М. П. Новиков — Л. Н. Толстому
9 июня 1904 г.
Дорогой Лев Николаевич,
по воинской повинности, но по канцелярской ошибке меня показали в 4-й роте, а я был уже в нестроевой, поэтому меня и не выслали вовремя в присутствие, так и не состоялось мое переосвидетельствование. Но так как у полкового врача я уже значился неспособным, то при выборке из полка слабых, «не могущих следовать в военный поход» (как говорится в приказе), меня также примкнули к этим слабым и перечислили нас в 11-й кадровый запасный батальон.
то не является целыми днями. Стоим мы за тюрьмою в лагере. 4 и 5-го я провожал свой полк и товарищей и не могу выразить словами того жуткого, гнетущего впечатления, которое производила эта ужасная картина «проводов на войну». Куда девались художники правды, отчего они не воспроизводят этих потрясающих картин народной муки? Мне не приходилось еще в жизни видеть таких несчастных, вышибленных из нормальной колеи людей, каких представляли из себя эти христолюбивые воины. Полтора месяца дрессировки, пьянства и казарменного хаоса сделали свое дело, и эти люди превратились как бы в другую породу, которая только и может до хрипоты кричать бессмысленное «ура» и петь храбрые воинственные песни или, будучи на последнем градусе одурения, мычать и бессмысленно ругаться налево и направо. А жены, матери, дети, о, как много выстрадали они за это время! Как живые покойники, как приговоренные к смерти тупо, почти безучастно, смотрели они на солдатскую удаль, пьяные песни, пьяные пляски, пьяное «ура», но когда подали подвижной состав, все они точно проснулись, послышался плач детей, вой с причитаниями жен и матерей, перешедший потом в тягостное для постороннего слуха рыдание взрослого, но обессиленного и измученного человека. И это продолжалось долго, то стихая, то вновь подымаясь как бы из недр стонущей и мятущейся души отчаявшегося человека. Я слышал много плача и рыданий при похоронах близких людей, но там все не то, там надо всем плачем и рыданиями чувствуется немая — кроткая покорность судьбе — Богу, да и самый плач и рыдания носят однообразный, чуть ли не гармонический характер. Здесь этого нет, каждый возмущен в глубине души, несмотря на известную дрессировку и пошлые слова утешения, и порывистым плачем и стонами выражает муки своей души. Так мятущаяся душа человека устремлена мысленно к Богу и в Нем хочет найти утешение и оправдание своему горю. Здесь же это обращено к человеку в немом вопросе: да что же это такое, да что же это делается у нас? Каждый видит еще своего близкого, любимого человека, опору и радость своей жизни, но уже чувствует, что он разделен с ним навечно, чувствует, что земля уходит у него из-под ног и ему нечем жить, нечем дышать. Раздается первый звонок, и все как бы ахнуло, засуетилось. Солдаты стали влезать в вагоны по 40 человек с пятью, десятью узелками, сумочками, в вагоне негде упасть яблоку, жарко, душно. Жены, матери, дети, все обступили вагоны, началось последнее целование, и плач и рыдания покрыли собою весь остальной шум. Как ни были испорчены и одурачены солдаты, но в этот решительный момент человек и в них проснулся, и в них заговорило чувство человека. Почти к каждому жены их протягивали детей, которые с плачем висли у них на шеях. Видно было, как эти «солдаты» из людей сразу испугались, точно они сейчас только поняли и осмыслили свое положение; точно сейчас только озарило их мысли о том, что они сами, их жены, дети, матери, их вся жизнь во что-то оценена, кому-то продана и сейчас на их глазах устремляется в какую-то дикую пропасть, покрывается страшною неведомою доселе пустотой. Ужасная минута! Вот мимо меня пронесли женщину в обморочном состоянии, через минуту другую. Через пять минут на палатке мертвого или обмершего солдата, пошел шум, говор; стали сквозь слезы рассказывать, что этот солдат был вдовый, что недавно он схоронил жену и остался сам шест с малыми ребятами и что теперь, прощаясь с этими детьми, уже в вагоне покатился замертво. Я до сих пор не знаю: действительно ли он умер, но я видел его вытянувшимся, синим, с опрокинутыми глазами. И чем только провинились эти пятеро детей перед Богом жизни, что вся последующая их жизнь пойдет теперь иными дорогами? Чем провинились перед Богом десятки, сотни тысяч других детей, десятки и сотни тысяч жен, матерей, что вся их последующая жизнь будет одним сплошным горем и муками? Бедный, несчастный человек! Затем ли ты населяешь землю, чтобы поливать ее своими слезами и оглашать стоном и плачем? Раздался второй и через минуту третий звонок, все напряглось до последней степени. Даже 3—4-летние дети и те как бы преобразились и заговорили языком взрослых. Вон один, плача и целуя отца, просит его взять с собой, уверяя, что он может умереть вместе с папашей; другой, испуганно переводя глаза с отца на мать и обращаясь как бы к самому себе, твердит несколько раз одно и то же: где же мы будем без папы жить, как мы будем без папы жить? Третья девочка 5—6 лет, рыдая, не перестает целовать черного бородатого солдата, который так растерялся, что стоит как истукан и не слышит и не видит, что делается кругом него. Раздался свисток, длинный, пронзительный, от которого дрогнуло сердце у всякого. Бородатый солдат очнулся, испуганно протянул девочку матери и съежившись, точно от удара по спине, отвернулся и скрылся за другими. Раздались возгласы: прощайте, прощайте, прощайте, и надо всем этим опять раздалось глупое и бессмысленное слово «ура».
Точно для этой тяжелой и отчаянной минуты вся человеческая мудрость не придумала и не отыскала более глупого и бессмысленного слова. Поезд ушел, а жены, дети, матери продолжали стонать и рыдать, точно им некуда и незачем было идти, точно с ушедшим поездом ушла и их жизнь и они потеряли способность всякой деятельности, и я думаю, долго в них не нашлось силы двинуться, так как там, впереди, куда они должны были двинуться, их ждало что-то новое, страшное и отвратительное, что будет всю их жизнь мучить их и отдалять от них свет солнца и радости Божьего мира. Скажем и мы с сокрушенным сердцем «прощай!» тому бедному народу, который все еще надрывается в криках «ура» уже за версту, за две, оглашая этим неестественным криком весь город. Прощайте, братья!
Когда вы будете, корчась от ран и болезней, умирать, пошлите прощальный привет изгнавшей вас родине, простите ее и утешайтесь тою мыслью, что «человек яко цвет сельный тако оцветеся» и что человеческая мудрость всех живущих и живших людей не нашла для вас ничего иного, кроме того, чтобы послать вас гнить в общей яме на полях чуждой вам земли, чуждого неба. Прощайте, дорогие братья.
М. Новиков.