41. Н. Н. Гусев — Л. Н. Толстому
18 апреля 1910 г. Корепино*.
Корепино. 18 апр. 1910.
Прошу прощения, дорогой Лев Николаевич, что долго не писал. Все это время был в очень не письмо-писательном настроении, главным образом потому, что трудно было разобраться в своих собственных мыслях. Читаю Достоевского, и чтение это переворачивает всю мою душу. Мне трудно разобраться сейчас в порождаемых во мне Достоевским мыслях, почему и не пишу о них. Но давно уже ни одна книга так не волновала меня. Я не могу без содрогания читать, например, следующий разговор князя Льва Николаевича Мышкина с камердинером Епанчиных о смертной казни (и есть ли такой человек, который бы мог спокойно его выслушать?)1
— ... Вот опять у нас смертной казни нет.
— А там казнят?
— Да. Я во Франции видел, в Лионе. Меня туда Шнейдер с собою брал.
— Вешают?
— Нет, во Франции все головы рубят.
— Что же, кричит?
— Куды! В одно мгновение. Человека кладут, и падает этакий широкий нож, по машине, гильотиной называется, тяжело, сильно... Голова отскочит так, что и глазом не успеешь мигнуть. Приготовления тяжелы. Вот когда объявляют приговор, снаряжают, вяжут, на эшафот взводят, вот тут ужасно! Народ сбегается, даже женщины, хоть там и не любят, чтобы женщины глядели.
— Не их дело.
— Конечно! Конечно! Этакую муку!.. Преступник был человек умный, бесстрашный, сильный, в летах, Легро по фамилии. Ну, вот я вам говорю, верьте не верьте, на эшафот всходил — плакал, белый, как бумага. Разве это возможно? Разве не ужас? Ну кто же со страху плачет? Я и не думал, что от страху можно было заплакать не ребенку, — человеку, который никогда не плакал, человеку в сорок пять лет. Что же с душой в эту минуту делается, до каких судорог ее доводят? Надругательство над душой, больше ничего! Сказано: не убий, так за то, что он убил, и его убивать? Нет, это нельзя. Вот я уже месяц назад это видел, а до сих пор у меня как перед глазами. Раз пять снилось».
«Князь даже одушевился, говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо, хотя речь его по-прежнему была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил за ним, так что оторваться, кажется, не хотелось; может быть, тоже был человек с воображением и попыткой на мысль.
— Хорошо еще вот, что муки немного, — заметил он, — когда голова отлетает.
— Знаете ли что? горячо подхватил князь, вот вы это заметили, и это все точно так же замечают, как вы, и машина для того выдумана гильотина. А мне тогда же пришла в голову одна мысль: а что, если это даже и хуже? Вам это смешно, вам это дико кажется, а при некотором воображении даже и такая мысль в голову вскочит».
«Подумайте: если, например, пытка; при этом страдания и раны, мука телесная, и, стало быть, все это от душевного страдания отвлекает, так что одними только ранами и мучаешься, вплоть пока умрешь. А ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот, что знаешь наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас — душа из тела вылетит, и что человеком уже больше не будешь и что это уже наверно; главное то, что наверно.
Вот как голову кладешь под самый нож и слышишь, как он склизнет над головой, вот эти-то четверть секунды всего и страшнее. Знаете ли, что это не моя фантазия, а что так многие говорили? Я до того этому верю, что прямо вот скажу мое мнение. Убивать за убийство несоразмерно большее наказание, чем самое преступление. Убийство по приговору несоразмерно ужаснее, чем убийство разбойничье. Тот, кого убивают разбойники, режут ночью в лесу или как-нибудь, непременно еще надеется, что спасется, до самого последнего мгновения. Примеры бывали, что уж горло перерезано, а он еще надеется, или бежит, или просит. А тут, всю эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче, отнимают наверно еще все будет надеяться, но прочтите этому самому солдату приговор наверно, и он с ума сойдет или заплачет. Кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия? Зачем такое ругательство, безобразное, ненужное, напрасное? Может быть, и есть такой человек, которому прочли приговор, дали помучиться, а потом сказали: «Ступай, тебя прощают». Вот этакой человек, может быть, мог бы рассказать. Об этой муке и об этом ужасе и Христос говорил. Нет, с человеком так нельзя поступать!»
***
За последние годы в литературе появилось несколько сочинений о Достоевском и о вас. Некоторые (особенно Мережковский) задавались целью доказать противоположность основ миросозерцания вашего и его. Я думаю, что те, кто так думает, не понимают ни Достоевского, ни вас. Если Достоевский понял и оценил выражение религиозной истины «Мне отмщение, и Аз воздам» в «Анне Карениной», то можно ли думать, чтобы ему остались чужды выражающие напряженнейшие религиозные искания «Исповедь», «В чем моя вера», «Воскресение» и др. Мог ли он, сам сгоравший жаждой веры, не преклониться перед той верой, которая легла в основу вашей жизни и так просто, ярко и трогательно много раз была выражена вами: что «жизнь моя — не моя, а Пославшего меня», и что жизнь моя есть исполнение Его воли. И не величайшая ли и кощунственная нелепость — утверждать, что могут быть чужды или даже враждебны друг другу два человека, одинаково томившиеся жаждой общения с Отцом нашим, Который, как сказал Магомет, к тому, кто хочет приблизиться к Нему на одну пядь, приближается на один локоть, и к тому, что идет к Нему шагом, к тому Он бежит?
2. По-видимому, она чувствует себя одинокой в своей среде, почему ее письма ко мне носят иногда характер очень задушевный. И неизменно все ее письма состоят из двух частей: во-первых, она описывает очень подробно всю свою жизнь, своих родных и свои отношения с ними; во-вторых, горячо убеждает меня поверить в церковные догматы. В последнем письме она мне пишет, что даже «молиться стала за вас, чтобы просветились ваши очи сердечные». И меня очень трогает это ее непременное желание, чтобы человек, к которому она чувствует расположение, верил той верой, которую она считает одной правой. Я давно уже перестал с ней спорить, потому что сказал все, что мог и не убедил ее нисколько. Но после каждого ее письма чувствую все большую и большую любовь к ней и уважение к ее вере. И она, я уверен, чувствует уважение (хотя и не высказывает этого) к той моей вере, которая привела меня в Корепино, а Молочникова в тюрьму...
От Чертковых мне пишут, что умер Добролюбов3. Какая это огромная потеря. Я всегда чувствовал к этому человеку неизмеримое уважение, а один из его учеников — Леонид Семенов — был для меня самым близким человеком из всех людей моего возраста. Самого же Добролюбова я видел только один раз. И вот, его уже нет!.. Где же он? Сам он об умерших не говорил «умер», а: «переменился».
Еще получил я от Чертковых копию вашего письма к Короленко4
Во внешней моей жизни нет никаких перемен, кроме разве того, что к нам назначен новый пристав, не относящийся ко мне так подозрительно, как прежний, и во время проезда через Корепино даже сам пожелавший со мной познакомиться. Он провел у нас вечер, пил чай, обо многом разговаривали. Он показался мне человеком добрым, но очень слабым. Прежний пристав давал уряднику насчет меня инструкции (которые, впрочем, не соблюдались), чтобы не давать мне ходить даже в соседнюю деревню; и, кроме того, дал письменное приказание (которое тоже не исполнялось): «доносить мне возможно чаще об образе жизни, знакомствах и занятиях Н. Н. Гусева». Урядник (недавно подавший в отставку) был со мной в хороших отношениях, а, главное, терпеть не мог своей службы, почему и не усердствовал в доносах.
У нас весна. Четыре дня назад прошел лед на реке (нынешний год раньше обыкновенного; обыкновенно это бывает около Георгиева дня). Вода была малая, и боятся за неурожай трав. По селу уже сухо, в лесах снега еще достаточно. Откуда-то явились птицы и запели хвалу Тому, Кто питает их. Скотину выгоняют уже на прошлогоднюю траву. На Фоминой поедут пахать.
Целую Ваши руки.
Ваш Н. Н. Гусев
Одесса, 25 марта. В гарнизонном собрании начальник артиллерии округа г. -л. Холодковский сделал доклад об изобретенной им пуле конического образца. Пуля дает возможность прицела на тысячу шагов и пробивает толстую броню.
Палача на прокат выписывает из Парижа вместе с гильотиной люцернское кантональное правительство в Швейцарии. В Люцерне приговорен к смертной казни некий Муф за совершение многочисленных убийств и грабежей. Так как в Швейцарии нет нигде палача, то решено обратиться к помощи Франции5.
Примечания
* На конверте пометы: Л. Н. Толстого «Гусев. Отвечать» и секретаря В. Ф. Булгакова: «Гусев. Б<ез> О<твета>». В конце письма приклеены вырезанные из газет две заметки.
1 «Идиот». Часть 1, глава 11. С. 19—21 (Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Художественные произведения. Том восьмой. «Идиот». Изд-во «Наука», ленинградское отделение. Ленинград, 1973 г.)
2 Ершова Мария Ивановна, старообрядка из Ярославской губ. См. письмо Н. Н. Гусева от 12 августа 1909 г.
3 —1910) — поэт-символист; позднее стал религиозным проповедником.
4 Л. Н. Толстой. Письмо В. Г. Короленко 26—27 марта 1910 г. (ПСС. Т. 81. С. 187—88).
5 Вырезки из газет приклеены на листе письма; на обороте последнего листа приклеена еще одна вырезка из газеты «Утро России», 24 марта 1910 г. под заглавием «Мадрид» (об отмене смертных приговоров). И одна вырезка из неустановленной газеты, без даты, под названием «Тегеран. Страшное зрелище» (о казни через повешение) приложена к письму.