46
[1906 г. Июня 21. Я. П.]
... Дедушка сравнительно здоров, но очень похудел и как-то выцвел; он не весел, возмущается Думой, огорчается мужиками, которых, несмотря на это, продолжает идеализировать, и часто сам себе противоречит; но спорить с ним людям мягким и деликатным, как Коля и Михаил Сергеевич, нехватает духу: он стар, слаб, ему больно расстаться с мечтой всей своей жизни — верой в народ, его чистоту и правоту1; и ему вообще так хочется верить в торжество правды и любви, что он почти всегда говорит со слезами в голосе; вчера еще говорил, что если лишить его этой веры, то, несмотря на то, что ему уже осталось так мало жить, он бы накинул веревку на шею и удавился. Ну, что же мы можем при этом говорить! Мы все очень порицаем Андрюшу, что он при отце как бы нарочно говорит о том, что надо «драть, вешать, пороть», и не замечает физическое страдание, которое ему этим причиняет; если уже он не хочет уважать в нем носителя известных высоких идеалов, то просто должен уважать отца, 80-летнего старика. Вообще, все эти разговоры, мысли трудны, утомительны и больны даже нам. Я думала, тяжелее войны ничего не могло быть, а это гораздо тяжелее. Как-то сама перестаешь ясно видеть — что же нужно? Что хорошо? Только, конечно, не то, что болтает подлая Дума...
1 —1906 гг. зять Толстого М. С. Сухотин в своей статье «Киевское шоссе», напечатанной в иллюстрированном приложении к «Новому Времени» 1911 № 12848, от 17 декабря, говорит следующее: «Лев Николаевич, подготовленный всем своим прошлым критически относиться к интеллигенции, легко поддавался на неодобрение революционного движения, происходившего в городах. Но при этом интересно отметить, что когда разговор касался той жакерии, которая начинала вспыхивать то здесь, то там по деревням, Лев Николаевич либо молчал, либо утверждал, что все это преувеличено, либо направлял всю силу своей блистательной диалектики и несокрушимой логики на то, чтобы обелить обожаемый им народ, чтобы извинить его теми экономическими несправедливостями и правительственными неправдами, среди которых ему приходится тянуть свою трудовую, тяжелую лямку... с ним об этой любви, и я говорил, что человек, который проповедует любовь ко всем людям независимо от их национальности или общественного положения, не должен был бы выделять крестьянина, и к тому же именно русского крестьянина, в какое-то особое обожаемое им сословие, стоящее выше всего остального человечества. «Да, да, — говаривал Лев Николаевич, — что делать, это моя слабость, это моя самая юная любовь. Я так люблю русского мужика, что даже запах его пота мне приятен». И он, придававший русскому мужику какие-то особые отличительные свойства, — свойства, не только особо выдающейся среди других людей добродетели, но и исключительной мудрости, шел гулять для свидания и беседы с этими мудрецами на шоссе, приговаривая: «Je vais maintenant dans le grand monde» («Теперь я иду в большой свет»)».