Гусев Н. Н. - Толстому Л. Н., 11 августа 1909 г.

18. Н. Н. Гусев — Л. Н. Толстому

11 августа 1909 г. Москва*.

На пути из Москвы в Ярославль.

11 авг. 09. 4 часа дня.

В полицейском участке.

В слабо освещенной двумя висячими лампами очень большой комнате передо мной за большим столом сидел в мундире высокий худой человек с нездоровым цветом лица. Это был тульский полицмейстер.

— За что же вас высылают? — Я сказал.

— Признаете вы себя виновным?

Вопрос для меня был неожиданен. Что это: допрос? — подумал я. Я был уставшим, проехавши около 60 верст из Крапивны к приставу, от пристава на Щекино, из Щекино в Ясную Поляну, из Ясной в Тулу.

— Виноват, сказал я: в качестве кого вы задаете мне этот вопрос?

Я вас спрашиваю: признаете вы себя виновным? Отвечайте! — закричал на всю комнату полицмейстер.

— Виноват, я не привык к подобному обращению...

— Признаете ли вы себя виновным — загремел полицмейстер.

Я замолчал и молча стоял перед ним. Мне казалось, что он меня сейчас ударит, но я решил молчать.

— Прилип... язык к гортани! А когда не нужно было, он молол.

— Я не понимаю, что вы говорите.

— Арестовать его! свести его во вторую часть, содержать как арестованного. Там есть помещения, подходящие... для таких как он... Обыскать его! Что, вы не умеете обыскивать? Снизу, снизу!

— Разуйтесь, — приказал городовой.

... Мы пошли.

Вот мы и во второй части. Снова расспросы.

...— Так идите!

— Что же тут у вас есть?

— А вот налево нары.

Щелкнул замок, я остался один в абсолютной темноте. В двери краснело маленькое отверстие для глаза. Больше ниоткуда не проникало ни одного луча света. Я положил вещи на нары, снял пальто и положил его себе под голову. Перед тем, как ввергнуть сюда, меня снова обыскали и отобрали пояс и фуражку.

Я лег на нары и чувствовал себя невыразимо счастливым. После 60 верст пути, тяжелых двух с половиною часов ожидания в крапивенской полиции, когда я, казалось, истекал кровью от ужаса перед мыслью, что час за часом отрывают у меня время, назначенное для свидания (я не знал, что мне разрешили только на полчаса), после неприятного разговора с приставом, после взволновавшего и напрягшего нервы свидания с милыми сердцу, после ожидания в тульском полицейском управлении, где меня служащие обступили и расспрашивали о Льве Николаевиче и его взглядах, наконец, после этого неожиданно тяжелого разговора с полицмейстером я был рад, что я не нужен, наконец, никому и никто за всю ночь не будет ругать и понуждать меня ни к чему. Я был счастлив. Если бы мне пришлось лечь в липкую грязь, я был бы не менее счастлив.

«Бедняга! — думал я про полицмейстера. Он думает, что он, лежащий на мягкой пуховой постели под мягким одеялом в большой просторной светлой комнате, с ковриком под постелью и всеми приспособлениями, что ему лучше, чем мне, выруганному и униженному им, лежащему на голых грязных нарах одному без света, в душной затхлой камере, в ожидании клопов и крыс. Ан нет! Я заработал свой покой, а ты нет».

Я блаженствовал. И ноги, и нервы, казалось, вытягивались, выпрямлялись и принимали свойственное им положение.

Но спал я мало, несмотря на то, что в предыдущую ночь спал не больше 3 часов.

Вот забрезжил свет. Я не мог больше лежать, встал и начал осматриваться.

Я нахожусь в большой, полутемной, неописуемо грязной комнате, 8 шагов в длину, 5 в ширину до нар. Нары большие, на несколько человек, грязные. В окне редкая толстая решетка, потом, ближе ко мне, — тонкая частая. Ночью мне казалось, что комната герметически закупорена и нечем дышать. Нет, вентиляция есть и очень просто устроенная: просто выбито звено в раме и выломана часть тонкой решетки. Между решетками и рамой такой густой слой паутины, что там завязнет, кажется, не только муха, но и шмель. Это настоящее кладбище мух. В окно видны: пожарная бочка прямо под окном, сложенные кучи дров, дальше — дерево, телефонный столб, церковная колокольня, бок какого-то здания.

Все яснеет и яснеет на дворе. Видно синее небо. Вот зазвонили по постному колокола в церквях, зазвенели коночные звонки.

Дом мало-помалу оживляется. Высматриваю в глазок в дверь. Это помещение для городовых. В углу 4 большие иконы с лампадками. Стол, скамья.

В 9 часов меня зовут, записывают. В 12 ведут в сыскное отделение. Там допрашивают всему, что считается нужным для того, чтобы найти меня, если я убегу. Допрашивает маленький человек с бегающими глазами и необыкновенно невнятным говором. Один вопрос поражает меня своим бесстыдством.

— Женаты?

— Нет.

— Любовной связи не имеете?

О мерзость! Где стыд у этих людей?

После допроса берут по очереди все 10 пальцев обеих моих рук, каждый из них мажут в типографскую краску, затем прикладывают в 5 местах на разных бумагах. Гадко и противно. Покончив с этой мерзостью, выводят на двор и снимают в трех разных видах: en face, в профиль и во весь рост в пальто.

Возвращаемся в часть с околодочным. Снова снимают с меня пояс и фуражку и запирают. Я подхожу к нарам — что это виднеется? Глаз плохо различает в темноте. Вот как! Ближе к стене, касаясь краем своих одежд моего хлеба с маслом, рисовых котлет и чаю, лежит здоровый детина в синей рубашке без пояса и спит безмятежным сном. Нагибаюсь: воняет водкой. Я отодвигаю от него свою еду, собираю ее в одно место, подкладываю под голову пальто и ложусь рядом с ним. Его соседство мне ничуть не неприятно. Я дремлю, он спит. Он пододвигается ко мне все ближе и ближе, захватывая своей головой все большую часть моего пальто. Пусть!

Я отдохнул, встаю и начинаю ходить взад и вперед. Мысли бегут. Он спит. Вдруг... что за странный звук?.. Ах, бедный! Что делать? Разбудить его? — Не поможет. Скорее отодвигаю в сторону свое пальто и всю еду в другую сторону нар. Попадет ему от полицейских!

Все темнеет. Приходят в соседней комнате городовые, ставят самовар. До меня никому нет никакого дела. За весь день никто ни разу не только не зашел ко мне, но не спросил меня ни о чем.

Не пропустил ли я чего в моем рассказе? Да, пропустил очень важное. Перед отправлением в сыскное моя камера неожиданно отпирается. Кто-то останавливается в дверях.

— Гусев! Идите. Полицмейстер вас требует. Скорей!

также. Я подхожу к нему.

— Господин полицмейстер, я хотел вам сказать, что, может быть, вчера я был вам чем-нибудь неприятен в своем разговоре... Так я прошу вас извинить меня.

— Да, очень неприятны. Что вы нашли в этом вопросе? Тем более, вы не обыкновенный человек...

— Так я прошу вас извинить меня и, если вам угодно что-нибудь спросить, пожалуйста, я к вашим услугам...

— Мы с вами еще увидимся.

Ухожу. Прохожу в свою камеру.

— Пожалуйте поясок и шапочку.

....................

Все темнеет. Все меньше просвета в окне.

— Ей-Богу, барин, не пил, не ел...

— Замолчать!..

— Барин, голубчик, городовой у меня четыре огурца просил, я не дал, он и задержал...

....................

— Иди!.. Ну иди, што ль! — Слышен удар по чему-то мягкому.

....................

— Я здесь живу, у меня и мать тут и все, меня все знают...

....................

— Я тебя вдарил? Я тебя вдарил? Врешь, стервец.

— Сам жулик, шарлатан...

....................

— Он орет, толпу вокруг себя собрал. Я не стал разбирать, прямо задержал, — докладывает степенный городовой. Вижу в «глазок» его тупое лицо.

Господи! Унеси меня скорей из этого ада!..

—10 августа.

Н. Г.

Примечания

* На конверте помета рукой Л. Н. Толстого: «Б<ез> О<твета> Гусев».

Раздел сайта: