28. Н. Н. Гусев — Л. Н. Толстому
7 сентября 1909 г. Корепино*.
Корепино, 7 сент. 09.
Милый, дорогой Лев Николаевич,
Сегодня начинаю писать вам и всем с особенным чувством. Нынче, как бы за долгое ожидание, на 34-й день моего ареста, получил в первый раз письма от всех близких, за исключением Черткова (что мне очень жаль), и все письма самые хорошие. Из дому от сестры и брата известия самые утешительные. Мать приняла известие о моей высылке бодрее, чем я мог ожидать; и материальное положение ее устраивается легче, чем я думал. Это для меня очень важно, потому что в этом, как я вам писал, главная тяжелая для меня сторона моей ссылки.
Ваше же письмо было мне так приятно1, как я и не мог ожидать. Более всего приятно оно мне было той задушевной откровенностью, с которой вы, не боясь задеть мое самолюбие, высказали свое опасение по поводу возможности для меня подпасть литературному соблазну (о чем я пишу ниже). Для меня уже давно мерилом серьезности и ценности взаимных отношений людей сделалось то, могут ли два человека сказать друг другу в глаза полную правду. Как я рад, что у вас ко мне такое отношение.
Еще приятно мне было в вашем письме то, что у вас нет мысли просить обо мне через кого-нибудь. Признаться вам, я боялся, что вы сделаете эту попытку. Боялся, во-первых, потому что из самолюбия не хотелось, чтобы вы считали меня не в силах перенести ссылку; а главное, думаю, потому, что подобного рода просьбы с нашей стороны представляются мне унизительными, оскорбительными и, по большей части, неискренними.
Если же другие люди, с их не похожим на наше отношением к власти, хотят по-своему сделать доброе дело — это их дело; если даже не сделать доброе дело, а просто для того, чтобы иметь право сказать: «Шумим, братец, шумим», — пусть их шумят, только бы нас не впутывали.
«злобу дня» — нет (статья в «Русском вестнике», о которой вы упоминаете, не моя). Но есть у меня несколько давным-давно уже задуманных и обдуманных небольших работ, которые хотелось бы исполнить. Не входя в подробности, скажу, что, зная ваши требования от печатного слова, смело могу сказать, что в этой области не сделаю ничего такого, что вы могли бы осудить. Но я всегда радовался, когда видел распространение (особенно такое широкое как газетное) тех мыслей, которыми сам дорожу и в которые верю и хотел бы по мере сил послужить этому. Видите ли вы в этом желании что-нибудь дурное? Напишите, пожалуйста, об этом поподробнее, если это не будет для вас скучно и затруднительно. Вы пишете, что желаете моего возвращения «для низшего моего сознания». Самое низшее мое сознание — то, которое проистекает от удовлетворения или неудовлетворения телесных требований — не страдает. Требования эти, если не желать ничего лишнего, удовлетворяются; жить же в условиях более близких к рабочей жизни мне только приятно. За последние дни страдало отчасти, так сказать, среднее мое сознание, а именно, сознание своей духовной разобщенности с той средой, которая меня окружает. А я, признаться, надеялся, что близость моя к вам поможет мне найти людей с родственными духовными стремлениями. Но на деле близость эта вызвала только некоторое поверхностное любопытство — и больше ничего.
Приезжали из города татары, торгующие платьем, и спрашивали: «У вас тут, говорят, толстовский секретарь живет?»
Раз иду я утром, по обыкновению, гуляю по почтовому тракту. Вижу, с колокольчиками едут какие-то чиновники в форме. Поравнялись со мной: «Не вы ли будете господин Гусев?» — «Я; Чем могу служить?» — «Да ничем; хотели с вами познакомиться». Я зашел к ним в земскую избу, где они остановились. Приезжие эти оказались ехавшие по делам службы судебный пристав и податной инспектор. Судебный пристав — человек, не лишенный душевной чуткости и понимания, но не видящий выхода из царствующего зла и потому, видимо, много пьющий. Податной инспектор — тоже выпить не дурак, но, кажется, дурак во всех других отношениях. Они поехали в соседнюю волость; там инспектор сказал писарю, что в Корепине живет высланный секретарь Толстого, что он его видел и говорил с ним. Писарь, узнав это, поехал с женой будто бы в гости к нашему писарю, а на самом деле для того, чтобы посмотреть эту диковнику, и поздно вечером, чтобы никто не видал, хлебнувши у попа, где они перед этим были, рюмочки 3—4 наливочки, вместе с нашим писарем пожаловал к нам в гости, а на другой день представил мне свою жену. Оба они с женой — уже не просто дураки, а дураки набитые. Когда я на его вопрос, охочусь ли я, попробовал заговорить о вегетарианстве, он понес такую чушь, что стыдно было слушать.
Таковы приезжие. Что касается местных ссыльных, то хотя они по большей части и очень хорошие люди, но каких-либо духовных запросов я, по крайней мере, в них не заметил. Все главнейшие их интересы — материального свойства. Читаю «Круг чтения» и вижу, что ни одна строчка его никому из них не нужна и не интересна.
Эту свою духовную разобщенность я особенно ясно заметил последние дни и, признаюсь, немного страдал от этого. Но сегодня, получив столько хороших писем, в душе у меня запели такие жаворонки, такие цветы расцвели, что никакой родной души мне около себя не нужно: хоть век ее не будь, ничуть не пожалею.
— именно, с мозолистыми и натертыми руками. Мы первый день вчетвером, а другие дни втроем делали писарю яму для картофеля, величиною в кубическую сажень. Вырыли яму, обложили ее с боков и сверху лесом и засыпали землей. Я принимал участие в рытье ямы, распиливании леса и закидывании землей. Самое трудное было — рытье ямы. Чем глубже, тем это становилось труднее по двум причинам: земля становилась тверже (под конец был один мелкий камень) и выбрасывать вверх становилось труднее. Несколько раз во время нашей работы принимался идти дождь, а один раз даже снег (это 4 сентября!). Мелкий дождь во время работы скорее приятен: только встрепенешься и бодрее кидаешь. А крупный дождь несколько раз прогонял нас с работы.
Хотя я работал втрое меньше других, но измучился до смерти. Перед концом первого дня каждое движение спиной или руками было мучительно, и вечером кисть руки нельзя было повернуть от боли в какой-то одной точке. Но и все товарищи отбили руки и рады были, когда покончили с этой чертовой работой.
Область телесного труда — для меня совершенно новая и неизведанная. Не знаю, в какое отношение встану здесь к ней, но хотелось бы поближе.
***
давно выработался такой практический прием: во внешней своей жизни готовиться не к лучшему, а к худшему. Выгода этого приема та, что если случается лучшее — вдвое больше радости; а если худшее — я к нему подготовлен. Надежда же на лучшее и более легкое более всего извращает ум, ослабляет истинное чувство и, главное, ослабляет волю. И потому всякие радужные мечтания я всегда стараюсь гнать прочь.
***
Вот, кажется, все, что могу вам написать теперь. Еще раз спасибо за ваше письмо — оно мне придало духу. Всей Ясной Поляне — с любовью низкий поклон.
Ваш Н. Гусев
P. S. Вы пишете, что работы больше, чем сил, а что работаете — не пишете. Если будете сообщать хоть изредка — буду благодарен, нет — не обижусь.
Примечания
* «Отвеч<ать>».
1 Н. Н. Гусев получил письмо Л. Н. Толстого от 27 августа 1909 г. (ПСС. Т. 80. С. 73).