27. Н. Н. Гусев — Л. Н. Толстому
31 августа 1909 г. Корепино*.
Корепино. 31 авг. 09.
Дорогой Лев Николаевич,
Завтра две недели, как я живу в Корепине, и 4 недели со дня моего ареста. Не могу сказать, чтобы я совершенно успокоился и привык к внезапной и значительной перемене в моей внешней жизни, но во всяком случае нет уже той острой боли, которую чувствовал иногда в первые дни здешней жизни, особенно по вечерам. Выйдешь, бывало, перед сном на улицу, тихо, темно. На далеком безоблачном бледно-голубом небе слабо мерцают звезды... И казалось, что вы и все близкие где-то далеко, далеко, в ином мире, из которого к нам нет пути, точно вы на земле, а мы на луне, точно какая-то злая сила схватила нас, унесла и бросила в этой пустыне.
Но вот в эту субботу сидим мы за вечерним чаем, слышим, мимо нас едет кто-то с колокольчиком, проезжает дальше и опять возвращается. — «Тимофей здесь?» — «Здесь». — «К нему мать приехала». Оказалось, что к одному из наших сожителей приехала мать и привезла с собой 45 пудов ржаной муки, 20 — пшеничной, 10 — пшена, 4 пуда яблок и множество другой снеди.
Смешно сказать, но ее приезд убедил меня в том, что и наш мир может иметь сношения «с Россией», как здесь говорят, и даже в таких реальных формах, как мука, пшено, яблоки.
А сегодня прочитал в газете о посещении вас Струве1 и, признаться, немного заныло сердце, что лишился столь многого близкого и дорогого... Но, к счастью, такое состояние бывает лишь периодами; вообще же привыкаю жить, не думая ни о скрывшемся в вечность прошедшем, ни о неопределенном, не явившемся еще будущем.
Я живу теперь с тремя ссыльными, о которых писал в прошлом письме. Один тот самый, к которому приехала мать, — сын зажиточного хлебного торговца Самарской губернии, юноша 26 лет, чрезвычайно способный ко всякой ручной работе и любящий работать. Я любуюсь на него, как у него спорится всякое дело. Духовные запросы его невелики, но в общежитии он незаменим своим добродушием, любовью к труду и находчивостью во всяком практическом деле.
Другой юноша 18 лет из Екатеринбурга, кончивший городское училище, захваченный «движением» и верящий в науку как в Евангелие. 9 месяцев тюрьмы и высылка тяжело подействовали на его юную, неокрепшую душу. Заметно, как его жизнерадостность и доверчивость были сломлены этим суровым, непосильным испытанием, но все же душа его осталась восприимчивой ко всему хорошему и чистому.
Третий сожитель — старик крестьянин Полтавской губернии 61 года. Мы его зовем дедом. В своем селе, состоящем из 700 с лишним дворов, дед был старостой и в этой должности был неугоден местным богачам, и когда в селе начались аресты и высылки (всего было сослано 46 человек) в числе других был сослан и он. Он приехал сюда в самое трудное время — в 1907 году, когда казенного пособия не выдавалось, а местные крестьяне относились к ссыльным с недоверием и страхом, не пускали на квартиру и не продавали припасов. Не имея заработка и не получая денег от казны, находясь под угрозой голодной смерти, дед решился бежать обратно «на Расею». Это было в первых числах ноября 1907 года. С несколькими рублями в кармане, вместе с двумя такими же изголодавшимися ссыльными, пошел дед пешком до ближайшей станции, выбирая окольные пути, прячась от полиции, делая по 50 и более верст в день, часто по колено в снегу, в одном пиджаке. Не доходя до города, встречается урядник. «Вы ссыльные?» — «Ссыльные». — «Я вас арестую». — «Арестуй, бери, корми нас; мы оттого и бежим, что нам есть нечего». — Поговорил с ними урядник, покачал головой, вынул 20 копеек, дал им и объяснил, куда идти и куда не ходить, чтобы не попасться.
Через несколько дней таких скитаний, голодные, измученные, достигли беглецы станции и сели на поезд. До Челябинска ехать было опасно, а от Челябинска до своего городка несколько тысяч верст проехал дед, не платя ни копейки за билет, везде встречаемый полным сочувствием и радушием кондукторов. Приехал на родину, побыл там месяц и вновь был арестован и доставлен сюда.
Почти все здешние ссыльные — крестьяне и рабочие. Я из всех самый барственный и самый, как говорится, интеллигентный. Компания этих простых, добрых людей мне чрезвычайно приятна. Вообще должен сказать, что ничто не сближает людей так, как неволя, как это я вижу по нашей маленькой «коммуне» (к счастью, в ней нет интеллигентов). Каждый чувствует, что он нужен другим и другие ему нужны как материально, так и духовно. Если есть что-нибудь, чего нет у других, то и в мысль не приходит пользоваться этим одному, а не сообща.
или в лес и оставляет ее одну. У каждой коровы и лошади н шее висит погремушка, по которой хозяин отличает ее от других. Скотина свободно пасется и уходит иногда за несколько верст. Вечером каждый хозяин или хозяйка идет искать свою корову или лошадь. Бывает так, что приходится проходить верст 5 и больше.
Краж скота здесь не бывает.
К ссыльным относятся недоверчиво и с робостью. Жизнь людей, неизвестно за что получающих «от царя» 6 рублей в месяц и ничего не работающих, кажется загадочной и завидной. Кажется, что во всем селе сочувствует нашему положению один только 95-летний старик, глухой и еле двигающийся. Недавно я иду мимо его избы. «Иди сюда!» — кричит он мне. Я подошел. — «Садись. Что, тоскливо тебе, парень? Ничего не поделаешь. Ишь, чивира то куда вас загнал да и держит, чивира его возьми. Оно и вы тоже его не спросились, везли-то... Да он бы не узнал, из ваших же нашлись, что ему сказали... Вы бы хоть на глаза то ему не попадались... Ничего не поделаешь. А пустили бы тебя, вот бы ты, чай, пустился домой-то... Вы бы устроили такую матерущую казарму, перешли в нее все, да и валялись бы в ней, все бы вам не так тоскливо было»...
Наделы у здешних крестьян большие, по 15 десятин на душу, но земля мало удобная для пашни, песчаная. Лес истребляется хищнически: чтобы сделать баночку из бересты, валят целое дерево и оставляют его гнить. Сваленного леса в лесах множество, и никто им не пользуется.
Вот весь запас моих наблюдений над здешней жизнью, милый и дорогой Лев Николаевич. О себе же писать особенно нечего. С тем, что оторван от вас, волей-неволей приходится примириться.
2. Для поддержки ее придется, может быть, просить перевод в город (что я сделал бы частным письмом исправнику), где я, вероятно, нашел бы заработок.
Пока кончаю. Не забывайте меня (не наружно, а в душе). Целую ваши руки. Низкий поклон Софье Андреевне; привет Душану Петровичу и Илье Васильевичу. С пожеланием вам душевного спокойствия и телесного здоровья остаюсь ваш побитый, но не сраженный и не унывающий ученик
Н. Гусев
P. S. Поклон Ольге Конст<антиновне> с детьми, если она там34 мое письмо, посланное неделю назад?
Примечания
* На конверте помета рукой А. Л. Толстой: «Отв<етил> 21 сент<ября> Л<ев> Н<иколаевич> (ПСС. Т. 80. С. 99).
1 Петр Бернгардович Струве посетил Л. Н. Толстого вместе с Александром Александровичем Стаховичем 12 августа 1909 г. Об этом есть запись в дневнике Л. Н. Толстого 13 августа 1909 года: «Приехали Стахович Александр и Струве. Мало интересны и тяжелы, особенно Струве» (ПСС. Т. 57. С. 115). Н. Н. Гусев прочитал об этом в газете «Русское слово», № 188, 18 августа 1909 г., где была опубликована об этом статья без подписи «Из Ясной Поляны».
2 — Николай Иванович Гусев — умер в 1908 году. Всю заботу о матери Александре Ефимовне и двух незамужних сестрах Николай Николаевич взял на себя. Он постоянно помогал им материально. Его сестра Мария Николаевна писала ему 6 октября 1929 г.: «Милый Коля, деньги получили вчера, спасибо. По словам матери, такого человека, как ты, на свете еще нет». Во время ссылки Н. Н. Гусева его родным помогали Чертковы.
3
4 Владимир Григорьевич Чертков.