М. П. Новиков — Л. Н. Толстому
2 апреля 1904 г.
Дорогой Лев Николаевич, несколько раз собирался к вам навестить вас, но, к моему великому сожалению, до сих пор не собрался. Привязанный к семье, хозяйству, с обучными заботами и работой я только и вижу свободный часок поздним вечером. Теперь весна, а зиму я должен был переплетать книги, чтобы заработать 10—20 копеек в день на текущие расходы. Как тяготит этот постоянный (и зиму и лето) физический труд с тех пор, как моя духовная жизнь вышла из ограниченного мужицкого мировоззрения и пошла по пути общемировой жизни. Сколько теперь остается неудовлетворенной жажды познаний, — запросов души, невысказанной мысли и думы!
преступно выводить бедные классы из скорлупы их духовной нищеты и убожества, так как, по его мнению, совсем невозможно удовлетворять духовной потребности тому человеку, у которого еще пустое брюхо. Говорят также, что жизнь души можно рассматривать вне зависимости от внешних условий и жизни тела и что можно поддерживать духовное равновесие во всех перипетиях материально-физической жизни — это неправда, нужно прожить жизнью мужика, во всей ее неприглядности, чтобы усомниться в этом положении. Может быть, это и верно, но лишь постольку, поскольку дело касается тех людей, кои на склоне лет отверглись уже жизни мира и с нетерпением ждут перехода в мир иной. Всем же остальным огромный балласт земли мешает парить в небесную высь. Зачем пробудилось во мне сознание жизни — затем, чтобы жить и страдать, и за собственное животное свинство и за нищету и духовное убожество окружающей меня среды. Удивительно, что теперь никакое жизненное явление не проходит мимо моего духовного взора незамеченным: все понимается, все чувствуется, но от этого только тяжелее; раздвоение между духовным и животным, не замеченное прежде, теперь чувствуется на всяком шагу. Удовлетворение животной стороной жизни строго порицается и осуждается сознанием духа, а между тем все время жизни убивается на служение именно этой животной потребности, так как пробудившееся сознание захватило врасплох мою животную деятельность в той стадии, когда оказалась уже большая семья с ее тяжелой и тягостной заботой хлеба насущного и желанием удержаться на известном уровне материально благополучия. Мы, точно как несговорившиеся товарищи крыловской басни (лебедь, щука и рак), вращаемся в каком-то заколдованном круге двуличного-двуполого состояния. Понятно мне теперь по собственному опыту, почему так туго и медленно подвигаются люди по пути духовно-нравственного совершенства и почему человек, из сказания про Адама, представляет собою чуть ли не точную копию меня самого и, надо думать, чуть ли не всякого современного человека. Еще понятнее и яснее стало то, зачем людям с незапамятных времен истории понадобилось опутывать свое, еще дремлющее сознание, всевозможными системами так называемых религиозных вероучений. Раздвоение человеческого существа на два постоянно враждующие между собой элемента, страдания и раны этой вражды, а также невозможность удовлетворения этим равнозначащим элементам в их стремлениях каждого к своему счастью, понудили человека с давних пор искать спасения в так называемой вере, то есть в таком построении известной системы, которая бы хотя и не залечивала раны, но давала бы возможность более слабым утешать себя известными сказками и надеждами на более сносное бытие в ином, неведомом им мире, или объясняла бы взаимное соотношение и связь нашего двуединства тела и духа. Отсюда и только отсюда возникли известные нам культуры так называемых религиозных вероучений, то с предпочтением плоти, то с обожанием духа. В защиту и оправдание этих религиозных вероучений я прочитал многие и многие доводы самых ярких светил так называемой духовной литературы и прежде всего я не нашел ни у кого искренности, от всей этой литературы пахнет какой-то елейностью, сентиментальностью и намеренной подтасовкой... Вся эта церковная литература привела меня к страшной усталости и апатии к церковному вопросу и поселила во мне такое же отвращение, с которым каждый человек смотрит на тяжелую, но пустую ношу. Я должен жить сам по себе, а все остальное само по себе без всякой внутренней связи. Я не отвергаю церковной идеи, но для меня Церковь понятна как учительный институт, приводящий христианскую мораль в обыденную жизнь народа, как примерный показатель удобовыполнительности христианских требований в жизни, Церковь же, ведущая к этой цели путем догматов и разных суеверных нелепостей, мне непонятна и чужда, и я думаю, что самое главное зло современных вероучений именно в том и состоит, что не хотят отделить золото от мусора, чистого от грязного, не хотят понять, что догматика, мистика и суеверия всех церквей, кроме горя, преступлений и постоянного раздора ничего людям не приносила, да и не могла принести, так как эти богословские науки стоят на глиняных ногах, грозя ежеминутно рухнуть, обвалиться. Причиною этому обстоятельство, что христианская Церковь начала свою историю теми же приемами и организацией, кои дошли и унаследовались ею от старого, так называемого языческого, церковного устройства (во внешнем стремлении к блеску и благолепию; во внутреннем — то же суеверие, чудеса и утверждение догмы), новое вино влилось в старую посуду, и от этой посуды пропахло старой плесенью и кислотой и само вино. А между тем христианское же учение, как совершенно новая наука жизни, должно бы иметь новый фундамент, новую форму проявлений внутреннего и внешнего порядка. Оно то и делает, что прикрывает призмою иллюзорных обещаний и надежд будущего настоящую и действительную пустоту жизненную, повести же решительную борьбу против греховной мерзости, вложенной в природу человека, она не может, да вряд ли и включает эту борьбу в свою задачу. Чтобы навсегда расстаться с этим учреждением, поившим долго и меня вместо живой мертвой водою, я чувствую потребность высказаться, но кроме вас, Лев Николаевич, я не нахожу другого человека, которому бы я доверил мои страхи и мучения, вытекающие из последствий так называемого неверия в моей крестьянской среде при нашем деспотическом режиме и взглядах на этот счет существующего строя, не признающего человека без веры, то есть человека без глупости. Страхи эти колеблют принятое мною давным-давно решение: жить без всякой связи с так называемой Церковью; колебания эти разумеется не в том, чтобы я усомнился в моих убеждениях, напротив, область церковной политики мне стала теперь так ясна и понятна, но я дальше — больше вижу на деле, как мудрено в нашей среде прожить без соблюдения церковной формальности, которую оно дает в актах рождений, брака и смерти, и без соблюдения которой окружающая тебя среда «верных христиан» смотрит на тебя как на чудовище другой планеты. Что самому приходится на каждом шагу переносить всякую гадость и оплевания — что, разумеется, меня мало беспокоит (от этой вздорной глупости даже веселее жить), но за участь так называемых некрещеных моих детей (3 и 5 лет) никак не могу быть спокоен, их и теперь не принимают играть прочие дети, или бывает так, что наперед примут, а потом прогонят по той причине, что «нехрешшеные» и даже свои же более взрослые дети (7 и 9 лет) — эти «хрешшеные» — норовят лишний раз убежать от меньших, так как с ними и их не принимают. Конечно, теперь они еще глупы и мало чувствуют обиды, но что с ними будет дальше? Что будет с ними, когда им будет по 10—15 лет, то есть в таком возрасте, когда они еще не будут ничего понимать в области веры, а между тем в этом возрасте их будет так сильно тянуть к подругам — к людям. Будь бы они мальчики — я был бы совершенно спокоен, я на собственном опыте убедился, что мужчина при желании честно жить и трудолюбиво работать ничего не теряет от жизни и мало потерпит от окружающей его среды при самом крайнем еретичестве и атеизме. Но женщине трудно, очень трудно, так как ее жизнь всецело зависит от воли мужчины как хозяина дома и мужа жены (я говорю про наше сословие). Скажите мне, Лев Николаевич, как мне быть? Я обращаюсь не к вашей мудрости и учености, а просто как к простому человеку, которому нет причин не быть со мною совершенно искренним, и главное я прошу вас не научить меня, как быть в данном случае, так как я заранее не могу сказать, что я с вами буду согласен, да и вам, я думаю, всякое копирование вашего слова и дела на особенно приятно, а мне лишь хочется знать: как бы вы поступили бы на моем месте? По-моему, в моем положении два более или менее удовлетворительных исхода: 1) или как-нибудь уже мучиться самому за обиды моим детям до их совершеннолетия, а потом предоставить им полную свободу в их действиях, или 2) теперь же присоединить их формально к лику так называемых «православных христиан» и тоже до их совершеннолетия формально тянуть волынку с учреждением церкви. Мне больше по сердцу первый образ действий, и я хотел бы знать: вы что бы лучше избрали, или вообще, как вы смотрите на этот вопрос? Игнорировать его невозможно, так как легко в душе было изменить взгляд на дело веры и найти всему соответствующее объяснение, но не так просто отвязаться от формальной стороны этой веры при наших порядках.
— и сам того толком не понимаю. По мере того как я стараюсь на деле приближаться к христианскому жизнепониманию и им смягчить и облагородить себя и мои поступки по отношению окружающей меня среды, я все больше и больше подпадаю под эксплуатацию этой среды и моего труда, и моего времени, и моих повышенных знаний. Разумеется, если бы эта эксплуатация меня вынуждалась необходимостью-нуждою, тогда все бы было на своем месте, но нужды и необходимости нет, а есть обман и нахальство, и я опять не знаю, как лучше выйти из этой путаницы взаимных противоречий. На каждом шагу приходится сталкиваться с такими явлениями: один просит взаймы 3 рубля на три дня и не отдает три года; другой на данные ему взаймы деньги покупает водки и начинает шинковать, то есть тайно торговать водкой; третий просит одолжить его 5 рублей на неделю и данные ему мною трудовые 5 рублей пропивает на похоронной пирушке; четвертый просит взаймы на год четверть ржи, умоляя, что им жрать нечего, а после оказывается, что у него три поросенка и на них он действительно потрошит свой хлеб; пятый просит слезно овса взаймы — весна, сеять нечем, а свой овес еще осенью весь продал и на свадьбу сына или дочери пропил; шестой просит написать ему куда следует прошение, дабы отменить приговор суда, о каком-либо присужденном ему наказании, когда он сам виноват; седьмой просит тоже написать, чтобы судом собрать с своего брата недоданную ему телку или овцу при разделе и т. п., — и все это самая живая действительность, а так как я, будучи трезвым, более сведущим в правовых и юридических делах и более продуктивным в моем труде, сам считаю не вправе не делиться с другими и не помогать нуждающимся — по этим же причинам многие идут ко мне «просить», вот и приходится все время очень много канителиться и возиться с такими нуждами окружающих людей, а тут еще в придаток к этим нуждам — нужды нищих, которые десятками в день обивают пороги, и нищие не малые, не старые, не убогие и калеки, а просто такие же мужики, как и я, только и разницы, что я на переплете добываю 10—15 копеек в день, а эти нищие добывают 80—90 копеек ремеслом нищего или выкармливают подаянием по два по три поросенка в зиму, которые качеством мяса не уступают поповым поросятам. Не знаю, Лев Николаевич, как вы смотрите на все эти вещи, но знаете, я откровенно вам скажу, что у меня и любви к этим людям нет, наоборот, я подаю такому нищему, даю взаймы денег, пишу письма и прошения с чувством досады и злобы, так как я чувствую, что всей этой публике очень хочется получить от меня как можно больше материальной выгоды, тогда как я сам вдвое больше их работаю в таких же тяжелых условиях мужика, как и они, и детей у меня куча, делая такое одолжение кому-либо из просящих, я не могу отвязаться от мысли, что я в ущерб моим 15 копейкам способствую другим более легко добывать 1 рубль. Что-то здесь не ладно. Я ли, публика ли, от какой нет отбоя, или христианство, на почве которого так много вырастает тунеядства. Я даже не могу себе уяснить: какое положение в обществе должен занимать христианин? Обыкновенно говорят, христианин должен быть в положении нищего, но если так, то христианство для всех поголовно немыслимо, да и кроме того, положение нищего только тогда заслуживает сострадательное участие, когда это нищенство вызывается убожеством, малолетством или старостью. Я буду очень счастлив, если вы что-либо на это скажете, я как в заколдованном круге путаюсь в этих вещах и не могу найти удовлетворительного исхода. Опять я спрашиваю: как бы вы поступили на моем месте? А вот новые перлы моих отношений к окружающей меня публике (написать про деньги и выгоды). Прошлую, например, зиму, многие молодые и немолодые люди пытались завести со мною близкое знакомство, начиналось обыкновенно с просьбы дать почитать книжку, или рассказать, как следует поступить в каком-либо щекотливом деле; чем связь делалась ближе, тем чаще слышались жалобы на бедность и делались намеки на то, нельзя ли как вылезти из нужды. Обычная мораль о трудолюбии, трезвости и бережливости, которые легли в основу моего сравнительного благополучия, ими в расчет не принимались, явно мне не верят, что живу так опрятно на таких же условиях, как и все мужики. А так как давным-давно у нас верят в сказку (из пана Твардовского), что мы будто бы продали черту души и за это получаем от него по 25 рублей в месяц, то и эти посетители надеялись от меня на большие выгоды, когда же открывалось, что и у меня не всякий раз водится в кармане рубль, то они охладели ко мне и я в их глазах потерял прежнюю ценность. Все то, что мы подразумеваем и имеем под словом жизнь духа, души, нашему народу это совершенно не интересно, и он не согласится никогда отказаться от своего прежнего образа жизни и своей веры, которая от него мало берет, ни к чему не принуждает, а сулит так много. Интересно, что один пожилой мужик очень долго со мной дружил, а потом пьяный решил высказаться: «Я, — говорит, — еще не весь ваш, ну, а вот если насчет 25 рублей в месяц верно, то я завтра же буду весь ваш». А еще пришел ко мне из-за 20 верст и по секрету стал выспрашивать: где ему пройти к вам и в какое время прийти лучше и что сказать, чтобы вы приняли его в свою веру и дали бы денег.