.

    Когда медведь ушелъ, тотъ слезъ съ дерева и смеется: «ну-чтó», говоритъ, «медведь тебе на ухо говорилъ?»

    «А онъ сказалъ мне, что — плохiе люди те, которые въ опасности отъ товарищей убегаютъ».

    ДУБЪ И ОРЕШНИКЪ.

    Старый дубъ уронилъ съ себя жолудь подъ кустъ орешника. Орешникъ сказалъ дубу: «Разве мало простора подъ твоими сучьями? Ты-бы ронялъ свои жолуди на чистое место. Здесь мне самому тесно для моихъ отростковъ, и я самъ не бросаю на земь своихъ ореховъ, а отдаю ихъ людямъ»

    «Я живу 200 летъ», сказалъ на это дубъ, «и дубокъ изъ этого жолудя проживетъ столько-же».

    Тогда орешникъ разсердился и сказалъ: «такъ я заглушу твой дубокъ, и онъ не проживетъ и трехъ дней». Дубъ ничего не ответилъ, a велелъ расти своему сынку изъ жолудя.

    Орешникъ глушилъ его и не давалъ солнца. Но дубокъ тянулся къ верху и сталъ сильнее въ тени орешника. Прошло сто летъ. Орешникъ давно засохъ, а дубъ изъ жолудя поднялся до неба и раскинулъ шатеръ на все стороны.

    ВОЛКЪ И ЯГНЕНОКЪ.

    Волкъ увидалъ, — ягненокъ пьетъ у реки.

    Захотелось волку съесть ягнёнка, и сталъ он къ нему придираться. «Ты,» говоритъ, «мне воду мутишь и пить не даешь.»

    Ягненокъ говоритъ: «Ахъ волкъ, какъ я могу тебе воду мутить? Ведь я ниже по воде стою, да и то кончиками губъ пью. А волкъ говоритъ: «Ну, такъ зачемъ ты прошлымъ летомъ моего отца ругалъ?» Ягненокъ говоритъ: «Да я, волкъ, и не родился еще прошлымъ летомъ». Волкъ разсердился и говоритъ: «Тебя не переговоришь. Такъ я натощакъ; за то и съемъ тебя».

    ЛЕВЪ, ВОЛКЪ И ЛИСИЦА.

    Старый, больной левъ лежалъ въ пещере. Приходили все звери проведывать царя, только лисица не бывала. Вотъ волкъ обрадовался случаю и сталъ передъ львомъ оговаривать лисицу

    — Она, говоритъ, тебя ни во что считаетъ, ни разу не зашла царя проведать.

    На эти слова и прибеги лисица: Она услыхала, чтó волкъ говорилъ, и думаетъ: «погоди жъ, волкъ, я тебе вымещу»

    Вотъ левъ зарычалъ на лисицу, а она говоритъ: «Не вели казнить, вели слово вымолвить. Я отъ того не бывала, что не досугъ было. А не досугъ было отъ того, что по всему свету бегала, у лекарей для тебя лекарства спрашивала. Только теперь нашла, вотъ и прибежала».

    Левъ и говоритъ:

    — Какое лекарство?

    — А вотъ какое: если живаго волка обдерешь, да шкуру его тепленькую наденешь...

    Какъ растянулъ левъ волка, лисица засмеялась и говоритъ:

    — Такъ-то, братъ; господъ не на зло, а на добро наводить надо.»

    ЦАРЬ И СЛОНЫ.

    Одинъ индейскiй Царь велелъ собрать всехъ слепыхъ, и когда они пришли, велелъ имъ показать своихъ слоновъ. Слепые пошли въ конюшню и стали щупать слоновъ. Одинъ ощупалъ — ногу, другой — хвостъ,третiй — репицу[9], четвертый — брюхо, пятый — спину, шестой — уши, седьмой — клыки, осьмой — хоботъ. Потомъ Царь позваль слепыхъ къ себе и спросилъ: каковы мои слоны? Одинъ слепой сказалъ: слоны твои похожи на столбы; этотъ слепой щупалъ ноги. Другой слепой сказалъ: они похожи на веники; этотъ щупалъ хвостъ. Третiй сказалъ: они похожи на сучья; этотъ щупалъ репицу. Тотъ, что щупалъ животъ, сказалъ: слоны похожи на кучу земли; тотъ что щупалъ бока, сказалъ: они похожи на стену; тотъ, что щупалъ спину, сказалъ: они похожи на гору; тотъ, что щупалъ уши, сказалъ: они похожи на платки; тоть, что щупалъ голову, сказалъ: они похожи на ступу; тотъ, что щупалъ клыки, сказалъ: они похожи на рога; тотъ, что щупалъ хоботъ, сказалъ, что они похожи на толстую веревку.

    И все слепые стали спорить и ссориться.

    НАСЪДКА И ЦЫПЛЯТА.

    «Полезайте опять въ скорлупу, когда вы будете въ скорлупе, я сяду на васъ, какъ прежде сидела, и уберегу васъ. Цыплята послушались, полезли въ скорлупу, но не могли никакъ влезть въ нее и только помяли себе крылья. Тогда одинъ цыпленокъ сказалъ матери:

    «Если намъ всегда оставаться въ скорлупе, ты-бы лучше и не выводила насъ»

    ЛЕВЪ, ОСЕЛЪ И ЛИСИЦА.

    Левъ, оселъ и лисица вышли на добычу. Наловили они много зверей, и левъ велелъ ослу делить. Оселъ разделилъ по ровну на три части и говоритъ: «ну, теперь берите!» Левъ разсердился, съелъ осла и велелъ лисице переделить. Лисица все собрала въ одну кучу, a себе чуточку оставила. Левъ посмотрелъ и говоритъ: «Ну, умница! Кто жъ тебя научилъ такъ хорошо делить?»

    Она говоритъ: «А съ осломъ-то чтó было?»

    ДЕРГАЧЪ И ЕГО САМКА.

    Дергачъ поздно свилъ въ лугу гнездо и въ покосъ еще самка сидела на яицахъ. Рано утромъ мужики пришли къ лугу, сняли кафтаны, наточили косы и пошли другъ за другомъ подрезать траву и класть рядами. Дергачъ вылетелъ посмотреть, чтó делаютъ косцы. Когда онъ увидалъ, что одинъ мужикъ махнулъ косой и разрезалъ пополамъ змею, — онъ обрадовался, прилетелъ къ дергачихе и сказалъ: «не бойся мужиковъ; они пришли резать змей, намъ давно отъ нихъ житья нетъ». А дергачиха сказала: «Мужики режутъ траву, а съ травой режутъ все, чтó ни попадется: и змею, и дергачиное гнездо, и дергачиную голову. Не добро чуетъ мое сердце; — а нельзя мне ни унести яицъ, ни улететь съ гнезда, чтобъ не остудить ихъ».

    Когда косцы дошли до дергачинаго гнезда, одинъ мужикъ махнулъ косой и срезалъ дергачихе голову, а яйца положилъ за пазуху и отдалъ ребятамъ играть.

    КОРОВА И КОЗЕЛЪ.

    У старухи была корова и козелъ. Корова и козелъ. вместе ходили въ стадо. Корова все ворочалась, когда ее доили. Старуха вынесла хлеба съ солью, дала корове и приговаривала: «да стой же, матушка; на, на, еще вынесу, только стой смирно».

    На другой вечеръ козелъ впередъ коровы вернулся съ поля, разставилъ ноги и сталъ передъ старухой. Старуха замахнулась на него полотенцемъ; но козелъ стоялъ не шевелился. Онъ помнилъ, что старуха обещала хлеба корове, чтобъ стояла смирно. Старуха видитъ, что козелъ не пронимается, взяла палку и прибила его.

    Когда козелъ отошелъ, старуха опять стала кормить корову хлебомъ и уговаривать ее.

    «Нетъ въ людяхъ правды!» подумалъ козелъ. «Я смирнее ея стоялъ, а меня прибили»

    Онъ отошелъ къ сторонке, разбежался, ударилъ въ подойникъ, разлилъ молоко и зашибъ старуху.

    МУЖИКЪ И ВОДЯНОЙ.

    Мужикъ уронилъ топоръ въ реку; съ горя селъ на берегъ и сталъ плакать.

    Водяной услыхалъ, пожалелъ мужика, вынесъ ему изъ реки золотой топоръ и говоритъ «твой это топоръ?»

    Мужикъ говорить: «нетъ, не мой»

    Водяной вынесъ другой, серебрянный топоръ.

    Мужикъ опять говоритъ — не мой топоръ.

    Мужикъ говоритъ: «вотъ это мой топоръ»

    Водяной подарилъ мужику все три топора за его правду.

    Дома мужикъ показалъ товарищамъ топоры, и разсказалъ, чтó съ нимъ было.

    Вотъ одинъ мужикъ задумалъ то-же сделать: пошелъ къ реке, нарочно бросилъ свой топоръ въ воду, селъ на берегъ и заплакалъ.

    Водяной вынесъ золотой топоръ и спросилъ: «твой это топоръ?»

    Мужикъ обрадовался и закричалъ: «мой, мой!»

    Водяной не далъ ему золотаго топора, и его собственнаго назадъ не отдалъ, — за его неправду

    ВОРОНЪ И ЛИСИЦА.

    Воронъ добылъ мяса кусокъ и селъ на дерево. Захотелось лисице мясца. Она подошла и говоритъ

    — Эхъ, воронъ, какъ посмотрю на тебя, — по твоему росту, да красоте, только бы тебе царемъ быть! И верно былъ бы царемъ, если бы у тебя голосъ былъ.

    Воронъ разинулъ ротъ и заоралъ, чтó было мочи. Мясо упало. Лисица подхватила его и говоритъ:

    — Ахъ воронъ! коли бы еще у тебя и умъ былъ, быть бы тебе царемъ.

    II.

    ЦАРЬ И РУБАШКА.

    Одинъ Царь былъ боленъ и сказалъ: «половину царства отдамъ тому, кто меня вылечитъ». Тогда собрались все мудрецы и стали судить, какъ Царя вылечить. Никто не зналъ. Одинъ только мудрецъ сказалъ, что Царя можно вылечить. Онъ сказалъ: если найти счастливаго человека, снять съ него рубашку и надеть на Царя, — Царь выздоровеетъ. Царь и послалъ искать по своему царству счастливаго человека; но послы Царя долго ездили по всему царству и не могли найти счастливаго человека. Не было ни одного такого, чтобы всемъ былъ доволенъ. Кто богатъ, да хвораетъ; кто здоровъ, да беденъ, кто и здоровъ и богатъ, да жена не хороша; а у кого дети не хороши — все на что-нибудь да жалуются. Одинъ разъ идетъ поздно вечеромъ царскiй сынъ мимо избушки, и слышно ему — кто-то говоритъ: «вотъ, слава Богу; наработался, наелся и спать лягу; чего мне еще нужно?» Царскiй сынъ обрадовался, велелъ снять съ этого человека рубашку, а ему дать за это денегъ, сколько онъ захочетъ, а рубашку отнести къ Царю. Посланные пришли къ счастливому человеку и хотели съ него снять рубашку; но счастливый былъ такъ беденъ, что на немъ не было рубашки.

    ОТЧЕГО ЗЛО НА СВЕТЕ.

    Пустынникъ жилъ въ лесу, и звери не боялись его. Онъ и звери говорили между собою и понимали другъ друга.

    Одинъ разъ пустынникъ легъ подъ дерево, а воронъ, голубь, олень и змея собрались ночевать къ тому же месту. Звери стали разсуждать — отъ чего зло бываетъ на свете?

    Воронъ сказалъ: «Зло на свете все отъ голода. Когда поешь въ волю, сядешь себе на сукъ, покаркиваешь — все весело, хорошо, на все радуешься; а вотъ только поголодай день-другой, и все такъ противно станетъ, что и не смотрелъ бы на светъ Божiй. И все тебя тянетъ куда-то, перелетаешь съ места на место, и нетъ тебе покоя. А завидишь мясо, такъ еще тошнее сделается, такъ и бросишься безъ разбора. Другой разъ и палками-то и камнями въ тебя кидаютъ, и волки и собаки хватаютъ, а ты все не отстаешь. И сколько такъ изъ за голода пропадаетъ нашего брата. Все зло отъ голода».

    Голубь сказалъ: «А по мне не отъ голода зло, а все зло отъ любви. Кабы жили мы по одному, намъ бы горя мало. Одна голова не бедна, а и бедна, такъ одна. А то мы живёмъ всегда парочками. И такъ полюбишь свою дружку, что нетъ тебе покоя — все объ ней думаешь: сыта ли, тепла ли она? А какъ улетитъ куда-нибудь отъ тебя дружка, тутъ ужъ совсемъ пропадаешь — все думаешь: какъ бы ястребъ не унёсъ или люди не поймали бы; и самъ полетишь ее искать, да и залетишь въ беду, — либо подъ ястреба, либо въ силокъ. А если пропадетъ дружка, такъ самому ужъ ничто не мило. Не ешь, не пьешь и только ищешь, да плачешь. Сколько насъ отъ этого пропадаетъ. Все зло не отъ голода, а отъ любви».

    «Нетъ, зло не отъ голода и не отъ любви, а зло отъ злости. Кабы жили мы смирно, не злились бы, — намъ бы все хорошо было, А то какъ сделается что-нибудь не по тебе, разозлишься, — тогда ужъ ничто не мило. Только и думаешь, какъ зло свое на комъ выместить. Тутъ ужъ сама себя не помнишь, только шипишь, да ползаешь, ищешь, кого бы укусить. Ужъ никого не жалеешь — отца и мать закусаешь. Сама себя, кажется, съела бы. И до техъ поръ злишься, пока сама себя погубишь. Все зло на свете отъ злости».

    Олень сказалъ: «Нетъ, не отъ злости, и не отъ любви, и не отъ голода все зло на свете, а зло отъ страха. Кабы можно было не бояться, все бы хорошо было. Ноги у насъ резвыя, силы много. Отъ маленькаго зверя рогами отобьешься, отъ большаго уйдешь. Да нельзя не бояться. Только хрусни въ лесу ветка, зашурши листья, такъ весь и затрясешься отъ страха, забьется сердце, точно выскочить хочетъ, и летишь, что есть духу. Другой разъ заяцъ пробежитъ, птица затрепещется, или сухая ветка обломится, а ты думаешь — зверь, да и набежишь на зверя. А то бежишь отъ собаки, — набежишь на человека. Часто испугаешься и бежишь, самъ не знаешь куда, и съ размаху оборвешься подъ кручь и убьешься. И спишь-то однимъ глазомъ, все слушаешь и боишься. Нетъ покоя. Все зло отъ страха».

    Тогда пустынникъ сказалъ:

    — Не отъ голода, не отъ любви, не отъ злобы, не отъ страха все наши мученья, — а отъ нашего тела все зло на свете. Отъ него и голодъ, и любовь, и злоба, и страхъ.

    ВОРОНЪ И ВОРОНЯТА.

    Воронъ свилъ себе гнездо на острове, и когда воронята вывелись, онъ сталъ ихъ переносить съ острова на землю. Сперва онъ взялъ въ когти одного вороненка и полетелъ съ нимъ черезъ море. Когда старый воронъ вылетелъ на середину моря, онъ уморился, сталъ реже махать крыльями и подумалъ: теперь я силенъ, а онъ слабъ, — я перенесу его черезъ море; а когда онъ станетъ великъ и силенъ, а я стану слабъ отъ старости, вспомнитъ-ли онъ мои труды и будетъ-ли переносить меня съ места на место? И старый воронъ опросилъ вороненка: «Когда я буду слабъ, а ты будешь силенъ, будешъ-ли ты носить меня? Говори мне правду!» Вороненокъ боялся, что отецъ бросить его въ море, и сказалъ: «буду». Но старый воронъ не поверилъ сыну и выпустилъ вороненка изъ когтей. Воронёнокъ какъ комокъ упалъ книзу и потонулъ въ море. Старый воронъ одинъ полетелъ черезъ море назадъ на свой островъ. Потомъ старый воронь взялъ другаго вороненка и также понёсъ его черезъ море. Опять онъ уморился на середине моря и спросилъ сына —будетъ-ли онъ его въ старости переносить съ места на место? Сынъ испугался, чтобы отецъ не бросилъ его, и сказалъ: «буду».

    Отецъ не поверилъ и этому сыну, и бросилъ его въ море. Когда старый воронъ прилетелъ назадъ къ своему гнезду, у него оставался одинъ вороненокъ. Онъ взялъ последняго сына и полетелъ съ нимъ черезъ море. Когда онъ вылетелъ на средину моря и уморился, онъ спросилъ: «будешь ли ты въ моей старости кормить меня и переносить съ места на место?» Вороненокъ сказалъ: «нетъ, не буду». «Отъ чего?» спросилъ отецъ. «Когда ты будешь старъ, а я буду большой, у меня будетъ свое гнездо и свои воронята, и я буду кормить и носить своихъ детей». Тогда старый воронъ подумалъ: онъ правду сказалъ; за то потружусь и перенесу его за море. И старый воронъ не выпустилъ вороненка, а изъ последнихъ силъ замахалъ крыльями и перенесъ его на землю, чтобы онъ свилъ себе гнездо и вывелъ детей.

    ВОЛКЪ И МУЖИКЪ.

    Гнались за волкомъ охотники. И набежалъ волкъ на мужика. Мужикъ шелъ съ гумна и несъ цепъ и мешокъ. Волкъ и говоритъ: «мужикъ, спрячь меня, — меня охотники гонятъ». Мужикъ пожалелъ волка, спряталъ его въ мешокъ и взвалилъ на плечи. Наезжаютъ охотники и спрашиваютъ мужика, не видалъ ли волка?

    — «Нетъ, не видалъ».

    Охотники уехали. Волкъ выскочилъ изъ мешка и бросился на мужика, хочетъ его съесть. Мужикъ и говоритъ:

    — «Ахъ, волкъ, нетъ въ тебе совести; я тебя спасъ, а ты жъ меня съесть хочешь». А волкъ говоритъ:

    — «Старая хлебъ соль не помнится».

    — «Нетъ, старая хлебъ-соль помнится; хоть у кого хочешь спроси, —всякiй скажетъ, что помнится». Волкъ и говорить:

    — «Давай, пойдемъ вместе по дороге. Кого перваго встретимъ, спросимъ: забывается ли старая хлебъ-соль, или помнится? Если скажутъ: помнится, — я пущу тебя, а скужутъ: забывается, — съемъ». Пошли они по дороге, и повстречалась имъ старая, слепая кобыла. Мужикъ и спрашиваетъ: «скажи, кобыла, что помнится старая хлебъ-соль, или забывается?»

    Кобыла и говоритъ:

    — «Да вотъ какъ: жила я у хозяина 12-ть летъ, принесла ему 12-ть жеребятъ, и все то время пахала да возила, а прошлымъ годомъ ослепла и все работала на рушалке; а вотъ намедни стало мне не въ силу кружиться, я и упала на колесо. Меня били, били, стащили за хвостъ подъ кручь и бросили. Очнулась я, насилу выдралась, и куда иду — сама не знаю»

    Волкъ говоритъ:

    — «Мужикъ, видишь, — старая хлебъ-соль не помнится». Мужикъ говоритъ:

    — «Погоди, еще спросимъ».

    Мужикъ говоритъ:

    — «Ну, скажи, собака, забывается ли старая хлебъ-соль, или помнится?»

    — «А вотъ какъ: жила я у хозяина 15 летъ, его домъ стерегла, лаяла и бросалась кусаться; а вотъ состарелась, зубъ не стало, — меня со двора прогнали, да еще задъ оглоблею отбили. Вотъ и волочусь, сама не знаю куда, подальше отъ стараго хозяина».

    Волкъ говоритъ:

    — «Слышишь, чтó говоритъ».

    А мужикъ говоритъ:

    — «Погоди еще — до третьей встречи».

    И встречается имъ лисица. Мужикъ говоритъ: «скажи, лиса, что помнится старая хлебъ-соль, или забывается?»

    А лисица говоритъ:

    — «Тебе зачемъ знать?»

    А мужикъ говоритъ:

    — «Да вотъ бежалъ волкъ отъ охотниковъ, сталъ меня просить, — я и спряталъ его въ мешокъ; а теперь онъ меня съесть хочетъ».

    Лисица и говоритъ:

    — «Да разве можно большому волку въ такой мешокъ уместиться? Кабы я видела, я бы васъ разсудила».

    Мужикъ говоритъ:

    — «Весь поместится, хоть у него сама спроси».

    И волкъ сказалъ: правда.

    Тогда лисица говоритъ:

    — «Не поверю, пока не увижу. Покажи, какъ ты лазилъ».

    «вотъ такъ».

    Лисица говоритъ:

    — Ты весь влезь, а то я такъ не вижу.

    Волкъ и влезъ въ мешокъ. Лисица и говоритъ мужику: теперь завяжи. Мужикъ завязалъ мешокъ. Лисица говоритъ:

    — «Ну теперь покажи, мужикъ, какъ ты на току хлебъ молотишь». Мужикъ обрадовался и сталъ бить цепомъ по волку.

    А потомъ говоритъ: «А посмотри лисица, какъ на току хлебъ отварачиваютъ», — и ударилъ лисицу по голове и убилъ. А самъ говорить: «старая хлебъ соль не помнится!»

    ЦАРСКОЕ НОВОЕ ПЛАТЬЕ.

    Одинъ Царь былъ охотникъ до хорошихъ платьевъ. Онъ ни объ чемъ больше не думалъ, только какъ бы ему получше нарядиться. Пришли къ нему одинъ разъ два портные мастера и говорятъ: мы можемъ сшить такое нарядное платье, какого еще никогда ни у кого не было. Только если кто глупъ и къ своей должности не годится, тотъ платья нашего не можетъ видеть. Кто уменъ, тотъ будетъ видеть, а кто глупъ, тотъ рядомъ будетъ стоять и не увидитъ платья нашей работы. Царь обрадовался портнымъ и велелъ сшить на себя платье. Портнымъ отвели во дворце горницу и дали имъ бархату, шолку, золота, — всего, чтó нужно было для платья. Когда прошла неделя, Царь послалъ своего министра узнать, готово ли новое платье. Министръ пришелъ и спросилъ; портные сказали, что готово и показали министру пустое место. Министръ зналъ, что если кто глупъ и къ своей должности не годится, то тотъ не можетъ видеть платья; и онъ притворился, что видитъ платье и похвалилъ. Царь велелъ себе принести платье. Ему принесли и показали пустое место; Царь тоже притворился, что онъ видитъ новое платье, снялъ свое старое платье и велелъ надеть на себя новое. Когда Царь пошелъ въ новомъ платье гулять по городу, — все видели, что на Царе нетъ никакого платья; но все боялись сказать, что они не видятъ платья, потому что слышали, что только глупый не можетъ видеть новаго платья. И каждый думалъ только про себя, что онъ не видитъ, а думалъ, что другiе все видятъ. Такъ Царь гулялъ по городу, и все хвалили новое платье. Вдругъ одинъ дурачекъ увидалъ Царя и закричалъ: «смотрите, Царь по улицамъ ходитъ раздевшись!» И Царю стадо стыдно, что онъ не одетъ, и все увидали, что на Царе ничего не было.

    III.

    ПРЫЖОКЪ.

    Одинъ корабль обошелъ во кругъ света и возвращался домой. Была тихая погода, весь народъ былъ на палубе. Посреди народа вертелась большая обезьяна и забавляла всехъ. Обезьяна эта корчилась, прыгала, делала смешныя рожи, передразнивала людей, и видно было — она знала, что ею забавляются, и оттого еще больше расходилась.

    Она подпрыгнула къ 12-ти-летнему мальчику, сыну капитана корабля, сорвала съ его головы шляпу, надела и живо взобралась на мачту. Все засмеялись, а мальчикъ остался безъ шляпы и самъ не зналъ, смеяться ли ему, или сердиться.

    Обезьяна села на первой перекладине мачты, сняла шляпу и стала зубами и лапами рвать её. Она какъ будто дразнила мальчика, показывала на него и делала ему рожи. Мальчикъ погрозилъ ей и крикнулъ на неё, но она еще злее рвала шляпу. Матросы громче стали смеяться, а мальчикъ покраснелъ, скинулъ куртку и бросился за обезьяной на мачту. Въ одну минуту онъ взобрался по веревке на первую перекладину; но обезьяна еще ловчее и быстрее его, въ ту самую минуту, какъ онъ думалъ схватить шляпу, взобралась еще выше.

    — Такъ не уйдешь же ты отъ меня! — закричалъ мальчикъ и полезъ выше. Обезьяна опять подманила его и полезла еще выше, но мальчика уже разобралъ задоръ и онъ не отставалъ. Такъ обезьяна и мальчикъ въ одну минуту добрались до самаго верха. На самомъ верху обезьяна вытянулась во всю длину и, зацепившись задней рукой[10] за веревку, повесила шляпу на край последней перекладины, а сама взобралась на макушку мачты и оттуда корчилась, показывала зубы и радовалась. Отъ мачты до конца перекладины, где висела шляпа, было аршина два, такъ что достать её нельзя было иначе, какъ выпустить изъ рукъ веревку и мачту.

    На мальчикъ очень раззодорился. Онъ бросилъ мачту и ступилъ на перекладину. На палубе все смотрели и смеялись тому, что выделывали обезьяна и капитанскiй сынъ; но какъ увидали, что онъ пустилъ веревку и ступилъ на перекладину покачивая руками, — все замерли отъ страха.

    Стоило ему только оступиться — и онъ бы въ дребезги разбился объ палубу. Да еслибъ даже онъ и не оступился, а дошелъ до края перекладины и взялъ шляпу, то трудно было ему повернуться и дойти назадъ до мачты. Все молча смотрели на него и ждали, чтó будетъ.

    Вдругъ въ народе кто-то ахнулъ отъ страха. Мальчикъ отъ этого крика опомнился, глянулъ внизъ и зашатался.

    Въ это время капитанъ корабля, отецъ мальчика, вышелъ изъ каюты. Онъ несъ ружье, чтобы стрелять чаекъ[11] Онъ увидалъ сына на мачте, и тотчасъ же прицелился въ сына и закричалъ: «Въ воду! прыгай сейчасъ въ воду! Застрелю!» Мальчикъ шатался, но не понималъ. «Прыгай, или застрелю!.. Разъ, два»... и какъ только отецъ крикнулъ: «три!» —мальчикъ размахнулся головой внизъ и прыгнулъ.

    Точно пушечное ядро шлепнуло тело мальчика въ море, и не успели волны закрыть его, какъ уже 20 молодцовъ матросовъ спрыгнули съ корабля въ море. Секундъ черезъ 40 — оне долги показались всемъ — вынурнуло тело мальчика. Его схватили и вытащили на корабль. Черезъ несколько минутъ у него изо рта и изъ носа полилась вода, и онъ сталъ дышать.

    Когда капитанъ увидалъ это, онъ вдругъ закричалъ, какъ будто его что-то душило, и убежалъ къ себе въ каюту, чтобъ никто не видалъ, какъ онъ плачетъ.

    ОХОТА ПУЩЕ НЕВОЛИ.

    Мы сошлись въ лесу и стали судить, какъ намъ быть: идти ли теперь отъискивать этого медведя, или подождать дня три, пока медведь уляжется.

    Стали мы спрашивать мужиковъ медвежатниковъ, можно или нельзя обойти теперь этого медведя? Старикъ медвежатникъ говорилъ: «нельзя, надо медведю дать остепениться; дней черезъ пять обойти можно, а теперь за нимъ ходить — только напугаешь, онъ и не ляжетъ».

    А молодой мужикъ медвежатникъ спорилъ съ старикомъ и говорилъ, что обойти теперь можно. «По этому снегу», говорить, «медведь далеко не уйдетъ, — медведь жирный. Онъ нынче же ляжетъ. А не ляжетъ, такъ я его на лыжахъ догоню».

    И товарищъ мой тоже не хотелъ теперь обходить и советовалъ подождать.

    Я и говорю: «Да что спорить. Вы делайте какъ хотите, а я пойду съ Демьяномъ по следу. Обойдемъ — хорошо, не обойдемъ — все равно делать нынче нечего, а еще не поздно».

    Такъ и сделали.

    Товарищи пошли къ санямъ, да въ деревню, а мы съ Демьяномъ взяли съ собой хлеба и остались въ лесу.

    Какъ ушли все отъ насъ, мы съ Демьяномъ осмотрели ружья, подоткнули шубы за пояса и пошли по следу.

    Погода была хорошая: морозно и тихо. Но ходьба на лыжахъ была трудная: снегъ былъ глубокiй и праховый. Осадки снега въ лесу не было, да еще снежокъ выпалъ накануне, такъ что лыжи уходили въ снегъ на четверть, a где и больше.

    Медвежiй следъ издалека былъ виденъ. Видно было, какъ шелъ медведь, какъ местами по брюхо проваливался и выворачивалъ снегъ. Мы шли сначала въ виду отъ следа, крупнымъ лесомъ; а потомъ, какъ пошелъ следъ въ мелкiй ельникъ, Демьянъ остановился. «Надо», говоритъ, «бросать следъ. Должно быть здесь ляжетъ.

    Присаживаться сталъ — на снегу видно. Пойдемъ прочь отъ следа и кругъ дадимъ. Только тише идти надо; не кричать, не кашлять, а то спугнешь».

    Пошли мы прочь отъ следа, влево. Прошли шаговъ пятьсотъ, глядимъ — следъ медвежiй опять передъ нами. Пошли мы опять по следу, и вывелъ насъ этотъ следъ на дорогу. Остановились мы на дороге и стали разсматривать, въ какую сторону пошелъ медведь. Кое-где по дороге видно было, какъ всю лапу съ пальцами отпечаталъ медведь, a кое-где — какъ въ лаптяхъ мужикъ ступалъ по дороге. Видно что пошелъ онъ къ деревне.

    Пошли мы по дороге. Демьянъ и говоритъ: «Теперь смотреть нечего на дорогу, где сойдетъ съ дороги вправо или влево — видно будетъ въ снегу. Где-нибудь своротитъ, не пойдетъ же въ деревню».

    Прошли мы такъ по дороге съ версту; видимъ впереди — следъ съ дороги. Посмотрели — что за чудо! Следъ медвежiй, да не съ дороги въ лесъ, а изъ лесу на дорогу идетъ: пальцами къ дороге. Я говорю: «это другой медведь». Демьянъ посмотрелъ, подумалъ. «Нетъ», говоритъ, «это онъ самый, только обманывать началъ. Онъ задомъ съ дороги сошелъ». Пошли мы по следу — такъ и есть. Видно медведь прошелъ съ дороги шаговъ десять задомъ, зашелъ за сосну, повернулся и пошелъ прямо. Демьянъ остановился и говоритъ: «Теперь верно обойдемъ. Больше ему и лечь негде, какъ въ этомъ болоте. Пойдемъ въ обходъ».

    Пошли мы въ обходъ, по частому ельнику. Я ужъ уморился, да и труднее стало ехать. То на кустъ можжевеловый наедешь, зацепишь; то промежъ ногъ елочка подвернется, то лыжа свернется безъ привычки, то на пень, то на колоду наедешь подъ снегомъ. Сталъ ужъ я уставать. Снялъ я шубу, и потъ съ меня такъ и льетъ. А Демьянъ — какъ на лодке плыветъ. Точно сами подъ нимъ лыжи ходятъ. Не зацепитъ нигде, не свернется. И мою шубу еще себе за плечи перекинулъ, и все меня понукиваетъ.

    Дали мы кругъ версты въ три, обошли болото. Я уже отставать сталъ, — лыжи сворачиваются, ноги путаются. Остановился вдругъ впе́реди меня Демьянъ и машетъ рукой. Я подошелъ, — Демьянъ пригнулся, шепчетъ и показываетъ: «Видишь, сорока надъ ломомъ щекочетъ; птица издалече его духъ слышитъ. Это онъ».

    Взяли мы прочь, прошли еще съ версту и нашли опять на старый следъ. Такъ что мы кругомъ обошли медведя, и онъ въ середине нашего обхода остался. Остановились мы. Я и шапку снялъ и разстегнулся весь: жарко мне какъ въ бане, и весь какъ мышь мокрый. И Демьянъ раскраснелся, рукавомъ утирается. «Ну», говоритъ, «баринъ, дело сделали, теперь отдохнуть надо».

    А ужъ заря сквозь лесъ краснеться стала. Сели мы на лыжи отдыхать. Достали хлебъ изъ мешка и соль; поелъ я сначала снегу, а потомъ хлеба. И такой мне хлебъ вкусный показался, что я въ жизнь такого не елъ. Посидели мы; ужъ и смеркаться стало. Я спросилъ Демьяна, далеко ли до деревни. «Да верстъ 12 ть будетъ. Дойдемъ ночью; а теперь отдохнуть надо. Надевай-ка шубу, баринъ, а то остудишься».

    Наломалъ Демьянъ ветвей еловыхъ, обилъ снегъ, настлалъ кровать, и легли мы съ нимъ рядышкомъ, руки подъ головы подложили. И самъ не помню я, какъ заснулъ. Проснулся я часа черезъ два. Треснуло что-то.

    — что за чудо? Где я? Палаты какiя-то белыя надъ мной, и столбы белые, и на всемъ блестки блестятъ. Глянулъ вверхъ — разводы белые, а промежъ разводовъ сводъ какой-то вороненый, и огни разноцветные горятъ. Огляделся я, вспомнилъ, что мы въ лесу, и что это деревья въ снегу и въ инее мне за палаты показались, а огни — это звезды на небе промежъ сучьевъ дрожатъ.

    Въ ночь иней выпалъ; и на сучьяхъ иней, и на шубе моей иней, и Демьянъ весь подъ инеемъ, и сыплется сверху иней. Разбудилъ я Демьяна. Стали мы на лыжи и пошли. Тихо въ лесу; только слышно, какъ мы лыжами по мягкому снегу посовываемъ, да кое-где треснетъ дерево отъ мороза, и по всему лесу голкъ раздастся. Одинъ разъ только — живое что-то зашумело близехонько отъ насъ и прочь побежало. Я такъ и думалъ, что медведь. Подошли къ тому месту, откуда зашумело, — увидали следы заячьи. И осинки обглоданы. Это зайцы кормились.

    Вышли мы на дорогу, привязали лыжи за собой и пошли по дороге. Идти легко стало. Льши сзади по накатанной дороге раскатываются, громыхаютъ, снежокъ подъ сапогами поскрипываетъ, холодный иней на лицо какъ пушокъ липнетъ. A звезды вдоль по сучьямъ точно на встречу бегутъ, засветятся, потухнутъ, — точно все небо ходуномъ ходитъ.

    Товарищъ спалъ, — я разбудилъ его. Мы разсказали, какъ обошли медведя, и велели хозяину къ утру собрать загонщиковъ мужиковъ. Поужинали и легли спать.

    Я бы съ усталости проспалъ до обеда, да товарищъ разбудилъ меня. Вскочилъ я, смотрю: товарищъ ужъ одетъ, съ ружьемъ что-то возится.

    — «А где Демьянъ?» — «Онъ ужъ давно въ лесу. Ужъ и обкладъ поверилъ, сюда прибегалъ, а теперь повелъ загонщиковъ заводить». Умылся я, оделся, зарядилъ свои ружья; сели въ сани, поехали.

    Морозъ все держалъ крепкiй, тихо было и солнца не видать было; туманъ стоялъ на верху и иней садился.

    Проехали мы версты три по дороге, подъехали къ лесу. Видимъ — въ низочке дымокъ синеетъ и народъ стоить, — мужики и бабы съ дубинами.

    Слезли мы, подошли къ народу. Мужики сидятъ, кортошки жарятъ, смеются съ бабами.

    И Демьянъ съ ними. Поднялся народъ, повелъ ихъ Демьянъ разставлять кругомъ по нашему вчерашнему обходу. Вытянулись мужики и бабы ниткой, 30-ть человекъ — только по поясъ ихъ видно, — зашли въ лесъ; потомъ пошли мы съ товарищемъ по ихъ следу.

    Дорожка хоть и натоптана, да тяжело идти; за то падать нèкуда, — какъ промежду двухъ стенъ идешь.

    Прошли мы такъ съ полверсть; смотримъ — ужъ Демьянъ съ другой стороны къ намъ бежитъ на лыжахъ, машетъ рукой, чтобъ къ нему шли.

    Подошли мы къ нему, показалъ намъ места. Сталъ я на свое место, огляделся.

    На лево отъ меня высокiй ельникъ; сквозь него далеко видно, и за деревьями чернеется мне мужикъ загонщикъ. Противъ меня частый, молодой ельникъ въ ростъ человека. И на ельнике сучья повисли и слиплись отъ снега. Въ середине ельника дорожка засыпана снегомъ. Дорожка эта прямо на меня идетъ. На право отъ меня частый ельникъ, а на конце ельника полянка. И на этой полянке, вижу я, что Демъянъ ставитъ товарища.

    Осмотрелъ я свои два ружья, взвелъ курки и сталъ раздумывать, где бы мне получше стать. Сзади меня къ трехъ шагахъ большая сосна. «Дай стану у сосны, и ружье другое къ ней прислоню». Полезъ я къ сосне, провалился выше коленъ, обтопталъ у сосны площадку аршина въ полтора и на ней устроился. Одно ружье взялъ въ руки, а другое, съ взведенными курками прислонилъ къ сосне. Кинжалъ я вынулъ и вложилъ, чтобы знать, что въ случае нужды онъ легко вынимается.

    Только я устроился, слышу — кричитъ въ лесу Демьянъ: «Пошелъ! въ ходъ пошелъ! пошелъ!» И какъ закричалъ Демьянъ, на кругу закричали мужики разными голосами: «Пошелъ! Уууу!..» кричали мужики. «Ай! Иихъ!» кричали бабы тонкими голосами.

    Медведь былъ въ кругу. Демьянъ гналъ его. Кругомъ везде кричалъ народъ, только я и товарищъ стояли молчали и не шевелились, ждали медведя. Стою я, смотрю, слушаю, сердце у меня такъ и стучитъ. Держусь за ружье, подрагиваю. Вотъ-вотъ, думаю, выскочить, прицелюсь, выстрелю, упадетъ... Вдругъ на лево слышу я — въ снегу обваливается что-то; только далеко. Глянулъ я въ высокiй ельникъ: шаговъ на 50, за деревьями, стоитъ что-то черное, большое. Приложился я и жду. Думаю, не подбежитъ ли ближе. Смотрю — шевельнулъ онъ ушами, повернулся и назадъ. Съ боку мне его всего видно стало. Здоровенный зверище! Нацелился я съ горяча. Хлопъ! — слышу: шлепнулась объ дерево моя пуля. Смотрю изъ за дыма, — медведь мой назадъ катитъ въ обкладъ и скрылся за лесомъ. Ну, думаю, пропало мое дело, теперь ужъ не набежитъ на меня; либо товарищу стрелять, либо черезъ мужиковъ пойдетъ, а уже не на меня. Стою я, зарядилъ опять ружье и слушаю. Кричатъ мужики со всехъ сторонъ, но съ правой стороны, недалеко отъ товарища, слышу — не путемъ кричитъ какая-то баба: «Вотъ онъ! Вотъ онъ! Вотъ онъ! Сюда! Сюда! Ой, ой! Ай, ай, ай!»

    Видно — на глазахъ медведь. Не жду уже я къ себе медведя, и гляжу на право на товарища. Смотрю — Демьянъ съ палочкой безъ лыжъ по тропинке бежитъ къ товарищу, приселъ подле него и палкой указываетъ ему на что-то, какъ будто целится. Вижу — товарищъ вскинулъ ружье, целится туда, куда показываетъ Демьянъ. Хлопъ! — выпалилъ. «Ну», думаю, «убилъ». Только смотрю, не бежитъ товарищъ за медведемъ. «Видно промахъ, или плохо попалъ, — уйдетъ», думаю, «теперь медведь назадъ, а ко мне уже не выскочитъ!» Что такое? Впереди себя слышу вдругъ — какъ вихорь летитъ кто-то, близехонько сыплется снегъ, и пыхтитъ. Погляделъ я передъ собой: а онъ прямёхонько на меня по дорожке между частымъ ельникомъ катитъ стремглавъ, и видно — со страху самъ себя не помнитъ. Шагахъ отъ меня въ пяти весь мне виденъ, — грудь черная, и головища огромная съ рыжинкой. Летитъ прямёхонько на меня лбомъ и сыплетъ снегъ во все стороны. И вижу я по глазамъ медведя, что онъ не видитъ меня, а съ испугу катитъ благимъ матомъ куда попало. Только ходъ ему прямо на сосну, где я стою. Вскинулъ я ружье, выстрелилъ, — а уже онъ еще ближе. Вижу — не попалъ, пулю пронесло; а онъ и не слышитъ, катитъ на меня и все не видитъ. Пригнулъ я ружье, чуть не уперъ въ него въ голову. Хлопъ! — вижу попалъ, а не убилъ.

    Приподнялъ онъ голову, прижалъ уши, осклабился и прямо ко мне. Хватился я за другое ружье; но только взялся рукою, ужъ онъ налетелъ на меня, сбилъ съ ногъ въ снегъ и перескочилъ черезъ. Ну, думаю, хорошо, что онъ бросилъ меня. Сталъ я подниматься, слышу — давитъ меня что-то, не пускаетъ. Онъ съ налету не удержался, перескочилъ черезъ меня, да повернулся передомъ назадъ и навалился на меня всей грудью. Слышу я — лежитъ на мне тяжелое, слышу теплое надъ лицомъ, и слышу — забираетъ онъ въ пасть все лицо мое. Носъ мой ужъ у него во рту, и чую я — жарко и кровью отъ него пахнетъ. Надавилъ онъ меня лапами за плечи, и не могу я шевельнуться. Только подгибаю голову къ груди изъ пасти, носъ и глаза выворачиваю. А онъ норовитъ какъ разъ въ глаза и носъ зацепить. Слышу — зацепилъ онъ зубами верхней челюстью въ лобъ подъ волосами, а нижней челюстью въ маслакъ подъ глазами, стиснулъ зубы, началъ давить. Какъ ножами режутъ мне голову; бьюсь я, выдергиваюсь, а онъ торопится и какъ собака грызетъ — жамкнетъ-жамкнетъ. Я вывернусь, — онъ опять забираетъ. Ну, думаю, — конецъ мой пришелъ. Слышу вдругъ полегчило на мне Смотрю — нету его, соскочилъ онъ съ меня и убежалъ.

    Когда товарищъ и Демьянъ увидали, что медведь сбилъ меня въ снегъ и грызетъ, они бросились ко мне. Товарищъ хотелъ поскорее поспеть, да ошибся; вместо того, чтобы бежать по протоптанной дорожке, онъ побежалъ целикомъ и упалъ. Пока онъ выкарабкивался изъ снега, медведь все грызъ меня. А Демьянъ какъ былъ безъ ружья, съ одной хворостиной, пустился по дорожке, самъ кричитъ. «Барина заелъ! Барина заелъ!» Самъ бежитъ и кричитъ на медведя: «Ахъ ты баломутный! Что делаетъ! Брось! Брось!»

    Прибежалъ товарищъ, собрался народъ, смотрятъ мою рану, снегомъ примачиваютъ. А я и забылъ про рану, спрашиваю: «где медведь, куда ушелъ?» Вдругъ слышимъ: «вотъ онъ! вотъ онъ!» Видимъ — медведь бежитъ опять къ намъ. Схватились мы за ружья, да не поспелъ никто выстрелить — ужъ онъ пробежалъ. Медведь остервенелъ — хотелось ему еще погрызть, да увидалъ, что народу много, испугался. По следу мы увидали, что изъ медвежьей головы идетъ кровь; хотели идти догонять, но у меня разболелась голова, и поехали въ городъ, къ доктору.

    Докторъ зашилъ мне раны шелкомъ, и оне стали заживать.

    Черезъ месяцъ мы поехали опять на этого медведя; но мне не удалось добить его. Медведь не выходилъ изе обклада, а все ходилъ кругомъ и ревелъ страшнымъ голосомъ. Демьянъ добилъ его. У медведя этого моимъ выстреломъ была перебита нижняя челюсть и выбитъ зубъ.

    Медведь этотъ былъ очень великъ и на немъ прекрасная, черная шкура.

    Я сделалъ изъ нея чучелу, и она лежитъ у меня въ горнице. Раны у меня на лбу зажили, такъ что только чуть-чуть видно, где оне были.

    IV.

    КАВКАЗСКІЙ ПЛЕННИКЪ.

    I.

    Служилъ на Кавказе офицеромъ одинъ баринъ. Звали его Жилинъ.

    Пришло ему разъ письмо изъ дома. Пишетъ ему старуха-мать: «Стара я ужь стала, и хочется передъ смертью повидать любимаго сынка. Прiезжай со мной проститься, похорони, а тамъ и съ Богомъ поезжай опять на службу. А я тебе и невесту прiискала: и умная, и хорошая, и именье есть. Полюбится тебе — можетъ и женищься и совсемъ останешься».

    Жилинъ и раздумался: «И въ самомъ деле: плоха ужъ старуха стала; можетъ и не придется увидать. Поехать; а если невеста хороша — и жениться можно».

    На Кавказе тогда война была. По дорогамъ ни днемъ, ни ночью не было проезда. Чуть кто изъ русскихъ отъедетъ или отойдетъ отъ крепости — татары или убьютъ, или уведутъ въ горы. И было заведено, что два раза въ неделю изъ крепости въ крепость ходили провожатые солдаты. Спереди и сзади идутъ солдаты, а въ средине едетъ народъ.

    Дело было летомъ. Собрались на зорьке обозы за крепость, вышли провожатые солдаты и тронулись по дороге. Жилинъ ехалъ верхомъ и телега его съ вещами шла въ обозе.

    Ехать было 25 верстъ. Обозъ шелъ тихо; то солдаты остановятся, то въ обозе колесо у кого соскочитъ, или лошадь станетъ, и все стоятъ — дожидаются.

    Солнце уже и за полдни перешло, а обозъ только половину дороги прошелъ. Пыль, жара, солнце такъ и печетъ, и укрыться негде. Голая степь; ни деревца, ни кустика по дороге.

    — опять стоять. Жилинъ и подумалъ: «А не уехать ли одному, безъ солдатъ? Лошадь подо мной добрая, если и нападусь на татаръ — ускачу. Или не ездить?...»

    Остановился, раздумываетъ. И подъезжаетъ къ нему на лошади другой офицеръ, Костылинъ, съ ружьемъ, и говоритъ:

    — «Поедемъ, Жилинъ, одни. Мочи нетъ — есть хочется, да и жара. На мне рубаху хоть выжми». А Костылинъ — мужчина грузный, толстый, весь красный, а потъ съ него такъ и льетъ. Подумалъ Жилинъ и говоритъ:

    — А ружье заряжено?

    — Заряжено.

    — Ну, такъ поедемъ. Только уговоръ — не разъезжаться.

    И поехали они впередъ по дороге. Едутъ степью разговариваютъ, да поглядываютъ по сторонамъ. Кругомъ далеко видно.

    Только кончилась степь, вошла дорога промежъ двухъ горъ въ ущелье. Жилинъ и говоритъ:

    — Надо выехать на гору поглядеть, — а то тутъ, пожалуй, выскочатъ изъ горы и не увидишь.

    А Костылинъ говоритъ:

    — «Что смотреть? Поедемъ впередъ». Жилинъ не послушалъ его.

    — Неть, говоритъ, ты подожди внизу, а я только взгляну.

    И пустилъ лошадь на лево, на гору. Лошадь подъ Жилинымъ была охотницкая (онъ за нее сто рублей заплатилъ въ табуне жеребенкомъ, и самъ выездилъ); какъ на крыльяхъ взнесла его на кручь. Только выскакалъ, глядь, — а передъ самымъ имъ, на десятину места, стоятъ татары верхами. Человекъ тридцать. Онъ увидалъ, сталъ назадъ поворачивать; и татары его увидали, пустились къ нему, сами на скаку выхватываютъ ружья изъ чахловъ. Припустилъ Жилинъ подъ кручь во все лошадиныя ноги, кричитъ Костылину:

    — «Вынимай ружье!» — а самъ думаетъ на лошадь на свою: «матушка, вынеси, не зацепись ногой, спотыкнешься — пропалъ. Доберусь до ружья, я имъ не дамся».

    А Костылинъ, заместо того, чтобы подождать, только увидалъ татаръ, — закатился что есть духу къ крепости. Плетью ожариваетъ лошадь то съ того бока, то съ другаго. Только въ пыли видно, какъ лошадь хвостомъ вертитъ.

    — дело плохо. Ружье уехало, съ одной шашкой ничего не сделаешь. Пустилъ онъ лошадь назадъ, къ солдатамъ — думалъ уйти. Видитъ, ему наперерезъ катятъ шестеро. Подъ нимъ лошадь добрая, а подъ теми еще добрее, да и наперерезъ скачутъ. Сталъ онъ окорачивать, хотелъ назадъ поворотить, да ужь разнеслась лошадь, не удержитъ, прямо на нихъ летитъ. Видитъ — близится къ нему съ красной бородой татаринъ на серомъ коне. Визжитъ, зубы оскалилъ, ружье на готове.

    — Ну, думаетъ Жилинъ, знаю васъ чертей, если живаго возьмутъ, посадятъ въ яму, будутъ плетью пороть. Не дамся же живой...

    А Жилинъ хоть не великъ ростомъ, а удалъ былъ. Выхватилъ шашку, пустилъ лошадь прямо на краснаго татарина, думаетъ: «Либо лошадью сомну, либо срублю шашкой».

    На лошадь места не доскакалъ Жилинъ, выстрелили по немъ сзади изъ ружей и попали въ лошадь. Ударилась лошадь о земь со всего маху, — навалилась Жилину на ногу.

    Хотелъ онъ подняться, а ужь на немъ два татарина вонючiе сидятъ, крутятъ ему назадъ руки. Рванулся онъ, скинулъ съ себя татаръ, — да еще соскакали съ коней трое на него, начали бить прикладами по голове. Помутилось у него въ глазахъ и зашатался. Схватили его татары, сняли съ седелъ подпруги запасныя, закрутили ему руки за спину, завязали татарскимъ узломъ, поволокли къ седлу. Шапку съ него сбили, сапоги стащили, все обшарили, деньги, часы вынули, платье все изорвали. Оглянулся Жилинъ на свою лошадь.

    — до земли не достаетъ; въ голове дыра, и изъ дыры такъ и свищетъ кровь черная, — на аршинъ кругомъ пыль смочила.

    Одинъ татаринъ подошелъ къ лошади, сталъ седло снимать. Она все бьется, — онъ вынулъ кинжалъ, прорезалъ ей глотку. Засвистело изъ горла, трепенулась и паръ вонъ.

    Сняли татары седло, сбрую. Селъ татаринъ съ красной бородой на лошадь, a другiе подсадили Жилина къ нему на седло; а чтобы не упалъ, притянули его ремнемъ за поясъ къ татарину и повезли въ горы.

    Сидитъ Жилинъ за татариномъ, покачивается, тычется лицомъ въ вонючую татарскую спину. Только и видитъ передъ собой здоровенную татарскую спину, да шею жилистую, — да бритый затылокъ изъ подъ шапки синеется. Голова у Жилина разбита, кровь запеклась надъ глазами. И нельзя ему ни поправиться на лошади, ни кровь обтереть. Руки такъ закручены, что въ ключице ломитъ.

    Ехали они долго съ горы на гору, переехали въ бродъ реку, выехали на дорогу и поехали лощиной.

    — да глаза замазаны кровью, а повернуться нельзя.

    Стало смеркаться; переехали еще речку, стали подниматься по каменной горе, запахло дымомъ, забрехали собаки. Прiехали въ аулъ[12]. Послезли съ лошадей татары, собрались ребята татарскiе, окружили Жилина, пищатъ, радуются, стали камнями пулять въ него.

    Татаринъ отогналъ ребятъ, снялъ Жилина съ лошади и кликнулъ работника. Пришелъ ногаецъ, скуластый, въ одной рубахе. Рубаха оборванная, вся грудь голая. Приказалъ что-то ему татаринъ. Принесъ работникъ колодку: два чурбака дубовыхъ на железныя кольца насажены, и въ одномъ кольце пробойчикъ и замокъ.

    Развязали Жилину руки, надели колодку и повели въ сарай; толкнули его туда и заперли дверь. Жилинъ упалъ на навозъ. Полежалъ, ощупалъ въ темноте, где помягче, и легъ.

    II.

    Почти всю эту ночь не спалъ Жилинъ. Ночи короткiя были. Видитъ — въ щелке светиться стало. Всталъ Жилинъ, раскопалъ щелку побольше, сталъ смотреть.

    — подъ гору идетъ, на право сакля татарская, два дерева подле ней. Собака черная лежитъ на пороге, коза съ козлятами ходитъ — хвостиками подергиваютъ. Видитъ — изъ подъ горы идетъ татарка молоденькая, въ рубахе цветной, распояской, въ штанахъ и сапогахъ, голова кофтаномъ покрыта, а на голове большой кувшинъ жестяной съ водой. Идетъ, въ спине подрагиваетъ, перегибается, а за руку татарченка ведетъ бритаго, въ одной рубашенке. Прошла татарка въ саклю съ водой, вышелъ татаринъ вчерашнiй съ красной бородой, въ бешмете въ шелковомъ, на ремне кинжалъ серебряный, въ башмакахъ на босу ногу. На голове шапка высокая, баранья, черная, назадъ заломлена. Вышелъ, потягивается, бородку красную самъ поглаживаетъ. Постоялъ, велелъ что-то работнику и пошелъ куда-то.

    Проехали потомъ на лошадяхъ двое ребятъ къ водопою. У лошадей храпъ мокрый. Выбежали еще мальчишки бритые, въ однехъ рубашкахъ безъ портокъ, собрались кучкой, подошли къ сараю, взяли хворостину и суютъ въ щелку. Жилинъ какъ ухнетъ на нихъ: завизжали ребята, закатились бежать прочь, — только коленки голыя блестятъ.

    А Жилину пить хочется, въ горле пересохло; думаетъ: хоть бы пришли проведать. Слышитъ — отпираютъ сарай. Пришелъ красный татаринъ, а съ нимъ другой, поменьше ростомъ, черноватенькiй. Глаза черные, светлые, румяный, бородка меленькая подстрижена; лицо веселое, все смеется. Одетъ черноватый еще лучше: бешметъ шелковый синiй, галунчикомъ обшитъ. Кинжалъ на поясе большой, серебряный; башмачки красные, сафьянные, тоже серебромъ обшиты. А на тонкихъ башмачкахъ другiе, толстые башмаки. Шапка высокая, белаго барашка.

    Красный татаринъ вошелъ, проговорилъ что-то тòчно ругается и сталъ; облокотился на притолку, кинжаломъ пошевеливаетъ, какъ волкъ изъ подлобья косится на Жилина. А черноватый, — быстрый, живой, такъ весь на пружинахъ и ходитъ, — подошелъ прямо къ Жилину, селъ на корточки, оскаливается, потрепалъ его по плечу, что-то началъ часто-часто по своему лопотать, глазами подмигиваетъ, языкомъ прищелкиваетъ, все приговариваетъ: корошо урусъ! корошо урусъ!

    Ничего не понялъ Жилинъ и говоритъ: «Пить, воды пить дайте».

    «Корошъ урусъ», — все по своему лопочетъ.

    Жилинъ губами и руками показалъ, чтобъ пить ему дали.

    Черный понялъ, засмеялся, выглянулъ въ дверь, кликнулъ кого-то: «Дина!»

    Прибежала девочка — тоненькая, худенькая, летъ тринадцати и лицомъ на чернаго похожа. Видно, что дочь. Тоже — глаза черные, светлые и лицомъ красивая. Одета въ рубаху длинную, синюю, съ широкими рукавами и безъ пояса. На полахъ, на груди и на рукавахъ оторочено краснымъ. На ногахъ штаны и башмачки, а на башмачкахъ другiе съ высокими каблуками; на шее монисто, все изъ русскихъ полтинниковъ. Голова непокрытая, коса черная и въ косе лента, а на ленте привешены бляхи и рубль серебряный.

    Велелъ ей что-то отецъ. Убежала и опять пришла, принесла кувшинчикъ жестяной. Подала воду, сама села на корточки, вся изогнулась такъ, что плечи ниже коленъ ушли. Сидитъ, глаза раскрыла, глядитъ на Жилина, какъ онъ пьетъ, — какъ на зверя какого.

    опять села, изогнулась, глазъ не спускаетъ — смотритъ.

    Ушли татары, заперли опять дверь.

    Погодя немного приходитъ къ Жилину ногаецъ и говоритъ:

    — «Ай-да, хозяинъ, ай-да!»

    Тоже не знаетъ по русски. Только понялъ Жилинъ, что велитъ идти куда-то.

    — деревня татарская, домовъ десять, и церковь ихняя, съ башенкой. У одного дома стоятъ три лошади въ седлахъ. Мальчишки держатъ въ поводу. Выскочилъ изъ этого дома черноватый татаринъ, замахалъ рукой, чтобъ къ нему шелъ Жилинъ. Самъ смеется, все говоритъ что-то по своему, и ушелъ въ дверь. Пришелъ Жилинъ въ домъ. Горница хорошая, стены глиной гладко вымазаны. Въ передней стене пуховики пестрые уложены, по бокамъ висятъ ковры дорогiе; на коврахъ ружья, пистолеты, шашки — все въ серебре. Въ одной стене печка маленькая вровень съ поломъ. Полъ земляной, чистый, какъ токъ, и весь переднiй уголъ устланъ войлоками; на войлокахъ ковры, а на коврахъ пуховыя подушки. И на коврахъ, въ однихъ башмакахъ сидятъ татары: черный, красный и трое гостей. За спинами у всехъ пуховыя подушки подложены, а передъ ними на круглой дощечке блины просяные, и масло коровье распущено въ чашке, и пиво татарское — буза, въ кувшинчике. Едятъ руками и руки все въ масле.

    Вскочилъ черный, велелъ посадить Жилина къ сторонке, не на коверъ, а на голый полъ; залезъ опять на ковёръ, угощаетъ гостей блинами и бузой. Посадилъ работникъ Жилина на место, самъ снялъ верхнiе башмаки, поставилъ у двери рядкомъ, где и другiе башмаки стояли, и селъ на войлокъ поближе къ хозяевамъ; смотритъ, какъ они едятъ, слюни утираетъ.

    Поели татары блины, пришла татарка въ рубахе такой же, какъ и девка, и въ штанахъ; голова платкомъ покрыта. Унесла масло, блины, подала лоханку хорошую и кувшинъ съ узкимъ носкомъ. Стали мыть руки татары, потомъ сложили руки, сели на коленки, подули во все стороны и молитвы прочли. Поговорили по своему. Потомъ одинъ изъ гостей татаръ повернулся къ Жилину, сталъ говорить по русски:

    — «Тебя», говоритъ, «взялъ Кази-Мугамедъ», — самъ показываетъ на краснаго татарина, «и отдалъ тебя Абдулъ-Мурату», — показываетъ на черноватаго. — «Абдулъ-Муратъ теперь твой хозяинъ». — Жилинъ молчитъ. Заговорилъ Абдулъ-Муратъ, и все показываетъ на Жилина, и смеется и приговаетъ: «солдатъ урусъ, корошо урусъ». Переводчикъ говоритъ: «онъ тебе велитъ домой письмо писать, чтобъ за тебя выкупъ прислали. Какъ пришлютъ деньги, онъ тебя пуститъ».

    Жилинъ подумалъ и говоритъ: «а много ли онъ хочетъ выкупа?»

    — Три тысячи монетъ.

    — «Нетъ,» говоритъ Жилинъ, «я этого заплатить не могу». Вскочилъ Абдулъ, началъ руками махать, что-то говоритъ Жилину, — все думаетъ, что онъ пойметъ. Перевелъ переводчикъ, говоритъ: «Сколько же ты дашь?» Жилинъ подумалъ и говоритъ: 500 рублей. Тутъ татары заговорили часто, все вдругъ. Началъ Абдулъ кричать на краснаго, залопоталъ такъ, что слюни изо рта брызжутъ.

    А красный только жмурится, да языкомъ пощелкиваетъ.

    Замолчали они, переводчикъ говоритъ:

    — Хозяину выкупа мало 500 рублей. Онъ самъ за тебя 200 рублей заплатилъ. Ему Кази-Мугамедъ былъ долженъ. Онъ тебя за долгъ взялъ. Три тысячи рублей, меньше нельзя пустить. А не напишешь, въ яму посадятъ, наказывать будутъ плетью.

    «Эхъ», думаетъ Жилинъ, «съ ними что робеть, то хуже». Вскочилъ на ноги и говоритъ:

    — А ты ему, собаке, скажи, что если онъ меня пугать хочетъ, такъ ни копейки-жъ не дамъ, да и писать не стану. Не боялся, да и не буду бояться васъ, собакъ!

    Пересказалъ — переводчикъ, опять заговорили все вдругъ.

    Долго лопотали, вскочилъ черный, подошелъ къ Жилину

    — «Урусъ», говоритъ, «джигитъ, джигитъ Урусъ!»

    Джигитъ по ихнему значить «молодецъ». И самъ смеется; сказалъ что-то переводчику, а переводчикъ говоритъ.

    — Тысячу рублей дай.

    Жилинъ сталъ на своемъ: — «Больше 500 рублей не дамъ. А убьете, — ничего не возьмете».

    Поговорили татары, послали куда-то работника, а сами то на Жилина, то на дверь поглядываютъ. Пришелъ работникъ и идетъ за нимъ человекъ какой-то, толстый, босикомъ и ободранный; на ноге тоже колодка.

    — узналъ Костылина. И его поймали. Посадили ихъ рядомъ; стали они разсказывать другъ другу, а татары молчатъ, смотрятъ. Разсказалъ Жилинъ, какъ съ нимъ дело было; Костылинъ разсказалъ, что лошадь подъ нимъ стала и ружье осеклось, и что этотъ самый Абдулъ нагналъ его и взялъ.

    Вскочилъ Абдулъ, показываетъ на Костылина, что-то говоритъ. Перевелъ переводчикъ, что они теперь оба одного хозяина, и кто прежде деньги дастъ, того прежде отпустятъ.

    — «Вотъ», говоритъ Жилину, «ты все серчаешь, а товарищъ твой смирный; онъ написалъ письмо домой, пять тысячъ монетъ пришлютъ. Вотъ его и кормить будутъ хорошо, и обижать не будутъ».

    Жилинъ и говоритъ:

    — Товарищъ какъ хочетъ; онъ, можетъ, богатъ, а я не богатъ. Я, говоритъ, какъ сказалъ, такъ и будетъ. Хотите — убивайте, — пользы вамъ не будетъ, а больше 500 рублей не напишу.

    «пиши». Согласился на 500 рублей.

    — «Погоди еще», говоритъ Жилинъ переводчику, «скажи ты ему, чтобъ онъ насъ кормилъ хорошо, оделъ-обулъ какъ следуетъ, чтобъ держалъ вместе, — намъ веселей будетъ, и чтобы колодку снялъ». Самъ смотритъ на хозяина и смеется. Смеется и хозяинъ. Выслушалъ и говоритъ:

    — «Одежу самую лучшую дамъ: и черкеску, и сапоги, хоть жениться. Кормить буду какъ князей. А коли хотятъ жить вместе — пускай живутъ въ сарае. А колодку нельзя снять — уйдутъ. На ночь только снимать буду». Подскочилъ, треплетъ по плечу. — «Твоя хорошъ, моя хорошъ!»

    Написалъ Жилинъ письмо, а на письме не такъ написалъ, — чтобы не дошло. Самъ думаетъ: «я уйду».

    Отвели Жилина съ Костылинымъ въ сарай, принесли имъ туда соломы кукурузной, воды въ кувшине, хлеба, две черкески старыя и сапоги истрепанные, солдатскiе. Видно — съ убитыхъ солдатъ стащили. На ночь сняли съ нихъ колодки и заперли въ сарай.

    III.

    — «Твоя, Иванъ, хорошъ, — моя, Абдулъ, хорошъ.» А кормилъ плохо, — только и давалъ, что хлебъ пресный изъ просяной муки, лепешками печеный, а то и вовсе тесто непеченое.

    Костылинъ еще разъ писалъ домой, все ждалъ присылки денегъ и скучалъ. По целымъ днямъ сидитъ въ сарае и считаетъ дни, когда письмо придетъ, или спитъ. А Жилинъ зналъ, что его письмо не дойдетъ, а другаго не писалъ.

    — «Где», думаетъ, «матери столько денегъ взять за меня заплатить. И то она темъ больше жила, чтó я посылалъ ей. Если ей 500 рублей собрать, надо разориться въ конецъ. Богъ дастъ — и самъ выберусь».

    А самъ все высматриваетъ, выпытываетъ, какъ ему бежать.

    Ходитъ по аулу, насвистываетъ, а то сидитъ, что-нибудь рукодельничаетъ, или изъ глины куколъ лепитъ, или плететъ плетенки изъ прутьевъ. А Жилинъ на всякое рукоделье мастеръ былъ.

    Пошли татарки за водой. Хозяйская дочь Динка увидала куклу, позвала татарокъ. Составили кувшины, смотрятъ, смеются. Жилинъ снялъ куклу, подаетъ имъ. Оне смеются, а не смеютъ взять. Оставилъ онъ куклу, ушелъ въ сарай и смотритъ, что будетъ?

    Подбежала Дина, оглянулась, схватила куклу и убежала.

    На утро смотритъ, на зорьке Дина вышла на порогъ съ куклой. А куклу ужъ лоскутками красными убрала и качаетъ какъ ребенка, сама по своему прибаюкиваетъ. Вышла старуха, забранилась на нее, выхватила куклу, разбила ее, услала куда-то Дину на работу.

    Сделалъ Жилинъ другую куклу, еще лучше, — отдалъ Дине. Принесла разъ Дина кувшинчикъ, поставила, села и смотритъ на него, сама смеется, показываетъ на кувшинъ.

    «Чего она радуется?» думаетъ Жилинъ. Взялъ кувшинъ, сталъ пить. Думалъ вода, а тамъ молоко. Выпилъ онъ молоко, — «хорошо», говоритъ. Какъ взрадуется Дина!

    — «Хорошо, Иванъ, хорошо!» — и вскочила, забила въ ладоши, вырвала кувшинчикъ и убежала.

    И съ техъ поръ стала она ему каждый день крадучи молока носить. А то делаютъ татары изъ козьяго молока лепешки сырныя, и сушатъ ихъ на крышахъ, — такъ она эти лепешки ему тайкомъ принашивала. А то, разъ резалъ хозяинъ барана, — такъ она ему кусокъ баранины принесла въ рукаве. Броситъ и убежитъ.

    Была разъ гроза сильная, и дождь часъ целый какъ изъ ведра лилъ. И помутились все речки. Где бродъ былъ, тамъ на три аршина вода пошла, камни ворочаетъ. Повсюду ручьи текутъ, гулъ стоитъ по горамъ. Вотъ, какъ прошла гроза, везде по деревне ручьи бегутъ. Жилинъ выпросилъ у хозяина ножикъ, вырезалъ валикъ, дощечки, колесо оперилъ, а къ колесу на двухъ концахъ куколъ приделалъ.

    Принесли ему девчонки лоскутковъ, — оделъ онъ куколъ: одна — мужикъ, другая — баба; утвердилъ ихъ, поставилъ колесо на ручей. Колесо вертится, а куколки прыгаютъ.

    — Ай, урусъ! ай, Иванъ!

    Были у Абдула часы русскiе, сломанные. Позвалъ онъ Жилина, показываетъ, языкомъ щелкаетъ. Жилинъ говоритъ:

    — Давай, починю.

    Взялъ, разобралъ ножичкомъ, разложилъ; опять сладилъ, отдалъ. Идутъ часы.

    — и то годится покрыться ночью.

    Съ техъ поръ прошла про Жилина слава, что онъ мастеръ. Стали къ нему изъ дальнихъ деревень прiезжать; кто замокъ на ружье или пистолетъ починить принесетъ, кто часы. Привезъ ему хозяинъ снасть: и щипчики, и буравчики, и подпилочекъ.

    Заболелъ разъ татаринъ, пришли къ Жилину: «поди, полечи». Жилинъ ничего не знаетъ, какъ лечить. Пошелъ, посмотрелъ, думаетъ: «авось поздоровеетъ самъ». Ушелъ въ сарай, взялъ воды, песку, помешалъ. При татарахъ нашепталъ на воду, далъ выпить. Выздоровелъ на его счастье татаринъ. Сталъ Жилинъ немножко понимать по ихнему. И которые татары привыкли къ нему, — когда нужно, кличутъ: Иванъ, Иванъ; а которые все какъ на зверя косятся.

    Красный татаринъ не любилъ Жилина. Какъ увидитъ, нахмурится и прочь отвернется, либо обругаетъ. Былъ еще у нихъ старикъ. Жилъ онъ не въ ауле, а приходилъ изъ-подъ горы. Видалъ его Жилинъ только когда онъ въ мечеть проходилъ Богу молиться. Онъ былъ ростомъ маленькiй, на шапке у него белое полотенце обмотано. Бородка и усы подстрижены, — белые, какъ пухъ; а лицо сморщенное и красное, какъ кирпичъ. Носъ крючкомъ, какъ у ястреба, а глаза серые, злые, и зубовъ нетъ, — только два клыка. Идетъ, бывало, въ чалме своей, костылемъ подпирается, какъ волкъ озирается. Какъ увидитъ Жилина, такъ захрапитъ и отвернется.

    Пошелъ разъ Жилинъ подъ гору — посмотреть, где живетъ старикъ. Сошелъ по дорожке, видитъ — садикъ, ограда каменная; изъ-за ограды — черешни, шепталы и избушка съ плоской крышкой. Подошелъ онъ поближе, видитъ — ульи стоятъ плетеные изъ соломы, и пчелы летаютъ, гудятъ. И старикъ стоитъ на коленочкахъ; что-то хлопочетъ у улья. Поднялся Жилинъ повыше посмотреть и загремелъ колодкой. Старикъ оглянулся — какъ визгнетъ; выхватилъ изъ-за пояса пистолетъ, въ Жилина выпалилъ. Чуть успелъ онъ за камень притулиться.

    — Зачемъ ты къ старику ходилъ?

    — «Я», говоритъ, «ему худаго не сделалъ. Я хотелъ посмотреть, какъ онъ живетъ». Передалъ хозяинъ.

    А старикъ злится, шипитъ, что-то лопочетъ, клыки свои выставилъ, махаетъ руками на Жилина.

    Жилинъ не понялъ всего, — но понялъ, что старикъ велитъ хозяину убить русскихъ, а не держать ихъ въ ауле. Ушелъ старикъ.

    — «Это большой человекъ! Онъ первый джигитъ былъ, онъ много русскихъ побилъ, богатый былъ. У него было три жены и 8 сыновъ. Все жили въ одной деревне. Пришли русскiе, разорили деревню и семь сыновей убили. Одинъ сынъ остался и передался русскимъ. Старикъ поехалъ и самъ передался русскимъ. Пожилъ у нихъ три месяца, нашелъ тамъ своего сына, самъ убилъ его и бежалъ. Съ техъ поръ онъ бросилъ воевать, пошелъ въ Мекку — Богу молиться Отъ этого у него чалма. Кто въ Мекке былъ, тотъ называется Хаджи и чалму надеваетъ. Не любитъ онъ вашего брата. Онъ велитъ тебя убить; да мне нельзя убить, — я за тебя деньги заплатилъ; да я, тебя, Иванъ, полюбилъ; я тебя не то, что убить, — я бы тебя и выпускать не сталъ, кабы слова не далъ». Смеется, самъ приговариваетъ по-русски: «твоя, Иванъ, хорошъ, — моя, Абдулъ, хорошъ!»

    IV.

    Прожилъ такъ Жилинъ месяцъ. Днемъ ходитъ по аулу или рукодельничаетъ, а какъ ночь придетъ, затихнетъ въ ауле, — такъ онъ у себя въ сарае копаетъ. Трудно было копать отъ камней, да онъ подпилкомъ камни теръ, и прокопалъ онъ подъ стеной дыру, что въ пору пролезть. «Только бы», думаетъ, мне «место хорошенько узнать, въ какую сторону идти. Да не сказываютъ никто татары».

    Вотъ онъ выбралъ время, какъ хозяинъ уехалъ; пошелъ после обеда за аулъ, на гору, — хотелъ оттуда место посмотреть. А когда хозяинъ уезжалъ, онъ приказалъ малому за Жилинымъ ходить, съ глазъ его не спускать. Бежитъ малый за Жилинымъ, кричитъ:

    — Не ходи! Отецъ не велелъ. Сейчасъ народъ позову!

    — Я, говоритъ, далеко не уйду, — только на ту гору поднимусь; мне траву нужно найти, — вашъ народъ лечить. Пойдемъ со мной; я съ колодкой не убегу. А тебе завтра лукъ сделаю и стрелы.

    Уговорилъ малаго, пошли. Смотреть на гору — не далеко, а съ колодкой трудно; шелъ-шелъ, насилу взобрался. Селъ Жилинъ, сталъ место разглядывать. На полдни за сарай лощина, табунъ ходитъ, и аулъ другой въ низочке виденъ. Отъ аула другая гора — еще круче; а за той горой еще гора. Промежь горъ лесъ синеется, а тамъ еще горы — все выше и выше поднимаются. А выше всехъ, — белыя, какъ сахаръ, горы стоять подъ снегомъ. И одна снеговая гора выше другихъ шапкой стоитъ. На восходъ и на закатъ — все такiя же горы; кое-где аулы дымятся въ ущельяхъ. Ну, думаетъ: это все ихняя сторона. Сталъ смотреть въ русскую сторону: — подъ ногами речка, аулъ свой, садики кругомъ. На речке, какъ куклы маленькiя видно, — бабы сидятъ, полоскаютъ. За ауломъ пониже гора, и, черезъ нее еще две горы, по нимъ лесъ, а промежь двухъ горъ синеется ровное место, и на ровномъ месте, далеко-далеко, точно дымъ стелется. Сталъ Жилинъ вспоминать, когда онъ въ крепости дома жилъ, где солнце всходило и где заходило. Видитъ — тамъ точно, въ этой долине должна быть наша крепость. Туда, промежъ этихъ двухъ горъ, и бежать надо.

    Стало солнышко закатываться. Стали снеговыя горы изъ белыхъ — алыя; въ черныхъ горахъ потемнело; изъ лощинъ паръ поднялся, и самая та долина, где крепость наша должна быть, — какъ въ огне загорелась отъ заката. Сталъ Жилинъ вглядываться, — маячитъ что-то въ долине, точно дымъ изъ трубъ. И такъ и думается ему, что это самое — крепость русская.

    Ужъ поздно стало. Слышно — мулла прокричалъ. Стадо гонятъ — коровы ревутъ. Малый все зоветъ: «пойдемъ», а Жилину и уходить не хочется.

    «Ну, думаетъ Жилинъ, теперь место знаю, надо бежать». Хотелъ онъ бежать въ ту же ночь. Ночи были темныя, — ущербъ месяца. На беду — къ вечеру вернулись татары. Бывало, прiезжаютъ они — гонять съ собой скотину, и прiезжаютъ веселые. А на этотъ разъ ничего не пригнали, и привезли на седле своего убитаго татарина, брата рыжаго. Прiехали сердитые, собрались все хоронить. Вышелъ и Жилинъ посмотреть. Завернули мертваго въ полотно, безъ гроба, вынесли подъ чинары за деревню, положили на траву. Пришелъ мулла, собрались старики, полотенцами повязали шапки, разулись, сели рядкомъ на пятки передъ мертвымъ.

    Спереди мулла, сзади три старика въ чалмахъ рядкомъ, а сзади ихъ еще татары. Сели, потупились и молчатъ. Долго молчали. Поднялъ голову мулла и говоритъ:

    — Алла! (значитъ Богъ). Сказалъ это одно слово, — и опять потупились и долго молчали; сидятъ, не шевелятся. Опять поднялъ голову мулла:

    — «Алла!» и все проговорили: «Алла!» — и опять замолчали. Мертвый лежитъ на траве, не шелохнется, и они сидятъ какъ мертвые. Не шевельнется ни одинъ. Только слышно, на чинаре листочки отъ ветерка поворачиваются. Потомъ прочелъ мулла молитву, все встали, подняли мертваго на руки, понесли. Принесли къ яме. Яма вырыта не простая, а подкопана подъ землю, какъ подвалъ. Взяли мертваго подъ мышки да подъ лытки, перегнули, спустили полегонечку, подсунули сидьмя подъ землю, заправили ему руки на животъ.

    Притащилъ ногаецъ камышу зеленаго, заклали камышомъ яму, живо засыпали землей, сравняли, а въ головы къ мертвецу камень стоймя поставили. Утоптали землю, сели опять рядкомъ передъ могилкой. Долго молчали.

    — «Алла! Алла! Алла!» — Вздохнули и встали.

    Роздалъ рыжiй денегъ старикамъ, потомъ всталъ, взялъ плеть, ударилъ себя три раза по лбу и пошелъ домой.

    На утро видитъ Жилинъ — ведетъ красный кобылу за деревню, и за нимъ трое татаръ идутъ. Вышли за деревню, снялъ рыжiй бешметъ, засучилъ рукава, — ручищи здоровыя, — вынулъ кинжалъ, поточилъ на бруске. Задрали татары кобыле голову кверху, подошелъ рыжiй, перерезалъ глотку, повалилъ кобылу и началъ свежевать, — кулачищими шкуру подпарываетъ. Пришли бабы, девки, стали мыть кишки и нутро. Разрубили потомъ кабылу, стащили въ избу. И вся деревня собралась къ рыжему поминать покойника.

    Три дня ели кобылу, бузу пили, покойника поминали. Все татары дома были. На четвертый день, видитъ Жилинъ, въ обедъ куда-то собираются. Привели лошадей, убрались, и поехали человекъ 10-ть, и красный поехалъ; только Абдулъ дома остался. Месяцъ только народился, ночи еще темныя были.

    — «Ну», думаетъ Жилинъ, «нынче бежать надо», и говорить Костылину. А Костылинъ заробелъ.

    — Да какже бежать? — мы и дороги не знаемъ.

    — Я знаю дорогу.

    — Да и не дойдемъ въ ночь.

    — А не дойдемъ — въ лесу переночуемъ. Я вотъ лепешекъ набралъ. Чтожъ ты будешь сидеть? Хорошо пришлютъ денегъ, а то ведь и не соберутъ. А татары теперь злые, за то, что ихняго русскiе убили. Поговариваютъ — насъ убить хотятъ

    Подумалъ-подумалъ Костылинъ.

    — Ну, пойдемъ!

    V

    Полезъ Жилинъ въ дыру, раскопалъ пошире, чтобъ и Костылину пролезть; и сидятъ они, — ждутъ, чтобы затихло въ ауле.

    Только затихъ народъ въ ауле, Жилинъ полезъ подъ стену, выбрался. Шепчетъ Костылину: «полезай». Полезъ и Костылинъ, да зацепилъ камень ногой, загремелъ. А у хозяина сторожка была — пестрая собака. И злая-презлая; звали ее Уляшинъ. Жилинъ уже напередъ прикормилъ ее. Услыхалъ Уляшинъ, — забрехалъ и кинулся, а за нимъ другiя собаки. Жилинъ чуть свиснулъ, кинулъ лепешки кусокъ, — Уляшинъ узналъ, замахалъ хвостомъ и пересталъ брехать.

    Хозяинъ услыхалъ, загайкалъ изъ сакли: «гайть! гайть, Уляшинъ!»

    А Жилинъ за ушами почесываетъ Уляшина. Молчитъ собака, трется ему объ ноги, хвостомъ махаетъ.

    — овца перхаетъ въ закуте, да низомъ вода по камушкамъ шумитъ. Темно, звезды высоко стоятъ на небе; надъ горой молодой месяцъ закраснелся, кверху рожками заходитъ. Въ лощинахъ туманъ какъ молоко белеется.

    Поднялся Жилинъ, говоритъ товарищу: ну, братъ, айда!

    Тронулись; только отошли, слышатъ, — запелъ мулла на крыше: «Алла! Бесмилла! Ильрахманъ!» Значить — пойдетъ народъ въ мечеть. Сели опять, притаившись подъ стенкой. Долго сидели, дожидались, пока народъ пройдетъ. Опять затихло.

    — «Ну, съ Богомъ!» Перекрестились, пошли. Прошли черезъ дворъ подъ кручь къ речке, перешли речку, пошли лощиной. Туманъ густой, да низомъ стоитъ, а надъ головой звезды виднешеньки. Жилинъ по звездамъ примечаетъ, въ какую сторону идти. Въ тумане свежо, идти легко, только сапоги неловки, — стоптались. Жилинъ снялъ свои, бросилъ, пошелъ босикомъ. Попрыгиваетъ съ камушка на камушекъ, да на звезды поглядываетъ. Сталъ Костылинъ отставать.

    — Тише, говоритъ, иди; сапоги проклятые — все ноги стерли.

    — Да ты сними, легче будетъ.

    Пошелъ Костылинъ босикомъ, — еще того хуже: изрезалъ все ноги по камнямъ, и все отстаетъ. Жилинъ ему говоритъ:

    — Ноги обдерешь — заживутъ, а догонятъ — убьютъ, хуже.

    Костылинъ ничего не говоритъ, идетъ-покряхтываетъ. Шли они низомъ долго. Слышатъ — вправо собаки забрехали. Жилинъ остановился, осмотрелся, полезъ на гору, руками ощупалъ.

    — Эхъ, говорить, ошиблись мы, — вправо забрали. Тутъ аулъ чужой — я его съ горы виделъ; назадъ надо, да влево, въ гору. Тутъ лесъ долженъ быть.

    — Подожди хоть немножко, дай вздохнуть, — у меня ноги въ крови все.

    — Э, братъ, заживутъ; ты легче прыгай. Вотъ какъ!

    И побежалъ Жилинъ назадъ, и влево въ гору, в лесъ. Костылинъ все отстаетъ и охаетъ. Жилинъ шикнетъ-шикнетъ на него, а самъ все идетъ.

    Поднялись на гору. Такъ и есть — лесъ. Вошли въ лесъ, — по колючкамъ изодрали все платье последнее. Напали на дорожку въ лесу. Идутъ.

    — «Стой!» Затопало копытами по дороге. Остановились, слушаютъ. Потопало какъ лошадь и остановилось. Тронулись они — опять затопало. Они остановятся — и оно остановится. Подползъ Жилинъ, смотритъ на светъ по дороге, — стоитъ что-то. Лошадь не лошадь, и на лошади что-то чудное, на человека не похоже. Фыркнуло — слышитъ. «Что за чудо!» Свиснулъ Жилинъ потихоньку, — какъ шаркнетъ съ дороги въ лесъ и затрещало по лесу, — точно буря летитъ, сучья ломаетъ.

    Костылинъ такъ и упалъ со страху. А Жилинъ смеется, говоритъ:

    — Это олень. Слышишь — какъ рогами лесъ ломитъ? Мы его боимся, а онъ насъ боится.

    Пошли дальше. Ужъ высожары спускаться стали, до утра не далеко. А туда ли идутъ, нетъ ли, — не знаютъ. Думается такъ Жилину, что по этой самой дороге его везли, и что до своихъ верстъ десять еще будетъ, — a приметы верной нетъ, да и ночью не разберешь. Вышли на полянку. Костылинъ селъ и говоритъ:

    — Какъ хочешь, а я не дойду, — у меня ноги не идутъ.

    — Нетъ, говоритъ, — не дойду, не могу.

    Разсердился Жилинъ, плюнулъ, обругалъ его.

    — Такъ я же одинъ уйду, — прощай!

    Костылинъ вскочилъ, пошелъ. Прошли они версты четыре. Туманъ въ лесу еще гуще селъ, ничего не видать передъ собой, и звезды ужъ чуть видны.

    — впереди топаетъ лошадь. Слышно — подковами за камни цепляется. Легъ Жилинъ на брюхо, сталъ по земле слушать.

    — Такъ и есть, — сюда, къ намъ, конный едетъ!

    Сбежали они съ дороги, сели въ кусты, и ждутъ. Жилинъ подползъ къ дороге, смотритъ — верховой татаринъ едетъ, корову гонитъ, самъ себе подъ носъ мурлычетъ что-то. Проехалъ татаринъ. Жилинъ вернулся къ Костылину.

    — Ну, пронесъ Богъ, — вставай, пойдемъ.

    Сталъ Костылинъ вставать и упалъ.

    — Не могу, — ей Богу, не могу; силъ моихъ нетъ.

    Мужчина грузный, пухлый, запотелъ; да какъ обхватило его въ лесу туманомъ холоднымъ, да ноги ободраны, — онъ и разсолоделъ. Сталъ его Жилинъ силой поднимать. Какъ закричитъ Костылинъ:

    — Ой, больно!

    Жилинъ такъ и обмеръ.

    —«Что кричишь? Ведь татаринъ близко, —услышитъ». А самъ думаетъ: «Онъ и вправду разслабъ; чтó мне съ нимъ делать? Бросить товарища не годится».

    — Ну, говоритъ, вставай, садись на закорки, — снесу, коли ужъ идти не можешь.

    Подсадилъ на себя Костылина, подхватилъ руками подъ ляжки, вышелъ на дорогу, поволокъ.

    — Только, говоритъ, не дави ты меня руками за глотку, ради Христа. За плечи держись.

    Тяжело Жилину, — ноги тоже въ крови и уморился.

    Нагнется, подправитъ, подкинетъ, чтобъ повыше сиделъ на немъ Костылинъ, тащитъ его по дороге.

    — едетъ кто-то сзади, кличетъ по своему. Бросился Жилинъ въ кусты. Татаринъ выхватилъ ружье, выпалилъ, — не попалъ, завизжалъ по своему и поскакалъ прочь по дороге

    — «Ну», говорить Жилинъ, «пропали, братъ! Онъ, собака, сейчасъ соберетъ татаръ за нами въ погоню. Коли не уйдемъ версты три — пропали». — А самъ думаетъ на Костылина: «И чортъ меня дернулъ колоду эту съ собой брать. Одинъ я бы давно ушелъ».

    Костылинъ говорить: — Иди одинъ, за что тебе изъ за меня пропадать.

    — Нетъ, не пойду, не годится товарища бросать.

    Подхватилъ опять на плечи, поперъ. Прошелъ онъ такъ съ версту. Все лесъ идетъ и не видать выхода. А туманъ ужь расходиться сталъ, и какъ будто тучки заходить стали, не видать ужъ звездъ. Измучился Жилинъ.

    — Дай, говоритъ, отдохну, напьюсь. Лепешекъ поедимъ. Должно быть недалеко.

    Только прилегъ онъ пить, слышитъ — затопало сзади. Опять кинулись вправо, въ кусты, подъ кручь, и легли.

    Слышатъ голоса татарскiе; остановились татары на томъ самомъ месте, где они съ дороги свернули. Поговорили, потомъ зауськали, какъ собакъ притравливаютъ. Слышатъ — трещитъ что-то по кустамъ, прямо къ нимъ собака чужая чья-то. Остановилась, забрехала.

    Лезуть и татары — тоже чужiе; схватили ихъ, посвязали, посадили на лошадей, повезли.

    — встречаетъ ихъ Абдулъ хозяинъ съ двумя татарами. Поговорилъ что-то съ татарами, пересадили на своихъ лошадей, повезли назадъ въ аулъ.

    Абдулъ ужь не смеется и ни слова не говоритъ съ ними.

    Привезли на разсвете въ аулъ, посадили на улице. Сбежались ребята. Камнями, плетками бьютъ ихъ, визжатъ.

    Собрались татары въ кружокъ, и старикъ изъ подъ горы пришелъ. Стали говорить. Слышитъ Жилинъ, что судятъ про нихъ, чтó съ ними делать. Одни говорятъ — надо ихъ дальше въ горы услать, а старикъ говоритъ: «надо убить». Абдулъ споритъ, говоритъ: «я за нихъ деньги отдалъ; я за нихъ выкупъ возьму». А старикъ говоритъ: «Ничего они не заплатятъ, только беды наделаютъ. И грехъ русскихъ кормить. Убить, — и кончено».

    Разошлись Подошелъ хозяинъ къ Жилину, сталъ ему говорить:

    — Если, говоритъ, мне не пришлютъ за васъ выкупъ, я черезъ две недели васъ запорю. А если затеешь опять бежать, — я тебя какъ собаку убью. Пиши письмо, хорошенько пиши!

    Принесли имъ бумаги, написали они письма. Набили на нихъ колодки, отвели за мечеть. Тамъ яма была аршинъ пяти, — и спустили ихъ въ эту яму.

    VI.

    Житье имъ стало совсемъ дурное. Колодки не снимали и не выпускали на вольный светъ. Кидали имъ туда тесто непеченое, какъ собакамъ, да въ кувшине воду спускали. Вонь въ яме, духота, мокрота Костылинъ совсемъ разболелся, распухъ, и ломота во всемъ теле стала; и все стонетъ или спитъ. И Жилинъ прiунылъ, видитъ — дело плохо. И не знаетъ, какъ выдраться.

    Началъ онъ было подкапываться, да землю некуда кидать; увидалъ хозяинъ, пригрозилъ убить.

    Сидитъ онъ разъ въ яме на корточкахъ, думаетъ объ вольномъ житье, и скучно ему. Вдругъ прямо ему на коленки лепешка упала, другая, и черешни посыпались. Погляделъ кверху, — а тамъ Дина. Поглядела на него, посмеялась и убежала. Жилинъ и думаетъ: «Не поможетъ ли Дина?»

    «какъ придетъ Дина, брошу ей».

    Только — на другой день нетъ Дины. А слышитъ Жилинъ — затопали лошади, проехали какiе-то, и собрались татары у мечети, спорятъ, кричатъ и поминаютъ про русскихъ. И слышитъ голосъ старика. Хорошенько не разобралъ онъ, а догадывается, что русскiе близко подошли, — и боятся татары, какъ бы въ аулъ не зашли, и не знаютъ, чтò съ пленными делать.

    Поговорили и ушли. Вдругъ слышитъ — зашуршало что-то на верху. Видитъ: Дина присела на корточки, коленки выше головы торчатъ, свесилась, монисты висятъ, болтаются надъ ямой. Глазенки такъ и блестятъ какъ звездочки. Вынула изъ рукава две сырныя лепешки, бросила ему. Жилинъ взялъ и говоритъ: — «Что давно не бывала? А я тебе игрушекъ наделалъ. На, вотъ!» Сталъ ей швырять по одной. А она головой мотаетъ, не смотритъ. «Не надо», говоритъ. Помолчала, посидела и говоритъ: «Иванъ! тебя убить хотятъ». Сама себе рукой на шею показываетъ.

    — Кто убить хочетъ?

    — Отецъ, — ему старики велятъ. A мне тебя жалко.

    — А коли тебе меня жалко, такъ ты мне палку длинную принеси.

    Она головой мотаетъ, — что «нельзя». Онъ сложилъ руки, молится ей:

    — Дина, пожалуйста! Динушка, принеси!

    — «Нельзя», говоритъ, «увидятъ, все дома», и ушла.

    «что будетъ?» Все поглядываетъ вверхъ. Звезды видны, а месяцъ еще не всходилъ. Мулла прокричалъ, затихло все. Сталъ уже Жилинъ дремать, думаетъ: «побоится девка».

    Вдругъ на голову ему глина посыпалась; глянулъ кверху — шестъ длинный въ тотъ край ямы тыкается. Потыкался, спускаться сталъ, ползетъ въ яму. Обрадовался Жилинъ, схватилъ рукой, спустилъ; — шестъ здоровый. Онъ еще прежде этотъ шестъ на хозяйской крыше виделъ.

    Погляделъ вверхъ, — звезды высоко въ небе блестятъ, и надъ самой ямой, какъ у кошки, у Дины глаза въ темноте светятся. Нагнулась она лицомъ на край ямы и шепчетъ: «Иванъ, Иванъ!» А сама руками у лица все машетъ, — что «тише молъ»

    — Что? говоритъ Жилинъ

    — Уехали все, только двое дома.

    — Ну, Костылинъ, пойдемъ, попытаемся последнiй разъ; я тебя подсажу.

    Костылинъ и слышать не хочетъ.

    — Нетъ, говоритъ, ужъ мне видно отсюда не выдти. Куда я пойду, когда и поворотиться силъ нетъ?

    — «Ну, такъ прощай, — не поминай лихомъ». Поцеловался съ Костылинымъ.

    — колодка мешала. Поддержалъ его Костылинъ, — выбрался кое-какъ на верхъ. Дина его тянетъ рученками за рубаху изо всехъ силъ, сама смеется.

    Взялъ Жилинъ шестъ и говоритъ:

    — Снеси на место, Дина, а то хватятся, — прибьютъ тебя.

    Потащила она шестъ, а Жилинъ подъ гору пошелъ. Слезъ подъ кру̀чь, взялъ камень вострый, сталъ замокъ съ колодки выворачивать. А замокъ крепкiй, — никакъ не собьетъ, да и неловко. Сльшитъ — бежитъ кто-то съ горы, легко попрыгиваетъ. Думаетъ: «верно опять Дина». Прибежала Дина, взяла камень и говоритъ:

    — Дай, я.

    — ничего силы нетъ. Бросила камень, заплакала. Принялся опять Жилинъ за замокъ, а Дина села подле него на корточкахъ, за плечо его держитъ. Оглянулся Жилинъ, видитъ — на лево за горой, зарево красное загорелось, месяцъ встаетъ. «Ну, думаетъ, до месяца надо лощину пройти, до лесу добраться». Поднялся, бросилъ камень. Хоть въ колодке — да надо идти.

    — Прощай, говоритъ, Динушка. Векъ тебя помнить буду.

    Ухватилась за него Дина, шаритъ по немъ руками, ищетъ — куда бы лепешки ему засунуть. Взялъ онъ лепешки.

    — «Спасибо», говоритъ, «умница. Кто тебе безъ меня куколъ делать будетъ?» И погладилъ ее по голове.

    Какъ заплачетъ Дина, — закрылась руками, побежала на гору, какъ козочка прыгаетъ. Только въ темноте слышно — монисты въ косе по спине побрякиваютъ.

    — ногу волочитъ, а самъ все на зарево поглядываетъ, где месяцъ встаетъ. Дорогу онъ узналъ. Прямикомъ идти верстъ восемь. Только бы до лесу дойти прежде, чемъ месяцъ совсемъ выйдетъ. Перешелъ онъ речку, — побелелъ уже светъ за горой. Пошелъ лощиной, идетъ, самъ поглядываетъ: не видать еще месяца. Ужъ зарево посветлело и съ одной стороны лощины все светлее-светлее становится. Ползетъ подъ гору тень, все къ нему приближается.

    Идетъ Жилинъ, все тени держится. Онъ спешитъ, a месяцъ еще скорее выбирается; ужъ и на право засветились макушки. Сталъ подходить къ лесу, выбрался месяцъ изъ-за горъ, — бело, светло совсемъ, какъ днемъ. На деревахъ все листочки видны. Тихо, светло по горамъ; какъ вымерло все. Только слышно внизу речка журчитъ.

    Дошелъ до лесу, — никто не попался. Выбралъ Жилинъ местечко въ лесу потемнее, селъ отдыхать.

    Отдохнулъ, лепешку съелъ. Нашелъ камень, принялся опять колодку сбивать. Все руки избилъ, а не сбилъ. Поднялся, пошелъ по дороге. Прошелъ съ версту, выбился изъ силъ, — ноги ломитъ. Ступитъ шаговъ десять и остоновится. «Нечего делать», думаетъ, «буду тащиться пока сила есть. А если сесть, такъ и не встану. До крепости мне не дойти, а какъ разсвететъ, — лягу въ лесу, переднюю, и ночью опять пойду».

    Всю ночь шелъ. Только попались два татарина верхами, — да Жилинъ издалека ихъ услышалъ, схоронился за дерево.

    — «Ну, думаетъ, еще тридцать шаговъ пройду, сверну въ лесъ и сяду». Прошелъ 30 шаговъ, видитъ — лесъ кончается. Вышелъ на край — совсемъ светло; какъ на ладонке передъ нимъ степь и крепость, и на лево, близехонько подъ горой, — огни горятъ, тухнутъ, дымъ стелется, и люди у костровъ.

    Вгляделся — видитъ: ружья блестятъ, казаки, солдаты.

    Обрадовался Жилинъ, собрался съ последними силами, пошелъ подъ гору. А самъ думаетъ: «избави Богъ, — тутъ, въ чистомъ поле, увидитъ конный татаринъ; хоть близко, а не уйдешь».

    Только подумалъ — глядь: на лево, на бугре стоятъ трое татаръ, десятины на две. Увидали его, — пустились къ нему. Такъ сердце у него и оборвалось. Замахалъ руками, закричалъ что было духу своимъ:

    — Братцы! выручай! братцы!

    — выскочили казаки верховые. Пустились къ нему — наперерезъ татарамъ.

    Казакамъ далеко, а татарамъ близко. Да ужъ и Жилинъ собрался съ последней силой, подхватилъ рукой колодку, бежитъ къ казакамъ, а самъ себя не помнитъ, крестится и кричитъ:

    — Братцы! братцы! братцы!

    Казаковъ человекъ 15-ть было.

    Испугались татары, — не доезжаючи стали останавливаться. И подбежалъ Жилинъ къ казакамъ.

    «кто онъ, что за человекъ, откуда?» А Жилинъ самъ себя не помнитъ, плачетъ и приговариваетъ:

    — Братцы! братцы!

    Выбежали солдаты, обступили Жилина; кто ему хлеба, кто каши, кто водки; кто шинелью прикрываетъ, кто колодку разбиваетъ.

    Узнали его офицеры, повезли въ крепость. Обрадовались солдаты, товарищи собрались къ Жилину.

    Разсказалъ Жилинъ, какъ съ нимъ все дело было, и говоритъ:

    — Вотъ и домой съездилъ, женился! Нетъ, ужъ видно не судьба моя.

    И остался служить на Кавказе. А Костылина только еще черезъ месяцъ выкупили за пять тысячь. Еле живаго привезли.

    V.

    ЛИСІЙ ХВОСТЪ.

    Человекъ поймалъ лисицу и спросилъ ее: «кто научилъ лисицъ обманывать хвостомъ собакъ»? Лисица спросила: «Какъ обманывать? Мы не обманываемъ собакъ, а просто бежимъ отъ нихъ что есть силы». Человекъ сказалъ: «Нетъ, вы обманываете хвостомъ. Когда собаки догоняютъ васъ и хотятъ схватить, — вы поворачиваете хвостомъ въ одну сторону; собака круто поворачиваетъ за хвостомъ, — а вы тогда бежите въ противную сторону». Лисица засмеялась и сказала: «мы делаемъ это не для того, чтобы обманывать собакъ; a делаемъ это только для того, чтобы поворачиваться: когда собака догоняетъ насъ, и мы видимъ, что не можемъ уйти прямо, — мы поворачиваемъ въ сторону; а для того, чтобы поворотиться вдругъ въ одну сторону, намъ нужно взмахнуть хвостомъ въ другую, — такъ какъ вы это делаете руками, когда хотите на бегу поворотиться. Это не наша выдумка; это придумалъ самъ Богъ еще тогда, когда онъ сотворялъ насъ, — для того, чтобы собаки не могли переловить всехъ лисицъ».

    ШЕЛКОВИЧНЫЙ ЧЕРВЬ.

    — темносерыя, и такiя маленькiя, что въ моемъ золотнике я сосчиталъ ихъ 5835. Они меньше самой маленькой булавочной головки. Они совсемъ мертвыя; только когда раздавишь, такъ они щелкнутъ

    Семечки валялись у меня на столе, и я было забылъ про нихъ.

    Но разъ весной я пошелъ въ садъ и заметилъ, что почка на тутовике стала распускаться, и на припоре солнечномъ ужъ былъ листъ. Я вспомнилъ про семена червей и дома сталъ перебирать ихъ и разсыпалъ попросторнее. Большая часть семечекъ были уже не темносерыя, какъ прежде, а одни были светлосерыя, a другiя еще светлее, съ молочнымъ отливомъ.

    На другое утро я рано посмотрелъ яички и увидалъ, что изъ однихъ червячки уже вышли, a другiя разбухли и налились. Они видно почувствовали въ своихъ скорлупкахъ, что кормъ ихъ поспелъ.

    Червячки были черные, мохнатые и такiе маленькiе, что трудно ихъ было разсмотреть. Я погляделъ въ увеличительное стекло на нихъ и увидалъ, что они въ яичке лежатъ свернутые колечкомъ, и какъ выходятъ, такъ выпрямляются. Я пошелъ въ садъ за тутовыми листьями, набралъ пригоршни три, положилъ къ себе на столъ и принялся готовить для червей место, такъ какъ меня учили.

    черезъ карандаши, ножницы и бумагу. Тогда я нарезалъ бумаги, протыкалъ ее ножичкомъ, на бумагу наложилъ листья, и совсемъ съ листомъ наложилъ бумагу на червяковъ. Червячки пролезли въ дырочки, все взобрались на листъ и сейчасъ же принялись за еду.

    На другихъ червей, когда они вывелись, я также наложилъ бумагу съ листомъ, и все пролезли въ дырочки и принялись есть. На каждомъ листе бумаги, все червяки собирались вместе и съ краевъ объедали листъ. Потомъ, когда съедали все, то ползали по бумаге и искали новаго корма. Тогда я накладывалъ на нихъ новые листы дырявой бумаги съ тутовымъ листомъ, и они перелезали на новый кормъ.

    Они лежали у меня на полке, и когда листа не было, они ползали по полке, приползали къ самому краю, но никогда не спадали внизъ, даромъ что они слепые. Какъ только червякъ подойдетъ къ обрыву, онъ, прежде чемъ спускаться, изо рта выпуститъ паутинку и на ней приклеится къ краю, спустится, повиситъ, поосмотрится, и если хочетъ спуститься — спустится, а если хочетъ вернуться назадъ, то втянется назадъ по своей паутинке.

    Целые сутки червяки только и делали, что ели. И листу все имъ надо было подавать больше и больше. Когда имъ принесешь свежiй листъ и они переберутся на него, то делается шумъ, точно дождь по листьямъ: это они начинаютъ есть свежiй листъ.

    Такъ старшiе черви жили пять дней. Уже они очень выросли и стали есть въ 10 разъ больше противъ прежняго. На пятый день, я зналъ, что имъ надо засыпать, и все ждалъ, когда это будетъ. Къ вечеру на 5-й день точно — одинъ старшiй червякъ прилипъ къ бумаге и пересталъ есть и шевелиться.

    Мы караулили по переменкамъ съ моимъ товарищемъ. Ввечеру товарищъ закричалъ: «раздеваться началъ, идите!» Я пришелъ и увидалъ, что точно, — этотъ червякъ прицепился старой шкурой къ бумаге, прорвалъ около рта дыру, высунулъ голову, и тужится, извивается — какъ бы выбраться, но старая рубашка не пускаетъ его. Долго я смотрелъ на него, какъ онъ бился и не могъ выбраться, и захотелъ помочь ему. Я ковырнулъ чуть чуть ногтемъ, но тотчасъ же увидалъ, что сделалъ глупость. Подъ ногтемъ было что-то жидкое, и червякъ замеръ. Я думалъ, что это кровь, но потомъ я узналъ, что у червяка подъ кожей есть жидкiй сокъ — для того, чтобы по смазке легче сходила его рубашка. Ногтемъ я верно разстроилъ новую рубашку, потому что червякъ хотя и вылезъ, но скоро умеръ.

    Другихъ уже я не трогалъ, а они все также выбирались изъ своихъ рубашекъ; только некоторые пропадали, a все почти, хотя и долго мучались, но выползали-таки изъ старой рубашки.

    Перелинявши, червяки сильнее стали есть, и листу пошло еще больше. Черезъ 4 дня они опять заснули и опять стали вылезать изъ шкуръ. Листу пошло еще больше, и они уже были ростомъ въ осьмушку вершка. Потомъ черезъ шесть дней — опять заснули и вышли опять въ новыхъ шкурахъ изъ старыхъ, и стали уже очень велики и толсты, и мы едва поспевали готовить имъ листъ.

    На 9-й день старшiе червяки совсемъ перестали есть и поползли вверхъ по полкамъ и по столбамъ. Я собралъ ихъ и положилъ имъ свежаго листа, но они отворачивали головы отъ листа и ползли прочь. Я вспомнилъ тогда, что червяки, когда готовятся завиваться въ куклы, то перестаютъ совсемъ есть и ползутъ вверхъ.

    ó они будутъ делать.

    Старшiе влезли на потолокъ, разошлись врозь, поползали и стали протягивать по одной паутинке въ разныя стороны. Я смотрелъ за однимъ. Онъ забрался въ уголъ, протянулъ нитокъ шесть на вершокъ отъ себя во все стороны повисъ на нихъ, перегнулся подковой вдвое, и сталъ кружить головой и выпускать шелковую паутину, такъ что паутина обматывалась вокругъ него. Къ вечеру онъ уже былъ какъ въ тумане въ своей паутине. Чуть видно его было; а на другое утро ужъ его и совсемъ не видно было за паутиной; онъ весь обмотался шелкомъ, и все еще моталъ.

    Черезъ три дня онъ кончилъ мотать и замеръ.

    Потомъ я узналъ, сколько онъ выпускаетъ въ длину паутины въ эти три дня. Если размотать всю его паутину, то выйдетъ иногда больше версты, a редко меньше. И если счесть сколько разъ надо мотнуть червяку головой въ эти три дня, чтобы выпустить паутину, то выйдетъ, что онъ повернется вокругъ себя въ эти три дня 300,000 разъ. Значитъ онъ не переставая делаетъ каждую секунду по обороту. За то уже после этой работы, когда мы сняли несколько куколокъ и разломили ихъ, то мы нашли въ куколкахъ червяковъ совсемъ высохшихъ, белыхъ, точно восковыхъ.

    Я зналъ, что изъ этихъ куколокъ съ белыми, восковыми мертвецами внутри должны выйдти бабочки; но глядя на нихъ, не могъ этому верить. Однако все таки я на 20-й день сталъ смотреть, чтò будетъ съ теми, какихъ я оставилъ.

    — что-нибудь не такъ, какъ вдругъ приметилъ — на одномъ коконе кончикъ потемнелъ и намокъ. Я подумалъ уже, не испортился ли, и хотелъ выбросить. Но потомъ подумалъ: не такъ ли начинается? — и сталъ смотреть, чтó будетъ. И точно, изъ мокраго места что-то тронулось. Я долго не могъ разобрать, чтò это такое. Но потомъ показалось что-то похожее на голову съ усиками. Усики шевелились. Потомъ я заметилъ, что лапка просунулась въ дырку, потомъ другая, — и лапки цеплялись и выкарабкивались изъ куколки. Все дальше и дальше выдиралось что-то, и я разобралъ — мокрую бабочку. Когда выбрались все шесть лапокъ, — задокъ выскочилъ, она вылезла и тутъ же села. Когда бабочка обсохла, она стала белая, расправила крылья, полетала, покружилась и села на окно.

    Черезъ два дня бабочка на подоконннке рядкомъ паклала яицъ и приклеила ихъ. Яички были желтыя. 25 бабочекъ положили яйца. И я набралъ 5,000 яичекъ.

    На другой годъ я выкормилъ уже больше червей и больше вымоталъ шелку.

    СТАРЫЙ ТОПОЛЬ.

    Пять летъ нашъ садъ былъ заброшенъ; я нанялъ работниковъ съ топорами и лопатами, и самъ сталъ работать съ ними въ саду. Мы вырубали и вырезывали сушь и дичь и лишнiе кусты и деревья. Больше всего разрослись и глушили другiя деревья — тополь и черёмуха. Тополь идетъ отъ корней, и его нельзя вырыть, а въ земле надо вырубать корни. За прудомъ стоялъ огромный въ два обхвата тополь. Вокругъ него была полянка; она вся заросла отростками тополей. Я велелъ ихъ рубить: мне хотелось, чтобы место было веселее, — а главное, мне хотелось облегчить старый тополь, потому что я думалъ — все эти молодыя деревья отъ него идутъ и изъ него тянуть сокъ. Когда мы вырубали эти молодые топольки, мне иногда жалко становилось смотреть, какъ разрубали подъ землею ихъ сочные коренья, какъ потомъ въ четверомъ мы тянули и не могли вырвать надрубленный тополекъ. Онъ изо всехъ силъ держался и не хотелъ умирать. Я подумалъ: видно нужно имъ жить, если они такъ крепко держаться за жизнь. Но надо было рубить, и я рубилъ. Потомъ уже, когда было поздно, — я узналъ, что не надо было уничтожать ихъ.

    одинъ сукъ былъ голый; и въ тоже лето онъ засохъ. Онъ давно уже умиралъ и зналъ это, и передалъ свою жизнь въ отростки.

    Отъ этого они такъ скоро разрослись, а я хотелъ его облегчить — и побилъ всехъ его детей.

    ЧЕРЕМУХА.

    Одна черемуха выросла на дорожке орешника и заглушала лещиновые кусты. Долго думалъ я — рубить иль не рубить ее; мне жаль было. Черемуха эта росла не кустомъ, а деревомъ вершка три въ отрубе и сажени 4 въ вышину, вся развилистая, кудрявая, и вся обсыпанная яркимъ, белымъ, душистымъ цветомъ. Издалека слышенъ былъ ея запахъ. Я бы и не срубилъ ее, да одинъ изъ работниковъ (я ему прежде сказал вырубить всю черемуху) безъ меня началъ рубить ее. Когда я пришелъ, ужъ онъ врубился въ нее вершка на полтора, и сокъ такъ и хлюпалъ подъ топоромъ, когда онъ попадалъ въ прежнюю тяпку. «Нечего делать, видно судьба», — подумалъ я, взялъ самъ топоръ и началъ рубить вместе съ мужикомъ.

    Всякую работу весело работать; весело и рубить. Весело наискось глубоко всадить топоръ, и потомъ напрямикъ подсечь подкошенное, и дальше и дальше врубаться въ дерево.

    листьями, и на насъ закапало съ него росой и посыпались белые, душистые лепестки цветовъ.

    Въ тоже время, точно вскрикнуло что-то, — хрустнуло въ середине дерева; мы налегли, и, какъ будто заплакало, — затрещало въ середине, и дерево свалилось. Оно разодралось у надруба и покачиваясь легло сучьями и цветами на траву. Подрожали ветки и цветы после паденiя и остановились.

    «Эхъ! штука-то важная!» сказалъ мужикъ. «Живо жалко!» A мне такъ было жалко, что я поскорее отошелъ къ другимъ рабочимъ.

    КАКЪ ХОДЯТЪ ДЕРЕВЬЯ.

    Разъ мы вычищали на полубугре подле пруда заросшую дорожку. Много нарубили шиповника, лозины, тополя, — потомъ пришла черёмуха. Росла она на самой дороге и была такая старая и толстая, что ей не могло быть меньше 10 летъ, А пять летъ тому назадъ, я зналъ, что садъ былъ чищенъ. Я никакъ не могъ понять — какъ могла тутъ вырости такая старая черёмуха. Мы срубили ее и прошли дальше. Дальше, въ другой чаще, росла другая такая же черёмуха, даже еще потолше. Я осмотрелъ ея корень и нашелъ, что она росла подъ старой липой. Липа своими сучьями заглушила ее и черёмуха протянулась аршинъ на пять прямымъ стеблемъ по земле, а когда выбралась на светъ, подняла голову и стала цвести. Я срубилъ ее въ корне, и подивился тому, какъ она была свежа и какъ гнилъ былъ корень Когда я срубилъ ее, мы съ мужиками стали ее оттаскивать; но сколько мы ни тащили, — не могли ее сдвинуть: она какъ будто прилипла. Я сказалъ «посмотри, не зацепили-ли где?» Работникъ подлезъ подъ нее и закричалъ: «Да у ней другой корень; вотъ на дороге!» Я подошелъ къ нему и увидалъ, что это было правда.

    ей не жить подъ липой, вытянулась, вцепилась сучкомъ за землю, сделала изъ сучка корень, а тотъ корень бросила. Тогда только я понялъ, какъ выросла та первая черёмуха на дороге. Она тоже верно сделала, — но успела уже совсемъ отбросить старый корень, такъ что я не нашелъ его.

    УДЕЛЬНЫЙ ВЕСЪ.

    Греческiй Царь Гiеронъ Сиракузскiй заказалъ своему золотыхъ делъ мастеру Димiтрiю золотую корону для идола Юпитера и далъ ему 12 фунтовъ золота. Димитрiй сделалъ корону, и когда Царь ее свесилъ, то въ короне было ровно 12 фунтовъ. Только царь прослышалъ, что Димитрiй укралъ много золота и въ корону подмешалъ серебра. Царю хотелось доискаться, многоли подмешано серебра въ короне, и онъ велелъ ее перетопить, чтобы видеть середину. Былъ одинъ умный и ученый человекъ, родной царю, Архимедъ. Онъ сказалъ царю: «не вели ломать корону, чтобы даромъ не пропала работа; а я, не ломаючи корону, узнаю, сколько въ ней серебра и сколько золота. Царь согласился съ Архимедомъ, и Архимедъ сделалъ такъ:

    Онъ взялъ фунтъ золота и фунтъ серебра, и свесилъ ихъ просто на весахъ; а потомъ свесилъ ихъ въ воде. Фунтъ золота въ воде потянулъ на одну гирьку меньше, чемъ прежде, а фунтъ серебра на две гирька меньше.

    Потомъ Архимедъ всю корону свесилъ въ воде, позвалъ Царя и сказалъ: «Съ фунта чистаго золота, если весить въ воде, — остается гирька; а если весить серебро въ воде, — остаются две гирьки съ фунта; стало быть, если корона вся изъ чистаго золота и въ ней 12 фунтовъ, то въ двенадцати фунтахъ надо снять съ весовъ 12 гирекъ. Вотъ смотри». Онъ положилъ на весы 12 фунтовъ и сталъ вешать корону въ воде. Корона не потянула двенадцати фунтовъ безъ 12 гирекъ, а меньше. Сняли еще гирекъ, — Архимедъ и говорить: «Вотъ сколько тутъ снято лишнихъ гирекъ, на столько Димитрiй и обманулъ тебя». Такъ Архимедъ верно узналъ, сколько было серебра подмешано въ корону.

    Въ селе Никольскомъ, въ праздникъ, народъ пошелъ къ обедне. На барскомъ дворе остались скотница, староста и конюхъ. Скотница пошла къ колодцу за водой. Колодезь былъ на самомъ дворе. Она вытащила бадью, да не удержала. Бадья сорвалась, ударилась объ стенку колодца и оторвала веревку. Скотница вернулась въ избу и говорить старосте:

    — «Александръ! слазяй, батюшка, въ колодезь, — я бадью упустила». Александръ сказалъ:

    — «Ты упустила, ты и доставай». Скотница сказала, что она, пожалуй, сама полезетъ, — только, чтобы онъ спускалъ её.

    Староста посмеялся ей и сказалъ:

    — «Ну, пойдемъ. Ты теперь на тощакъ, такъ я удержу; a после обеда и не удержать».

    Староста привязалъ палку къ веревке, и баба верхомъ села на нее, взялась за веревку и стала слезать въ колодезь, а староста за колесо сталъ спускать ее. Въ колодце было всего шесть аршинъ глубины, и только на аршинъ стояла вода. Староста спускалъ за колесо потихоньку и все спрашивалъ: «Еще что-ли?» Скотница кричала оттуда: «еще немного!»

    Вдругъ староста почувствовалъ, что веревка ослабла: онъ окликнулъ скотницу, но она не отвечала. Староста погляделъ въ колодезь и увиделъ, что баба лежитъ въ воде головой и кверху ногами. Староста сталъ кричать и звать народъ; но никого не было. Пришелъ только одинъ конюхъ. Староста велелъ ему держать колесо, а самъ вытянулъ веревку, селъ на палку и полезъ въ колодезь.

    Только что конюхъ спустилъ старосту до воды, съ старостой сделалось то же самое. Онъ бросилъ веревку и упалъ головой внизъ на бабу. Конюхъ сталъ кричать, потомъ побежалъ въ церковь за народомъ. Обедня отошла, и народъ шелъ изъ церкви. Все мужики и бабы побежали къ колодцу. Все столпились у колодца и всякiй кричалъ свое, — но никто не зналъ, чтó делать. Молодой плотникъ Иванъ пробился сквозь толпу къ колодцу, схватилъ веревку, селъ на палку и велелъ себя спускать. Иванъ только привязалъ себя къ веревке кушакомъ. Двое спускали его, a другiе все смотрели въ колодезь, что будетъ съ Иваномъ. Какъ только онъ сталъ доходить до воды, онъ бросилъ веревку руками и упалъ бы головой, но кушакъ держалъ его. Все закричали: «тащи его назадъ!» — и Ивана вытащили.

    Онъ какъ мертвый виселъ на кушаке, голова его тоже висела и билась о края колодца. Лицо было сине-багровое. Его вынули, сняли съ веревки и положили на землю. Думали, что онъ мертвый; но онъ вдругъ тяжело дохнулъ, сталъ перхать и ожилъ.

    вытаскивать старосту и бабу. Старостина жена и мать голосили у колодца, другiе ихъ унимали, а мужики цепляли въ колодце бограми, и старались вытащить мертвыхъ. Раза два они дотаскивали старосту до половины колодца за его платье; но онъ былъ тяжелъ, платье прорывалось и онъ срывался. Наконецъ зацепили его въ два багра и вытащили. Потомъ вытащили и скотницу. Оба уже были совсемъ мертвые и не ожили.

    Потомъ, когда стали разсматривать колодезь, то узнали, что точно, — внизу колодца былъ дурной воздухъ.

    Воздухъ этотъ бываетъ такой тяжелый, что въ немъ ни человекъ и никакое животное жить не можетъ. Спустили въ колодезь кошку, — и какъ она дошла до того места, где стоялъ другой воздухъ, она сейчасъ умерла. Мало того, что животное жить не можетъ, — свеча тамъ не можетъ гореть. Спустили свечу, и какъ она дошла до того места — сейчасъ потухла.

    Бываютъ места подъ землей, где этотъ воздухъ собирается, и если попадешь въ такое место, то сейчасъ умираешь. Для этого въ рудникахъ делаютъ лампы, и прежде чемъ человеку идти въ такое место, спускаютъ туда лампу. Если лампа тухнетъ, то и человеку нельзя идти; тогда пускаютъ туда чистаго воздуха до техъ поръ, пока можетъ огонь гореть. Подле города Неаполя есть одна такая пещера. Въ ней дурной воздухъ всегда стоитъ внизу на аршинъ отъ земли, а выше хорошiй воздухъ. Человекъ будетъ ходить по этой пещере и ему ничего не сделается; а собака — какъ войдетъ, такъ и задохнется.

    Откуда берется этотъ дурной воздухъ? Онъ делается изъ того самаго хорошаго воздуха, какимъ мы дышимъ. Если собрать много людей въ одно место и закрыть все двери и окна такъ, чтобы не проходилъ свежiй воздухъ, то сделается такой же воздухъ, какъ въ колодце, — и люди помрутъ.

    Пленные англичане, когда побыли тамъ несколько часовъ, стали задыхаться, — и подъ конецъ ночи изъ нихъ 123 умерло, а остальные вышли еле живые и больные. Сначала въ пещере воздухъ былъ хорошъ; но когда пленные выдышали весь хорошiй воздухъ, а новаго не приходило, — сделался дурной воздухъ, похожiй, на тотъ, что былъ въ колодце, и они померли. Отчего делается дурной воздухъ изъ хорошаго, когда соберутся много людей? Оттого, что люди, когда дышутъ, то забираютъ въ себя хорошiй воздухъ, а выдыхаютъ дурной.

    ГАЗЫ.
    I.

    Воздухъ бываетъ разный, хоть онъ всегда светлый и невидный.

    Вода расходится въ воздухе, делается летучею; и когда много воды въ воздухе, онъ бываетъ сырой, когда мало — сухой.

    — воздухъ здоровый, хорошiй. Это бываетъ отъ того, что въ закрытой комнате къ обыкновенному воздуху прибавился тотъ дурной воздухъ, который выдыхаютъ изъ себя люди и все животныя.

    Стало быть въ воздухе есть разныя части, и ихъ глазомъ нельзя отличить: все похожи на обыкновенный воздухъ. Эти разныя вещества, разные газы, смешаны въ воздухе такъ, какъ вода съ уксусомъ или съ виномъ. Если въ воду налить водки, то вода и водка перемешаются такъ, что глазомъ не разберешь, есть ли въ воде водка, или нетъ, — и много ли ея, или мало. Но понюхать, — и можно разобрать; такъ и въ воздухе бываетъ разная смесь, и глазами ничего нельзя видеть, а можно только почувствовать, когда долго подышешь. Въ хорошемъ воздухе дышать прiятно и здорово, въ дурномъ тяжело и иногда вредно.

    Для дыханiя нужнее всехъ частей воздуха одна, называемая кислородомъ. въ такой воздухъ курилку, она погаснеть.

    Отъ того воздухъ и нуженъ для горенiя, что въ немъ есть кислородъ. Чтобы огонь разгорелся, на него дуютъ машутъ; а если хочешь, чтобы загоревшаяся вещь погасла, — сделай такъ, чтобы вокругъ нея не было воздуха; накрой ее, зажми со всехъ сторонъ, — и она погаснетъ

    Другая часть воздуха — азотъ. Въ немъ дышать нельзя и вещи не могутъ гореть.

    — углекислый газъ, углекислота. Она тоже не годится ни для дыханiя, ни для горенiя. Этого газа мало въ воздухе, но онъ везде есть. Когда же его наберется много, то онъ опускается и собирается внизу, потому что онъ тяжелее другихъ газовъ.

    Четвертая часть воздуха — водяные пары, летучая вода.

    Когда мы дышемъ, то кислородъ уходитъ въ наше тело, и въ томъ воздухе, который мы выдыхаемъ, кислорода меньше, чемъ въ обыкновенномъ воздухе, а за то больше углекислоты. Вотъ отъ чего воздухъ становится дурнымъ отъ дыханiя.

    выдыхается воздухъ; и этотъ воздухъ тоже не такой, какъ обыкновенный: въ немъ меньше углекислоты и больше кислорода. Стало быть растенiямъ нужна углекислота, которая не нужна и вредна животнымъ. И вотъ отчего въ лесу воздухъ такой здоровый: тамь и углекислоты меньше, и кислорода больше.

    ГАЗЫ.
    II.

    Если въ ведро съ водой набросать камней, пробокъ, соломы, дерева сухаго и сыраго, насыпать песку, глины, соли, налить туда же масла, водки, и все это взболтать и смешать, — и потомъ посмотреть, что будетъ делаться, то увидишь, что камни, глина, песокъ пойдутъ на дно; сухое дерево, солома, пробки, масло всплывутъ кверху; соль и водка распустятся, такъ что ихъ не будетъ видно. Все это будетъ сначала кружиться, шевелиться, толкать другъ друга, а потомъ все найдетъ себе место и разстановится: чтò тяжелее, то скорее пойдетъ книзу; чтò легче, то скорее пойдетъ на верхъ.

    Точно также въ воздухе, надъ землею размещаются все газы. Какiе тяжелее воздуха, те садятся ниже; какiе легче, те поднимаются выше; какiе могутъ распуститься, те расходятся по всему воздуху.

    Если бы газы не делались новые, не смешивались бы съ другими, не переменялись. бы, то воздухъ бы стоялъ надъ землею и не шевелился бы, какъ вода въ ведре, когда она устоится; но на земле безпрестанно делаются новые газы, и те, какiе есть, смешиваются съ другими веществами.

    Каждый человекъ, каждое животное, когда дышетъ, то выбираетъ изъ воздуха кислородъ и въ самомъ себе смешиваетъ его съ веществами своего тела, а выпускаетъ уже другимъ газомъ. Всякое растенiе — трава, дерево забираетъ въ себя углекислоту и выпускаетъ кислородъ. Вода въ одномъ месте изъ жидкой делается летучею, водянымъ газомъ, невидимым паромъ; въ другомъ месте изъ летучей воды делается жидкая. Отъ этого въ воздухе всегда ходятъ разные газы: какiе легче, те идутъ вверхъ, какiе тяжелее — те опускаются внизъ, — и ходятъ газы безпрестанно, какъ въ ведре съ водою разныя вещества. Но всего больше весь воздухъ шевелится и ходитъ отъ того, что — какъ онъ где нагреется, такъ поднимается кверху, — а какъ остынетъ, такъ идетъ къ низу. Когда въ солнечный день солнце съ боку светитъ въ окно, то къ лучахъ солнца видно, какъ кружатся и прыгаютъ кверху и книзу пылинки. Это крутится теплый и холодный воздухъ и носитъ съ собою легкiя пылинки.

    Если взять надутый пузырь и опустить его въ воду, а потомъ пустить, — то пузырь выскочитъ на верхъ воды и станетъ по ней плавать. Точно также, если кипятить чугунъ воды, — то на дне, надъ огнемъ, вода делается летучею, газомъ; и какъ соберется немножко водянаго газа, онъ сейчасъ пузыремъ выскочитъ на верхъ. Сперва выскочитъ одинь пузырь, потомъ другой, а какъ нагреется вся вода, то пузыри выскакиваютъ не переставая; тогда вода кипитъ.

    Такъ же, какъ изъ воды выскакиваютъ на верхъ пузыри надутые летучею водою, потому что они легче воды, — такъ изъ воздуха выскочитъ на самый верхъ воздуха пузырь надутый газомъ-водородомъ— потому что горячiй воздухъ легче холоднаго воздуха, а водородъ легче всехъ газовъ.

    Воздушные шары делаютъ изъ водорода и изъ горячаго воздуха. Изъ водорода шары делаютъ вотъ какъ: сделаютъ большой пузырь, привяжутъ его веревками къ кольямъ и напустятъ въ него водорода. Какъ только отвяжутъ веревку, пузырь полетитъ кверху, и летитъ до техъ поръ, пока не выскочитъ изъ воздуха того, который тяжелее водорода. А когда выскочитъ наверхъ въ легкiй воздухъ, то начнетъ плавать по воздуху, какъ пузырь на воде. Изъ горячаго воздуха делаютъ воздушные шары вотъ какъ. Сделаютъ большой пустой шаръ съ горлышкомъ внизу, какъ перевернутый кувшинъ; и въ горлышке приделаютъ клокъ хлопка, и хлопокъ этотъ намочатъ въ спирте и зажгутъ. Отъ огня разогреется воздухъ въ шаре и станетъ легче воздуха холоднаго, и шаръ потянетъ кверху, какъ пузырь изъ воды. И шаръ будетъ лететь до техъ поръ кверху, пока не придетъ воздухъ легче горячаго воздуха въ шаре.

    Почти сто летъ тому назадъ французы — братья Монгольфьеры выдумали воздушные шары. Они сделали шаръ изъ полотна съ бумагой, напустили въ него горячаго воздуха: шаръ полетелъ. Тогда они сделали другой шаръ побольше, подвязали подъ шаръ барана, петуха и утку, и пустили. Шаръ поднялся и опустился благополучно. Потомъ уже подделали подъ шаръ лодочку, и въ лодочку селъ человекъ. Шаръ взлетелъ такъ высоко, что скрылся изъ виду; полеталъ и потомъ спустился благополучно. Потомъ придумали наполнять шары водородомъ и стали летать еще выше и скорее.

    Для того, чтобы летать на шару, подвязываютъ подъ него лодочку, и въ эту лодочку садятся по двое, по трое, и даже по восьми человекъ, и берутъ съ собою питье и еду.

    Для того, чтобы спускаться и подниматься когда хочешь, въ шару сделанъ клапанъ, и этотъ клапанъ тотъ, кто летитъ, можетъ за веревку потянуть и открывать и закрывать. Если шаръ слишкомъ высоко поднимется, и, кто летитъ, хочетъ спустить его, то онъ откроетъ клапанъ, — газъ выйдетъ, шаръ сожмется и станетъ спускаться. Кроме того на шару всегда есть мешки съ пескомъ. Если сбросить мешокъ, то шару будетъ легче, и онъ пойдетъ кверху. Если, кто летитъ, хочетъ спуститься и видитъ, что внизу не ладно, — или река, иди лесъ, — то онъ высыпаетъ песокъ изъ мешковъ, и шаръ становится легче и опять поднимается.

    Народъ собрался смотреть на то, какъ я полечу. Шаръ былъ готовъ. Онъ подрагивалъ, рвался вверхъ на четырехъ канатахъ и то морщился, то надувался. Я простился съ своими, селъ въ лодку, осмотрелъ, все ли мои припасы были по местамъ, и закричалъ: «пускай!» Канаты подрезали, и шаръ поднялся кверху сначала тихо, — какъ жеребецъ сорвался съ привязи и оглядывался, — и вдругъ дернулъ кверху и полетелъ такъ, что дрогнула и закачалась лодка. Внизу захлопали въ ладоши, закричали и замахали платками и шляпами. Я взмахнулъ имъ шляпой, и не успелъ опять надеть её, какъ ужъ я былъ такъ высоко, что съ трудомъ могъ разобрать людей. Первую минуту мне стало жутко, и морозъ пробежалъ по жиламъ; но потомъ вдругъ такъ стало весело на душе, что я забылъ бояться. Мне ужъ чуть слышенъ былъ шумъ въ городе. Какъ пчелы шумелъ народъ внизу. Улицы, дома, река, сады въ городе виднелись мне внизу какъ на картинке.

    Мне казалось, что я царь надъ всемъ городомъ и народомъ, — такъ мне весело было на верху. Я шибко поднимался кверху, — только подрагивали веревки въ лодке, да разъ налетелъ на меня ветеръ, перевернулъ меня два раза на месте; но потомъ опять не слыхать было, лечу ли я, или стою на месте. Я только потому замечалъ, что лечу кверху, что все меньше и меньше становилась подо мной картинка города, и дальше становилось видно. Земля точно росла подо мной, становилась шире и шире, и вдругъ я заметилъ, что земля подо мной стала какъ чашка. Края были выпуклые, — на дне чашки былъ городъ. Мне веселее и веселее становилось. Весело и легко было дышать и хотелось петь. Я запелъ, но голосъ мой былъ такой слабый, что я удивился и испугался своему голосу.

    Солнце еще стояло высоко, но на закате тянулась туча, — и вдругъ она закрыла солнце. Мне опять стало жутко, и я, чтобъ заняться чемъ нибудь, досталъ барометръ и посмотрелъ на него, и по немъ узналъ, что я поднялся уже на 4 версты. Когда я клалъ на место барометръ, что-то затрепыхалось около меня, и я увидалъ голубкà. Я вспомнилъ, что взялъ голубкà затемъ, чтобы спустить его съ записочкой внизъ. Я написалъ на бумажке, что я живъ и здоровъ, на 4-хъ верстахъ высоты, и привязалъ бумажку къ шее голубя. Голубь сиделъ на краю лодки и смотрелъ на меня своими красноватыми глазами. Мне казалось, что онъ просилъ меня, чтобы я не сталкивалъ его. Съ техъ поръ какъ стало пасмурно, внизу ничего не было видно Но нечего делать, надо было послать внизъ голубя. Онъ дрожалъ всеми перушками, когда я взялъ его въ руку.

    Я отвелъ руку и бросилъ его. Онъ, часто махая крыльями, полетелъ бокомъ какъ камень книзу. Я посмотрелъ на барометръ. Теперь я уже былъ на пять верстъ надъ землею и чувствовалъ, что мне воздуха мало, и я часто сталъ дышать. Я потянулъ за веревку, чтобы выпустить газъ и спускаться, но ослабелъ ли я, или сломалось что-нибудь — клапанъ не открывался. Я обмеръ. Мне не слыхать было, чтобы я поднимался, — ничто не, шевелилось; но дышать мне становилось все тяжелее и тяжелее. «Если я не остановлю шаръ», подумалъ я, «то онъ лопнетъ, и я пропалъ». Чтобы узнать, поднимаюсь ли я или стою на месте, — я выбросилъ бумажку изъ лодки. Бумажки точно камни летели книзу. Значитъ я какъ стрела летелъ кверху. Я изо всехъ силъ ухватился за веревку и потянулъ. Слава Богу — клапанъ открылся, засвистало что-то. Я выбросилъ еще бумажку — бумажка полетела около меня и поднялась. Значитъ я опускался. Внизу все еще ничего не было видно. Только какъ море тумана разстилалось надо мной. Я спустился въ тумань. Это были тучи. Потомъ подулъ ветеръ, понесъ меня куда-то, и скоро выглянуло солнце, и я увидалъ подъ собой опять чашку земли. Но не было нашего города, a какiе-то леса и две синiя полосы — реки. Опять мне стало радостно на душе и не хотелось спускаться; но вдругъ что-то зашумело подле меня, и я увиделъ орла.

    Скоро мне стали видны поля, лесъ, и у леса деревня, и къ деревне идетъ стадо. Я слышалъ голоса народа и стада. Шаръ мой спускался тихо. Меня увидали. Я закричалъ и бросилъ имъ веревки. Сбежался народъ. Я виделъ, какъ мальчикъ первый поймалъ веревку. Другiе подхватили, прикрутили шаръ къ дереву и я вышелъ. Я леталъ только 3 часа. Деревня эта была за 250 верстъ отъ моего города.

    ГАЛЬВАНИЗМЪ.

    Былъ одiнъ ученый итальянецъ Гальвани. У него была электрическая машина, и онъ показывалъ своимъ ученикамъ, что такое электричество. Онъ натиралъ крепко стекло шелкомъ съ мазью и потомъ къ стеклу подводилъ медную шишечку укрепленную въ стекле, — и изъ стекла перескакивала искра въ медную шишечку. Онъ толковалъ имъ, что бываетъ такая же искра и отъ сургуча и отъ янтаря. Показывалъ, какъ перушки и бумажки иногда притягиваются электричествомъ, иногда отталкиваются, и отчего это бываетъ. Онъ много делалъ разныхъ опытовъ съ электричествомъ, и все это показывалъ ученикамъ.

    Однажды у него заболела жена. Онъ позвалъ доктора и спросилъ, чемъ её лечить? Докторъ велелъ сделать ей супъ изъ лягушекъ. Гальвани велелъ наловить съедобныхъ лягушекъ. Ему наловили, убили ихъ и положили къ нему на столъ.

    Вдругъ онъ увидалъ, что мертвыя лягушки на столе дрыгаютъ ногами. Онъ сталь присматриваться и заметилъ, что всякiй разъ, какъ онъ пуститъ искру изъ электрической машины, лягушки дрыгнутъ ногами. Гальвани набралъ еще лягушекъ и сталъ надъ ними делать опыты. Всякiй разъ выходило такъ, что какъ пуститъ искру, такъ мертвыя лягушки станутъ какъ живыя шевелить ногами.

    Гальвани и подумалъ, что живыя лягушки не отъ того ли шевелятъ ногами, что въ нихъ проходитъ электричество. А Гальвани зналъ, что электричество есть и въ воздухе, что въ сургуче, янтаре и стекле oнo заметнее, но что оно есть въ воздухе и что гроза и молнiя бываютъ отъ воздушнаго электричества.

    Вотъ онъ и сталъ пытать, не будутъ ли мертвыя лягушки двигать ногами и отъ воздушнаго электричества. Для этого онъ взялъ лягушекъ, снялъ съ нихъ шкуру, отрезалъ головы и переднiя лапы и подвесилъ ихъ медными крючками къ крыше подъ железный жолобъ. Онъ думалъ, что когда найдетъ гроза и въ воздухе будетъ много электричества, то черезъ медную проволоку электричество пройдетъ въ лягушекъ, и они начнутъ шевелиться.

    Только гроза проходила несколько разъ, а лягушки не шевелились. Гальвани сталъ уже снимать ихъ, да снимаючи тронулъ лягушечьей ногой объ жолобъ, — и нога дрыгнула. Гальвани снялъ лягушекъ и сталъ пробовать такъ: онъ привязалъ къ медному крючку железную проволоку и проволокой трогалъ лягушечью лапу, — и лапа дрыгала.

    хорошенько этого дела и не зналъ, и все поверили Гальвани. Но въ это время другой ученый, Вольта, сталъ пробовать по своему и показалъ всемъ, что Гальвани ошибся. Онъ попробовалъ трогать лягушку не такъ, какъ Гальвани, не меднымъ крючкомъ съ железной проволокой — а либо медной проволокой съ меднымъ крючкомъ, либо железной съ железнымъ крючкомъ, — и лягушки не шевелились. Лягушки шевелились только тогда, когда Вольта трогалъ ихъ железной проволокой связанной съ медной.

    Вольта и подумалъ, что электричество, не въ мертвой лягушке, а въ железе и меди. Онъ сталъ пробовать, и точно: какъ только сведешь вместе железо и медь, — такъ и делается электричество; а отъ электричества уже и дрыгаетъ ногами мертвая лягушка. Вольта и сталь пробовать — какъ бы делать электричество не такъ, какъ прежде его делали. Прежде электричество делали темъ, что натирали стекло или сургучъ. А Вольта сталъ делать его темъ, что железо и медь сводилъ вместе. Онъ пробовалъ сводить вместе железо и медь и другiе металлы и дошелъ до того, что изъ одного соединенiя металловъ: серебра, платины, цинка, олова, железа — онъ производилъ электрическiя искры.

    После Вольты придумали еще усилить электричество темъ, что промежъ металловъ стали наливать разныя жидкости — воду и кислоты. Отъ этихъ жидкостей электричество стало еще сильнее, такъ что ужъ не нужно — какъ прежде делали — тереть, чтобы было электричество; а стоитъ только положить въ одну чашку кусковъ разнаго металла и налить жидкостей — и въ этой чашке будетъ электричество, и будетъ выходить iскра изъ проволоки.

    Когда придумано было это электричество, стали его прилагать къ делу: придумали золотить и серебрить электричествомъ, придумали светъ электрическiй, и придумали электричествомъ на дальнемъ разстоянiи съ места на место передавать знаки.

    Для этого кладутъ куски разныхъ, металловъ въ стаканчики; въ нихъ наливаютъ жидкости. Въ стаканчикахъ набирается электричество, и это электричество проводятъ по проволоке въ то место, куда хотятъ, а изъ того места проволоку проводятъ въ землю. Электричество въ земле бежить опять назадъ къ стаканчикам и поднимается къ нимъ изъ земли по другой проволоке; такъ что электричества не переставая ходить кругомъ, какъ въ кольце, — по проволоке въ землю и назадъ по земле, и опять по проволоке, и опять по земле. Электричество можетъ ходить въ одну и въ другую сторону, — какъ захочешь пустить его: оно можетъ идти сначала по проволоке и возвращаться по земле, — или сначала по земле и возвращаться по проволоке. Надъ проволокой въ томъ месте куда подаютъ знаки, приделана магнитная стрелка, и стрелка эта поворачиваетъ въ одну электричество пуститъ туда по проволоке и назадъ по земле — и въ другую, если электричество пустить туда по земле и По этой стрелке уговорены знаки, и по этимъ знакамъ на телеграфахъ пишут съ одного места въ другое.

    СОЛНЦЕ-ТЕПЛО.

    Выдь зимой въ тихiй, морозный день въ поле или въ лесъ, и посмотри кругомъ себя и послушай: везде кругомъ снегъ, реки замерзли, сухiя травки торчать изъ-подъ снега, деревья стоятъ голыя, ничто не шевелится.

    Посмотри летомъ: реки бегутъ, шумятъ; въ каждой лужице лягушки кричатъ, бубулькаютъ; птицы перелетываютъ, свистятъ, поютъ; мухи, комары вьются, жужжать; деревья, травы растутъ, махаются.

    — онъ окаменеетъ. Поставь замороженный чугунъ на огонь: станетъ лёдъ трескаться, таять, пошевеливаться; станетъ вода качаться, бульки пускать; потомъ, какъ станетъ кипеть, — загудитъ, завертится. Тоже делается и на свете отъ тепла. Нетъ тепла — все мертво; есть тепло — все движется и живетъ. Мало тепла — мало движенья; больше тепла — больше движенья; много тепла — много движенья; очень много тепла — и очень много движенья.

    Откуда берется тепло на свете? Тепло отъ солнца.

    Ходить солнце низко зимой, стороною, не упираетъ лучами въ землю, — и ничто не шевелится. Станетъ солнышко ходить выше надъ головами; станетъ светить въ припоръ къ земле, — отогреется все на свете и начнетъ шевелиться.

    Станетъ снегъ осаживаться, станетъ отдувать лёдъ на рекахъ, польется вода съ горъ, поднимутся пары изъ воды въ облака, дойдетъ дождь. Кто все это сделаетъ? Солнце. Оттаютъ семечки, выпустятъ ростки, зацепятся ростки за землю; изъ старыхъ кореньевъ пойдутъ побеги, начнутъ расти деревья и травы. Кто это сделалъ? Солнце.

    Встанутъ медведи, кроты; очнутся мухи, пчёлы; выведутся комары, выведутся рыбы изъ яичекъ на тепле. Кто все это сделалъ? Солнце.

    — станетъ ветеръ. Кто это сделалъ? Солнце.

    Поднимуться облака, станутъ сходиться и расходиться, — ударитъ молнiя. Кто сделалъ этотъ огонь? Солнце.

    Выростутъ травы, хлеба, плоды, деревья; насытятся животныя, напитаются люди, соберутъ корму и топлива на зиму; построятъ себе люди дома, построятъ чугунки, города. Кто все приготовилъ? Солнце.

    Человекъ построилъ себе домъ. Изъ чего онъ его сделалъ? Изъ бревенъ. Бревна вырублены изъ деревьев; деревья выростило солнце.

    Топится печка дровами. Кто выростилъ дрова? Солнце.

    Человекъ строитъ каменный домъ изъ кирпича и известки. Кирпичъ и известка обожжены дровами. Дрова заготовило солнце.

    Все, чтó нужно, чтó ́идетъ прямо на пользу, — все это заготовляется солнцемъ́, и во все идетъ много солнечнаго тепла. Потому и нуженъ всемъ хлебъ, что его растило солнце и что въ немъ много солнечнаго тепла. Хлебъ греетъ того, кто его естъ.

    Потому и нужны дрова и бревна, что въ нихъ много тепла. Кто закупитъ дровъ на зиму, тотъ закупить солнечнаго тепла и зимой, когда захочетъ, то и зажжетъ дрова и выпустить тепло солнечное себе въ горницу.

    А когда есть тепло, то есть и движенье. Какое ни на есть движенье —все отъ тепла; — либо прямо отъ солнечнаго тепла, либо отъ тепла того, которое заготовило солнце въ угле, въ дровахъ, въ хлебе и въ траве.

    — что ихъ двигаетъ? Тепло. А откуда они взяли тепло? Изъ корма. А кормъ заготовило солнце.

    Водяныя и ветреныя мельницы вертятся и мелютъ. Кто ихъ двигаетъ? Ветеръ и вода. A ветеръ кто гонитъ? Тепло. А воду кто гонитъ? Тепло-же. Оно подняло воду пapàми, и этого вода не падала бы книзу. Машина ее движетъ паръ. А паръ кто делаетъ? Дрова. — А въ дровахъ тепло солнечное.

    Изъ тепла делается движенье, а изъ движенья тепло. И тепло и движенье отъ солнца.

    VI.

    Выезжалъ-ли Вольгà-светъ съ дружиною
    По селамъ-городамъ за получкою,
    Съ мужиковъ выбирать дани-выходы;
    Выезжалъ-ли, сударь во чисто поле,—

    Слышно — пашетъ мужикъ, да посвистыва(е)тъ,
    Сдалека, слышно, сошка поскрипыва(е)тъ,
    Сошнички по камнямъ, слышно, чèркаютъ, —
    А не видно нигде въ поле пахаря.
    à къ тому пахарю —
    Целый день ехалъ съ утра до вечера,
    A наехать не мог Вольгà пахаря.
    День другой ехалъ съ утра до вечера,
    A наехать не могъ Вольгà пахаря.
    — пашетъ мужикъ, да посвистыва(е)тъ,
    Сдалека, слышно, сошка поскрипыва(е)тъ,
    Сошнички по камнямъ, слышно, чèркаютъ, —
    А не видно нигде въ поле пахаря.
    Третiй день Вольгà ехалъ до пабедья —
    à въ поле пахаря:
    Въ поле пашетъ мужикъ, да понукива(е)тъ,
    Съ края въ край онъ бороздку отвалива(е)тъ
    Камни, корни сохой выворачива(е)тъ;
    Какъ заедетъ мужикъ-отъ въ одинъ конецъ —

    А у пахаря сошка, кленовенька,
    Сошники во той сошке булатные,
    Захлесну̀ты гужочки шелковеньки,
    А кобылка во сошке соловенька.
    à тому пахарю:
    «Гой мужикъ-пахарёкъ! Божья помощь те, —
    «Божья помощь пахать, да крестьянствовать,
    «Широку борозду отворачивать,
    «Да коренья, каменья вывертывать!»

    «А спасибо, Вольга, — благодарствуемъ, —
    «Божья помощь, подитка, намъ надобна,
    «Божья помощь — пахать, да крестьянствовать.
    «Самъ далеко-ль, едешь, со дружинушкой?
    «Далеко-ль Богъ несётъ, — куда путь держишь?»
    Взоговиритъ-ли Вольгà таковы слова:
    «А я еду, мужикъ, со дружинушкой
    «По селамъ-городамъ за получкою —
    «Выбиратъ съ мужиковъ дани-выходы.
    «Ай, поедемъ со мной во товарищахъ!»
    Взялъ мужикъ, воткнулъ сошку въ бороздочку,
    Онъ гужочки шелковы взялъ выстегнулъ,
    Взялъ изъ сошки кобылку да вывернулъ,
    На кобы̀лку ввалился, селъ óхлепью —
    óю поехалъ въ товарищахъ
    Говоритъ-ли мужикъ таковы слова:
    — «А не ладно, Вольгà, я въ бороздочке
    Свою сошку оставилъ не убранну:
    «Какъ-бы сошка съ земельки повыдернуть,
    «Съ сошничковъ какъ-бы землю повытряхнуть,
    «А и бросить сошка за ракитовъ кустъ».
    Посылалъ тутъ Вольгà десять молодцевъ:
    Велитъ сошку съ земельки повыдернуть,
    Съ сошничковъ велитъ землю повытряхнуть,
    —
    Подъезжали ко сошке те мóлодцы,
    Соскочили въ бороздку съ добрыхъ коней,
    Разомъ брались за сошку кленовеньку, —
    Отъ земли этой сошки поднять нельзя.

    А не могутъ съ земли сошку выдернуть,
    Не могу̀тъ съ сошниковъ землю вытряхнуть, —
    А и бросить сошка за ракитовъ кустъ.
    А и шлетъ-ли Вольга всю дружинушку:

    Съ сошничковъ велитъ землю повытряхнуть,
    А и бросить сошка за ракитовъ кустъ.
    Вотъ за сошку бралась вся дружинушка,
    Разомъ брàлась за сошку кленовую, —

    А не могутъ съ земли сошку выдернуть,
    Не могутъ съ сошничковъ землю вытряхнуть,
    А и бросить сошка за ракитовъ кустъ.
    Подъезжалъ тутъ мужикъ-деревеньщина:

    Подходилъ къ своей сошке кленовенькой,
    Брался ручкой одной да попёхивалъ,
    Изъ земельки онъ сошку выдергивалъ,
    Съ сошничковъ онъ земельку вытрёхивалъ,

    А и бросилъ сошка за ракитовъ кустъ.
    На добрыхъ коней сели, — поехали.
    Выезжаютъ они на дороженьку —
    Мужикóва кобылка ходóй идетъ,
    ̀нъ-отъ конь ужъ поскакиваетъ;
    Мужикова кобылка рысцой пошла,
    А Вольгѝнъ-отъ ужъ конь оставаться сталъ.
    Передомъ мужикъ едетъ, не тряхнется, —
    Во всю прыть Вольгà едетъ сугоною.
    à сталъ покрикивать,
    Мужику колпакомъ сталъ помахивать:
    «Ты, мужикъ-пахарёкъ, ты постóй, пожди,
    «За тобою, мужикъ, не угонишься».
    На Вольгу тутъ мужикъ прiогля̀нулся,
    —
    И поехали шагомъ дорожкою.
    Взговоритъ-ли Вольгà таковы слова:
    «У тебя-ли, мужикъ, лошадь добрая —
    «Кабы лошадь твоя да конькомъ была, —
    «За лошадку цена-бы пятъсотъ рублей».
    Говоритъ-ли мужикъ таковы слова:
    «А и глупъ-ты, Вольга, глупо сказыва(е)шь;
    «Я кобылочку взялъ изъ подъ матери,
    «За сосунчика далъ я пятьсотъ рублей;
    «А конькомъ-бы была — ей и сметы нетъ».
    Взговоритъ-ли Вольга таковы слова:
    «А и какъ тя, мужикъ, звать по имени, —
    «Величать тебя какъ по изотчеству?»
    Говоритъ-ли мужикъ таковы слова:
    — «А я ржи напашу, во скирды сложу,
    «Домой вы̀волоку, дома вымолочу,
    «Да и пива сварю, мужиковъ сзову;
    «И почнутъ мужики тутъ покликивать:
    «Гой Микула-светъ, ты Микулушка,
    «Светъ-Микулушка, да Селяниновичъ!»

    Примечания

    9. Репица — та часть хвоста, где на нем есть мясо.

    10. У обезьянъ 4 руки.

    11. Морскiя птицы.

    — татарская деревня.

    Раздел сайта: