М. П. Новиков — Л. Н. Толстому
29 августа 1907.
Дорогой Лев Николаевич!
по мужицким работам в свою очередь не дали мне свободных трех дней, чтобы сходить к вам пеше. Мне все хотелось попросить у вас помощи вот в каком деле: мое положение как многосемейного и самого малоземельного (у меня на 7 душ людей всего один надел земли) из года в год становится все труднее и нелепее. Свой «барин» земли в аренду не дает, к соседнему подаваться далеко, и приходится перебиваться кое-как, нанимая у своих же мужиков, у кого надел, у кого одну пашню под посев, но так как и еще есть малоземельные в деревне, то приходится в погоне за землей наносить цену и или самому перебивать, или у тебя перебивают, а из этого, зная мужика вообще, вы можете судить, какой выходит грех, тем более, что я, как хоть немного склонный к христианскому жизнепониманию, всегда через это остаюсь позади во всяком деле, другие всегда раньше меня сумеют захватить что получше и подешевле. От этого в последние годы неурожая мне пришлось пережить страшно много нужды и горя. Восемь месяцев жили без коровы, и малые дети вместе с большими питались пустыми щами и картошками, даже казенного хлеба не всегда доставало. Теперь неурожаи прошли, но я вижу, что мое дело мало изменяется к лучшему, так как землю в аренду дают самую плохую, от которой и всегда очень мало бывает пользы. А семья все подрастает, потребностей становится все больше, а взяться не за что. Тем более, что теперь на нас, после двухлетней казенной кормежки и ссуд на обсеменение, лежит много продовольственных долгов и кроме того мною сделаны в трудные минуты небольшие долги у добрых людей. Так что у других голод прошел, а у меня он остается и выхода из этого нелепого положения только два: или идти к богатым людям искать на свою шею хомута, или во что бы то ни стало добывать земли. Для первого мое время ушло; спина, изломанная работой, не будет гнуться как следует перед богатыми, тем более что мои товарищи по военной службе, державшие экзамен на классный чин, теперь уже надворными советниками и мне их не догонять стать, а идти за 7 рублей на фабрику — так этим с моею семьей не поправишься и не прокормишься. Как нововер, как протестант я и не могу, и не хочу менять своей трудовой жизни на легкую и денежную у разных богачей, именующих себя князьями сего мира. Мое место здесь, среди окружающих меня людей, более меня несчастных духовно, здесь только нужен мой протест против их религиозного невежества и духовной тупости, а потому я, несмотря на семейные неприятности, решительно не хочу поправлять своей нужды первым способом. Остается второй; нужно добыть земли, в этом-то вы мне и помогите, не лично, конечно, но через тех людей, которые вокруг вас бывают. Наш помещик (капиталист и промышленник) хотя и согласен продать нашей деревне часть своей земли, но просит дорого, 140 рублей за десятину, чего мы ему дать не можем; кроме этого, у соседнего помещика Цингера хотя земля вообще не продается, но сестра покойного Ивана Васильевича сказала мне недавно, что она продаст мне немного из своей доли, чем мне и следовало бы воспользоваться. Разумеется, у кого бы ни покупать, все же придется покупать через банк, но вот беда, что 10 или 15% на покупной рубль надо будет доплачивать своих, а их нет и взять негде хоть убей, и если тот или другой будут продавать землю, то я, первый нищий по малоземелью, могу остаться за бортом из-за этой недоплаты. Дело это должно решиться этой осенью и мне хотелось бы знать: можно ли через вас надеяться найти эту доплату? К моему наделу мне 6—8 десятин вполне достаточно, и если иметь в виду цену от 100 до 140 рублей, то понадобится около ста рублей, сумма не так велика и у богатого человека всегда найдется. Ответьте мне, если можете, за что я останусь вам вечно благодарен.
всего вообще духовного багажа, который я исправно тащил на себе чуть ли не с младенчества, но оно оставило в прежнем рабстве мое тело и у помещика и у всякого богатого человека и этим поселило страшный разлад и антагонизм между мною видимым и невидимым. Жизнь мне показала, что одною духовною свободой довольствоваться нельзя, как то пытались сделать первые христиане, так как и против рабства физического не руки и ноги поднимают протест, а тот же дух, насиловать который ни я и никто не вправе. И я решительно не понимаю: как они могли быть покойны в духовной свободе, оставаясь в рабстве экономическом и даже физическом; какой придумывали они компромисс, чтобы заставить молчать против этого рабства протест духа? Не могу же я думать, что те люди были иные и на меня не похожие... Хочется думать, что своею гордой и красивой фразой: «Не хлебом единым жив человек», христианство только прикрыло свою слабость в разрешении экономического вопроса о хлебе, так как оно знало, не могло не знать тех заветных мечтаний лучшего еврейства и всего человечества о своем (непременно своем) фиговом дереве, под которым каждый бы мог есть свой хлеб, не устрашаясь ни «барина», ни баринова приказчика и старосты, рыскающих теперь и всегда по полям и с ножом к горлу пристающих ко всем людям, не могущих обойтись без «его» палестин, на которых растет не одно, а тысячи фиговых дерев — этого заветного идеала человечества. Может, оно также знало о бесплодных утопиях Платона, Мура, Маркса и т. п. благодетелей, всяк по-своему перекраивающих экономическую жизнь человечества в надежде добыть каждому фиговое дерево жизни, и потому, отчаявшись сделать хоть что-нибудь на этом трудовом пути человеческой жизни, пустилось в другую сторону и стало создавать царство духа, коммунистическое братство в духе истинном, обходя совсем действительно сущую жизнь в хлебе насущном. Но и это царство духа скоро рушилось и оказалось той же утопией, столкнувшись лицом к лицу с жизнью плоти, сделавшись лишь достоянием жрецов христианства, так легко приспособившего учение о царстве Духа в пользу своей жизни в плоти. Легко понять, почему оно так им мило и дорого в противоположность социалистическим утопиям о фиговом дереве, от которых они открещиваются и отплевываются на всех перекрестках. О, область безбрежна, всем и каждому в ней хватит места, только фантазируй и летай по облакам и не думай . Вчера я шел с поля за возом ржи, усталый, грязный, голодный. В животе, набитом кислым квасом и пустыми, забеленными молоком щами, бурлило и переливало, желудок был раздут от множества набитой непитательной пищи, но от тяжелой работы чувствовался голод, меня обогнали наш «барин» и «барыня», в красивом экипаже и на красивой паре откормленных, как и они сами, лошадей; сытые, довольные, гордые своей силой; они ездили в Москву, чтобы в хорошем театре посмотреть любимую оперу про какого-нибудь Венецианского Дожа или Мавра и теперь возвращаются в имение, где их приказчик из утра до вечера ругается и брешет с мужиками и батраками, чтобы выжать из них больше работы и этим добыть лишних пятьсот рублей, нужных дозарезу «барину с барыней» для поездки за границу на теплые воды. По их гладким, румяным лицам было видно, что они не чувствуют голода и не страдают одутловатостью животов, так как во всю жизнь не ели такой дряни, какою питается мужик, а съели с десяток кормленых быков, да не одну сотню жирных баранов, которых им выкармливали батраки или по нужде продавали мужики, чтобы сосчитаться за разные аренды земли и покосов с их собакой приказчиком. Вот этим, думал я, очень пристала фраза: «Не хлебом единым будет сыт человек», так как им нужен и Моцарт, и Рафаэль, и французские романисты, и гувернеры. Им нужно много, очень много, тысячи вещей и предметов, о которых мужик и не знает еще совсем. Они всю свою сытую и веселую жизнь могут спрятать за эту фразу и казаться перед собою оправданными. На всей их осанке и горделивом взоре так и сквозит эта фраза, так как и действительно они не хлебом единым сыты. А мне, а всем тем грязным и потным усталым людям, копошащимся теперь по полям в погоне за хлебом, нам нужен только хлеб. Ни музыка Бетховена, ни статуи и картины Рафаэля и Микеланджело, ни поэзия Данте и Шекспира, ни ученые исследования историков, геологов, математиков — ничего этого для нас нет, да и вряд ли от всего этого ученого добра перестало бы пучить наши животы, если бы мы с ним и были знакомы, нам нужен только хлеб, один только хлеб, и в погоне за ним мы давим друг друга и умираем от работы раньше времени, не достигнув желанного фигового дерева, под которым каждому без устрашения можно бы было иметь свой хлеб. О, люди снова и снова с голоду пойдут на баррикады, будут своими трупами прудить реки и чинить дороги, потому им там, впереди, сулят хлеб, манят хлебом, но никогда они не пойдут создавать царство Божие в Духе, так как там нет хлеба земного; голод, который они носят в себе всю жизнь, поведет их всюду, но только не туда, где нет хлеба земного.
духа, и большая семья, смотрящая на тебя голодными глазами, не даст мне и свободной минуты, чтобы рассказать людям что-нибудь хорошее. Летом во всякой работе я записываю набегающие сами собой мысли, зимою я мог бы приводить их в порядок и определенную форму передачи, а тут приходит осень, зима, а нужда опять тебя гонит в какое-нибудь лакейство к богатому. Мне нужно так мало: 6—7 десятин дали бы мне свободный хлеб, так как моя работа на земле, не стесняемая условной ложью праздников и примет, всегда значительно лучше, чем у других мужиков. Да мне и не пристало мыкаться по людям в погоне за хлебом, так как, нововер с «некрещеными» детьми, я и не могу рассчитывать на счастье и удачу в батрачестве и лакействе между богатыми людьми, где любят самых православных и правоверных, готовых на всякую низость и лесть в подслуживании им. Ответьте мне что-нибудь на это письмо.